Море своё возьмёт

Дедушка опять спит, прислонившись седой головой к старому советскому ковру, висящему на стене с незапамятных времён.
Спит, сидя на допотопном диване. Газета сползла на колени, очки на кончик носа.
Того и гляди, свалятся на пол от его богатырского храпа.
Я забежал всего на минуту, чтобы хлебнуть бабушкиного компота.
Заскочил в деревянный двухэтажный домик на возвышении вблизи залива.
Бабушка возится на кухне, слышно как гремят стеклянные банки.
Впереди ещё все каникулы, предвещающие очередное бурное лето на даче.
Скупое балтийское солнце наконец-то распахнуло свои золотые объятья до самого горизонта и согревает сонное садоводство, раскинувшееся на много километров.
Снаружи меня ждёт Лёшка с соседнего участка, также улизнувший от взрослых.
— Ну, что попил?
— Я тоже. Бежим!

Пластиковые пробки, насаженные на загнутый кончик толстой алюминиевой проволоки, плавились, скукоживаясь в мгновения ока.
Покрываясь большой и мутной желтоватой слезой. Превращаясь в бесформенные сгустки.
Мы держали проволоку на вытянутой руке, но костёр всё равно то и дело больно пощипывал детские шаловливые руки.
После пробок в огонь угодили увестистые шарики, скатанные из свинцовых решёток.
Которые мы доставали из выброшенных автомобильных аккумуляторов, найденных в городе за гаражным кооперативом.
Свинец, расплавленный в старой эмалированной кружке, переливался в фигурные формочки красных кирпичей, давно стащенных на стройке. И вынесенных через дыру в заборе.
Вернее, в кирпичах просто были цилиндрические углубления, но нам они служили формами для отливки.
Осторожно держа кружку за ручку, обмотанную тряпкой, чтоб не обжечься, Лёшка наклонял её над своим кирпичом.
Я в это время соскребал ложкой грязную накипь с уже залитого в форму, металла.
Лёшкин свинец стекал из кружки, подобно лаве из жерла огнедышащего вулкана.
Мой, освобождённый от грязной корки, блестел, словно протёртое тряпкой, зеркало.
— Грузила сделаю. Для удочки. Одно себе, второе деду — сказал мой друг.
— В пруду и рыбы-то нет. Мой дедушка вообще на него не ходит — ответил я важно.
— Да, нет. Это для залива. Дед завтра меня возьмёт с собой.
— Ну, что, давай тушить костёр и на пруд?

