Встреча с отцом

                Посвящаю Отцу

   – Здравствуй, отец!
   – Привет, сын!
   Я оглядел забегаловку – излюбленное место моего отца. Место, где он проводил почти  всё  своё  свободное время, которого у него теперь было предостаточно. Но я не осуждал его. В который раз моему взору  открыл-
ся грязный зал с заблёванными углами, грязными столами и ломанными стульями, на которых  располагались так называемые посетители, как правило вся местная алкашня.  Люди,  побитые  жизнью.  Со  своей  судьбой. Многие в прошлом были отцами семейства и даже верными мужьями, пока  не  выпали  из  тяжёлой  повозки, под названием семья и не оказались на обочине.  Грязной  обочине  жизни.  Для  кого-то  обочиной  было  это заведение, куда скатился и мой отец Витторио Смильетти. В прошлом, далеко в прошлом  неплохой  архитек-
тор. Кто-то возможно, будет смеяться, скажет – отцы семейства, настоящие отцы семейства,  не  скатываются до такого, и будет не прав. Именно хорошие, порядочные отцы и мужья, а это как  правило люди  слабохарак-
терные, однажды… Я понял это на горьком примере моего отца. Тяжело оставаться хорошим человеком  сре-
ди сволочи и мрази, как любил повторять отец. Да, я слушал его философские изречения, давая  ему   выгово-
риться. Вино хорошо развязывало ему язык. Повторяю – я не осуждал его. Даже его не всегда  сдерживаемую ярость.
   – Ну-ну, не жмись там в уголке,  проходи,  гостем  будешь, – пробасил  отец  пьяным  голосом. –  Рудольфо, старый пёс, плесни-ка моему первенцу винца, да покрепче.
   – Не надо. Ты же знаешь, я не пью, – пытался было протестовать я входя в грязное прокуренное помещение и ища место, куда бы присесть. Отец в это время стоял операясь о  барную  стойку  и  громогласным  голосом перекрикивался со всеми присутствующими, размахивая бутылкой с вином.
   – Не нежься, сын. Не позорь батю-батрака. Выпей, зажуй что найдёшь в этой  помойке,  послушай  нас,  ста-
рых пропойцев, а потом, если мне ещё силёнки позволят, прокатимся в бордель, снимем какую-нибудь тёлоч-
ку. Или ты решил, что я ни на что не гожусь? Э нет, я в самом со…
   Тут отца прервал кашель. Откашлявшись, сплюнув красную от вина мокроту  в  угол  и  сделав  из  бутылки ещё несколько глотков, он продолжал наставлять меня:
   – Ты не желаешь уважить старика батю и вместе с ним отъе… шлюшку? Прыщ, ты видал, родной сын…
   Тут я заметил, как из-за стола вывалился небольшого ростика человечек, в грязном плаще и  дырявых  спор-
тивных штанах и направляясь пьяной походкой к стойке на ходу размахивая пустым стаканом, что-то  пытал-
ся говорить на своём, только ему понятном языке.
   – Заткни рыльник, Прыщ и скройся, не раздражай. Не доводи до греха.  Это  мой  сын.  Сын! – кричал  отец, тряся бутылкой. – Только я имею право  судить  или  ругать  его.  ТОЛЬКО  Я!  Слышали,  старые  пропойцы, ублюдки, вы****ки недоёб… За каким вас мамаши ваши родили на  этот  свет?.. Не за тем ли, чтобы  вы  ссы-
куны в чужие постели слонялись тут, жрали чужое вино, блевали в углы и дрочили под столом,  когда  за  со-
седним развалившимся столом разукрашенная шлюха обслуживает задрипанного оболтуса за глоток пойла…
   Если бы не приступ кашля, снова начавшийся у отца, наверное бутылка  в  его  руке  полетела  бы  в  голову того бедолаги по прозвищу Прыщ. Но угрозы отца не напугали его, видно  он  уже  давно  был  привычным  к
ним. Он лишь приподнял вой стакан, куда отец, продолжая кашлять налил из своей бутылки.
   – Господа! Я поднимаю ентот боукал за моево луччего друга Виттора и ево  сыночка,  самова-самова – про-
пел человечек с таким видом, словно выступал на трибуне и заискивающе поглядывая на  отца,  одним махом влил в свою пасть всё, что было в стакане.
