Повесть Аннета - глава из книги 7 романа Дорога бе

 

БУДЫЛЬСКИЙ
АНАТОЛИЙ ТИМОФЕЕВИЧ

Повесть
АННЕТА

Глава из книга седьмой
романа  «Дорога без  конца...

Россия-Донецк 2023

Свидетельство о публикации №223070700912
Настоящим свидетельствуем, что литературное произведение «Повесть Аннета - глава из книги 7 романа Дорога бе» было обнародовано на сервере Проза.ру 07 июля 2023 года. При этом было указано, что его автором является Анатолий Будыльский 2.

Адрес размещения произведения: http://proza.ru/2023/07/07/912

Обнародование литературного произведения на сервере Проза.ру в соответствии со статьей 1268 ГК РФ было осуществлено на основании Договора, который заключили Будыльский Анатолий Тимофеевич и ООО «Проза». Авторские права на произведение охраняются законом Российской Федерации.

Единый номер депонирования литературного произведения в реестре: 223070700912.


Генеральный директор
ООО «Проза»

Д. В. Кравчук
Свидетельство о публикации действует в электронной форме, распечатывать его не требуется

Приложение: текст произведения в первоначальной редакции
Повесть Аннета - глава из книги 7 романа Дорога бе

***

Моим спутникам в прошлом,
в настоящем и в будущем.


АННЕТА

Январским вечером второго дня в очередном году Аннета, осыпаемая кружащимися снежинками, медленно шла из библиотеки имени Крупской по бульварам Шевченко и Пушкина в сторону академического драматического театра. Шла к памятнику Александру Сергеевичу в очередной за полгода многократный раз с тех пор, как Арсений покинул Донецк и исчез в неведомой лесной глуши. Она стала приходить сюда часто, потому что вид памятника и вид театра в совокупности с ним сделались притягательными для неё, единственным отрадным местом, связывающим её с Учителем.
В школе тоже многое напоминает о нём. И не только ей он помнится, потому что в учительской пересуды о странном историке не затихли с его отъездом. Даже более того: воспалились именно отъездом – взял и отправился из города в северные леса; и что он там делать собирается – разве что медведей и его знакомых кикимор обучать истории? Так что ежедневно, словно на планёрке, то одна учительница вспомнит его и о нём, то другая своё нафантазирует. Аннета не могла слушать их сплетни. И Наставник привил ей отвращение к обсуждению кого б то ни было, хоть в глаза, хоть и за глаза. Сплетничанье отвращало её от педагогического коллектива.
А здесь, у памятника, где он её трансформировал, где стёр в ней её серое прозябание в жизни и в школе, не бывает никого – лишь воспоминания о нём пробуждаются. Всякий раз, когда приходит сюда, вспыхивает мечта, чтобы всё произошедшее в том волшебном году повторилось, чтобы всё ещё только началось в её с ним общении. Год – целый год! короткий год! – он был рядом и наполнял её, осенял и обогащал её жизнь. А теперь вместо счастья лишь воспоминания – полгода её наполняют лишь воспоминания.
Сегодня Аннета пришла к памятнику не одна. С некоторых пор её в прогулках по бульварам сопровождает двадцатипятилетний сокурсник-аспирант, физико-химик, вполне к своему возрасту сформировавшийся мужчина. Появился он в её жизни в грустный для неё час. Заметил её в библиотеке, подсел и разговорился, а она не отвергла его притязания и ответила ему, позволила сопровождать её из библиотеки. Их общение стало возможным после того, как Аннета узнала от проговорившейся Валентины Ивановны поразительное для неё: Арсений Тимофеевич уехал в деревню, где его ждёт суженая. Суженая!
Весть директора об историке травмировала души женского коллектива, ожидающего, что поживёт-поживёт Арсений Тимофеевич в лесной чащобе и вернётся – ну куда, ну как он будет без города! А вот, оказывается, не только не вернётся, а и женился уже. Аннету известие лишило смысла жизни: вот и всё, вот и конец мечтаниям. Он уехал к суженой и теперь счастлив, а о ней, о той, что жизнь бы отдала ему, и не помнит – да что её помнить? У него таких, как она, кому он помогал и помогает, множество. Потому он и не подпускал её к себе, что…
Сокурсник не годится ни в какое сравнение с Учителем. Однокурсницам интересен, а он почему-то предпочёл её. Правда, после того, что Арсений Тимофеевич для неё и из неё сотворил, она сделалась объектом внимания многих мужчин; но никто из них её собой не задевает. Просто этот появился в трагичную минуту, когда хоть с жизнью расставайся – да и на что она, жизнь без него, без любимого! Одно удерживает: наставления Учителя и её обещание состояться хорошим химиком – таким, для кого молекулы и атомы живые и разумные.
С сокурсником таких общений, как с Арсением Тимофеевичем, нет; он не понимает её и даже недоумевает по поводу разговоров о молекулах; считает её рассуждения о них не более чем женской причудой одушевлять, оживлять окружающий мир. Он мелко банален; по-обывательски, по-мещански1 относится к жизни и к себе в ней.
_____________
1Обыватель – житель города или села. В современном языке – ограниченный человек с мещанскими взглядами.. Мещанство – определение типа характера и личности человека. По одному определению, мещанин – человек, для которого характерны такие черты, как мелочность, скупость, отсутствие твёрдых убеждений, чувства ответственности перед обществом. По другому определению, так характеризуют человека, крайне серьёзно относящегося к вещам как таковым, ставящего их выше других – культурных, нравственных – ценностей, и стремящегося к обладанию ими.

И ещё не понимает – а это она ему никогда не раскроет, – почему они из библиотеки всегда ходят одним и тем же маршрутом и надолго останавливаются у памятника; и при этом о Пушкине и его творчестве она разговоры с ним не ведёт и в театр не хочет пойти, хотя интересно говорит о пьесах. Он не понимает её, но она ему очень нравится: такая вся своеобычная, такая содержательная! И одевается, словно аристократка.
Аннета шла с улыбкой задумчивости, подставляя ладонь под изящно оформленные парящие снежинки и вспоминала, как более года назад декабрьским вечером она вот так же шла с Арсением Тимофеевичем и смотрела влюблённо на него. Вспомнила прелестно сказанное им о снежинках и захотела, чтобы сейчас её спутник тоже воспринял их грацию и красоту:
— Смотри, Олег, как они великолепны – как и растения с их цветами. Удивительные формы, как и у всего прекрасного.
— Они – результат флуктуации ориентационной упорядоченности первой молекулы и отклик на внешнее поле. Случайность, — небрежно оценил снежинку спутник.
— Что ты такое говоришь, Олег?! — почти возмутилась его словами Аннета, потому что они порочат даже и Наставника её, и её принятие Мира, и Создателя, которому она уже верила благодаря всему произошедшему в тот период, когда Арсений Тимофеевич с нею рядом находился и на её глазах проявлял великие чудеса. — Какая флуктуация, какая случайность – ты же видишь, сколько разных и повторяющихся форм! Они живые. Только жизнь у них особенная – в замкнутой форме протекает.
Физико-химик, завершённый материалист, конкретно делящий мир вокруг на «живое» и «неживое», иронично рассмеялся и поучительно укорил:
— Опять ты о том же: у тебя и молекулы с атомами живые и разумные, и химические соединения.
— Если бы здесь сейчас был мой Учитель, он бы объяснил, как ты заблуждаешься в восприятии Мира.
— Так вот почему ты выдаёшь такие странности – тебе голову учитель заморочил.
— Не смей так говорить, Олег! Ты не понимаешь, что говоришь, не понимаешь, что оскорбил его и меня! — возмутилась Аннета, остановившись и высказывая праведный для неё гнев спутнику в лицо.
— Ну прости. Считай, как хочешь считать, — снисходительно позволил ей аспирант. — Ты мне всё равно нравишься. Только скажи, пожалуйста, почему ты всё время ходишь сюда? В который раз спрашиваю, а ты молчишь.
Аннета в его сопровождении уже приблизилась к памятнику Пушкину.
— Я потом... потом когда-нибудь расскажу, — отходя от возмущения, пообещала Аннета; но сразу прервала себя: — Нет, Олег, не расспрашивай меня об этом. Я не смогу, никогда не смогу сказать тебе, почему хожу сюда.
Она никогда никому не скажет, не откроет, что здесь Учитель творил преобразование её; здесь раскрывал суть её красоты и красоты Мира; здесь он признался ей, что в юности совершил открытие такое значимое, что у неё дух захватило; здесь он раскрывал ей и себя. Кому она может об этом рассказать? Никому. Даже лучшей подруге Вивее не говорит, и малостью не делясь с нею.
— Не можешь, что ж, пусть это останется твоим секретом, — не стал претендовать на откровенность Олег, имея в эти минуты в замысле своё сокровенное. — Но в таком случае я хочу, чтобы это место для нас обоих стало памятным.
— Что ты имеешь в виду?
— Я хочу здесь, при Пушкине, сделать тебе предложение стать моей женой.
— Нет! — в испуге довольно резко воскликнула Аннета; потом смягчила отказ: — Не здесь об этом. Ни в коем случае не здесь.
— Почему, Аннета? Почему «нет»? Почему бы не здесь, подле величайшего поэта во все времена – он будет свидетелем. — Претендент, ухватив желанную за руку, потянул её к себе с непререкаемым намерением удержать и прижать к своему домогательству сделать её женой.
Но Аннета отвернулась, устремилась покинуть священное для неё место, которое кто-то при ней пожелал сделать своим, а для неё наполнить иным содержанием. Как мерзко, как пошло! Отвернулась и увидела его. Его! Он стоит за памятником, стоит и с улыбкой смотрит. Только одет не как в прошлые года: вместо шляпы норковая шапка с козырьком; вместо пальто длинная расстёгнутая дублёнка; перчатки в руках и на плече кожаная сумка – всё тёмно-коричневое. Но та же с ним тёмно-коричневая трость.
Аннета, приближаясь со стороны театра, до сей минуты не видела его.
— Ар-се-ний Ти-мо-фе-евич! — поражённо, изумлённо, радостно и скорбно вместе с тем выговорила она.
И губы её задрожали, а глаза до краёв заполнились горячими слезами благодарности, счастья и великого горя. Хотела подойти к Учителю, но за руку Олег её удерживает.
— Здравствуйте, Аннета Юрьевна.
По-доброму приветствуя подопечную, Арсений шагнул к ней. Увидел, как претендент бесцеремонно тянет её к себе, махнул рукой, и тот, отпустив девушку, застыл в замерении, в способности только видеть и слышать.
— Ка-ак? Как вы оказались здесь? И случайно именно в этот час? — не веря глазам и даже сердцу, спросила Аннета.
— Я стою здесь, именно на этом месте, — со значением произнёс Арсений, указывая рукой перед собою, на значимое для неё место возле пьедестала, — уже четверть часа.
— А почему вы один? Где ваша суженая? — наполненным безотрадностью и обидой голосом, с долей иронии горькой, вновь спросила Аннета.
— Я так понимаю, что после моего отъезда Валентина Ивановна раскрыла мой секрет, — не ответив на вопрос ученицы, Арсений констатировал факт.
— Да, она сказала, что вы уехали в деревню, где  вас ждёт ваша невеста. Значит, вы, наконец-то, женились: у вас появилась семья и вы счастливы теперь.
— Вы, Аннета Юрьевна, полагаете, что счастье в семье?
— Ну да, как же без семьи? Какое без неё счастье?
— Открою вам секрет: не все семьи счастливы. Редким избранным такая благая доля даётся, а остальные просто сосуществуют попарно, отравляя жизнь себе и детям.
— Но вы-то счастливы, — уверенно возразила Аннета. — Кто больше вас счастливым может быть?
— Я говорил вам, что общепринятое восприятие удовольствия моим свойством не является. А у вас здесь сейчас, как я услышал, происходит таинство любви. И я прервал его своим появлением, прервал вашу возможность дать избраннику своё согласие.
— Таинство любви, — безотрадно повторила Аннета сакральные слова. — Таинство любви. Нет, не было здесь таинства любви. Я с ним потому, что вы женились…
— Нет! — прервала её выходящая из-за постамента Нургуль. — Не потому, что Арсен Солнцерождённый женился, как ты думаешь и говоришь. Ты с ним потому, что предала повелителя, Арсена Солнцерождённого, и предала свой обет.
— Нургуль! — со стоном воззвала Аннета к обличительнице. — Наставник, Учитель мой женился, значит, я ему не нужна. И я, как только узнала об этом, почувствовала себя брошенной, одинокой – ведь я даже дома одинока.
— Как ты смеешь осуждать, обсуждать повелителя?! Я с пятнадцатилетнего возраста сто семьдесят восемь лет ждала исполнения воли Всевышнего, обещавшего мне встречу с ним. И твоя подруга Вивея два года хранила верность потерянному мужу, не подпуская к себе мужчин, и любовью своей удержала его в жизни. А ты?.. И что за слова: “Учитель женился, значит, я ему не нужна”? Он дал обещание взять тебя в жёны? Или обещал ни на ком не жениться?  Он не сказал, что будет с тобою до тех пор, пока ты его не предашь?
Нургуль жёстко выговаривала Аннете за её отношение к Арсению, за мысли и слова ему и о нём; а Аннета, сражённая обличениями, молча плакала, и слёзы её скатывались и к подбородку уже. О чём она плакала? О том, что не сумела страдать и нарушила свой обет; о том, что Арсений Тимофеевич не забыл её, а она приняла ухаживания человека, чужого по духу, фальшивого; о том, как ей трудно без Учителя… Много поводов и оснований для слёз у неё, у кинутой в одинокое прозябание.
Нургуль не пожалела её, она, продолжая её истязать жёсткими обличениями, укорами и обвинениями, выговаривала:
— Ты позволяешь себе определять, что доступно повелителю и о чём ему думать. Как ты посмела решить, что Арсен Солнцерождённый случайно оказался здесь?! Ты думаешь, что он не знал, что ты приходишь сюда и что сегодня придёшь?
Аннета горестно посмотрела на Арсения, ожидая встретить его карающий взгляд, а встретила добрую улыбку понимания. И слёзы сильнее потекли. Арсений подал Нургуль платок, чтобы она передала его плачущей ученице.
— На, — пренебрежительно подавая, сказала Нургуль, — вытри пустые слёзы, а то глаза замёрзнут.
Аннета жалостливо улыбнулась, принимая платок, прижала его к лицу, осушая щёки и глаза, вдыхая аромат его – его! – рук. Но Нургуль, и передав платочек, не приняла слёзы платой за прощение – она не простила.
— Тебе был дан выбор: пойти за Арсеном Солнцерождённым и с ним или вернуться домой, в свой привычный мир. Если бы ты выбрала мир, тебе в нём было бы хорошо и безопасно. Мы бы позаботились, забрав и всё обретённое от нас, чтобы ты была спокойна. Но, хотя была предупреждена, что дорого и много раз тебе за это придётся заплатить, и что ты должна будешь не только отказаться от желания владеть и повелевать, но и отдать душу Арсену в его владение, ты не захотела вернуться, пожелала многое от нас получить. Ты пожелала получать, не отдавая ничего. Ты не только не отказалась владеть – владеть самим Арсеном Солнцерождённым! –  и повелевать им, ты посмела судить его! Вот тебе мой приговор: ты будешь жить в своём мире, останешься в нём до конца, и мы не станем забирать из твоей памяти ничего, тебе преподнесённое, – помни и страдай. Больше от нас ты ничего не получишь: помни всё в своём сером грязном мире и страдай.
И без того воспалённая горем душа Аннеты ужаснулась предстоящим; но возмездие прозвучало. И прозвучало:
— Отныне больше не упоминай даже имя Арсена Солнцерождённого. Не смей, иначе заморожу! А теперь замри и не вздумай и пытаться говорить. Молчи, потому что в словах твоих ложь самооправдания!
Аннета замерла, ни сдвинуться, ни руки отнять от лица не в состоянии.
— Нург;л;м1, — обратился с улыбкой Арсений к вечной верной спутнице своей: — Ты? Лучезарная? Заморозишь?
Нургуль весело блеснула жемчужнозубой улыбкой:
— Пусть боится.
— Освободи её, Прекрасная.
— У! — упрямо укнула Нургуль, не желая смягчать своё возмездие той, что предала её повелителя. Предала. — Она отвратилась от тебя. Предала так же, как та, которую ты освободил от немоты, от неподвижности, от уродства и страшного будущего; та, которую назвали твоей суженой и даже благословили на брак с тобой; та, которой ты хранил свою верность. И не просто отреклась от тебя – она почти сразу после твоего ухода из деревни нашла себе другого мужчину и тебя оговорила в мерзости души своей. Эта тоже от тебя получила: ты её, городскую простушку, сделал тем, что она теперь есть; ты ей дал знание, открыл ей мир, превратил её жизнь в счастье – и она тоже нашла себе мужчину, чтобы утешиться. Она не захотела страдать в ожидании встречи с тобой – пусть так страдает.
Перед Аннетой открывалась правда. Правда о том, что Учитель вовсе не женат, что не женат потому, что суженая предала его – его предала! И о том правда, что и она предала его. Она его предала! Её охватило отчаяние от осознания, что она столь ненадёжна ни для  себя, ни для него.
_____________
1 Нург;л;м (Нургёлюм) – моя Нург;ль (Нургуль)