Дорога на пруд шла через обширный луг, заросший, как водится, высоченной травой всех сортов.
Натянув грязные, истоптанные сандалии на чумазые ноги, мы покинули пустырь возле разбитой грунтовой дороги, состоящей из рытвин и луж, заполненных мутной жижей.
Оставляя за спиной горку золы и закопчённые дымом от костра кирпичи.
Половину луга занимал борщевик, и его заросли напоминали инопланетные джунгли.
Мы обошли их, погружаясь в царство осоки, и колокольчиков и васильков.
—А знаешь, что борщевик ядовитый? Один мужик как-то срубил стебель, из него как сок брызнет, как в глаза попадёт, а мужик давай орать. Кровь хлещет, а он орёт. Вообще без глаз остался! — в который раз уже пересказывает мне эту историю Лёша, оглядываясь на царство токсичных выростов.
Чего здесь только нет! Весь учебник ботаники, пролистанный и закинутый на шкаф.
Фиолетовые башни люпинов, островки жёлтого донника, колонии синих колокольчиков, сиреневые ковры иван-чая, жёлтые выплески зверобоя, синие раструбы горечавки, напоминающие грамофоны, окладистые выросты пижмы, желтеющие среди строгой синевы медуниц.
Ромашки, васильки, одуванчики. Бескрайние ковры клевера. И прикольный прострел с волосками на стебле. Похожий на смесь тюльпана и колокольчика с опущенными лепестками. Не цветок, а пуховик.
Ну, и ещё десятки других непонятных растений с неизвестными названиями.
Мы шли, периодически отмахиваясь от кровожадных слепней громадного размера и отскакивая от пчёл, несущихся за сбором нектара.
Мимо стремительно проносились яркие стрекозы — синие, зелёные и золотые.
Рассекая воздух блестящими слюдяными крыльями и вращая огромными фасеточными инопланетными глазами.
Протопав через буйство растительности целых полчаса, мы достигли своей цели.
Возле водоёма росли преимущественно кровохлёбки и лютики, любящие влагу.
Пруд был совсем небольшим — метров десять в диаметре, не больше, но нам, двенадцатилетним, он казался огромным.
Разыскав давно спрятанные в кустах мотки алюминиевой многожильной проволоки, мы принялись делать из них орудия для ловли тритонов.
«Таритонов», как говорил Лёшка. Сделали несколько крючков из одиночной проволоки, пару приспособлений, напоминающих грабли или листопёры, из толстой.
Стеклянные литровые банки принесли с собой. Тритонам было в таких тесно, да и много их туда не помещалось, но мы всё равно периодически отпускали пойманных земноводных на волю, а ёмкости побольше таскать с собой было лень.
Мы шли вдоль берега, вглядываясь в прозрачную поверхность водоёма. Объекты нашей охоты периодически всплывали на поверхность за глотком воздуха, а иногда просто передвигались по дну.
Мы дёргали, подсекали, выуживали их на берег, относили к банке, опускали в импровизированный аквариум.
Далеко не каждая попытка увенчивалась успехом, промахов и неудач было полно.
Когда только учишься орудовать крючком, иногда травмируешь бедных тритонов (но разве это заботит глупых детей) , однако при частой практике этого практически не происходит.
Разошедшись в разные стороны, информировали друг друга об успехах.
— Ого, королевский! — крикнул Лёшка с противоположного берега, выдёргивая крупного самца с волнистым гребнем.
Тот, ворочаясь оранжевым в чёрную крапинку пузом , пытался перевернуться на утоптанной глине берега.
По прошествии часов полутора-двух, мы, утолив свой охотничий азарт, выпустили всё наловленное обратно в привычную среду обитания.
На пруду за всё это время так никто и не появился. У взрослых не бывает каникул, а день был рабочим.
— А ты слышал, что в прошлом году девочка из соседнего дома пропала? — начал мой сверстник свои любимые страшные истории.
— И что? — откликнулся я.
— Её нашли на том же самом месте. Ровно через год. Только без глаз. Удалены хирургическим путём. И зашиты.
Как он это всё многозначительно произносит! Прямо увлечённо.
— Маленький мальчик по стройке гулял,
Тихо подъехал к нему самосвал,
Упала на мальчика плита тонн под триста,
Остался от мальчика завтрак туриста!
А вот ещё:
— Маленький мальчик по озеру плыл,
Сзади подкрался к нему крокодил.
Долго пердел крокодил старичок —
В жопе застрял пионерский значок.
— А ты кем хочешь стать, когда вырастешь?
— Не знаю. Футбольным комментатором, наверно. Ты сто раз спрашивал.
— А я моряком — в сотый раз поведал мне сосед по даче. Моряком был его отец, бросивший семью пару лет назад.
— Уйду в море, — добавил он, — Слушай, а пойдём на берег. Времени ещё дофига. И обед не скоро.
Мне не хотелось переть ещё пять километров, но заняться всё равно было нечем, и я молча кивнул.

Загаженная Балтика, старая и неприглядная, выносила на свои пляжи тонны мусора. Обломки ящиков, целлофановые пакеты и тьму стеклянных бутылок всех цветов радуги. Какие-то невообразимые обломки незнамо чего. Всё, что не тонет. Во всех смыслах. Даже шпалы от железной дороги и те болтались по волнам, бесцельно и уныло.
Я не никогда не любил море. Хоть родился и вырос в каком-то километре от его разлизанного бесконечными приливами побережья.
В глубоком детстве, едва научившись ходить, я свалился в канаву на даче, уйдя в неё с головой. И хотя меня мгновенно вытащили оттуда, бросившись чуть ли не всей семьёй, и хотя я даже не помнил этого, на уровне подсознания, видимо, что-то всё-таки осталось. Узнал я эту историю лишь недавно от деда.
К тому же в прошлом году, когда класс, в котором я учился, ездил через весь город в бассейн на уроки плавания, моя мать, боявшаяся, как огня, любых микробов и «всякой заразы», тупо не отпустила меня на эти занятия, запудрив мозги классному руководителю смехотворными отговорками.
Так что я даже плавать не умел, представляете?
И вообще. Как может не внушать суеверный ужас нечто древнее и непостижимое, чьи глубины наполнены всевозможными смертоносными чудищами?
Даже зайдя по грудь в воду и ощущая какое-то лёгкое прикосновение в её тёмной толще, ощущаешь лёгкою дрожь. Несмотря на то, что понимаешь: это всего лишь водоросли.
Море своё возьмёт, слышал я много раз.
От деда, когда прибоем размывало окрестности и всемирный океан отвоёвывал себе новые и новые участки суши, погружая их в свою склизкую пену.
От родного дяди, прослужившего двадцать лет на гражданском флоте, и постоянно клявшегося жене, что уволится и найдёт себе работу, с которой каждый вечер будет возвращаться домой, к семье, что в данный момент не видит его по полгода.
От соседа по лестничной клетке, работавшего в отделе милиции, рядом с портом, время от времени выезжавшего на место, куда волны вынесли очередной труп.
Море своё возьмёт.
Чайки, как умалишённые кружили над рябью волн, то и дело выхватывая из них несчастливую рыбёшку, поднимая невообразимый гвалт на всю округу.
Мы шли, разувшись, оставляя следы босых ног в белом морском песке, отшлифованном за века штормами и холодный, взмыленный прилив окатывал нас хлёсткими брызгами.
Наша пара, не оставаясь в долгу, дубасила по перекатывающимся барашкам безудержной дикой влаги, палками, подобранными здесь же.
Иногда закидывая в воду камешки поувестистей. Коих, впечатавшихся в вязкие пласты песка, было несчётно.
И вдруг, случайно бросив взгляд вперёд, я и Лёшка, почти одновременно увидали что-то очень странное.
Какую-то бесформенную глыбу. Какой-то оковалок мороженого мяса. Медленно и осторожно мы начали к ней приближаться.