   – Браво, Прыщ! Выступил  как  на параде! – похвалил отец, сплёвывая  очередную  порцию мокроты. – Ува-
жил. Заслужил. А теперь кыш отседова. За рюмку похлёбки ты и отсосать готов. А, так ведь?
   – Вполне правда, Ваше Высочество! – прохаркал Прыщ и всё что ему удалось  сегодня  выпить, выблевал  в угол, куда и сам свалился.
   – Вит, ты какой пример сыну показываешь, постыдись! – крикнул высокий мужичишка в грязной  робе,  вы-
пивающий за столом в конце зала.
   – Закройся, Мидуаннино! – закричал отец, уже порядком набравшийся. – А ты не стыдился, когда  лупцевал свою жёнку, что наставляла тебе рога, а родную дочь выбросил из дома, считая, что и она такая же шлюха.
   Тот, кого звали Мидуаннино, выскочил из-за стола и сжимая кулаки попёр на отца. Батя не  растерялся,  од-
ним ударом об угол стойки разбил  почти  пустую  бутылку,  и,  выставив   вперёд  острый  осколок  двинулся  на противника.  Неизвестно  чем  бы  всё  закончилось, не  подоспей  вовремя   бармен   Рудольфо.   Здоровый  детина, он встал между соперниками, и оттолкнув, сначала отца, а после отчаянного рогоносца прокричал:
   – А ну угомонитесь петухи. В своём заведении драк не допущу. Вит, поостынь, ведь сын смотрит.
   Отец, лежа туловищем на стойке захрипел, и оглядывая зал горящими исподлобья глазами,  поднялся, после чего, шатаясь пошёл между столиков. Высокий, с хорошо выделяющимся брюшком, широкоплечий, он в этот миг напоминал мне актёра Депардье. Такой же большой, с копной  длинных  нечесаных  волос  и  огромными кулачищами, которые в этот момент были крепко сжаты, так, что костяшки пальцев побелели.
   – Расслабься отец! – сказал я, когда он всей своей массой упал на стул.
   – И это говорит мой сын. Мой первенец. Вместо того, чтобы помочь старику отцу задрать этого ягнёнка. Да я, будучи помоложе, таких пачками драл.
   Загудевший было зал, в предчувствии драки, угомонился. Все снова принялись лизать свои полупустые ста-
каны, в сердцах проклиная  бармена,  помешавшего  драке. Только я один  был  благодарен  ему.  Неизвестно был ли отец и правда так храбр, как хвастался. Или это вино действовало на него так. Ведь  я-то  знал,  что он не такой. Слабый, неуверенный в себе человек, потерявший себя в жизни  и  не  сумевший  найти,  как  бы  ни пытались ему помочь, ни я, ни те немногие друзья, которые остались  у  него,  с  тех  пор,  когда  он  выглядел иначе. Когда с работы он шёл домой, где его наверное кроме меня никто не ждал, а не в этот  бар,  чтобы  вст-
ретится не с семьёй как все нормальные люди, а с бутылкой вина. Нормальные люди? А что это такое?  Как  и кто может дать определение – кто нормальный, а кто нет. По какому критерию вы судите… Я не  судил  отца. Вернее поначалу осуждал. Наверное в силу того, что мне была навязана эта мысль, что он плохой, непутёвый,
лодырь и пьяница. Хотя тогда, он не пил так много, как последние годы. Но с годами я понял его.  Я  ПОНЯЛ ЕГО!
   – Отец, остановись. Поехали ко мне. Я столько раз просил тебя…
   – Молчи, сын. Молчи. Не доводи до беды. Ты же видишь, в каком я состоянии.
   «А в этот состоянии, я зверь!» – хотел я добавить его же слова, но сдержался.
   – Не надо успокаивать себя. Я вижу, ты говоришь это, чтобы успокоить себя. Да, себя. Нет. Я  подохну  тут. Да, тут, среди этого сброда с бутылём дешёвой отравы, под столом и в собственной кровавой блевотине…
   – Так уж и дешёвой… – послышалось где-то из-за столов.
   – Кто? Кто пискнул? – вдруг вскочив со стула зарычал уже ошалевший от безумия отец. – Выйди сюда, скотина не зарезанная и я разорву твоё гнилое нутро и закушу им.