— Нург;л;м прекрасная, — нежно заговорил с девушкой Арсений, — люди любят только себя, живут лишь для себя. Они избирают для жизни спутников, чтобы легче было существовать. Редко попадаются такие пары, в каких супруги служат друг другу. Но и они для себя, ради себя. А я служу Создателю, живу Его волей и радостью служения Ему. В том числе служением через людей. Но разве кому-то из них я нужен, чтобы они могли обо мне заботиться? Даже когда я по воле Всевышнего спасаю их, они не только мне добрым не отвечают, но самим Господом пренебрегают, уверенные, что сами себя спасли, а моё участие – случайная мимолётность. Досадная. Потому что приходится признавать, что не они сами, а я их спасал, а значит, должно отплачивать. И что для них самое страшное – это возносить меня выше себя. А они принижают и Господа, заявляя о своём неверии Ему и в Него. Они заботятся о себе и хотят, чтобы и я всецело о них заботился. Они злятся на меня за то, что не могут подчинить себе и предают меня. Но ты это уже знаешь и знаешь, что к предательствам я привык – привык настолько, что они не задевают меня. Тем более что предающие за своё мерзкое деяние получают сполна по воле Творца. Подлость лишь никому не прощаю, только те страдания, что тебе достались и другим, не забуду никогда, не оставлю без расплаты.
Арсений на минутку, склонив в констатации голову, замолчал, и Аннета вспомнила, как отец спасённого Учителем и Нургуль Николая Басаргина, не желая ничем малейшим выразить ему признательность, бессовестно допытывался от него признания и объяснения, кто он такой, что сумел невозможное сотворить. А она сама? Она, его творением став для окружающих обворожительной, не вознеслась ли в своей гордыне? Ведь и она однажды не пожелала признать право Учителя на его волю в своих деяниях. А раз Учитель говорит Нургуль всё это при ней, значит и её имеет в виду, значит, и её приравнял к недостойным.
Однако Учитель вдруг сказал о ней:
— Но ты, Лучезарная, сама заметила, что Аннета приходит сюда постоянно – значит, помнит полученное и дорожит им. Она не захотела омрачить ставшее для неё сакрально-дорогим это место даже таинством любви – впрочем, с посторонним для неё человеком.
— Ты прав, повелитель. Во всём прав. А эта девушка потерялась – потерялась в жизни и в себе. Но она виновата сама – своё слово, свою честь утратила.
Арсений кивнул в согласии с нею и не голосом уже сказал спутнице:
— “Отпусти её, Нург;л;м прекрасная. И, если понадобится, помоги ей. Аннете надо разобраться, как ей жить и кому и чему служить: себе и своим желаниям или вместе с нами Творцу. Она ещё слишком земная. А невежа пусть полчаса постоит – он помешает ей. И сделай так, чтобы они не видели, как и куда я уйду”.

Несколько минут после отзвучавших речей Аннета стояла неподвижно, ожидая ещё изобличительности и уясняя услышанное. Но скованность с тела спала, она отняла от глаз платок и огляделась: ни Арсения Тимофеевича, ни его верной Нургуль рядом нет. Аннета ужаснулась: неужели он и она ей привиделись?! За нею стоит Олег и тянет к ней руку. Отошла от него туда, где стоял Наставник – если и правда то, что он стоял, – и увидела на свежевыпавшем снегу отпечатки его обуви и отпечаток трости. И чуть заметные следы Нургуль. Они были здесь, они говорили с нею! Господи, как больно!
Во вспыхнувшем в душе отчаянии присела подле следов и, сняв перчатки, положила на них ладони. И тихо и горько заплакала. Он был здесь, он знает, что она приходит сюда, и сам появился, чтобы встретиться с нею; она могла, могла поговорить с ним, пообщаться, раскрыть душу, поделиться надуманным, назревшим, а вместо того она – какой ужас! – встретила его укором, упрёком, самооправданием. Как стыдно! Его предала та суженая, и она предала его так же. И он не наказал её – как больно!
Хлёсткие высказывания Нургуль восприняла как должное, как поделом ей. Нургуль могла и имела право и больнее хлестать – она преданная спутница Арсения Тимофеевича, по-настоящему любит его, непреклонно служит ему.
— Аннета, что ты плачешь? Подойди ко мне, — позвал её Олег.
Он уже мог говорить, не будучи на его великое удивление способным сдвинуться. Как ни напрягался. И, не желая показать избраннице прикованность к месту, тянул к ней руку. Его призыв остался безответным.
— Аннета, кто они такие – этот бородач и его девица-азиатка? Они тебе наговорили всякого вздора, и ты теперь плачешь.
Аннета поднялась, возмущенно обернулась к нему:
— Не смей о них так говорить. Ты пошло оскорбляешь их. За это будешь наказан.
Тёплый ветерок коснулся её щёк.
— Они помешали тебе дать ответ на предложение стать моей женой, — недовольно заявил Олег, оставив без внимания высказанный Аннетой отказ говорить на эту тему, тем более у памятника Пушкину. — Ты принимаешь моё предложение? Ты ведь согласна, да?
— Нет! Нет, Олег, я никогда не буду твоей женой. Никогда. Мы чересчур чужие друг для друга: ты совершенно не способен понимать и принимать меня, а я не могу принять твоё неприятие. И жалею, что ты появился в моей жизни, жалею, что допустила быть тебе со мною рядом – это моя вина. Теперь за неё расплачиваюсь. Я могла бы сейчас плакать от счастья, а плачу от горя и стыда.
Олег, по-мужичьи возмущённо огорчённый отказом Аннеты – резким, категоричным, унижающим его самолюбие, его самоуверенность, – дёрнулся схватить её, но порыв вновь не сдвинул его.
Аннета отвернулась и снова вложила ладони в следы Учителя. Они – это всё, что он ей оставил, и ей хотелось сидеть подле них, любоваться ими. Тёплый ветерок проник в неё, телу стало жарко, а по щекам словно рука нежная прошлась. И девушка поняла, что не покинута, не брошена.
— Нургуль! Нургуль! Он простил? Ты простила?
— “Предательство не прощается, а искупается кровью души. Но он всё понимает. От тебя остальное зависит – сумеешь или не сумеешь искупиться, — услышала Аннета голос Нургуль в своём сознании. — Встань и уходи. Не оглядывайся – дорогу потеряешь”.
Обрадованная возможностью искупления, Аннета послушно поднялась, осмотрелась, увидела, куда направлены следы Арсения – в сторону её дома! Он шёл по проспекту Гринкевича, на котором у перекрёстка с улицей Щорса стоит её дом. И пошла рядом с ним, с его следами – очень близко от них, но в них не ступая.
— Аннета, не уходи! Я… Я не могу сдвинуться с места. Помоги мне! — встревоженно и малодушно крикнул Олег.
— Не сдвинешься, пока он не отпустит тебя, — не оборачиваясь, сказала ему Аннета сквозь боль своего страдания.
— Кто он? Когда отпустит? Помоги!
Аннета ни отвечать не стала, ни приостанавливаться даже – ей было указано уходить, не оглядываясь; и указание дано не теми, чьей волей можно пренебречь. Она уходила, уходила по пустынному в сей час проспекту, уходила одинокая, с опустевшей душой: и дома холод одиночества, и в жизни нет спутника. И не будет – кто может им стать после того, как почти год с нею рядом находился Учитель, любимый Арсений Тимофеевич, наполнявший её Жизнью, заполнивший её, а теперь оставивший её: вот появился вдруг и опять ушёл неведомо куда и насколько – лишь следы его ещё с нею. Без него жизнь пуста, кто бы ни оказывался рядом.
Но… Но Нургуль сказала, что она должна ждать его, сказала, что от неё всё остальное зависит – что зависит? Неужели счастье быть с ним, если сумеет искупить? Неужели оно всё-таки возможно, несмотря ни на что – хоть на любые жертвы? Ни за что она больше не засомневается в том, что… В чём? Да в том, что должна служить ему даже на расстоянии, даже годы не видя его ни вблизи, ни вдали.

