Мемуары Арамиса Часть 109

Глава 109

Мария де Шеврёз не желала признавать себя побеждённой. Томясь от скуки, она затеяла тяжбу, целью которой было отнять у Мари-Мадлен де Виньеро де Понкурле, маркизы де Комбале, герцогини д’Эгийон, той самой, которая спасла своего дядюшку кардинала Ришельё от смертельной шкатулки, губернаторство Гавр в пользу своего дружка Франсуа де Ларошфуко. Одновременно на госпожу д’Эгийон обрушилось семейство Конде, которое вознамерилось отнять у неё часть наследства Ришельё в пользу герцогини Энгиенской. Чтобы поддержать герцогиню д’Эгийон, Королева вместе с Мазарини отправилась к ней в Рюэль. Герцогиня де Комбале имела полное право на наследство дядюшки, ведь она была настолько близка к нему, что родила ему двух внучатых племянников, которых он любил как собственных детей, и на то у него были весьма основательные причины. Не стоит её осуждать за это, поскольку она была дамой молодой, красивой и здоровой, так что её близкие отношения со своим секретарём уже после смерти дядюшки Ришельё я никоим образом не собираюсь осуждать. Должны же были быть у неё хоть какие-то развлечения, в самом деле!
Общество не рукоплескало симпатии и поддержке, которую Королева проявляла к одной из племянниц Ришельё, Вуатюр даже прочёл дерзкое стихотворение, заготовленное заранее, но выданное им за импровизацию, в котором намекал на то, что, быть может, симпатии Королевы переменились со временем, и нынче она бы предпочла иметь дело с Ришельё, а не с Бекингемом. Поскольку оба претендента на её повышенное внимание уже почили, а Королева, оставшись вдовствующей регентшей, не обязана была никому давать отчёт в своих предпочтениях, она не оскорбилась, а попросила Вуатюра дать ей копию этого стихотворения, поскольку оно напоминало ей о временах бурной молодости, которую все мы ценим мало, пока она у нас есть, но тоскуем по ней превыше всего, когда она проходит.
Эта поездка показала всей Франции, что племянница покойного Ришельё теперь в гораздо большем фаворе, нежели бывшая подруга и вечная оппонентка кардинала, герцогиня де Шеврёз. Вынуждена была осознать это и сама Мария.
Эту поездку Мазарини использовал для того, чтобы развлечь Королеву в наивысшей степени, для чего даже выписал из Италии певицу Леонору Барони, к которой благоволил настолько, что поговаривали, будто между ней и кардиналом имелось некое прошлое, которое не забывается.
Во время пребывания в Рюэле кардиналу были предложены апартаменты, которые сообщались с покоями Королевы посредством маленькой галереи, что позволяло бы ему без доклада в любое время посещать её без свидетелей. Господин Оливье Лефевр д’Ормессон надеялся, что Мазарини из деликатности откажется занять эти апартаменты, но Мазарини занял их без колебаний.  Таким образом, 23 ноября 1644 года Мазарини дал понять, что подобный вопрос он может решать сам, не советуясь с Королевой, поскольку либо заранее был убеждён в её согласии, либо не считал необходимым считаться с её желанием. Предположить второе было немыслимо, следовательно, к этому времени между Мазарини и Королевой установилось, скажем так, полнейшее взаимопонимание.
Между тем взаимопонимание между мной и герцогиней де Шеврёз стало постепенно затухать. Вероятно, этому виной являлось то внимание, которое я невольно стал уделять герцогине де Лонгвиль, или же Мария узнала о моём внимании к дочери её кузины, госпоже Марии де Фокероль? Ну против этих двух соблазнов я не мог бы устоять, сколько бы ни бился, поэтому я воспользовался тем единственным способом борьбы с искушениями: поддаться им. Должен же я был загладить невольную вину с оглашением письма Марии? Пусть бы даже никто и не подумал, что автором этой любовной записки является она? Счастье, что её пожилой супруг не видел этой записки, ведь он мог бы опознать почерк. Ещё большим счастьем было то, что письмо в глазах света было сожжено, тогда как на самом деле я всё же стал счастливым обладателем этой записки, адресованной мне. Я просто обязан был показать её Марии и успокоить её на тот счёт, что её авторство никогда уже не сможет раскрыться. Кроме всего прочего, я выучил его на память, поскольку знал заранее, что его у меня отнимут. Для всеобщего спокойствия я предложил его уничтожить, доказав предварительно, что запомнил текст и буду хранить его в памяти вечно. Оставалось лишь бросить страшную улику в камин, что мы и сделали, с восторгом и печалью наблюдая, как обращается в ничто клочок бумаги, вызвавший трёхнедельную бурю в королевстве.
После нескольких недель счастья, ради которого мне пришлось вспомнить своё умение пользоваться верёвочной лестницей для входа и для выхода из рая, я, наконец, вернулся к своим обычным делам, войдя в свой обычный ритм жизни, при котором я уделял любовным приключениям не более трёх-четырёх ночей в неделю, оставляя дни для службы и для размышлений, а вечера для изучения сведений, которые могли бы оказаться мне полезными в дальнейшем. В каждую субботу не менее четырёх часов я посвящал чтению книг умных и поучительных, что подпитывало мой ум и будоражило моё воображение.
