Поместье. 5. Сотня

В городе, в котором я вырос, маргиналы четко знали кастовые правила. Там ни один доходяга не осмелился бы просто так подойти ко мне с подобным предложением. Ну, в крайнем случае, попросил бы унижено сигаретку или пустую бутылку, в ожидании которой буравил бы меня скорбными глазами с приличного расстояния. Там они были на своей ступеньке, а я на своей – и пропасть между нами была логична и понятна всем. Наверное, поэтому умение активно взаимодействовать с этой средой у меня было полностью атрофировано. Наверное, поэтому я абсолютно не владел ситуацией. Засунутый на полруки сквозь иерархическую границу опущенного стекла грязный, с налипшей на дно бурой массой, подфарник был явным вызовом всем устоям, тщательно выпестованным во мне предыдущей жизнью.

- А что ты? Выпей! – прыснула Иринка.

Это была явная провокация. Человек, которого я любил, вдруг оказался заодно с омерзительным Егорычем. По одну сторону с тем, что никогда не могло быть мне понятным и уж тем более близким. Похоже, что Иринка каким-то непостижимым образом вступила в контакт с Аристотилеевым и подыгрывала ему изо всех сил. Мне вдруг подумалось, что никогда в жизни я не смогу смотреть на Иринкины фотографии этого периода: мне всегда будет казаться, что она на них излучает вызов и… просто не любит меня. Раздражение стучало в висках, ломало переносицу, жгло желудок и выхолаживало кончики пальцев. Все остальное тело облепила неимоверная апатия.

И вот тут-то я заметил интересную вещь. Я держал в руке мутный, грязный подфарник.

Он был пуст.

А внутри меня, вытесняя штиль апатии, уже рождался прилив: тепла, всепонимания, спокойствия, любви и благодати. Всего, за чем я приехал в поместье. Волна, вобравшая в себя целиком и это лето, и пыльную дорогу, и Иринку, и Егорыча-Аристотелеева, и весь мир, запоганенный, как студенческий туалет, но в то же время желанный и уютный. В зеркале заднего вида отражалась моя блуждающая улыбка. Улыбался Егорыч. Улыбалась Иринка. Их так хотелось обнять, и я бы обязательно сделал это, если бы руки не были заполнены очередным подфарником. Я управлял своей любовью, как рукой или мимикой, я распоряжался ею по полной программе, я прибавлял и убавлял ее мощь, я игрался с нею, словно с кнопкой электростеклоподъемника  – и впервые моя любовь к Иринке была напрочь лишена эротизма. Она просто была, и одного, даже случайного взгляда на жену было достаточно, чтобы цунами тепла внутри меня начинало новый крестовый поход против всех моих сомнений и неурядиц. Блуждающие высоковольтные токи любви рвались наружу. Подпитываемые каждым глотком удивительного зелья, они концентрировались в словах и жестах, которые давались мне со все большим трудом. Разговоры (а они становились оживленными) потеряли всякую конкретику и важным было уже не то, что сказать, а то, как это было сказано. Мысли разбегались по воле любви трамвайными рельсами, и каждый новый тупик на них встречался с радостью и облегчением.

Я пил.

А потом я вырубился. Под монотонные прибаутки Егорыча, которые сначала казались безумно смешными, потом утонченно мудрыми, а потом снова невыносимо скучными, сознание мое наполнялось и наполнялось дремотной тяжестью. Солнце проникло в мой сон, который также стал знойным и пыльным, и в этом сне мы с Иринкой бегали голыми по городу, а за нами бежал наш сосед по площадке. Звали его Василий Борисович, служил он проводником почтового вагона и лет двадцать как бросил пить. Так вот был он во сне безобразно пьян и, протягивая руку, на бегу требовал от нас с Иринкой сотню взаймы, которую, как я твердо знал, он уже никогда не отдаст. Впрочем, нам было как-то особенно весело и, несмотря на всю эту беготню, спокойно. Прохожие провожали нас сочувственными взглядами и даже что-то яростно советовали, словно мы были последними жителями Земли, у которых Василий Борисович еще не занял безвозвратную сотню. Петляя по городу, мы с Иринкой забежали в один из темных дворов и наткнулись на дерево. То самое дерево, на котором пыталась повеситься моя студенческая знакомая. Под деревом сидели старушки и грызли семечки. Иринка нагота не смущала старух, а меня не волновала.