А за спиной уходящей Аннеты взметнулся вихрь. Он поднял снег, упавший наземь и смешал его с летящими снежинками, сотворил из них снеговую пелену и закружил вокруг Олега, то и дело набрасывая на его лицо.
Мужчина закрывался руками, приседал, чтобы спрятать голову от напасти, а вихрь то спадал, порождая обманчивую надежду, что истязание закончилось, то снова танцевал. И в ушах человека звучали свист степной вьюги и страшный протяжный волчий вой. Олегу стало жутко; а в довершение он замерзал, руки и ноги его коченели; он силился бежать, но тщетно – тем он лишь сильнее взъяривал кружение снежного облака, засыпавшего его с головы до ног.
Освобождение подвижности пришло с прекращением вьюги – вокруг стало так тихо, что несчастный услышал и заглушенный до того шум города, и тиканье своих часов. Ещё не веря, что может уходить с навек теперь памятного для него места, Олег простоял там с минуту в недвижности. Шагнул, чуть не упав из-за бесчувствия ног, а потом устремился в ближайшее кафе – в «Арктику» – выпить кофе с коньяком, чтоб отогреться и прийти в себя от кошмарного, что только во сне может привидеться.
Прийти в норму требовалось настоятельно – что за наваждение?! Мало того что не состоялось задуманное – взять Аннету в жёны, причём унизительно не состоялось, – так он и прикованным к земле оказался. При Аннете прикованным, беспомощным! Да к тому же вихрь, напавший на него…
Нет, это невероятно: вихрь кружил только вокруг него. Люди шли мимо, и их ветер не коснулся, а его целых полчаса, если не больше, снегом осыпало! Невероятно. И это как-то связано с Аннетой, раз она знала, что он не сможет сдвинуться, пока его не отпустит некто «он». Кто – он? Неужели тот учитель, что Аннете голову заморочил? Ох, нет, нет! Лучше так не думать, а то снова…
Но такое происходить не может: физический мир – не цирковая арена, где проходят фокусы; в физическом мире свои законы, а они все известны и научно изложены все до одного. Значит, случайность, флуктуация снежной вьюги. Но как же Аннета знала, что?.. И как он оказался бессильным даже шагнуть?.. Ещё выпить, чистого коньяка выпить…

Следы Арсения по проспекту Гринкевича довели Аннету до улицы Университетской, а там свернули вправо. И скрылись чужими, потому что много людей прошло. А ей надо пройти до дома ещё квартал по проспекту. Аннета вздохнула – и эту радость утеряла.
В квартире подсела к окну, чтобы мысленно хотя бы увидеть его, каким видела в том счастливом году, когда он провожал её до подъезда из театра, из библиотеки, из других мест встречи с ним. Долго сидела, отчаянно пытаясь узреть хоть тень его, хоть призрачное видение навек любимого. Как прекрасно с ним, как прекрасен он был, даже уходящий в ночи к себе домой. Не увидеть его больше, сама разрушила единение с ним, сама приняла розу – а в ней шипы и конь троянский! Своё слово утратила, тем и честь утратив, – так Нургуль сказала о ней.
Как прекрасны были чудеса, что он ей дарил, что он с нею творил! Он заполнял её, и она полнилась и цвела… А теперь? Неужели только память о них и боль от воспоминаний о том, что и как дарилось ей? Ведь к этому Нургуль её приговорила. А что было бы, если бы год назад она предпочла вернуться в привычный опрощённый мир, забыв всё, снова став «Анютой»? Не было бы боли по крайней мере, боли утраты: было и… забыто.
“Как у старухи из пушкинской сказки – так, Аннеточка? Так. И не имела бы ты ничего от него, и видела бы ты в нём только старшего годами историка – даже и по возрасту не ровню, чтобы хоть и о браке с ним думать. А остальные учителя – они бы помнили тебя другой и смеялись бы над опрощением твоим? Или у них тоже всё стёрлось бы из памяти? Господи, как сложно и как страшно без него! Кончились чудеса для тебя, Аннета: ты их не достойна, потому что не отдала ему душу, ни капли души ему не отдала – а должна была, обещалась… Нет, не откажусь от его даров, не отдам их забвению – пусть будет больно, но хоть так, в боли моей, но он будет со мною!”.
Аннета вспомнила, как в первом рауте она с Михаилом Михайловичем пела для него песни и романсы, а он слушал её и благодарил и тем радовал, наполнял душу и сердце её красотой и пониманием.
Не пробуждай воспоминаний
Минувших дней, минувших дней –
Не возродишь былых желаний
В душе моей, в душе моей.1
Какая пророческая песня! Как будто знала, что её ждёт. Тогда она была счастлива – он рядом, он одаряет; в ту пору, тогда также плакала – плакала и от счастья, и от осознания невозможности быть с ним всегда, но тогда он был с нею, вёл её, наполнял. А сейчас?!
“Нет, я не откажусь от тех желаний души моей, души моей”, — пропелся протест в мотиве песни, и слёзы потекли, не облегчая, но орошая душу.
Нургуль приговорила её помнить дары и страдать от воспоминаний – ну и что: пусть приговорила, а она и сама не хочет забыть ничего, потому что это её жизнь, воспоминания её о жизни с ним рядом целый учебный год – это не наказание. Это счастье: помнить всё, до минуточки, до каждого взгляда и слова.
Аннета не заметила, что год спустя после того как Нургуль предложила выбор между забвением и трудным путём, она иначе отнеслась к выбору. В тот трудный день он стоял рядом и смотрел на неё в ожидании её ответа, а она просто испугалась прозябания в серости, хоть ей и было обещано, что страдать не будет и всё в жизни её будет хорошо; а сейчас, когда она была изобличена, и он ушёл от неё, предавшей слово и обет верности, она готова жить в обыденности окружающего мира, но сохранять ему любовь свою, неся её боль во всей жизни.
“Какую любовь? Какую любовь ты ему даёшь, Аннета? — На этот вопрос к себе ответ девушка так и не нашла, хотя его ещё Нургуль давно ей задала, ещё во вторую их ночную встречу. — Ничего ты ему не пожертвовала и ничем не служишь. Только самоуверения в служении, а на деле ты его судишь и осуждаешь – вот твоя беда, Аннета. Ты радуешься ему, тому, что он был с тобой, тому, что он есть – а что ты в его жизни, чем участвуешь в ней? Ничто и ничем. Потому и не мечтай больше о чуде – сегодня оно свершилось для тебя, а ты им пренебрегла. Как жестоко ты, эгоистка, ранила Арсения… Нет, не Арсения Тимофеевича только, но и Арсена Солнцерождённого!”.
Но чудеса для неё всё же остались – те чудеса, что приходят, являются в страданиях: когда совершенно отчаялась и призрачную радость получить, увидела Учителя живым, реальным на тротуаре подле подъезда. Он смотрит на её окно – он к ней пришёл!
Вскочила, набросила пальто, выбежала на улицу к нему, к… И обомлела – не было никого там, где он только что стоял. Даже прохожих не было во дворе, чтобы она хоть по ошибке кого-нибудь из них за него приняла. Как такое может быть: ведь он был, она ясно его видела, видела таким, каким он возле памятника с нею говорил?
Медленно поднялась в квартиру, не раздеваясь, подсела к окну и… снова увидела его: стоит на том же месте, смотрит на неё и по-доброму улыбается.
— Арсений Тимофеевич, я иду к вам! — вскричала девушка в страхе, что опять уйдёт, исчезнет, растворится.
Открыла окно, поднялась на подоконник и сделала шаг… В тот же миг упругая волна закрыла ей движение вперёд и, подхватив, спустила на пол. В комнате появилось столь знакомое свечение, и рядом возникла Нургуль.
— Что ты делаешь, девушка? Разобьёшься. Его там нет.
— Как нет, Нургуль? Вон же он стоит и мне рукой машет.
— Нет его там – он далеко, он сейчас будет с твоей подругой и её семьёй говорить. А видишь ты его потому, что в отчаянии обрела способность его видеть. Он всегда был с тобою рядом, и ты всё время могла общаться с ним, как Вивея с мужем, пока он лечился.
— Нургуль, я всё время говорила с ним, но не слышала и не видела его.
___________
«Не пробуждай воспоминаний» музыка Петра Петровича Булахова (слова неизвестного автора)

— Ты могла бы видеть и слышать, если бы верила ему до конца, во всей своей душе, если бы не предала его своей душой, если бы её ему предала. А он слышал тебя, отвечал тебе, только ты не понимала этого. Но теперь можешь писать ему письма – так тебе легче  будет говорить с ним, пока не расплатишься, пока не оторвёшься от привычки принимать за истину лишь очевидное. Только не пиши, что несчастна; и не смей оправдываться – о своих успехах и о трудности в познании пиши
— Но я не знаю, куда писать. Учитель не оставил мне адрес.
— Так надо было – вспомни ночь, когда на ;арасап;ыре скакала к нему. Ты должна была оставаться в неведении, чтобы могла пройти путь верности. Больше ничего не скажу тебе – Учитель твой скажет. Потому что он отвечает за тебя перед Всевышним – и это он тоже тебе говорил, а ты забыла. Смотри на стену.
На белом фоне появились слова – адрес Арсения в его далеке. Аннета быстро списала названия области, района и деревни, и они тут же исчезли.
— Садись, пиши, — велела Нургуль и тоже исчезла.