   Но никто не отозвался. Тогда совсем уже не сдерживая себя, отец взял стул на котором только  что  сидел  и бросил его в сидящих. Весь пьяный сброд ринулся в сторону, чтобы не попасть под  летящий  на  них  объект. Моё сердце замерло когда брошенный отцом гнев в виде стула рухнул на голову лежащего в углу в собствен-
ной блевотине Прыща. Развалившись по частям он нашёл своё пристанище рядом с алкаголиком. Стул. Но не отцовский гнев. Гнев моего отца ещё не нашёл пристанища. Он найдёт его тогда, когда последняя капля вина, попавшая в его нутро свалит его в глубокий пьяный сон, в котором отец забудется до наступления  вечера.  А проспавшись, всё начнётся по новой.
   – А ну брысь, алкаш! – согнал отец пьянчугу, сидевшего за ближним от нас столом, и взяв его  стул,  бросил на него своё пьяное тело. – Рудольфо, неси ещё бутылочку красного.
   – Хватит, Вит! – пытался возразить бармен, но взгляд отца, брошенный исподлобья, заставил того подчини-
тся, и через минуту на нашем столе красовалась очередная бутылка дешёвого  красного  пойла – успокоитель-
ное средство отца.
   – С сыном выпить святое дело! – изрёк отец свою «умную» мысль, и выдернув пробку разлил кроваво-крас-
ный напиток по стаканам, наполнив их до самого края,  так,  что  вытекало  наружу.  Подняв  свой  стакан,  он подмигнул мне, и через мгновение осушил до дна, так, что ни одной капли не упало на пол.
   – Аккурат всё в глотку! – пошутил отец и снова подмигнул. – Я большой профи в ентом деле.
   Чтобы не обидеть его и лишний раз не возбуждать гнев, я тоже поднял стакан, так же подмигнул,  подражая ему, и расплёскивая по сторонам, сделал несколько глотков.
   – Хорош. Вижу ты не мастер этого дела. Брось. Скажу, как старый забулдыга и большой  тунеядец – не при-
учайся красиво пить этот яд. Иначе твоя жизнь не будет стоить и ломаного гроша. Как моя!
   Он ещё что-то хотел сказать, но, то ли передумал, то ли не мог найти подходящих слов, и как-то сник, опус-
тив голову. Я смотрел на него и не верил своим глазам, как он смог вот  так  вдруг  измениться.  Только фило-
софствовал, рвал и метал, готов был растерзать каждого кто посмел бы наехать на него, и  вдруг… я  отчётли-
во прочитал на его лице тоску и отчаяние человека, который уже не ждёт от жизни ничего. Даже если бы  она ему что-то и сулила он не принял бы этого. Наверное, он не дал бы себе шанс, будь он у него.
   – Ну, рассказывай, с чем пожаловал к бате? – вдруг  сказал он, и  я  снова   увидел  усмешку  на  его   небри-
том, опухшем лице с воспалёнными глазами. Мне показалось, что этим вопросом он как будто осуждает меня
А может так и было? Зачем я в очередной раз приехал к нему. Ведь он давно мне дал  понять,  что  не  примет от меня ничего, что бы я ему не предложил. Я понимал это всякий раз, когда пытался как мог помочь ему.  Но он не слышал меня. Он словно приговорил себя к тому, что несёт в себе, в своём воспалённом сознании.  Нет, он не был ни святым, ни мучеником. Он был просто слабым, безвольным человеком.
   – Что молчишь? Не знаешь с чего начать? – его голос вывел меня из моих  мрачных  мыслей. – С  чем  явил-
ся к старику?
   – Просто, повидать! – ответил я, но его глаза-щёлочки буравили меня и я понял, что не  смогу  и  в  этот  раз уговорить его остаться жить у меня. Не смогу помочь ему выйти из этого состояния.
   – Посмотреть, не загнулся ли я? – опрокинув очередной стакан вина произнёс он,  всё  так  же  внимательно сверля меня взглядом. Его глаза как рентген, всматривались в меня, пытаясь проникнуть глубоко в  мой  мозг и выудить оттуда все мои мысли, касающиеся его.
   – Что ты всё ходишь, вынюхиваешь, сын? Неужели тебе не противно находиться  здесь,  со  мной.  Богатого наследства я тебе не оставлю, ха-ха… Кстати, могилку бабки Аны посещаешь?