Издали это можно было принять за выбросившегося на берег дельфина или китёнка, но даже мы знали, что они здесь не водятся. Какие, нафиг, киты в такой мелкой луже? Здесь, чтобы дойти до глубины в человеческий рост, можно на километр отдалиться от суши, насколько неглубоко.
Подойдя поближе мы разглядели, наконец, странное создание.
Похожее то ли на гигантского спрута, то ли на огромного кальмара, чудище неподвижно увязло в грязном иле, обрамлявщем лунку, занятую ужасной тушей.
Шупальца с мясистыми присосками безвольно болтались в накатывающих волнах, рассыпающихся на мириады адских блёсток.
Всё тело, покрытое отталкивающего вида наростами и бордовыми язвами, испускало такое наимерзейшее зловоние, что мы невольно закашлялись, щуря глаза, опасаясь, как бы их не разъело ядовитыми испарениями.
Казалось, монстр гнил и разлагался. Рядом с ним почему-то находилось множество больших перьев, по всей видимости, принадлежавших серебристым чайкам, плавающих в воде и подскакивающих на лёгком ветерке.
Видимо, птицы успели продегустировать выброшенное на берег. Но где они все?
Чаек не было видно в радиусе ближайшего километра, если не больше.
На рыбу охотятся, а падаль не клюют. Странно.
— Пойдём отсюда — сказал я, — меня сейчас вырвет.
— Эх, ты! — с упрёком воскликнул мой товарищ, — как девчонка!
— Пойдём домой говорю, не на что тут смотреть больше.
— Сбрендил? Ты когда-нибудь видел такое? Давай к нему подойдём, потрогаем.
Отрежем его стручки. У меня ножик перочинный с собой. Только представь, что будет, когда мы эти отростки Славке и Генке покажем! Да они от страха в штаны наложат. А потом и от зависти помрут. Давай!
— Да ну, нафиг! А если заразимся чем-нибудь? А если он не подох ещё?
— Ты чего? Сдохла тварь, глянь, как воняет! Не чуешь, что ли? Ну, ты и трус, Мишка! Ну, я один тогда. Я — моряк, а моряки всяких там страшилищ подводных не боятся!
Мальчишка с гордым видом сделал пару шагов вперёд, снова спросив: Что, не пойдёшь?
Я покачал головой. В воздухе стоял смрад, будто отворились врата ада.
Мой друг подошёл к распростёртой туше и осторожно тыкнул в неё палкой, тут же отскочив на шаг. Ничего не произошло. Ткнул ещё раз, посильней. Никакой реакции.
Лёшка замахнулся и изо всех сил двинул по мерзкому пупырчатому боку.
Раздалось какое-то хлюпанье внутри порождения морских глубин, но сам мертвец так и не шевельнулся.
Лёшка повернулся, чтобы посмотреть на меня и вловоль насладиться произведённым эффектом, как в это самый момент что-то блеснуло в сгустках мышц чудовища.
Волосы мои встали дыбом. Мурашки побежали по всему телу в разных направлениях.
Зверь открыл глаз. Янтарный. С красными прожилками. И чёрным, как бездна, зрачком. И в тот же миг молниеносно сомкнул все свои отвратительные шупальца, обволакивая ребёнка и стягивая его беспомощное тельце в тугой узел.
Ни крика, ни стона. Лёшкина голова ичезла в мощном сплетении мясных и кожистых узлов.
Оцепеневший, объятый ледянящим ужасом с головы до ног, я стоял, не в силах пошевелиться и чувствовал, как прядки моей чёлки, будто наэлектризованные, пляшут в воздухе бешенный танец.
Стоял и не мигая смотрел в одну точку, туда, где омерзительная тварь вразвалочку перекатывалась к родной стихии, быстро достигнув воды.
Какой-то загнутый хрящ, напоминающий клюв, впившийся прямо в глаз своей жертвы, слегка подрагивал при дёрганых движениях хищника, волокущегося к морю.
А может, эту непостижимую картину просто нарисовало моё детское воображение, получившее толчок от осознания только что увиденного, точно удар под дых.
Ещё пара мгновений и страшное порождение морских глубин скрылось из виду, исчезая в ледяной хрустальной пене. Как будто его и не было. Как будто всё это мне лишь показалось.
Внезапно я догадался, почему вокруг спрута было так много перьев. А хозяйки приморского воздуха, крикливые и неугомонные чайки, не приближались к туше.
И заорал, как резаный. Только сейчас осознав, что произошло и свидетелем какой сцены я стал. Ватные ноги, еле сгибаясь в коленях, понесли меня прочь от места, к которому я испытывал ни с чем не сравнимый первобытный ужас. В голове моей роились электрические разряды. Ветер колыхал траву на возвышенности, к которой я устремился. Чайки надрывно орали. Как наёмные плакальщицы на похоронах.

