1. 2 Юродивый таракан судьбы

       1.2   ЮРОДИВЫЙ ТАРАКАН СУДЬБЫ.


Не просто для Виктора складывались  конец второго и начало третьего года учёбы. Первый снег выпал рано, в начале октября. Ближе к ноябрю ударили и первые морозцы, предвещая раннюю зиму и какие-то суровые события. Комсомол ещё не самоликвидировался. Партия продолжала руководить всем обществом. Философы должны были быть «на переднем фронте борьбы с идеологией мирового империализма». Комсоргом в витиной группе была Олечка Сивцова. Девушка с прямой гордой осанкой и таким же характером. Стройная, с копной вьющихся золотистых волос, с большущими ясными, как слеза младенца, голубыми глазами. Она покорила половину мужской части группы. Девчонок на философском было маловато. Витя целый год боролся с её обаянием. Иногда намеренно грубил ей, старался не выполнять комсомольских поручений, демонстративно отворачивался, когда она подходила со своими комсорговскими инициативами, но его сердце всё равно сдалось. И он неожиданно обнаружил, что в конце первых летних каникул считает дни до начала учебы, чтобы увидеть ЕЁ! Да, теперь она стала для него девушкой с большой буквы. Он страшно стеснялся своего чувства, да и не видел особого расположения Олечки к себе, хотя, конечно, очень наделся на взаимность, ну, хоть когда-нибудь… Ведь сердце её ещё, вроде, не было занято ни кем. Так промучался он безответной любовью год, всё теша себя надеждами.
В начале третьего курса  витиного обучения комитет комсомола университета вышел с инициативой об «организации в университете ячейки общества движения за всемирное ядерное разоружение». Нужно было провести культурные и политические мероприятия в этом направлении. 5-го ноября был объявлен общеуниверситетский митинг, а потом концерт художественной самодеятельности. Олечка на собрании группы «довела до сведенья» информацию. И Виктор уцепился за этот повод, чтобы как-то теснее общаться с ней, хотя не любил всю эту показуху, называя ее «фарисейством».
- Прочту я стих со сцены, «дядя Сэм» прослезится, и американская военщина тут же уничтожит пару ядерных боеголовок?! – Бред! – говорил он раньше у себя в комнате общежития. А тут повёл себя как ренегат. Нашел несколько неплохих стихов у Евтушенко, Рождественского про мир, против войны. Заучил. Стихи он не учил со школьной скамьи. Любил поэзию, но не настолько… Правда, был ещё эпизод. Став студентом, Поколенников взахлёб начал читать художественную литературу, особенно русскую классику. В Достоевского вообще втянулся по уши. Нужно напомнить, что в СССР отношение к творчеству Федора Михайловича складывалось не просто. Как выяснил истоки такого положения Витя, началось всё с того, что Луначарский(?) спросил у Ленина: «Владимир Ильич, Вы читали Достоевского?» Ничтоже сумняшась,  ВИЛ ответил: «Нет, но я знаю, что у него есть произведение «Бесы» - очень вредная для НАС книга!». Вот это резюме вождя сначала вообще вычеркнуло Достоевского из школьной программы, пометив его термином «реакционный писатель». Потом он постепенно вернулся. Ну, нельзя же не изучать творчество того, о котором во всем мире знают, что это вершина мировой литературы. Но произведение «Бесы» всё равно старались обходить молчанием. Оно было издано, очень небольшим по тогдашним меркам тиражом. Витя прочёл, «впечатлился» и, будучи человеком с юмором, придумал такой «прикол».  В общежитии с ними проживало много студентов гуманитарных специальностей. Среди филологов «гремело» имя Паши Белковского, очень пьющего, но подающего надежды поэта. На вечеринках, куда Белковского порой даже не пригашали, но он сам приползал на запах дармового спиртного, Паша всегда читал свои стихи. И у девчонок таяли сердца. Правда, Паша не успевал прочесть более трех, т.к. при подходе на очереди четвертого был уже за пределами кондиций. Витя, будучи уверен, что не многие читали «Бесов», заучил оттуда стихи капитана Лебядкина. Мол, вступлю с Пашей в поэтический турнир якобы от своего имени. Шутка удалась наполовину. Когда после чтения Белковским  своего стихотворения, Витя сказал, что тоже прочтет один стих, то думал, что лишь двое его соседей по комнате знают, «откуда ноги растут», ибо они сговорились заранее. «Жил на свете таракан, таракан от детства…» - прочёл он стих капитана. Но, как на зло, за столом оказалась пара эрудированных девушек с филологического. «Молодой человек, а Вас ни Федор ли Михайлович Достоевский зовут?» - съехидничала она. Оказалась, что она писала недавно курсовую по стихам капитана Лебядкина. Они очень содержательно поговорили об этом меж собой. Виктор полагал, что не только сестру капитана нужно считать юродивой, но и его самого, что вообще, фигура юродивого играет в русской духовности и ментальности ключевую роль, и этим мы резко отличаемся от Европы. Особенно жарко начали они спорить, когда Витя вдруг выдал мысль, что, мол, и Высоцкого, и даже Маяковского он относит к современным юродивым ХХ века. Девушки сначала возмутились. Очень уж не вяжется образ «брутальных» гениальных мужчин с образом неопрятного, полусумасшедшего человека, дурно пахнущего, почти неодетого… Но Витя сказал, это же только внешнее клише. В чем же роль юродивых? Они «взрывали» фарисейство окружающего общества своим эпатажем, они, будучи «вечными детьми от Духа», умели сказать, что «король-то голый!», они срывали маски благополучного показного «уютного» благочестия, ну и прочее… Девушки слегка закивали, хоть и не совсем согласились… Поколенников сказал, что собирает материал для курсовой по юродивым. Он рассказал им, как юродивый спас Псков от погрома опричнины, которую возглавлял сам Грозный… Просидели они пол ночи под храп Белковского, который время от времени просыпался и требовал ещё выпить. Потом они  не раз встречались для общих бесед. Завязалась дружба… Странная, без привычных атрибутов разнополых привязанностей, почти полностью интеллектуальная. Хотя девушки, нужно отметить, были вполне симпатичными.