   – Давно не был. Всё не могу выбрать времени.
   – Ну и напрасно. Лучше её навести. Она тебя так любила…
   – А ты? – мне так важно было это знать, но отец лишь усмехнулся, поднял стакан, подмигнул и вылил в  се- бя очередную порцию.
   – Эй, Вит, на какую лошадку ставим? – выкрикнул из конца зала здоровенный негр с  толстенной сигарой  в зубах.
   – Не сейчас, Верзила. Видишь, я занят! – крикнул  батя, повернувшись  в  сторону кричавшего. – Вот  как  я теперь зарабатываю, сынуля! А это моя пища (он показал на бутылку). А это мои наилучшие друзья, такие же алкаши и мне с ними хорошо. И я не хочу в твой мир. Однажды я уже был в нём и он мне ну ооочень не  понравился? Жёнке твоей не хочу быть обузой.
   – Ты же знаешь, я не женат.
   – А пора бы. Ты здорово пишешь о любви. Свой, как  это  называется,  стиль.  Читал,  читал  книжонку.  Где заблудилась любовь. Ишь ты засранец, какие названьица придумываешь. А где заблудилась, твоя-то лю…
   Он не договорил, по причине всё того же кашля. А прокашлявшись, и, сплюнув себе под ноги зарычал:
   – Ну, что похож я на твоего Дэпарде. В детстве помнишь, называл меня так?
   Я улыбнулся. Да, я помнил. Слабого, неуверенного в себе человека, каким был мой отец я сравнивал с силь-
ным, мужественным актёром, каким он представал на экране.
   – А почему не Бельмондо? – усмехнулся отец.
   – Ты похож на Депардье!
   – Дай закурить.
   – Может не стоит тебе курить?
   – Дай закурить, сукин сын. Не тебе мне указывать, щенячья твоя  душонка.  Ишь  он,  Дэпарде.  Щас  я  тебе покажу Дэпарде.
   – Отец, не надо.
   Но он не слушал меня. Вскочив на ноги, он дрожащими руками расстегнул молнию на  брюках, и начал  мо-
читься тут же, на месте, даже не глядя, куда направляет струю. Сидящие  рядом  оборванцы  только  успевали разбегаться в стороны, как застигнутые врасплох  тараканы в городской столовой.
   – Ха-ха, видал потеха. Твой батька ещё тот комедиант, – потешался отец, размахивая своим  шлангом. – Ну,
скоты ссаные… Вы****ки материнского лона. Протухшие отбросы, выебки и прочая  земная  мерзость,  нате, примите душ, умойтесь, скоро ли ещё представится случай. Бесплатная душевая, ха-ха…
   Неизвестно, что было бы дальше, если бы его снова не замучил кашель. Не  успев  застегнуть  молнию,  мой набравшийся до изнеможения предок повалился на стол, который вместе с  бутылкой  и  стаканами  повалил его на пол, укрыв, словно одеялом.
   – Уведи его отсюда, иначе… – сказал мне подбежавший бармен и сунул мне в карман плаща  чекушку,  слу-
жившую опохмелкой для отца.
   Я стоял как вкопанный и меня душил стыд. Нет, не за отца. За себя. За то, что  я  позволил  своему  родному человеку, отцу, не только потерять человеческий облик, но и перестать верить самому себе. Так  наплевать на себя, поставив крест на своей единственной жизни.
   Зал гудел. Слышались мат, смех, улюлюканье. Так эти люди аплодировали пьяному трагику, выступившему в своей лучшей роли. Смеялись даже те, кто попал под струю этого  служителя  Мельпомены  грязных  забега-
ловок, в которых тоже есть свои знаменитые «герои». Им был мой отец. Если бы  он  ещё  крикнул, валяясь  в своей моче «Оскара, требую Оскара», это был бы незабываемый  гвоздь  программы,  который  не  сходил  бы «со сцены» долгие годы в этом «театре потерянных душ», даже после смерти отца. Всегда нашёлся бы подра-
жатель, внося в этот «номер» и что-то от себя.
   – Жаль, не видит твоя мать, – усмехнулся отец, стоя на карачках и пытаясь встать. – Эй, ублюдки,  стул,  не-
сите стул старому комику, куда бы он мог пристроить свою ржавую задницу.