Ночью я не мог сомкнуть глаз, но сколько не уговаривал дежурную медсестру оставить свет включённым, мои надрывные и истошные причитания не растопили её каменного сердца. В больницу меня увезли прямо из дома, сразу после закатанной мной многочасовой истерики. Взрослые. Они знают всё. Им бесполезно что-то доказывать. Тебе показалось. Ты перевозбудился. Ты перечитал своих идиотских книжек. Ты нас разыгрываешь, да? Несмешно. Стыдно должно быть, Мишенька. Ну, и что, что Лёша до сих пор не вернулся домой? Вы, видимо с ним заодно. Подговорил тебя, а сам наблюдает как мы мечемся, с ближайшего дерева.
Что делать ребёнку, уткнувшему в стену непонимания? Железобетонную стену разумных доводов. Непробиваемую стену житейского опыта. Твердокаменную стену благоразумия.

Я ясно услышал какой-то шорох за окном и замер, не в силах даже дышать.
Незакрытое окно с душераздирающим скрипом отворилось наружу, впуская в палату, в мою незанятую никем палату, в мою сиротливую палату, где я дрожал, словно мышонок, припёртый голодным котом к стенке, один-одинёшенек, полоску света от изъеденного бока луны. Луны, сводящей с ума уравновешенных и приводящей в буйство умалишённых. Смрадный запах затхлости и прелых водорослей ударил мне в нос. Звенящую тишину нарушал лишь колокольный звон моего сердца.
Из мрака ночи на подоконник вылезло маленькое осклизлое существо, опутанное ряской и листьями придонных растений. Медленно соскочило на пол и на четвереньках поползло ко мне. Из провалов глазниц вместо вырванных глаз змеились, извиваясь, червеобразные тонкие отростки, длиной с палец взрослого человека.
— Море своё возьмёт! — прошипело существо рваной раной рта и протянуло с пола ко мне свои руки, измочаленные солёной немилосердной водой.
Собрав остатки воли, одними лёгкими я испустил крик, заглушивший бы турбину реактивного самолёта, находись он рядом.
Проходившая мимо палаты сестра, в два счёта забежала в помещение и щёлкнула выключателем. Лицо её было белым, как мел, от того звука, который я смог исторгнуть.
— Что случилось, милый? — участливо спросила она, ласково заглядывая в глаза, как маленькому, — кошмар приснился? Здесь нет никого, глупенький. Ну, хорошо, так и быть, пусть свет горит до утра.

Комната и вправду была пуста. Видимо, я действительно, не заметил, как уснул.
Эта мысль показалась мне успокаивающей. И тут мой взгляд упал на пол.
На нём от моей кровати и до самого закрытого окна тянулся еле видимый след.
След из капель морской воды. Солёной, как слёзы.