Арсений сидел в кафе за столом. Ждал Басаргиных и слушал Нургуль. Она после того, как разделалась с Олегом, появилась с повелением перед Вивеей Владимировной, в своей квартире проходившей через прихожую:
— Женщина, Арсен Солнцерождённый ждёт тебя с мужем и детьми.
— Нургуль! Здравствуй, Нургуль! Он приехал?! Когда приехал? Навсегда вернулся? — вспыхнув счастьем, с придыханием заспрашивала Вивея Владимировна.
— Женщина, много слов – время уходит. Он ждёт вас в том месте, где твои дети его впервые увидели. — Вивея Владимировна вспомнила кафе «Донецк Вечерний» – там её Мише и Маше устроилась чудесная встреча с Арсением Тимофеевичем, ставшим деткам любимым «дядей Арсением», а с его помощью – и с отцом. — Поторопись. Открой дверь, чтобы твои родные знали, что к тебе кто-то приходил с вестью.
Вивея Владимировна открыла дверь, и Нургуль вышла; секунды спустя очарованная женщина выглянула на площадку – хотелось видеть спутницу Арсения, сотворившую вместе с ним счастье в жизни семьи, – за дверью никого не было. Девушка, как обычно, исчезла в невидимости.
Обрадованная вестью, счастливая Вивея Владимировна поспешила к мужу и детям:
— Он приехал!
— Кто приехал? — удивился Николай Артёмович возбуждённости жены.
— Он, Арсений Тимофеевич!
— Наш дядя Арсений приехал?! Наш дядя приехал?! — подбежали к матери Миша и Машенька.
— Да, да, приехал и ждёт нас в кафе – это недалеко. Собирайтесь скорее.
Дети запрыгали, торжествуя, но оделись быстрее родителей – их дядя к ним приехал.
А Нургуль успела к Аннете, когда та шагнула в окно…
И теперь весело рассказывала повелителю, что из «того плохого мужчины» сотворила кар бабая.
— Снеговика? Ты его заморозила? Ты, самая добрая?
— Нет, Солнцерождённый, не заморозила – просто снежинками, которые он считает неживыми, засыпала. Он очень плохое говорил о тебе, повелитель, когда ты ушёл. Аннета сказала, что он будет наказан, и я исполнила её желание.
— Ох, девчонки! Вы когда-нибудь натворите такое, что потом всем ангелам придётся разбираться в ваших чудесах.
Нургуль, светясь во взгляде любовью к Арсению, весело рассмеялась, колокольчиком своим привлекая внимание посетителей кафе; и те, увидев её, уже не сводили с неё глаз, даже оборачиваясь для того, – видеть необычайную прекрасную девушку для Донецка и вообще для городов двадцатого века событие не повседневное, а впечатляющее людское воображение.
Басаргины заметно торопились прийти – все четверо были возбуждены возможностью увидеться с Арсением, потому что очень-очень долгой была разлука с ним. И так многое за время разлуки существенно изменилось в их жизни, что всем есть, чем с ним поделиться, чем даже порадовать его.
Вивея Владимировна оделась в новогоднее платье и с красивой причёской – для него оделась; для него и отросшие, уже длинные волосы уложила в сложную укладку. И майор Басаргин явился в военной парадной форме с орденами и медалями – показать ему, что снова на службе, которой посвятил жизнь (и в мундире он себя и увереннее чувствует в любой обстановке, и независимее от отношения к нему кого бы то ни было из знакомых дончан, так и не внявших простой истине, что не погиб он, что жив и здравствует).
Миша с Машей вошли и подошли к Арсению, держась за ручки, – дядя велел им друг с другом быть вместе, и они с той поры так и ходят: в школу, из школы и в школьную столовую.
— Дядя Арсений! Дядя! — присутствием Нургуль они не смутились, чувствуя тепло и свечение радости, исходящие от неё к ним.
Арсений присел перед ними на корточки, обнял обоих и поцеловал в щёчки.
— Как замечательно вы подросли, звёздочки. В школу уже ходите?
— Да, дядя Арсений, в первый класс.
— В первый «А» класс.
— Прекрасно. Значит, учитесь замечательно?
— Мы отличники. Отличники. — Дети отвечали как всегда: синхронно, подхватывая друг за другом и тем утверждая истину.
— Отличники – это чудесно. Я вам привёз игрушки. Их мои друзья-старшеклассники сделали специально для вас. — Арсений подал им пакет. — Здесь посмотрите или дома?
— Здесь. Здесь.
Конечно же «здесь» – ну как это может быть, чтобы дети утерпели и не заглянули в пакет или в коробочку с подарками?
— Хорошо, папа и мама помогут вам их достать.
Усадив детей рядком напротив своих с Нургуль мест, Арсений уделил внимание их родителям, в ожидании своей очереди на взаимные приветствия смотревшим на него в радостном наблюдении за его встречей с их детьми. И выражавшим к нему незаурядное отношение, в котором доверие Николая Артёмовича сочеталось с откровенной радостной восторженностью Вивеи Владимировны.
И по-разному смотрели на Нургуль. У Басаргина она вызвала любопытный интерес – что за девушка рядом с его… спасителем, такая оригинальная? А у Вивеи Владимировны вспыхнула эйфория от возможности встретить её вот так запросто, в кафе; и вместе с тем благодарность выражалась в её взгляде на девушку.
К ней первой обратился Арсений. Проведя вдоль её лица ладонями, наполняя теплом  Любови и удивляя её мужа, Арсений пообещал:
— Вашу красоту больше ничто не омрачит – никакие невзгоды не отразятся на ней. —Всмотревшись в ставшее одухотворённым лицо счастливой женщины, отметил ей: — Вы свой путь нашли. Он и вам, и семье вашей послужит.
— Здравствуйте, Арсений Тимофеевич! — ответила приветствием на его пророчество Вивея Владимировна. — Благодарю вас за добрые слова – я знаю, что так и будет, как вы говорите. А значит, мы всегда будем счастливы, как бы ни складывалась жизнь.
— Да, именно так: как бы ни складывалась жизнь страны и ваша в ней, счастье вошло в вас и не покинет. Присаживайтесь к Нургуль – вы ведь знакомы с нею, так что вам есть о чём поговорить, пока мы с Николаем Артёмовичем будем общаться.
Арсений сопроводил Вивею Владимировну в к дополнительному стулу в торце стола, к Нургуль. Вернулся к майору:
— Здравствуйте, Николай Артёмович.
Басаргин постарался не подать вида, что удивлён не общим приветствием его семьи, а раздельным и тем, как и насколько во всём совершенно непривычна, нестандартна манера общения человека, странным образом вошедшего в судьбу семьи и его самого. И ответил не только дружелюбно, но и с глубокой благодарностью:
— Здравствуйте, Арсений Тимофеевич. Признаюсь, чрезвычайно рад встрече, вашему приглашению нас – мне очень хотелось вам высказать многое. В том числе и как вы мою судьбу определили, связав меня с полковником Чазовым.
— Хорошо, Николай Артёмович, давайте присядем и поговорим – поговорим в тех пределах, что нам даны. Но прежде помогите Мише и Машеньке достать подарки.
Басаргин сел на определённое ему место, взял пакет из рук сына и достал из него две обтянутые тканью картонные коробки. Одну, размером поменьше, справедливо полагая, что в ней подарок для дочери, передал жене, а большую раскрыл сам. Миша и Машенька ахнули, увидев их содержимое: в них были спрятаны утончённо сотворённые модель шхуны и кукла.
Их изготовил не состоявшийся по первой мечте кораблестроитель и будущий танкист Александр Суханов, а снарядили – шхуну парусами и снастями и куклу платьями под старорусский стиль – сестрицы Оля и Лена. Саша, используя преподнесённый летом ему, как и его отцу, Арсением набор резцов, вырезал обе поделки и облагородил их: узорами – корабль и тонкими чертами лица и изящными пальчиками – куклу. А сестрицы-девушки посредством детских швейных машинок, подаренных им Арсением тогда же, потрудились над шитьём и вышивкой одежд и парусов – с тем ещё, чтобы запас того и другого имелся. Да и Александр изготовил и подставку для судна, и набор мебели для куклы-хозяйки, ибо не в обычае у староверов, чтобы хозяйства не было или чтобы предметы валялись.
Подобные подарки Арсений привёз и детям Михаила Уткина, исходя из того понятия, что шхуны и кукол можно дарить мужчинам и женщинам в любом их возрасте.
Дети, никак не поощряемые родителями, подошли к Арсению, прижались к нему:
— Спасибо, дядя Арсений! Какой хороший корабль! Спасибо, дядя! Кукла лучше всех – я никогда такую не видела.
— Я вас, звёздочки, люблю. И вы помните, что вся Земля вас любит.
— Да, помним. Помним.
— Я рад за вас. И передам вашу благодарность моим друзьям, делавших для вас эти игрушки.
Дети, прильнув к нему в радости, оглянулись на подаренное – им хотелось играть.
— Идите, порадуйтесь новогодним гостинцам, — отпустил Арсений детей к дарам и отпустил их от себя – это были его прощальные им дары.
Вивея Владимировна смотрела на него, на духовного для неё мужчину, восхищённо и вдохновенно и – для себя ли, ему ли – неслышно произнесла: “Любимый!”. Арсений на её посыл нежно обернулся, улыбнулся особенно –  впервые она получила от него эту улыбку – и посмотрел на Нургуль: “Прекрасная, скажи ей, ответь за меня и от себя”.
Нургуль взяла руку Вивеи Владимировны, и когда та отреагировала, навеяла ей то, что всегда говорила, но также особенно:
— “Арсен Солнцерождённый любит тебя. Тебя и всю твою семью. Потому вы сейчас с ним, потому он несёт вам дары. А ты? Чем ты можешь благодарить его и можешь ли? Ты научилась служить?”.
— “Нургуль, я стала служить и счастлива этим, — неожиданно для себя мысленно же ответила Вивея Владимировна, — Но ему… Нет, добрая Нургуль, ему я никогда и ничем не смогу выразить благодарность – его дары намного превышают возможность ответить”.
— “Если ты служишь Всевышнему, значит, служишь и ему...”.
Услышав начало их беседы и на том прервав восприятие женского диалога, Арсений  ответил майору на признательность за его роль в возвращении на службу:
— Николай Артёмович, полковник Чазов писал мне о вашей с ним переписке, о вашей встрече, о беседе. Викентий Никифорович был доволен тем, что мне с вами довелось пить подаренное им вино «Негру де Пуркарь». Хорошо, что вы написали ему и об этом – вы
порадовали его.
Арсений год назад накануне Новогодья поздравил полковника с праздником, но тогда же майор Басаргин, непрошено нагрянув к нему со всей большой семьёй и с друзьями Пташковыми, открылся перед ним таким потерявшимся в мире живых, что заставил дополнительно заняться его судьбой.