   Но никто не откликнулся.  Представление кончилось, и все занялись своим привычным делом.
   – Твой папаша ещё способен отчебучить интересный номерок, а, сын! Стыдно? Так и катись. Я тебя не дер-
жу. Или тебя сыновий долг держит. Я освобождаю тебя от него. Убирайся.
   – Ради матери, перестань строить из себя клоуна.
   – Ради матери? Ха-ха, а что она сделала ради меня. Скажи, что твоя мать сделала ради меня? Ведь она  меня даже не любила. И замуж за меня вышла по принуждению этих кумушек бабки Антонии и  её  сестрицы  баб-
ки Алессандры. Хватит, засиделась в девках, пора замуж. Вот и нашли первого попавшегося холуя. Меня. А я любил. Любил. Ты щенок хоть раз в жизни любил? Ты только и знаешь, что бумагу  марать,  писюльки  сочи-
нять. А ты знаешь, что это такое Любовь. Настоящая любовь, а не сочинённая и не заблудившаяся, как в  тво-
их рассказиках, а – истинная, которая живёт вот здесь, в сердце…
   Я знал это. Я тоже, как и он горел в огне любви. Но совершил ошибку – сумел погасить его  в своём сердце. А отец не сделал этого, и я завидовал ему. Он умел любить так, как под силу далеко  не  каждому.  Не  всякий сможет пронести её на протяжении всей своей жизни, в своём горячем сердце и умереть, с её именем на устах
Отец один из немногих, кто был достоин Настоящей Любви! Именно Любви с  большой  буквы.  Он  боготво-
рил мою мать. Он поставил её на высший пьедестал почёта и молился на неё. Он готов был  пойти  на  любые жертвы ради своей Любви. Но, как часто бывает, те, кого любим мы, не любят нас. Вот ещё почему я  пытаю-
сь помочь моему отцу и не стыжусь его и его выходок.  Он, тот  редкий  человек,  который  способен  любить. Именно любить, а не влюбляться. Наверное поэтому я и стал писателем-романтиком и  ещё  верю  в  Любовь. Многие уверяют, что её нет, а я не устаю повторять – этот мир и жив ещё именно благодаря  Ей.  Только  Она помогает нам жить в этом сумасшествии. Благодаря Ей рождается жизнь на Земле.
   – Что приуныл, романтик? – проговорил отец, сидя на полу, облокотившись о сваленный им стол.
   – Поехали домой, отец! –  сказал я, присев на корточки и положив руку ему на плечо.
   – Я дома, сын. Смотри, вот он, мой дом! – сказал он, немного приходя в себя.
   – Почему ты её любил? Мою мать? – спросил я, снова ожидая гнев отца. Но  его  не  последовало.  Он  лишь устало посмотрел на меня, и, опираясь на моё плечо, поднялся на ноги.
   – Пойдём. Уйдём из этого отвратительного места, – произнёс отец. – Не надо тебе видеть всего этого. Поче-
му любил? Вот когда сам полюбишь, да так, что жить, дышать без  неё  был  бы  не  в  состоянии.  Чтобы  она одна была целью всей твоей жизни, тогда поймёшь, почему. А сейчас…


   Я очнулся как после кошмарного сна. Осмотревшись сонными глазами по сторонам, не сразу понял, что на-
хожусь в месте обитания моего отца – небольшом номере грязной  гостиницы,  где  он  жил,  если  это  можно
назвать жизнью, оплачивая её или теми деньгами, что я ему посылал, или выигранными на бегах. Сам  он  ле-
жал на грязной кровати, свесив вниз ноги. Устремив свой острый, небритый подбородок к  потолку,  он  спал, сотрясая помещение хриплым храпом. Я оглядел комнату. Хотя бывал тут не раз, и всё  равно  меня  поразила грязь, царившая вокруг. Казалось не было ни одной целой и мало-мальски чистой вещи. Грязная кровать,  что покоила на себе грузное тело отца, такие же простыни, ломаный стол,  на  трёх  ножках.  Четвёртой,  служили несколько ломаных кирпичей, подпиравших его. Наверное, принесённый сюда  с  помойки,  огромный  шкаф, без дверей и ножек.  Там  покоилось мёртвым  грузом  отцовское  тряпьё,  когда-то,  очень  давно, называемое одеждой. В грязном захарканном и заблёванном углу в несколько рядов стояли кучи пустых бутылок, некото-
рые были с отбитыми горлышками, в других было слито что-то жёлтое, возможно моча. Грязный,  обшарпан-
ный линолеум был усыпан окурками и давленными тараканами. Что это? Апокалипсис  человеческой  жизни?