Ну, вот. Репетиция мероприятия прошла в актовом зале успешно. Виктор читал выразительно. Главный режиссер отметила, что Витя молодец, и нужно его дальше привлекать к таким мероприятиям. А Витя читал только для НЕЁ. Она тоже была на репетиции. Ей определили роль ведущей концерта вместе с комсоргом факультета Андреем Слуцким. Андрей был жгучий брюнет. Что-то восточное кавказское было в его наружности. Под носом имелись уже вполне солидные усы. Крупная высокая фигура, низкий бархатный голос… – всё  в нём было таким настоящим мужским, не то что у Виктора… Конечно, Витя проигрывал на его фоне, поэтому вдвойне старался хоть в чём-то поразить девушку. Оля смотрела на него, и этого было достаточно, чтобы голос его звенел металлом, чтобы звучали правильные и искренние интонации… Режиссер подсказала ему, что делать с руками, которые Виктор нелепо растопыривал, и всё встало на свои места.
На следующий день занятия были укорочены. В 14 часов уже собрали митинг на площадке перед входом в университет. А потом собрание плавно перетекло в актовый зал. За кулисами стояла команда выступающих. Витя обратил внимание, что Оленька держится за руку(!) с Андреем!  Странно. За время репетиций они как-то быстро сблизились. Сердце неприятно сжалось в витиной груди. Он стал пристальнее следить за этой парочкой. Его выступление было ближе к концу программы. Он сжимал листки с текстом, делал вид, что вчитывается и повторяет, а сам незаметно глядел и глядел туда, в их сторону. Незадолго до выступления режиссёр подошла  к нему. «Молодой человек, да не волнуйтесь вы так! Что вы такой бледный, как стена! Вам плохо?!» Виктор замотал головой. «Ну, расслабьтесь!  Не нужно быть таким зажатым!».
- Да, все будет нормально… - почти машинально ответил Виктор. И тут он увидел, выглядывая из-за плеча режиссёра, как чуть прикрывшись шторой, они поцеловались! Всё оборвалось, в его глазах чуть не потемнело, он машинально дёрнулся в их сторону. А они вышли на сцену, весело с задором объявили его выступление. «С Богом!» -  сказала режиссер и подтолкнула его в сторону сцены.
Виктор пошёл, перебирая непослушными ногами. Боль обжигала внутренности. Из последних сил сдерживаясь, он вышел на середину сцены к микрофону. Благо на репетиции всё было отработано до мелочей. Он поглядел на президиум. Потом в зал, но почти ничего не видел, конкретика лиц расплывалась в общее однородное «месиво». Пауза начала затягиваться. «Человек волнуется!» - извиняющим тоном произнесла Олечка. И тихо шепнула ему: «Ну, начинай же, Витя!». Её слова привели его в «рабочее состояние». И он произнес:
Жил на свете таракан,
Таракан от детства,
И потом попал в стакан,
Полный мухоедства.
Причем руками он все это умело показывал: и стакан, и таракана, и даже пальцами, как будто посыпал что-то мелкое, показал «мухоедство». Зал ничего не понимал. Думал, мол, басню читает… Хотя объявлены были другие стихи. А Витя продолжал:
Место занял таракан,
Мухи возроптали,
Полон очень наш стакан,
К Юпитеру закричали.
Но пока шёл у них крик,
Подошел Никифор,
Благороднейший старик…
И тут Витя совершенно неожиданно для себя, а тем более для режиссера и публики, повернулся к президиуму и показал на «старика Никифора», точнее, его жест был обращен к проректору по учебной части, седому уважаемому профессору. Публика прыснула.
  Режиссер тем временем уже устала махать из-за кулис руками и послала на сцену ведущих, чтобы те как-то замяли инцидент и увели полоумного за шторы. Но Виктор опомнился. И уже злость к «сладкой парочке» переполняла его. Он подумал про себя: «Ну, уж устрою я вам концерт!». И когда Оля приблизилась к нему и осторожно взяла под локоток, он, скроив жуткую и хитрую рожу, громко продекламировал:
Здравствуй, здравствуй, гувернантка!
Веселись и торжествуй!
Ретроградка иль Жорж-Зандка,
Все равно теперь ликуй!
Зал «грохнул» от восторга! Честно говоря, многим эти официальные мероприятия были скучны. Их пригнали по комсомольской разнарядке, для массовости. Они ждали скорейшего окончания. «Прилично» шептались о своем. А тут запахло скандальчиком. То, что это было вовсе не запланированным инцидентом, было ясно по выражению лиц ведущих и их неуклюжей попытке увести выступающего со сцены. А Витя продолжал «чесать», уже злорадно глядя в лица ведущим:
Учишь ты детей сопливых  (Витя указал рукой на Оленьку)
По-французски букварю
И подмигивать готова, (Виктор усиленно кривил лицо, демонстративно закрывая один глаз)
Чтобы взял, хоть понмарю!  (Тут Витя указал на Андрея)