И он, заведя с ним разговор о его пограничном служении и дав ему совет написать бывшему своему командиру Чазову, на следующий день послал полковнику письмо, содержательно описав состояние некогда его подчинённого, внезапно ожившего для похоронивших его родственников, друзей, соседей. И попросил принять участие в его судьбе, введя в службу и загрузив его повышенной ответственностью, чтобы он зажил полноценно и продуктивно – отметив, что прежде всего для самого майора в этом необходимость.
Сейчас Басаргин удивлённый осведомлённостью Арсения и его доверительностью в отношениях с полковником Чазовым, сказал:
— Вы рекомендовали сообщить ему об этом событии, я так и сделал. Мы с ним очень хорошо встретились, он также меня понял и порекомендовал поступить в академию – благо для подготовки времени у меня достаточно оказалось. А потом даже посодействовал встрече с генералом Барановым – он вам приходится…
— Да-да, приходится. С Николаем Фёдоровичем мы встречались летом, и он также  говорил мне о вас – он поверил вам. Теперь от вас зависит и ваша судьба, и многое в… Вы понимаете меня?
— С вами трудно говорить, Арсений Тимофеевич, потому что вы всё знаете.
— Николай Артёмович, я знаю то, что могу и хочу знать, не вторгаясь в личность, в чью бы то ни было жизнь. Но от вас хочу услышать, вполне ли вас устраивает тот выбор, который вы сделали с помощью и посредством старших офицеров, возложивших на вас некую обузу ответственности.
— Более, более чем устраивает. Но мне кажется, что они меня жалеют, не загружают настолько, насколько я привык.
— Нет, не жалеют, а готовят. То, что вам предстоит, будет намного тяжелее прошлой вашей службы. И вам предстоит ещё один выбор: как и кому служить.
— Но разве у меня есть и вообще, может быть выбор, кроме служения Родине?
— Многим предстоит радикальный выбор. Одно могу посоветовать: продолжайте доверять поверившим в вас старшим офицерам, старшим товарищам. И ещё: у вас семья, а вы с нею не едины.
Басаргин поразился: как не един с семьёй? Его жена, его дети для него такой же долг, как и служение, он ради них со смертью боролся. Вивея Владимировна тоже услышала последнюю фразу Арсения и насторожилась: что же увидел он в её семье, какой изъян.
— Почему вы так говорите, Арсений Тимофеевич? — Николай Артёмович огорчился. — Я получил квартиру при академии, и сейчас приехал за семьёй – мы долго были в разлуке, теперь будем вместе. Вы об этом говорите?
Арсений усмехнулся в душе: людям важны физические единение, контакты, общения – то, что они видят и воспринимают; а что за ним, за объектным, что в действительности может соединять, объединять, не замечают, хотя оно и тревожит их неосознаваемо ими, и воздействует на них.
— Нет, не об этом. Вместе вы – да, но единство ваше нарушено. Вы помните, я сказал, что картина Вивеи Владимировны должна постоянно напоминать вам?
— Ну да, мы постоянно видим её – она в квартире на стене.
Арсений снова усмехнулся в себе.
— Николай Артёмович, видеть мало. Тем более что она здесь, а вы там, вдали. Вы должны видеть её постоянно, ежедневно уделяя ей хотя бы четверть часа. Смотрите в неё, читайте её, проникайте вглубь не только сюжетную, вглубь чувства, боли, которые вашей семейке достались. И лишь когда душа ваша затопится слезами, тогда лишь вы поймёте, что пережили они и что сделали, чтобы вы не остались во тьме, а вернулись в свет, к ним в жизнь. Тогда лишь станете едины с Вивеей Владимировной и с Мишей и Машенькой.
Маленькие сердечки лучше чувствуют и понимают – Миша и Маша услышали в себе то важное, о чём сказал дядя Арсений, то, что в них и сейчас живёт болью, заморгали; в их
глазах появились слёзы. Арсений подошёл к ним, погладил их, отчего они  успокоились и смежили веки; приложил их головками друг к другу и соединил ручки.
Вивея Владимировна тоже подошла – не к детям, а к нему:
— Арсений Тимофеевич, вы и только вы всё увидели и всё понимаете. И сейчас вы опять нам дар преподнесли – только бы нам его не растерять. — Обняла его и прижалась, и, вся утонув, растворилась в нём.
Ей, как при в прощальной встрече с Суриным, устроенной им с Нургуль, показалось, что вечность он в ней, а она в нём; и жизнь в богатстве своём, в красках прошла в ней и перед нею. Вернулась в мир кафе и семьи, когда Арсений, слегка отстранив её, сказал:
— Нет, вы его не растеряете, Вивея Владимировна. Он будет с вами во всей вашей жизни и будет вашим оберегом, когда станут сгущаться облака неприятностей. А дар этот вам от меня и Нургуль последний – больше мы с вами не встретимся. Да и не будет в этом нужды для вас. Но вы и дети получите возможность общаться с нами, когда понадобится. Нургуль откроет вам её. Садитесь на наши места.
Вивея Владимировна подошла к стулу, на котором до сего момента сидела Нургуль, и девушка кивнула ей, приглашая сесть. Арсений тем временем посмотрел на её супруга, взиравшего на уснувших детей и на то, что и как жена обнимется с мужчиной и при нём – и как нежно обнимается!
— Николай Артёмович, всё в порядке, всё в порядке. Садитесь на моё место рядом с вашей супругой – и так и будьте с нею впредь до конца.
Басаргин сел, ожидающе посмотрел на Арсения – что дальше? Неведение его развеяла Нургуль. Она духовным покровом провела над обоими супругами, отчего они обернулись друг к другу и стали вглядываться в глаза, проникая в них и уходя в глубину любви…
Очнулись от прелести взаимного проникновения к внешнему миру суетой и голосом официантки, расставляющей по столу креманки с мороженым, стаканы с напитками и чашки с кофе:
— Ваш друг сделал для вас заказ: мороженое, соки и кофе. Если ещё что понадобится, скажите.
Майор оглядел принесённое, отрицательно покачал головой:
— Благодарим. Нам больше ничего не надо. А где он?
— Так ушёл уже минут десять назад, — удивилась официантка тому, что посетители не заметили уход приятеля.
— Дядя Арсений уже далеко, — пробудившись от очарованного сна, сказал Миша.
— Дядя ушёл, но будет приходить, — подтвердила Маша.
— А вы откуда знаете – вы же спали? — недоверчиво спросил отец.
— Мы не спали. Мы с дядей разговаривали. — Дети удивились явному непониманию отцом, что дядя Арсений с ними был. — Он нам сказал. Нам так сказал.
Официантка, не считая себя уместной в семейном разговоре, удалилась от них. Вивея Владимировна пояснила:
— Нам Арсений Тимофеевич ведь сказал, что мы тоже сможем с ним общаться, когда понадобится. А дети нуждаются в нём, потому что он наш покровитель.
— Ваш покровитель, — отреагировал Басаргин, ощущая неприятный укол в сердце от того, как нежно Арсений целовал его детей и столь же нежно обнимал его жену.
— Наш покровитель, Коля, — положив руку на плечо мужа, убедительно проговорила Вивея Владимировна.
— Ты его любишь, — утвердительно сказал Николай Артёмович.
— А ты как к нему относишься? — не признаваясь в любви к Арсению и не отрицая её, спросила Вивея Владимировна.
— Я хотел бы, чтобы он был моим другом, — коротко обдумав, ответил Басаргин.
— Он и есть твой друг. И наш – всей нашей семьи. Да, я люблю его, и дети любят. Так, как только его можно любить. Как же иначе к нему можно относиться? Потому что он несёт счастье и спасение – многим несёт, всем, кого на своём пути встречает. Но тем не менее не все платят ему добром в ответ – вспомни прошлогодний канун Нового года.
Вивея Владимировна не произнесла вслух, как грубо и пошло оскорбил Арсения в его же доме свёкор за спасение сына.
— Да, отец поступил отвратительно, — признал Николай Артёмович. — И мы тоже не отблагодарили его, а он опять нам что-то важное сделал.
— Мои родные ещё хуже поступили – за глаза обозвали его грязными словами, когда наши дети пожелали, чтобы он к ним пришёл. Потому я и ушла из родительского дома. А отблагодарить – чем мы можем? Я его девушке Нургуль только что призналась, что для меня это невозможное желание, и это так и есть. Для меня во всяком случае: я получила от него больше, чем рассчитывала, когда впервые встретилась с ним благодаря Михаилу. — Вивея Владимировна после известия Сурина о том, что он «утонул в океане» и после его покаяния простила ему его подлые слова, стерев из памяти, и могла упоминать его имя. — Если ты прислушаешься к его совету и на картине увидишь в нас любовь к тебе, отчаяние и боль, и многое ещё, ты поймёшь, что я и дети получили. И ещё он дал мне веру Господу, он растопил мою душу – ты ведь помнишь, какой каменной я была до возвращения твоего. Такой меня сделали дед и отец. А теперь я как живой ручей: хочу и могу петь, хочу и могу своей водой поить.
— Потому ты меня так удивила в первую ночь, — вспомнил Николай Артёмович день и ночь возвращения домой из московского госпиталя и из неврологического диспансера. — И продолжаешь радовать своим присутствием возле меня.
— За это ты можешь его отблагодарить? Чем? Если, конечно, это моё тебе нужно.
— Вея, тем, что ты мне даёшь, я всё больше оживаю. Я без тебя как без чистой воды себя чувствую. Потому и тебе за твои мне дары я обязан ответить тем, что не выразить словами. Ты с ним общалась – может, он чему-то тебя научил? Тому, что в благодарность возможно превратить.
— Коля, Арсений Тимофеевич тебе сказал: мне и детям нужно твоё единение с нами. А ему – служи верно и доверяй вашим с ним старшим товарищам-офицерам. Возможно, по крайней мере так сумеешь выразить ему своё уважение. А я… Я бы за воскрешение, за возрождение твоё, за счастье детей иметь отца, а не быть сиротами, полжизни ему отдала бы, а другую половину – вам. Но Нургуль мне объяснила, что если я Господу служу, то и ему служу, потому что он в Господе. Да, я люблю его.
— Мы тоже любим дядю Арсения, — включился в глубокую родительскую беседу Миша, оторвавшись от управления парусником.
— Мы любим дядю – он самый лучший, — уверила Машенька, целуя куклу.
Майор Басаргин засмеялся:
— Ну вот и разрешился вопрос – кто он и как к нему относиться. Я тоже его люблю. Как старшего брата, которого, к сожалению, у меня нет, люблю его.