Однажды Базен принёс мне письмо из Лондона, которое ему для меня передал некий посыльный, пожелавший остаться неизвестным.
Письмо было запечатано именной печатью лорда Винтера.
Я распечатал его и прочёл следующее.

«Дорогой шевалье д’Эрбле!
Надеюсь, что вы помните того, что считает вас одним из лучших своих друзей после той дуэли, в которой вы и ваши друзья проявили столь высокое благородство, которое не могло не заставить нас, ваших противников, проникнуться к вам величайшим уважением и искать вашей дружбы?
Да, это я, лорд Винтер, который обращается к вам с просьбой о совете, а, быть может, и о помощи.
Я не стал беспокоить своими делами господина графа де Ла Фер, поскольку, как мне кажется, в этом деле он не смог бы сохранить свою всегдашнюю рассудочность и холодность, поскольку дело слишком касается его самого, и, кроме того, мне кажется, что он некоторым образом раскаивается в совершённом нами наказании преступницы, виновной во многих бедах у вас во Франции и у нас, в Англии.
Я также не стал обращаться к господину де Валону, поскольку мне для решения моего вопроса требуется отнюдь не сила, а тонкий ум.
Также я не стал обращаться и к господину д’Артаньяну, полагая, что он находится на службе, и моё письмо могло бы сильно скомпрометировать его. Вы же являетесь человеком духовного звания, поэтому моё обращение к вам по вопросам этики является вполне естественным.
Итак, речь идёт о сыне той, имени которой я не хотел бы доверять даже бумаге, отправленной с надёжном посыльным.
Вы, безусловно, помните, что у неё был сан, как она и сама заявляла, прося снисхождения вследствие этого обстоятельства. Я же обещал ей, что позабочусь об этом сыне, хотя не признаю его своим родственником, вопреки тому, что он рождён был ей в то время, когда она состояла в браке с моим покойным братом. И дело тут не в том, что этот брак был незаконным, а в том, что отцом этого ребёнка был совершенно иной человек, Жерар Дюшо, недостойный авантюрист подлого звания. Я уже сообщал вам об этом. Я забрал этого ребёнка в Лондон, установил над ним опекунство, нанял ему кормилицу, воспитателя и гувернёра. Я сделал всё от меня зависящее для того, чтобы он росл и воспитывался так, как надлежало бы расти и воспитываться законному сыну английского дворянина.
Но я избегал встреч с ним, поскольку мне это было невыносимо. Каждая такая встреча напоминала мне о том зле, которое свершила его мать. Я не могу до сих пор простить ей убийства моего дорогого брата, а также организацию убийства моего суверена, герцога Бекингема. Этот ребёнок был удивительным образом чем-то похож на неё, и вместе с тем в лице его я увидел какие-то отвратительные черты, делающие его похожим скорей на какого-то призрака с того света, какого-то лемура с бледной прозрачной кожей, сквозь которую, казалось бы, просвечивает его череп, со впалыми глазами, с тонкими губами, на которых неизменно блуждала улыбка, но не улыбка радости и счастья, а улыбка затаившегося убийцы, ожидающего часа отмщения. Быть может, я не объективен, возможно, мне это лишь казалось. Должен признать, что при всём том лицо его было довольно правильным и даже его можно было бы назвать привлекательным, если бы не те чувства, которые чрезвычайно влияли на то, как он выглядел. Впрочем, мне кажется, что со временем он стал всё больше владеть собой, и это чувство затаённой мести стало всё менее и менее заметным на его лице, что отнюдь не говорит о том, что оно ушло. Оно лишь затаилось где-то в глубине его сердца, если можно назвать сердцем то, что билось в его груди. Я пишу об этом по той причине, что мне пришлось познакомиться с его характером ближе, от чего я пришёл в ужас и содрогаюсь и сейчас, когда пишу об этом.
Как оказалось, отец этого ребёнка, этого Мордаунта, тот самый Жерар Дюшо, каким-то образом вызнал, что его сын находится в Лондоне, и что на его содержание отпускаются весьма значительные средства. Он всеми правдами и неправдами добрался до Лондона и поселился вблизи своего сына. Дождавшись удобного момента, он познакомился с ним, завёл разговор на отвлечённые темы, после чего постарался сдружиться с ним и добиться его полного доверия. Этот человек обладает неординарной хитростью, поэтому он добился желаемого. Они стали друзьями и часто прогуливались по саду, а также уходили за пределы поместья, к реке, в лес, в поле. Я упустил момент, и этот человек приобрёл чрезвычайное влияние на Мордаунта. Я напрасно доверился его бывшей кормилице, гувернёру и воспитателю.