Зал гоготал. А ведущие стояли словно в ступоре.

Но в наш век реформ великих
Не возьмет и пономарь;  (Витя продолжал злобно жестикулировать)
Надо, барышня, «толиких»,
Или снова за букварь.

Но теперь, когда, пируя,
Мы собрали капитал, 
Тут Виктор обвёл рукой зал, а потом его вообще понесло. Он засунул дрожащую руку глубоко в карман брюк и стал там шарить. Пауза начала затягиваться. «Сейчас, сейчас…» - неопределенно бормотал Витя. Потом вскрикнул: «Вот!». Достал из кармана мятый рубль и запихал его в кулак обалдевшей Олечки. А залу сделал приглашающий жест, мол, присоединяйтесь! Зал уже гоготал и ревел от восторга!
И приданное, танцуя, (Витя стал исполнять нечто вроде матроского «яблочка»)
Шлём тебе из этих зал,  (жестикуляция стала еще «красноречивей»)

Ретроградка иль Жорж-Зандка,
Всё равно, теперь ликуй!
Ты с приданным гувернантка,
Плюй на всё и торжествуй!
Витя встал между Олечкой и Андреем, «соединил» их руки и, подняв их вверх, потряс ими.

Плюй, ликуй и торжествуй!
Бросив руки «сладкой парочки», Виктор резко развернулся и почти бегом стал ретироваться со сцены.
- Ты, Поколенников, юродивый! Ненавижу! – истерично всхлипнула ему вслед Олечка.
 Увернувшись за кулисами от режиссёрши, которая, сжав кулаки, ждала его на расправу, он побежал из актового зала, из университета, не думая ни о каком скандале, а только от том, что она ЦЕЛОВАЛАСЬ С ЭТИМ… Рыданья вырывались из его горла. Он не пошёл в общагу, а пошёл на реку. Не-ет, топиться он не думал. Просто внутри всё так горело, что хотелось холодной воды. Он знал, где была полынья на реке. Опустил руки в воду, плеснул на лицо. Поднял в закатное, сереющее, затянутое сплошными облаками небо глаза, полные слёз. И стал пригоршнями черпать воду и пить.
 «И даже, если из людей
 Никто тебя не понимает,
То ночь упрямая, прямая
Поймёт, быть может,
Если к ней снесёшь свою больную душу,
Зажжёшь костер и средь огней
Слезу горючую осушишь,
 Чтоб чару горя, боль до дна
Взахлёб одним рыданьем выпить…».
Он почему-то наизусть стал декламировать стихотворение Белковского, которое слышал несколько раз и почти запомнил. Он много раз повторял: «Взахлёб одним рыданьем выпить!..» - рыдая при этом, захлёбываясь, пил стылую речную воду. Понемногу внутри всё как будто успокоилось. По крайней мере было уже терпимо…
 В городе наступил поздний вечер или ранняя ночь… Витя шёл, опустив голову, почти ничего не видя вокруг, по тёмным улицам. Ему всё равно было куда идти. Он не задумывался, но ноги сами вели в общагу, где свет, где тепло, где друзья, с которыми можно облегчить душу. Он зашёл в магазин, хотел купить чего-нибудь для «отогрева» души, но спиртное уже не продавали. Он вышел, подумал, в общаге всё равно что-нибудь найдётся. Побрёл дальше.
И когда шёл вдоль длинного тёмного дома, где во многих окнах уже горел свет, его внимание привлекло одно окно на первом этаже, там свет как-то странно мерцал, совсем не похож был на электрический. Его потянуло к этому окну. Он остановился метрах в пяти на тротуаре, пригляделся и увидел, что на подоконнике внутри комнаты горит свеча. Строгое и красивое лицо женщины поднято  вверх, руки сложены в молитвенной просьбе, а прислушавшись, он уловил, что сквозь городской шум из открытой форточки просачивается тихое песнопение, какое он слышал только в кино, когда показывали церковные службы (сам он был неверующим и в церковь на службы не ходил, так, заглядывал пару раз из любопытства). Женщина не обращала внимания на Виктора, а он не мог отвести глаз от её фигуры и лица, слабо подсвеченных мерцанием свечи.