***

Утром Аннета по пути в школу подошла к почтовому ящику и бережно вложила в него пухленький конверт – плод её описания прожитого без Арсения: попыток прорваться сквозь неведомое, используя открытое ей Учителем, пользуясь его видением; неудачи и удачи; умение донести до школьников и сокурсников и неспособность пробиться сквозь впитанное ими неприятие неочевидного.
Не всё написала, на последующие письма оставила. А иное и запрятала в себе, чтобы боль из сердца больше не вырывалась. И без того выговорилась на сокровенном месте, у Пушкина, огорчив неблагодарностью Нургуль, а его, конечно же, больше того: и год назад укорила его, и ему пришлось преподать ей урок, жестокий урок, но необходимый, чтобы не смела и думать об осуждении его деяний – а вот и опять посмела, вновь позволила себе в свою угоду.
Что с нею происходит, что в ней находится такое, что она требует и требует от него для неё ублажения, не желая за то платить ничем: ни разлукой; ни его правом свою жизнь устроить; ни доверием к нему, когда он творит выходящее за границы общепринятого?
Бессменная вахтёрша Полина Михайловна встретила Аннету улыбкой с затаёнкой и сказала, чтобы она шла на педсовет в класс напротив директорского кабинета.
— Но раздеться-то можно, Полина Михайловна, или так и идти?
— Это как хотите. Моё дело – распоряжение передать.
Аннета, отправляя письмо, припозднилась, да и не думала, что педсовет будет – вчера, второго числа, провели, а тут опять. Что, все каникулы заседать? Разделась в учительской и, полная грусти от вчерашних событий, вошла в класс. Он был уже заполнен, лишь кое-где пустели места. Два из них были за передним столом – на одно молодая учительница и села, чтобы меньше общаться с коллегами. И потом очень обрадовалась, что именно его выбрала для себя, – ах, как же обрадовалась! Правда, заняла она место за тем столом, за которым велено было не занимать, но ей никто сказать о том не успел, потому что вошла директор, а за нею!.. А за нею вошёл он.
Она первая увидела его, увидела сердцем. А он, едва вошёл, увидел её и чуть заметно, но так мило, так нежно улыбнулся ей! И Аннета улыбнулась и, вся горя в смущении и в счастии, закрыла лицо ладошками. Тут в первый раз и порадовалась, что впереди сидит, что никто не видит её состояние…
Не только для Аннеты его появление оказалось неожиданностью: явлением историка Арсения Тимофеевича все учителя осюрпризились. Первой Валентина Ивановна получила его «новогодний подарок», как она назвала его внезапный визит из лесного края в школу. Она даже обняла и расцеловала его в щёки по русскому обычаю и по состоянию души – он уже не подчинённый ей педагог, так что выразить откровенно радость она могла без конфузности, а изливая все дружеско-доверительные чувства.
И состоявшийся меж ними душевный разговор забрал у неё всё время, определённое на утро для дел срочных – хотя переписка их и была всегда обстоятельной, но вопросов к нему у неё накопилось на десяток страниц. Прежде всего повинилась перед ним за то, что проговорилась о суженой, а у него с нею не сложилось, – это она уже никому не открыла, хоть и узнала о нелицеприятном событии почти сразу: Арсений вынужденно сообщил ей.
А потом Валентина Ивановна позвонила на вахту и отдала распоряжение направлять учителей на педсовет, но не проговориться об Арсении Тимофеевиче.
Войдя в класс – ещё без него войдя, – директор строго оглядела педагогов, словно выискивая злостных прогульщиков, улыбнулась:
— Поздравляю с Новым годом – ещё раз поздравляю, чтобы ваша личная и наша общая жизнь были наполнены приятными неожиданностями. Такими же, как эта… — не договорив, Валентина Ивановна обернулась к открытой двери и пригласила войти кого-то неведомого: — Прошу вас, войдите, обрадуйте всех нас.
Кто там стоит и должен войти, чем всех обрадовать? Странная сегодня директор. И говорит приподнято, будто на торжестве выступает. И светится, и улыбается счастливо. Педагоги совершенно занедоумевали. Пока не вошёл… Нет, не историк вошёл, хотя несомненно – он это, историк. Но Арсений Тимофеевич опять значительно изменился, став похожим на русского молодца из старинных сказок, из фильмов о «Финисте-Ясном соколе» и других подобных. Умеет же он преображаться!
Уже не доцентская бородка покрывает его лицо, а отросшая и заметно курчавящаяся русская; и волосы на голове отросли более привычного и тоже с завитками. Одет не в строгий костюм, а в свитер со старым русским орнаментом – словно кольчугой на нём он смотрится. Меча только не хватает. Вместо него всё та же трость и кожаная сумка висит на плече. Сердце зашлось: ну как же его такого выпустили из рук?! Откуда он прибыл? Опять из былин и сказок?
Собрание педагогов превратилось в школьный класс: одни с мест заговорили, другие вышли к нему, чтобы приветствовать и ощупать. Отовсюду посыпались вопросы, укоры, догадки:
— Арсений Тимофеевич! Арсений Тимофеевич, вы вернулись? Насовсем вернулись? Я же говорила, что вернётесь! Мы все знали, что вы вернётесь к нам – ну куда вы без нас? А без вас даже праздники нам устраивать некому стало: Михал Михалыч сбежал, и вы нас покинули.
— Ну а где ваша суженая? — прозвучало в шуме и гаме восклицаний.
На этот вопрос затихли все – вопрос животрепещущий, болезненный, с ожиданием, но и с подковыркой. Спросила, конечно же, замужняя учительница – несватанным не с руки его задавать. В образовавшейся тишине, прервавшей весёлые гам, шум, суету учителей, стремившихся выразить эмоции и высказать укоры и требования к Арсению, он, наконец-то, смог отвечать. И ответил. О суженой. С безысходной трагичностью:
— Ах, она разбила моё сердце!.. Вы ведь помните, я рассказывал вам о молоденькой кикиморочке, что меня спасла?
— О трёхсотлетней красавице? — уточнился физик Антон Васильевич.
Взрыв смеха подтвердил, что Арсеньеву байку о лесной конференции кикимор и баб-ёжек в школе хорошо помнят.
— Именно. Я пообещал, что женюсь на ней в благодарность, но когда вернулся, она уже с Кощеем. Он, бессовестный лиходей, улестил её, пообещав бессмертие, и она – вы же знаете, как молоденькие, особенно кикиморы, падки на посулы – и полетела за ним. А напрасно. Высосет он её молодую кровушку и тем себя на очередной срок обессмертит, а её водяному отдаст. Вот такая у меня трагедия.
Даже Валентина Ивановна открыто смеялась, радуясь тому, как нашёл он простой и интересный выход из ситуации, в которую по её неосмотрительности попал, – коварный вопрос любопытствующих учительниц мог породить нездоровое отношение к нему. Но он нашёл необидное и остроумное, а тем и её спас – а то станут спрашивать, допытываясь у неё о той суженой, к коей он умчался в края тридесятые.
— Так мы вас утешим: у нас вон сколько суженых! — пообещала та же педагогиня, не столько заботясь о молодых претендентках на счастье с ним, сколько о том, чтобы её не обошёл вниманием странствующий историк.
— Нет, — отказался Арсений от предложенных ему на выбор невест, — я живу в такой сказке, в какой не всякая девушка испытания проходит. И из-за того у каждого пруда, у каждого речного омута на ветках деревьев русалки сидят и жалобные песни поют. Так что поостерегусь брать на себя ответственность за молодые жизни, тем более за невинные души горожаночек.
— Фу, какая ужасная страшилка! — перебивая весёлый с горчинкой смех, выговорила ему «сваха». — А вы что, ненадолго приехали? А мы думали… Ах, Арсений Тимофеевич, только души растревожили.
— И в самом деле, Арсений Тимофеевич, мы с вашим отъездом остались без вашего благородного колорита в коллективе, — с грустной улыбкой сказала Мария Георгиевна, обрадовавшаяся его появлению как струе свежего воздуха: в нём утешение было для неё от разочарования в дружбе с Антониной Семёновной, оказавшейся столь подлой в своём служении сексотки, что её отца оговорила, и тот чудом не был расстрелян.
— Вот именно, без вашего шарма. И обаяния, — поддержали её дамы помоложе. — А давайте его закружим, завертим, зачаруем, чтобы он путь в дремучую чащобу забыл.
И стали вертеть, и закружили, и каждая приговаривала приворотное колдовство, что ей придумывалось. Аннета смеялась и, глядя на терзание Наставника коллегинями, думала о том, как стало бы в самом деле прекрасно, если бы они заговорили ему путь в лесную деревушку. Валентина Ивановна смеялась, радуясь устроенному ею празднику учителям – они словно дети веселились. И правильно. Не всё же только о работе, простые радости им тоже нужны; а тут и событие для них незаурядное: огорчались, что покинул коллектив один из немногочисленных мужчин и умеющий, им радостное сказать; и всё ждали, что вернётся, и дождались, хоть и ненадолго, хоть и призрачно.
— Ну что, забыли дорогу в своё тёмное царство кикиморское? Добились мы своего? — спросили учительницы, когда, сами устав от своей галдёжной толчеи, от колдовских формул, измотав Арсеньев вестибулярный аппарат и забив его уши звенящими голосами, остановились, но оставив его в своём кругу.
— Добились, — согласился Арсений. — Я люблю вас.
— Вот! Вот так и будет теперь, — обрадовано вынес коллектив ему вердикт.
— Но только вот тут в сумке у меня ларец волшебный. Он такую силу имеет надо мною, что не позволяет остаться в городе, в Донецке.
— Какой ларец? Мы что, напрасно старались? А ну-ка, покажите нам его – мы из него всю силу вытрясем.
Арсений, извинившись перед счастливой Аннетой, поставил на стул сумку и вынул из неё шкатулку сухановской работы, тем доставив девушке и вторую радость, – он словно доверился ей. Он снова близок к ней – какое блаженство! Учителя окружили его и стол, оглядывая привезённую издалёка, внесённую в их жизнь «волшебную» вещь.
— Это частичка духовной культуры северных жителей – не кикимор и не водяного, как вы понимаете. А в ней души частичка – и тоже не Кощеевой.
Аннета восторженно слушала Наставника и понимала, что за его шутками скрывается такая правда, какую неспособны услышать и воспринять её школьные коллеги-горожане, несущие просвещение в народ, потому что, просвещая, сами не понимают Жизнь и потому из неё в себя вбирают привычное, обыденное, картинно-броское. А с тем от корней и от стебля народной культуры, от менталитета русской нации отрывают и учеников.
Валентина Ивановна будто услышала её, потому что сказала в созвучии с её мыслями:
— Вы, Арсений Тимофеевич, наши урбанизированные души вводите в ту историю нашу, которая отсюда, из городов, из века грубой механизации воспринимается, в самом деле, сказочно. — Историк и социолог, в переписке с Арсением обсуждавшая аспекты русской культуры, она и сама, видя и слыша его, прибывшего из дальних мест, видя им оттуда привезённое творение материальной культуры народа, наполнилась более других учителей соприкосновением с традициями прошлого, но ещё живого. — Вы нам покажете, что в ларце? И ещё: прошу вас рассказать о вашем новом опыте служения образованию в дальней глубинке России. Рассказать, чем и как городские и сельские школы разнятся.
Арсений, звучанием голоса и повествованием зачаровывая учителей, рассказывал им о творчестве северян, о сакральности для них узоров в дереве и тканях, в творимых ими произведениях декоративно-прикладного искусства1; об этнонациональных, исторических и мистических их корнях. Рассказывал о простоте в общении русских людей и о глубине и содержательности прячущихся в простоте духовных отношений; о богатстве речи и её колоритности, проистекающих из уст селян; об откровенной доверчивости учеников во всех классах…
Он рассказывал, а Аннета слушала его с восторгом, с замиранием сердца – в каком чудном месте нашёл своё поприще её Учитель. И с содроганием: вот сейчас завершится его общение с учителями, и он опять – в который уже раз это «опять»! – уйдёт, и не состоится её с ним разговор, не сможет она открыться ему, а он не откроет ей какой-то особенный, для неё жизненно важный фрагмент, оттенок тайны бытия и Мироздания. Не заглянет в её душу, чтобы навести в ней только ему известный и понятный порядок, в котором становится легче жить, легче дышать, на мир смотреть светлее.
“Но он ведь Учитель, Наставник! Он не может оставить меня без своего Слова, без ____________
1 Декоративно-прикладное искусство – вид художественного творчества, который охватывает различные разновидности профессиональной творческой деятельности, направленной на создание изделий, тем или иным образом совмещающих утилитарную, эстетическую и художественную функции.

благословения! Господь, подскажи ему, вели ему не забыть меня! Пусть он поговорит со мною – я не жду и не смею ждать большего. Я, предавшая его доверие и своё к нему, ни  на что иное права не имею, пусть лишь скажет, укажет…”.
Аннета не помнила, чтобы она в своей жизни так страстно желала, не помнила, чтобы так отчаянно молилась. Молиться стала ещё в бытность Арсения в Донецке, робко, учась складывать и проговаривать моления; а после его отъезда только ими, мольбами, и жила, с ними подходила к памятнику Пушкину, как к алтарю.
Девушка видела, что взгляд Наставника, охватывающий всех в классе, прикасается и к ней. В эти мгновения в её груди вспыхивал огонь веры, надежды, любви; и она, боясь, что он заметит пылающий отсвет на её лице, всё время прикрывала его ладошками.
Учителя долго не отпускали Арсения, засыпая вопросами, – им не столько интересно было узнать о жителях лесной части страны, сколько не хотелось завершить разговор, а значит, и встречу с тем, кого – да что уж там! – любили все женщины коллектива, даже и замужние, как видели все и как некогда заметила самому Арсению Валентина Ивановна. И вот он приехал, и так воспалилась надежда, что вернулся и больше не покинет их! И из-за того, что каждой хотелось, чтобы он остался, но остался из-за неё, ради неё, для неё, всех всколыхнул вопрос «свахи»:
— А кому вы привезли ваш ларец с волшебными украшениями? Кому его подарите?
Женская часть педагогов засмеялась в тревожном ожидании ответа; и мужская, не вся довольная внезапным появлением Арсения в школе, затревожилась – и без того окружили его, а вдруг ещё и подарит той, за кем и они поволочиться не прочь. Физрук Валентин Яковлевич и так-таки прилепившийся к школе всё ещё аспирант Александр Леонидович вообще огорчились его приездом – критика историком-методистом их педагогики и его публичные нравоучения болезненно памятны.
Оттого, пока Арсений, улыбаясь, переводил взор с одной знатной в школе особы на другую, изображая, что выбирает среди них предпочтительную, словно греческий Парис, выбиравший прекраснейшую между Герой, Афиной и Афродитой, чтобы поднести одной из них золотое яблоко1, физрука осенила подколка, и он изрёк:
— Наверняка подарит Аннете Юрьевне.
Физрук непозволительно ляпнул это в отместку обоим: Арсений из-за Аннеты укорил его в некорректности, проявленной им в отношении неё на первом учительском рауте, а она отказала ему в танце; да к тому же в коллективе то и дело вспыхивали разговоры об их особых отношениях. Потому и рассчитывал на успех выпада и радовался: чем не месть он им обоим выдал?
Но тем недотёпа снова вызвал на себя гнев коллектива: смутившаяся намёком Аннета оглядела его возмущённо и презрительно; дамы в тревоге, что, и в самом деле Арсений её выберет, таким злом овеяли физрука, что оледенеть бы мог, если б события в средние века происходили; и когда Арсений вновь укоризненно указал ему: “Вы, сударь, так и не стали педагогом, а достоинства и чести у вас значительно поубавилось”, — они набросились на него с уничижительными выговорами.
И даже Антон Васильевич поддержал Арсения:
— Валентин Яковлевич у нас – тяжеловесный атлет, у него развивается мускулатура, прочее ему необязательно.
Немолодой и положительный преподаватель питал симпатии к Аннете после вальса с нею в том же рауте, позволившему ему с той поры дружески с нею общаться и опекать её после отъезда историка.
Арсений кивнул ему с улыбкой и разрушил ситуацию, им же созданную:
— Но вы, Валентин Яковлевич, правы: Аннете Юрьевне украшения очень подходят. — Педсовет чуть не ахнул горестно, услышав от самого Арсения откровенное признание достоинств его пассии, как они называли Аннету; но скоро был успокоен
___________
1 Я;блоко раздора – в древнегреческих мифах  золотое  яблоко, на котором было написано “прекраснейшей”, подброшенное богиней раздора Эридой на пиршественный стол во время свадьбы Пелея и Фетиды.

продолжением уверения: — Подходят так же, как и другим прекрасным дамам в коллективе. — И вновь в душах дам зацвели улыбки, вновь вспыхнуло ожидание – напрасное: — Однако я не могу подарить шкатулку никому из наших богинь.
— Но почему, Арсений Тимофеевич? — недовольно спросила «сваха». — Ну почему вы нас так огорчаете?
— Потому что люблю вас. Я ведь сказал вам, что выдержать сказочные испытания и стать счастливыми никому не удалось, потому и не могу позволить вам даже примерить их – в тень превратитесь.
— Всё время шутите и сказочки на ходу придумываете. Для кого-то вы ведь привезли вашу шкатулку с колдовскими поделками.
— Ну что ж, примерьте, если хотите, — приглашающе протянув руку к украшениям, предложил «свахе» Арсений. — Но только, когда станете призрачной, не корите меня за дозволение вам прикоснуться к ним. Попробуйте… Одна на моих глазах потеряла себя и радость жизни.
Арсений говорил с улыбкой, как все уже привыкли, но в сей раз голос его не нёс в себе присущего ему доброжелательства, и педагогини вздрогнули. Аннета поняла, о ком он сказал, и поняла, что за его словами настоящая правда, не доступная непосвящённым в его тайную жизнь.
— Эти прекрасные украшения созданы для хранительницы традиций и веры, и, не знаю почему, полтора года назад в дни моего странствия она мне их передала в порыве, хоть и не хотел я принимать столь богатый дар. А привёз поместить его в музей.
— В наш? В наш музей? — спросил молодой историк Игорь Игоревич, сменивший Арсения и принявший от него класс с лаборантской и музеем.
— Нет, не в школьный – ненадёжно и опасно. В музей исторического факультета. Но не показать вам эту красоту я не мог, так что извините меня, пожалуйста, за то, что не предупредил сразу, и у вас сложилось неправильное понимание.
Валентина Ивановна поднялась, улыбнулась Арсению и коллективу:
— Ну вот, встретились и наслушались об интересных событиях нашего народа, что так далеко от нас обитает – далеко не только расстоянием, но и в традициях, в культуре и в том менталитете, которым и мы, не замечая, живём, а для тех жителей он основа бытия. Вы, Арсений Тимофеевич, прекрасный подарок нам сделали, и я думаю, что все ваши, хоть и бывшие, но коллеги благодарны вам. Приезжайте, приезжайте к нам ещё и ещё. Только предупредите, чтобы мы вам могли хорошую встречу устроить, а не такой лишь экспромт.
— Надеемся, что ещё приедете, Арсений Тимофеевич, и тогда уж мы вас опоим своим колдовским отваром, — пообещала «сваха», и все со смехом зааплодировали, поднимаясь, чтобы разойтись по своим делам.