Женщина, которая в дни его младенчества была его кормилица его была недостаточно разумна, она любила его как собственного сына, баловала его и прощала ему всё. Гувернёр обращал внимание лишь на то, как он одевался, и, надо сказать, он обучил его одеваться как надлежит дворянину. Воспитатель также ставил целью лишь научить его держаться в обществе как держатся дворяне, и в том, что я назначил ему столь недалёкого воспитателя, безусловно, имеется моя вина. Все эти люди лишь обрадовались тому, что Мордаунт завёл друга, который по возрасту годится ему в отцы. Дюшо умел поставить себя так, что выглядел человеком, заслуживавшим всяческого уважения и полного доверия. Ведь обман был его главной профессией!  Эти трое приставленных мной к Мордаунту людей решили, что дружба их воспитанника с достойным человеком – это лучшее воспитание, так что предоставили этому Жерару Дюшо влиять на юного Мордаунта так, как ему вздумается. 
Должен сказать, что Дюшо появился в Лондоне под совершенно другим именем, так что когда мне сообщили, что у Мордаунта появился друг, я и сам не придал этому никакого особого значения.
Овладев полностью умом и сердцем своего сына, Дюшо приступил к тому делу, для которого и прибыл в Англию. Дело это состояло в том, чтобы вытягивать как можно больше денег сначала из тех, кому было поручено воспитывать Мордаунта, а затем и из меня. Я поначалу был довольно покладистым в этом вопросе и смотрел на требование увеличить содержание как на естественное следствие того, что Мордаунт подрос и его потребности стали более существенными, следовательно, более дорогими.
Но однажды я получил от Саймона, так звали воспитателя Мордаунта, письмо, в котором он выражал обеспокоенность того, каким злым и мстительным растёт Мордаунт. Саймон недоумевал о причинах такой разительной перемены в его воспитаннике, но в ту пору он ещё не догадался соотнести свидетельства чрезвычайной ожесточённости своего воспитанника с появлением Дюшо в числе его друзей. Мордаунт увлёкся охотой, но при этом проявляет такую удивительную жестокость по отношению к жертвам своей страсти, что, казалось бы, вся охота для него была лишь предлогом излить накопившуюся злобу хотя бы на какое-то живое существо, чтобы наслаждаться его мучениями. Он стремился нанести как можно более болезненные раны животным, на которых охотился, после чего с восторгом наблюдал их агонию, вместо того, чтобы точным ударом в сердце положить конец мучениям несчастной жертвы. Это письмо меня насторожило, и я решился посетить Мордаунта и побеседовать с ним. Каково же было моё удивление, когда я нашёл озлобленного подростка, который потребовал от меня передачи ему всего моего состояния под тем смехотворным предлогом, что я ограбил его, присвоил себе наследство его отца и его матери. Я пытался объяснить ему, что даже те весьма немалые деньги, которые я отпускаю на его содержание, я отнюдь не был обязан на него тратить, и что он не имеет права ни на какое наследство от моего брата. От этого разговора Мордаунт пришёл в ярость и стал обвинять меня в таких преступлениях, которые перечислять здесь я не имею ни сил, ни желания. Я предложил вернуться к этому разговору позже, после того, как я принесу ему копии тех документов, которые доказывают мою правоту и необоснованность его претензий. Я почувствовал, что не следует мне показывать ему подлинные документы, которые он мог бы в отчаянии попытаться выхватить у меня и уничтожить. Вместо этого я предложил ему поручительство двух достойных людей в том, что копии, которые я ему покажу, полностью соответствуют подлинникам.
Он вёл себя как зверёныш, отпрыск дикого хищника. В смятённом чувстве я покинул этот дом. Встреча состоялась через две недели, но не принесла удовлетворения ни мне, ни ему. Мы рассорились, и я пригрозил ему, что лишу его даже той части содержания, которое я ему выделял, если он не успокоится и не примет свою судьбу со смирением.
Самое ужасное произошло через неделю после моего отъезда.
Мне сообщили, что дом, в котором содержится Мордаунт, истреблено пожаром.
Соседи сообщили мне ужасные подробности о криках мучения, которые раздавались из дома за полчаса до пожара. В сгоревшем доме были найдены обгорелые трупы кормилицы, воспитателя и гувернёра. Сейф, где хранилось золото, был взломан. Мордаунт и Дюшо исчезли.
Я не исключаю, что они могли даже вернуться во Францию. Полиция предпримет их поиски здесь, в Англии, но вы будьте осторожны. Мне кажется, что Дюшо вынашивает идею отмщения тем, кто виновен в гибели матери Мордаунта, и научит этому же самому самого этого ублюдка. Я называю его так после того, что эти двое учинили с тремя милыми и ни в чём неповинными людьми, которые заботились об этом чудовище столько лет. По описаниям таинственного «друга» Мордаунта я узнал, что это был никто иной как Дюшо.
Итак, дорогой мой шевалье д’Эрбле, я хотел бы вас спросить, следует ли мне приложить максимум усилия для розыска Мордаунта и Дюшо, или же отдаться Божьему промыслу и пусть дела идут так, как это угодно будет провидению?
Остаюсь искренне вашим другом, и льщу себя надеждой, что и вы видите во мне такового.
Ваш лорд Винтер»

(Продолжение следует)