Видимо сотрудники санэпидемстанции давно махнули рукой на эту сточную канаву, в которой жил мой отец.
Хозяйка гостиницы мадам Поварелли была старой приятельницей отца, а точнее его любовницей. Потому по-
зволяла своему постояльцу устраивать этот хаос. Иногда, когда  у  отца  не  было  привычной  компании,  она заглядывала к нему, чтобы вместе пропустить рюмочку-другую, так как сама была  большой  охотницей  вма-
зать – как выражался отец. Я посмотрел на часы и удивился, что ещё так рано – всего половина десятого утра
   Я вспомнил вчерашний вечер у Рудольфо, вернее это всё пронеслось у меня в голове, роем диких пчёл.  Все отцовские пьяные выходки. Как я привёз его на такси в это место и с помощью мадам Поварелли  втащил  его сюда, в бесчувственном состоянии. Кричащего, пытающегося вырваться, смотрящего на нас  бешеным  взгля-
дом, затравленным, обезумевшим видом, словно параноик. «Надо бы положить его в  больницу» – предложи-
ла мадам. Ноя знал, что это не поможет. Излечить можно только того, кто сам этого хочет. Кто бы боролся  за выздоровление. А отец не хотел. Он сам приговорил себя. Это был его приговор самому себе…
   Я знал, что отец проснётся ещё не скоро, дай бог к вечеру. Ему было необходимо проспаться, чтобы все  ал-
когольные пары вышли из него и на какое-то время он снова стал бы человеком.  Пока  я  с  ним.  Но  долго  с ним находиться было нельзя. При мне, он может не решился бы пить. Когда я приехал  вчера  неожиданно, он уже порядком поднабрался и не отдавал отчёта  своим  словам  и  поступкам.  А  трезвый…  Он  мог  умереть. Бутылка теперь была всей его жизнью. Когда-то любовь к моей матери была всей его жизнью, а вот теперь…
   Я решил прогуляться, пока отец спит. Надо было выйти на воздух, проветриться.  Прочь,  прочь…  Сядь  на первый же автобус и уезжай, твердил мне внутренний голос. Ты всё равно ему не поможешь.  Когда  уговари-
ваешь его жить у себя, ты знаешь, что он не согласиться, а уговорами лишь успокаиваешь себя. Он прав,  ког-
да вчера бросил мне это в лицо. Бутылка – вот его спасение. Вот, что заставляет его забыть о том,  что  он  пе-
режил. Если ты поможешь ему бросить пить, он – умрёт. Ты хочешь этого? Тогда беги, и забудь его, или, воз-
вращайся, и терпи его таким, какой он есть…
   Я выбрал второе – вернулся. Погуляв по городу, заехав в библиотеку, а после пообедав в кафе, я вернулся  в отцовскую сточную канаву. Было около пяти часов вечера. Отца я застал стоящего у окна с сигаретой.
   – Здравствуй, отец!
   – Привет, сын! – ответил он, не поворачиваясь. – Я думал ты уехал. Прости, не сдержался.
   Как нашкодивший ребёнок, он выбросил в окно окурок и отошёл от окна не глядя на меня, потупив  взор.  В этот момент, он был таким жалким, осунувшимся, я не мог поверить, что это тот же самый  человек,  который только вчера вечером стоял у стойки с высоко поднятой головой, расправив плечи и сыпя  ругательствами направо и налево, не стыдясь ни меня, и  никого,  вокруг.  А  как, он  дал  отпор  тому   рогоносцу  Мидуаннино.         И вот сейчас, передо мной был совсем другой человек: робкий, неуверенный в себе, которого легко было ос-
корбить и обидеть. Мой отец! Мой трезвый отец!
   – За что извиняешься, батя? – сказал я шутя, чтобы как то подбодрить его.
   – Извини за вчерашнее, –  робко произнёс он и даже, как мне показалось, покраснел.
   –  Ты каждый раз это говоришь, отец.
   – Выходит, я ещё способен трезветь. Прости. Ты прав. Правильно говоришь.