Аннета шла в класс химии огорчённая: ну почему Арсений Тимофеевич, Учитель, ей ни полслова не сказал? С историками пошёл в бывший свой класс; и они засыпают его вопросами, а он им весело и содержательно отвечает. Неужели не простил? Понял, однако не простил?
Но опомнилась: опять осуждает, опять судит его. Его! Как она смеет?! Да что же в ней и с нею происходит: никак не может принять его самоволие в делах, в причастностях? Кто он и кто она, чтобы решать за него, что ему делать и как к кому относиться? Сама-то она простила бы? Простила бы, если б увидела с другой, и к тому же в объяснении в любви, и к тому же возле памятника – памятника Пушкину и памятнику её с ним встречам? Притом что он и не обещал ни её в жёны взять, ни на ком-то не жениться. Ведь она не простила, не имея на то право, узнав, что к суженой уехал. А оказалось, что она, что это она – падшая: так как она может в своём грехе судить и осуждать его? Его!
Ему можно всё, ему дозволено, потому что он – Арсен Солнцерождённый, а не просто Арсений Тимофеевич, обычный человек, каким все его считают. И она сама тоже никак не может принять его в полной мере иным, не может отпустить его от земного, хотя видела и сама воспринимала его мистические творения. Но ему-то что за дело до её принятий? Он являет себя таким, каков есть, он никому не подвластен, кроме Творца. Так как же она позволяет себе его судить?! Служить ему, как Нургуль служит и счастлива. Ему служить и самому Господу, чем бы ни занималась, что бы ни делала, – вот в чём её счастье.
Одёрнулась в душе и уже спокойно вошла в лаборантскую, настроив себя работать лучше: сегодня лучше, чем вчера, а завтра лучше, чем сегодня. В этом будет её хоть и не служение ему, но благодарность. И пусть он не узнает об этом, но она будет этим жить.
С тем и стала готовить реактивы и пробирки с колбами для предстоящих уроков во всех классах. Она, став учительницей средних и старших классов, значительно пополнила лабораторию реактивами, лакмусом1, ретортами2, приборами для учебной программы и сверх неё, особенно для кружковых занятий,. И радовалась богатству и образовавшимся возможностям и средствам расширять и углублять познания детей-школьников в химии, прививать им интерес к ней.
Аннета работала в блистающем белизной халате, на руках – резиновые перчатки. Так она всегда одевалась, готовясь к урокам; иногда и фартук и нарукавники надевала, чтобы защититься, когда работала с кислотами и с едкими щелочами. А к ученикам уже, вызывая в них, особенно в девушках восхищение, выходила в таких платьях, какие иные женщины по воскресным дням надевают. На это её давно, ещё в первое посещение театра направил Арсений Тимофеевич, обязав её так ежедневно одеваться и представать перед взорами людей для раскрытие своей красоты и своего содержания, для осознания и для поднятие в себе и перед обществом собственного достоинства; и в то же время как на педагогический приём воспитания в школьниках чувства красоты,– и за то она его благодарит каждый день, даже дома приводя себя в такой внешний вид и в то внутреннее состояние, с какими гостей ожидают.
В дверь постучали, и сердце молодой учительницы колыхнулось и тоже застучало:
— Минутку. Подождите, пожалуйста, — проговорила Аннета дрогнувшим голосом в надежде, что пришёл он – он, а не директор или завуч: если бы так, сердце не вынесло бы горечи и горести, и она в самом деле превратилась бы в тень...
Быстро убрала в металлический шкаф ящик с опасными растворами, сняла и убрала в одёжный шкафчик перчатки с халатом, оправила платье и причёску, вздохнула глубоко и открыла дверь… За нею стоят он и Нургуль, и улыбки приветливые на их лицах. Аннета улыбнулась робко, стеснительно.
— Позволите нам войти, Аннета Юрьевна? — спросил Арсений.
Девушка радостно, но всё ещё с дрожью в себе ответила:
— Конечно, Арсений Тимофеевич, входите! — Всего-то и произнесла; а ей хотелось сказать ему, что и как она любит его – но нет, она не может сказать, потому что грешна, и оттого лишь его спутнице выразила радость: — Нургуль, как я рада, что вы пришли!
Арсений светло и нежно улыбнулся подопечной, потерявшейся в себе, в своей жизни, в принятии входящего в неё, в его к ней отношении. И, пропустив впереди себя Нургуль, вошёл в лаборантскую.
— Простите, Аннета Юрьевна, мы неприглашёнными и без предупреждения пришли и, быть может, нарушили план вашей работы. И так непредвиденным педсоветом из-за моего появления в школе сорваны намеченные учителями планы на день. И вчера мы вас не уведомили о намерении сегодня прийти повидаться с коллективом и с вами.
— Нет-нет, вы не помешали мне – я уже сказала, что рада вам. И больше бы сказала, но… Арсений Тимофеевич, вы и правда хотели со мною повидаться?
— Девушка, ты опять сомневаешься в своём Учителе? В повелителе? — строго, но без гнева спросила Нургуль.
_______________
1 Лакмус  – синяя растительная краска, меняющая цвет пропитанной ею бумаги под действием кислот в красный, а под действием щелочей опять в синий.
2 Реторта (лат. retorta, букв. – «повёрнутая назад») – аппарат, служащий в химической лабораторной и в заводской практике для перегонки или (что чаще) для воспроизведения реакций, требующих нагревания и сопровождающихся выделением газообразных или жидких летучих продуктов, которые тут же непосредственно и подвергаются перегонке.