И вдруг он отошёл чуть подальше, в сугроб, упал там на колени и снова зарыдал, хватая снег мокрыми губами, горстями прижимая его к лицу, но это рыдание теперь было совсем другим. Он рыдал уже не о своём оскорблённом чувстве, а о своей одинокой душе, такой неприкаянной во всей Вселенной. У него вырвалось: «Боже правый, зачем ты покинул меня!? Зачем я так одинок?! Посмотри на меня. Я сын Твой!..». Откуда у него вырывались эти слова? Он сам не знал. Никто никогда не учил его молиться. В его семье только мама иногда поминала про Бога, но так, к слову сказать. Сейчас же душа в нём кричала от боли и одиночества, от непонимания и покинутости, от безнадёжности… И взывала она почему-то к Богу!
 Он постепенно стих. Ему стало намного легче. Он повторял теперь только «Боже правый, Боже правый…». Вдруг с неба повалил крупными хлопьями тихий и торжественный снег. Как будто небо посылало ему утешение и благословение за то, что он первый раз в жизни искренне обратился к Всевышнему… Свеча на окне погасла. Женщина задёрнула штору. Виктор встал. Отряхнулся. Всё, решил он, нужно отсюда уезжать, уезжать подальше от этой боли и безысходности. Не видеть её. С глаз долой – из сердца вон!
Он шёл, и с ним вместе шёл снег. Они шли теперь одной дорогой. Снег таял на лице Виктора и казалось, что слёзы по-прежнему текут по его щекам. Но Виктор уже не плакал, это снег оплакивал его горе и потерю. «Только ты, снег, и понимаешь меня! Спасибо, спасибо, за сочувствие!». Он ещё долго то на ходу, то останавливаясь и понимая лицо к небу, о чём-то беседовал со снегом, и они действительно понимали друг друга! Он разводил руки, ловил снежинки, прижимал их к горячим губам, целовал их. «Милые мои! Милые мои снежинки!..». Всю нежность, которую он хотел бы отдать ей и только ей, он вкладывал в эти поцелуи. Виктор, пожалуй, первый раз в жизни был таким сентиментальным. В общагу он пришел уже каким-то очень успокоенным, продрогшим и измотанным этим ужасным днём, этим долгим вечером, сразу свалился в кровать и уснул тяжёлым тревожным сном.
Назавтра его вызвали сначала в комитет комсомола, где объявили, что за такую выходку  будут рассматривать вопрос об исключении его из комсомола. Затем вызвали в деканат. Там тоже ждала взбучка, но с выводами посерьёзней, могли поставить вопрос и об исключении. На праздничные выходные он не пошёл на положенную демонстрацию, а поехал домой, в Далматово. Там он сразу подался на развалины монастыря. Это был когда-то славный монастырь. Центр православия во всём Зауралье, а одно время - даже во всей Сибири. Далмат Исецкий был казаком у самого Ермака, а потом вдруг в пятьдесят лет ушёл в монахи. Вырыл себе келью на берегу Исети… Потом здесь возник монастырь по Божьему промыслу.
    Мальчишками они здесь играли в разные игры, но не задумывались о прошлом и о реальном предназначении этого сооружения. А сейчас перед его глазами стоял образ молящейся женщины, образ свечи, тихое пение звучало в его голове, и от этого на душе становилось так тепло. Боли и тревоги отступали. Мать сразу увидела, что сын очень изменился. Из разговорчивого, общительного, весёлого малого он стал задумчивым и даже угрюмым. «Случилось что?» - «Мам, да  всё в порядке» - натужно улыбался он. Но материнское сердце не обманешь. «Влюбился?!» - «Мам, потом расскажу» - уходил он от ответа. Проводила она его на поезд с тяжёлым сердцем. Поезд до станции «Свердловск Главный» отправился с первого пути. Вот тут-то и встретился Виктору тот самый попутчик, что помог решить ему дальнейшую судьбу.

2016г, Сергей Брисюк.