   «Правильно говоришь» –  это излюбленное изречение отца всегда было под  запретом  в  нашей  семье.  Как ругательство. Мать не выносила этого выражения. Я промолчал, не хотел волновать его. Сейчас он был  замк-
нутым, никчёмным человечком. И лишь бутылка помогала ему развязать язык, выплёскивая наружу  всё,  что накопилось в нём. Вот почему он был словно дикий зверь, бросающийся на  обидчика.  Вот  почему  я  его  не судил.
   – Отец, за что ты себя приговорил? – решился я задать вопрос, на который знал  ответ.  Но  хотел, чтобы  он сам признался. Ни мне, так самому себе.
   – А? – он в недоумении уставился на меня, глядя своими по-детски наивными глазами.
   – Почему ты убиваешь себя? Почему не даёшь помочь?
   Не говоря ни слова, он сел на кровать, исподлобья глядя на чекушку, что вчера сунул мне бармен и которую я оставил на столе. Она так и осталась не тронутой. Я  ждал,  когда  он схватит  её,  откроет  и  станет  пить из горла, глуша свою боль. Но он продолжал смотреть на неё невидящим взглядом,  словно  искал  ответ  в  этой маленькой вещице, своём лекарстве. Я так же знал, что ему стоит сдерживать себя. Когда ты нервничаешь, то всегда хватаешься за сигарету, отец же искал утешения в бутылке. И чтобы не мучить его, я  сам  схватил  его «лекарство», выдернул пробку, налил в два стоящих на столе грязных стакана и один протянул ему.
   – Выпьем батя. За всё хорошее! – предложил я, и первым опорожнил содержимое стакана. Откашлялся,  как и он вчера в баре, сплюнул на пол и подмигнул ему.
   – Зачем ты так, сынок. Не бери дурной пример. Я прожил жизнь. Твоя же только начинается. Не губи её.
   Он так и не притронулся к своему стакану, видимо стеснялся меня. Продолжая держать его в обеих руках  и опустив голову на грудь затих, только плечи слегка подрагивали. И я понял, что он плачет. Впервые  в  жизни я увидел его слёзы. А может и раньше видел, но забыл? Я видел его слабость, трусость, неуверенность, отчая-
ние и гнев. Я видел его в пьяной лихорадке, когда с пеной на губах  он  вращал безумными глазами, что готов был выпрыгнуть из окна. Но слёзы…
   Так прошла минута, а может вечность, прежде чем отставив стакан он произнёс:
   – Я любил её. Больше всего в этой жизни. Только её. Я любил и боготворил её. Она была всем…
   – Я это знаю. Ты был счастлив, я это знаю. Счастлив оттого, что познал это чувство.
   Он усмехнулся, глядя на меня и вдруг, неожиданно резким движением схватил стакан,  одним  глотком  вы-
пив всё его содержимое, продолжал:
   – А она презирала меня. Да, именно презирала. И даже не скрывала этого. Ты мой сын.  Мой  первенец,  мне трудно говорить тебе это. Но я скажу. Ты я знаю поймёшь и не осудишь. Твоему брату Владимиро я бы  этого не сказал, но тебе… ты… Однажды я услышал как она шушукается со  своей  сестричкой,  этой  твоей  тёткой Эленой. Какими словами она меня называла, с какими чудовищными  оскорблениями…  Её  вынудили  выйти за меня. За меня, который был ей омерзителен. Когда я ложусь с ним в постель, я словно проваливаюсь  в  по-
мойную яму – вот её слова. А после чувствую себя выпачканной в грязи. Она и тебя ненавидела, за то, что ты похож на меня. Внешне разумеется. Да, не скрою, я с самого начала  замечал  её  несговорчивость,  но  думал, что у неё это от того, что она ещё слишком молода для семейной жизни. Со временем думал это  пройдёт.  Но после того, что я услышал в их разговоре я… Тогда я работал над одним  архитектурным  проектом,  был  по-
лон энергии, идей… Идей… Всё полетело к чёрту, сын. Я стал много думать, а это губит  человека,  особенно слабого. Выпивка помогала затуманить голову и перестать думать… С каждым днём, она всё больше  отдаля-
лась от меня. А потом мы стали абсолютно чужими людьми… Как можно воспитывать детей, а их у нас было двое, когда их родители не понимают друг друга, а один  даже  презирает  другого, и  не  скрывает  этого.  Да, наверное, мне как главе семьи стоило быть строже, приучить её к семейной  жизни – быть матерью  и  женой.