— Не сомневаюсь, но… Нургуль, я не смогла вчера сказать всё, потому что в упрёках твоих было много правды, однако… Если ты позволишь мне сказать Учителю и тебе, если не заморозишь, то…
— Нургуль даже малость не заморозит вас, Аннета Юрьевна, — уверил её Арсений, с великим сочувствием слушая подопечную и впитывая её состояние. — Для этого она слишком добрая, хоть и наказывает злодеев в дозволенных пределах. И вас она любит. Вы говорите, вам нужно высказаться.
— Нургуль, я не предавала Учителя, не предавала и свой обет – ни за что не приняла бы предложение Олега. Но в тот день, когда услышала от Валентины Ивановны – вы уже знаете, что я услышала, – я потеряла веру. Нет-нет, не в вас, Учитель, и не в Господа – в себя. Я почувствовала, что никому уже не нужна, что очень одинока. Потому и спросила, правда ли, что вы ко мне хотели прийти повидаться, а не из-за того зашли, что по школе ходите. Простите меня, простите, Учитель! Прости, Нургуль!
Аннета заплакала от пережитого, оттого что ей трудно и сейчас, когда он рядом с нею, как когда-то. Сейчас рядом, а через минуту, через… уйдёт, и ей вновь останется только прозябание в холоде одиночества.
Арсений обнял девушку и припал к её губам в глубоком поцелуе. Слёзы из Аннеты перестали течь; на месте боли возникло странное чувство, по телу прошла дрожь, и всю её охватило неведомое блаженство; и утратились ощущения времени и места, а вместо них её голову и всю душу заполнили красивые видения. Когда Арсений отделил девушку от себя, ему пришлось поддержать её, потому что в ней всё плыло, и она качнулась.
Не сразу после поцелуя Аннета вошла в восприятие окружающего и открыла глаза; сознание, полное красками и формами яркими, своеобразными, не сразу освободилось от их восприятия. А потом пришло осознание впервые с нею произошедшего события, и она спросила, глядя прямо в глаза Арсения:
— Что это было? Для чего вы так со мною – пожалели? — Почему он поцеловал её – правда, пожалел, как маленькую плачущую девочку?
Арсений отступил от девушки, чтобы видеть друг друга и общаться:
— Нет. Напротив даже. Это был обет взаимного служения... Но если он неуместен и не нужен вам совершенно, я сотру поцелуй из вашей памяти. И с ним слова об обете и служении. И всё, что вы получили от меня и через меня сотру, чтобы вас больше ничто не беспокоило, не травмировало, чтобы жизнь прежняя вошла в привычное русло.
Арсений смотрел и говорил без своей обычной улыбки, но более того: строго и с такой глубинной грустью, что Аннету пронзило насквозь. И ещё испугало: сотрёт поцелуй такой желанный – нет! Отступила на шаг. Сотрёт обет и служение – нет!! Ещё отступила. Сотрёт всё, что дал – нет!!! Бросилась к нему, пала на колени, обняла его ноги:
— Нет! Нет!! Нет!!! Я хочу служить вам, служить Господу! Я люблю Его, люблю вас, люблю Нургуль! Люблю и хочу служить вам. Только я не умею… Если бы Нургуль могла научить меня – она-то умеет, не то, что я.
Арсений поднял её и вновь уверил её в любви к ней его спутницы:
— Нургуль поможет. Ей нужна подруга, настоящая, как сестра, которой она могла бы полностью довериться, чтобы жить с нею общими интересами. Она долго, дольше вас была одинока и сейчас рядом с нею нет женщин. Она вас, Аннета Юрьевна, и понимает, и принимает. И хочет, что бы вы были с нами.
Нургуль стояла рядом и поглаживала её по голове. Аннета обернулась к ней, Нургуль обняла её как сестру, и зашептала на ухо нежные вдохновляющие слова. Объятие глубоко проникло в Аннету, успокоило, и она поверила в возможное, светло улыбнулась своей чарующей улыбкой Нургуль и Учителю.
Арсений ответил ей теплом любви и сказал неожиданное:
— Аннета Юрьевна, я не могу взять вас собой и ещё более трёх лет не смогу. — Он сказал ей то, о чём она и не мечтала, и Аннета ахнула в душе. — Не потому, что не хочу, а по причинам, не от меня зависящим. Мне необходимо завершить служение в деревне, а потом… Потом мне придётся покинуть её, потому что мне должно быть в других местах – где, ещё не знаю. Господь мне укажет. А кроме этого, селянам слишком тяжек мой гнёт, обязывающий их жить в строгом предписании евангельском, хотя они и руководствуются им – на словах они руководствуются, а жить им по-земному хочется. Но это обычное дело, и я знаю, что таковыми их сотворил Господь, таковыми они Ему нужны. Уже потому вам нельзя со мною... И вам ещё надо пройти путь становления: становления специалистом-биохимиком и педагогом, хорошо изучив в аспирантуре всё вам нужное; и становления служительницей. А потом мы встретимся. Но и теперь можем общаться, и вы уже знаете, как – вы обрели возможность видеть и слышать нас.
— Арсений Тимофеевич, мне возможно настоящее счастье быть с вами?.. Да, я буду ждать и учиться! Теперь у меня есть уверенность, что моя жизнь, моё служение нужны. А сегодня я вам послала письмо, и в нём многое, хоть и не всё, о своей работе и об учёбе рассказала.
— Вот и прекрасно. Благодарю вас, Аннета Юрьевна. Мы встретимся с ним в лесах – оно будет ждать моего возвращения.
Аннета погрустнела:
— Вы скоро покинете меня здесь, а так трудно расстаться с вами и на минуту.
— Ты не будешь одна – мы всегда будем с тобой, и ты это знаешь, — укоризненно возразила ей Нургуль.
— Да, теперь я знаю, что и не была одинокой, только не понимала этого. Нургуль, а можно вопрос?
— Спрашивай. Теперь тебе можно многое.
— Почему ты велела идти мне от памятника, не оглядываясь? Сказала, я что дорогу потеряю. Что это значит?
— Это значит то, что если бы ты оглянулась, увидела бы, что твоего друга…
— Прости, Нургуль, что перебиваю, но он не друг мне и никогда им не был. Просто был приятелем, а потом, после того что наговорил о тебе и о вас, Учитель, я ему во всех отношениях отказала. Правда, он поздно вечером позвонил мне, но только для того, чтобы напроситься в ученики к вам, Арсений Тимофеевич. Я, быть может, слишком много взяла на себя, но отказала ему в этом из-за его пошлости. Я… неправа была? Да? Неправильно поступила?
— Вы правы были в отказе ему. Чтобы прийти ко мне, ему понадобится путь длиною в полжизни.
— Ты правильно отказала ему, подруга. И потому, когда ты ушла, я засыпала всего его снегом, который он считает неживым. А если бы ты оглянулась, то могла бы пожалеть его и вернуться. Тогда и твой путь был бы засыпан снегом.
— Почему, Нургуль?
— Потому что ты с ним снова потерялась бы в себе и в жизни. Ты ещё не научилась полно верить, чувствами живёшь.
Аннета испугалась: она больше не увидела бы Арсения Тимофеевича, он не пришёл бы к её подъезду, к ней?! В страхе непроизвольно прижалась к Арсению – теперь, после его поцелуя она могла отдаться ему полностью: войти в него и растворить свою душу в его. Арсений ласково прижал её к себе, и в ней во всей вспыхнул знакомый уже огонь. Вот так он согрел её, отогрел, оживил её душу в прошлую новогоднюю ночь, когда враги вечность целую преследовали её и стреляли в неё из луков.
Арсений привлёк к себе и свою прекрасную спутницу:
— Нург;л;м, ты щедро и очень много отдала обретённой подруге, силы свои отдала. Прильни ко мне, впитай мою для тебя любовь.
Нургуль прижалась к нему рядом с Аннетой, а потом он её неожиданно для Аннеты в губы поцеловал.
Она в изумлении посмотрела на обоих: он целует другую, при ней, пусть и… И тут же вздрогнула: вот оно испытание – значит, он может и будет целовать других женщин, при ней целовать, а она? Ей так нельзя? Горько: значит, он, избравший её, будет вот так делить себя и с другими женщинами.
Опять в ней ревность проснулась – простит ли она ему поцелуй подруги? Да, ревность – её свойство, она прочно в ней живёт и терзает её, она требует, чтобы он только с нею был и жил для неё. Аннета поняла себя, поняла, почему она страдает, когда он с другими общается, когда подруга Вивея о нём говорит, говорит с восторгом, с любовью. Ревность.
Ревность заглушила в ней радость, и подавила восприятие его морали, вытекающей из его назначения в мире. А что? Когда он рядом, она уверена, что он и будет с нею и для неё одной. Когда она видит его в обычной обстановке, за обычными делами, он, хоть она и воспринимает его своим Наставником, становится простым человеком, простым учителем. А что? В нём и в самом деле не видно ничего, что отличало бы его от обычных людей, от других учителей.
Нургуль заметила её изумление и сначала весело улыбнулась, но сразу посуровела.
— Девушка, если ты не забудешь себя, ты будешь служить себе, а не повелителю и не Всевышнему. Служи себе и радуйся себе. Солнцерождённый больше никогда не поцелует тебя. Найди того, с кем будешь наслаждаться, а Солнцерождённый заберёт у тебя память о себе, чтобы ты не страдала в воспоминании. Иди к своему Олегу – он научит тебя жить, как сам живёт: по-земному, по-человечески. Мы из другого мира.
Арсений напомнил потрясённой Аннете давний разговор:
— Аннета Юрьевна, я вам говорил, что у вас никогда не может возникнуть право меня укорять за мои какие бы то ни было поступки с кем бы то ни было. Вы помните это? Так помните всегда, потому что мои отношения вне человеческих, они вне принятой морали.
И ещё Арсений пояснил:
— Я не разбрасываюсь поцелуями, потому что они создают в людях привязанности и обязанности, ненужные для меня. Но если доводится это делать, значит, так надо. Не от меня, а от Господа, чтобы спасти жизнь... А то, что вы сейчас видите – это за пределами человеческих связей. Вы никак не можете, не хотите воспринять нас вне земного мира и вне очевидного. Откроем вам ещё одну тайну – отныне они будут вам открываться… если вы забудете себя, как сказала вам Нургуль. А она – не человек в обычном вашем земном понимании, а дух, имеющий от Всевышнего великую способность воплощаться; и от меня она получает силу для трансформации. В поцелуе мы взаимно передаём друг другу то, чем невозможно поделиться иначе. Люди лишены такой чудесной способности, в человечьих поцелуях страсть и гормоны заглушают истинное, сокровенное. Для нас это недопустимо и невозможно.
И снова на Аннету навалилось – в этот раз раскаяние: он ведь уже не раз говорил, что не получает удовольствие, что он служит, а потому и поцелуй, который для неё радость сладострастия, для него служение, работа, отдавание себя. Нет, никогда она его не поймёт, никогда не сможет… Нет-нет, она обязана понять и принять, обязана предаваться вере, а не чувствам – вере ему и Господу полно отдаваться, как только что Нургуль ей указала. Он – не сладострастец, он бескорыстный, отдающий себя служитель. Значит, и её он не как мужчина целовал, а как… Как кто? Как её поцеловал?
— А меня вы как поцеловали?
— А как и что вы восприняли? По-человечески или…
— А что ты сама отдала?
Аннета растерялась от вопросов: своих, его, её. Ей хотелось, чтобы он целовал её как мужчина – какое великое счастье! Но и желала получать больше, чем по-земному может обретать. Как он её поцеловал? Что она получила – она ведь ещё и простой поцелуй не изведала до сей поры, так как же ей определиться в его внезапном, нежданном желанном поцелуе? Так мало, оказывается, она знает и так плохо разбирается в том, что сама отдаёт и что ею принимается! Попыталась ответить, объяснить – себе объяснить:
— Не знаю. Я ведь никогда не целовалась ни с кем и не знаю, что такое – поцелуй. До сего момента, до вашего, Арсений Тимофеевич, Учитель любимый, поцелуя не знала. Вы пронзили меня, а потом я потерялась, в голове закружилось удивительное и странное, и я поплыла. Поэтому не знаю, отдала ли что-нибудь, хотя бы немного.
— Ты должна была отдать Арсену Солнцерождённому душу – отдала?
Аннета растерялась. Арсений в ожидании её слова проницательно смотрит на неё – не уклонишься от ответа. Сделала жест руками, словно вынула из груди душу свою, и подала её Арсену Солнцерождённому:
—Возьмите – она ваша.
К её удивлению он не принял жертву, а пронзительно проглянул её всю так, что она в сознании и во всём теле почувствовала движение его взгляда и содрогнулась страхом. Что творится? Что он снова с нею сотворит? И что она опять не то, не так сделала – почему он не принимает её отдание души? Опустила взор в покорности и в тревожном ожидании.
Арсений  обнял Нургуль, по-доброму ей улыбнулся и посмотрел в глаза:
— “Прекрасная, освободи Аннету. Ты сделаешь работу нежнее, чем сделаю я – она девушка, как и ты”.
— “Повелитель, я должна очистить её от жажды получать и владеть?”.
— “Да, любовь моя. Я тебе сейчас дам творящую Силу, потому что тебе будет трудно и опасно. И я буду с тобою”.
Аннета увидела, что Учитель снова целует Нургуль, но не успела ничего ощутить от их близости – Нургуль стала невидимой, а в ней самой загорелся жар, душа затрепетала, стала чему-то сопротивляться. Глянула в себя и увидела: в её глубине появилось и что-то делает светящееся горячее облако, а к нему от неё, из её глубины тянутся тёмные сгустки-щупальца с присосками, хотят захватить его. Она испугалась: опять с нею происходит что-то, что-то страшное – как год назад, когда во мраке за нею мчались и стреляли в неё из луков тёмные враги. Она поняла: так эти щупальца-присоски и тянут к себе всё, что она хочет иметь, они от сгустка её страстей, её жажды иметь, и в нём гнездо её ревности. На Аннету сошло озарение: вот то в ней, что мешает ей принимать Учителя в его истинной сущности, а ему – принять её душу.
Интуитивно спасая свет, ухватила один щупалец и оторвала – он тут же растворился, исчез; схватила другой – и он исчез, и всё тёмное растаяло, вышло вон; и душа её обмякла, стала податливой. От облака пролился и в неё вошёл поток любви и благодарности, и вскоре Аннете стало легко, будто она вес, тяготение потеряла. А с тем потеряла многие чувства: нетерпимость к посягательствам на то, что считала собственностью, а взамен обрела доверие; потеряла жажду диктовать в отношениях, хоть и задавленные семьёй и обществом, но доминировавшее в ней, а получила освобождение от страхов перед людьми и их массами; потеряла принуждаемость, обретя простор любви.
Отвела от себя взор – а Нургуль уже снова в объятиях её Учителя, и они целуют друг друга. Вздохнула светло:
— Арсений Тимофеевич, возьмите мою душу.
— Девушка, больше не называй так своего Учителя,— указала ей Нургуль. — Когда вы вдвоём и в мыслях своих называй его повелителем – он отныне владеет твоей душой, повелевает тобой. И ещё – Арсеном Солнцерождённым, потому что он Солнцерождённым спасал тебя.
Арсений с улыбкой любви кивнул Аннете, привлёк к себе и… так странно поцеловал, что Аннета почувствовала, как её душа входит в него и из него вытекает, но обновлённая: он наполнил её благостью Любви, какой она никогда не предполагала ни в себе, ни в ком-либо. Оказывается Любовь – совсем не то, чем она её до сего мига полагала, оказывается, Любовь – всесильная и творящая духовная часть, а не желание присваивания, не чувство.
Вобрав от Арсения, Аннета и себя отдала ему полностью, растворилась и не могла и не хотела контролировать себя и потеряла все человеческие чувства и восприятия. Она в секунды пережитого сакрального события стала большей, чем привыкла воспринимать себя в мире, а в её душе запылал огонь, и магия творчества вплеснулась в неё и разлилась в ней, давая и понимание скрытого. Аннета засветилась – такого дара не ожидала, ради него стоило и следовало страдать, любить, стремиться.
Нургуль лукаво посмотрела на Арсения, взяла Аннету за руку и отвела в сторону; и он, чтобы не слышать девичьи секретики, отвернулся к шкафам со стеклянной, фаянсовой и прочей посудой химического назначения.
А Нургуль опять зашептала:
— Подруга, я знаю, что ты чувствуешь. Когда он меня в первый раз поцеловал, я туда вознеслась, где не была до встречи с ним, до слияния наших губ. И с тех пор он всегда наполняет меня чем-нибудь новым; а вместе с огнём, что и в тебе от него горит, сила моя увеличивается многократно.
Аннета радостно обняла подругу, и ей это удалось, хотя в первые встречи рука не могла к ней прикоснуться, словно ей препятствовала упругая сила. Девушка поняла, что стала чистой, а до того из-за тёмных свойств, из-за тёмной силы её души ей отказывали. Нургуль закружила её, и сама, превратившись в сияние, образовала коловращение вокруг неё. Аннета воспарилась, увидела над собою небеса, а под собою Землю…
Когда остановилась в кружении, в лаборатории не было ни Нургуль, ни Арсения. Но она не ощутила их отсутствие – они в ней, они рядом. И больше не было в душе ни чувства одиночества, ни опустошённости.
Всё стало даваться поразительно легко, и время летело. Она двигалась к достижению каждой  цели стремительно, словно неслась с горки, только в направленности совершенно противоположной – вверх, потому что несла её противоположная скатыванию сила.
Открылось и обучение школьников – ученики поверили ей, как она верила Учителю, они её полюбили. И самой легко обучалось сложной для многих биохимии; и ей, молодой начинающей учёной, предрекали и уже готовили заманчивую перспективу в университете и в научно-исследовательском институте…
Но, защитив диссертацию, Аннета неожиданно для всех исчезла, и никто в Донецке её больше не видел.

***