И только… Внимание, теплота, любовь, забота, всё это для кино, для вас писателей,  а  семья  это  нечто  дру-
гое… Но я любил её… Я, романтик, любил её… Если бы ты сын так же любил как я, ты понял бы меня…
   «Я тоже любил, отец», – хотел сказать я, но не хотел его перебивать. Я знал,  что этим разговором он только травит себе душу, но не мог, не хотел останавливать его. Пусть выговориться,  это  лучше  чем  глушить  себя вином… Но он вдруг замолчал. Вновь опустив плечи, стал жалким, никчёмным, бесполезным  и  себе  и  дру-
гим. Слёз я больше не видел, но видел его муку, его боль, которые отразились в  каждой  клеточке  его   унич-
тоженного алкоголем организма. Жалкий,  измождённый,  раненый  зверь,  оглядывающийся  по  сторонам,  в поисках помощи. Но нет никого вокруг, он один в этом огромном, злобном мире…
   – Прости отец. Мне не следовало было заводить этот разговор, – сказал я, снова положив руку ему на плечо.
   – Ты не виноват! – положив щёку мне на руку, произнёс он. – Будь счастлив, сын. Встреть хорошую девуш-ку, создай семью. Ты прекрасный человек. Я горд тем, что ты есть у меня. Я знаю, мало добрых слов ты  слы-
шал от нас с матерью. Но ты знай, я жив ещё, потому что твоё терпение, твоя  душевная  боль  за  меня,  дают мне силы… Сегодня я снова напьюсь и так же буду вести себя, даже ещё хуже, потому что тебя  не  будет  ря-
дом и ты не увидишь, до какой степени твой батя-батрак довёл себя. Вчера я сдержался, мне было стыдно пе-
ред тобой. Но сегодня, «я выступлю по полной, во всём своём благородном величии». Трудно быть хорошим, среди всей этой сволочи и мрази. Но надо жить. Надо любить. Только  она  помогает  жить.  Я  же  больше  не верю в любовь. А когда человек теряет веру, он уже не может быть человеком. Он превращается в  то,  что ты вчера видел. Прости, сын, теперь это мой облик, моё лицо, мой мир и моя жизнь…
   Вдруг неожиданно он оторвался щекой от моей руки, сжимавшей его плечо, поднял на  меня,  стоящего  пе-
ред ним, голову, взял мою руку в свою, крепко сжал её  и произнёс:
   – А теперь иди, достаточно с тебя моей проповеди. Беги из моего мира. И не дай бог  тебе  скатится  в  него.
Здесь заблудилась не только любовь. Здесь блуждаем все мы, кто пытается погасить её в самом себе…
   Когда я повернулся, чтобы уйти, меня не душили слёзы, что было бы естественным. Он не хотел жалости  к себе. Он сам выбрал для себя этот путь, по которому шёл своей пьяной походкой. А когда был не в состоянии идти, находились ещё те, кто помогал ему. Он не был просто алкоголиком, как думали о нём. Он был Челове-
ком. Тем самым человеком с большой буквы. Не всякий способен так чувствовать жизнь, как этот Человек. И быть изгнанным из неё, за то, что однажды был способен любить человека…
   Отец умер спустя полгода, в том баре, в котором мы последний раз с ним встречались.  Об  этом  мне  сооб-
щила в письме мадам Поварелли. Она писала, что он поругавшись с ней, ушёл из гостиницы  и  она  потеряла связь с ним. Слышала, что какое-то время он жил у своих дружков, а рассорившись и с ними,  жил   на   улице  и даже побирался. Естественно, денег, что я посылал через мадам, он не получал. Но она хранила их.  Мы  по-
хоронили его в том городе, где он родился, жил, где любил, сохранив свою любовь до последних своих  дней. Там же похоронена и его мать, моя бабушка Ана. Он нашёл своё  успокоение.  Только  вот  мне  так  будет  не
хватать этих простых, до боли привычных слов, которые мы всегда говорили друг другу при встрече:
   «Здравствуй, отец»!
   «Привет, сын»!
                3 декабря, 2019 г.