Июль в Хабаровске

В Подмосковье начались жаркие июльские дни, и мне вспомнился Хабаровск, июльские дни и ночи в этом любимом мной городе. Нет, я не родился в нем, моя малая родина поселок на севере Хабаровского края с не очень благозвучным названием Херпучи. Но ничего в этом названии постыдного нет. Просто рядом протекает небольшая речушка Херпучинка, где еще в XIX век (а может и раньше, никто таких исследований не проводил) начали  добычу рассыпного золота. А в XIX веке появился наш поселок среди сопок, и рядом, за 7-8 км от него на берегу реки Амгуни другой поселок, рядом со стойбищем местных аборигенов – негидальцев, которые и дали название речке Херпучинка, что с ихнего языка переводится как «деревянная лопата». Именно таким шанцевым инструментом и работали первые старатели из  пришлого населения, в первую очередь русские.

Но в Хабаровске я долго учился в институте, потом работал, здесь женился, появились дети, для которых этот город родной.  В этом городе я состоялся как врач-рентгенолог, потом как  организатор здравоохранения, которого знали и в столице. Так что у меня особо теплые воспоминания об этом городе.

Сказать, что мне нравились погодные условия в Хабаровске, не могу. Постоянно дули ветра, редкие дни были безветренные. Особенно они доставали в холодные зимние дни. Но зато было много солнца, считается, что в Хабаровске 300 дней в году солнечные.  Но вот в июльские дни, когда к сильной жаре присоединялась еще и духота, такое солнце не радовало.  Но особенно духота доставала ночью. Как назло, в это время почти не было ветра, и устраивать сквозняки в квартире было невозможно,  приходилось всю ночь мучиться, забываться лишь на время тревожным сном.

Когда я был школьником, которого родители привозили к дедушке с бабушкой на свежее молоко и овощи, я не ощущал традиционной для Хабаровска духоты, обусловленной и наличием широкой реки Амур и её притока Уссури, многочисленных озер и речушек в окрестностях города. Дом у дедушки деревянный, за день не нагревался, к тому же, став старше, я вместе с моим дядей Вовой, всего на год старше меня, спал или на чердаке дома, или на сеновале стайки, а под нами всю ночь чавкала корова, пережевывая сено.

А вот когда стал студентом медицинского института и стал жить в кирпичном общежитии в центре города,  жара и духота проявлялись в полном красе.  А одно лето к этим «прелестям» добавились клопы, которые падали сверху на кровать, отодвинутую от стены.  Дотошные читатели могут спросить – но ведь июль уже тот месяц, когда нет занятий и экзаменов в институте. Все верно, занятий нет, но есть производственная практика. Вначале мы помогали санитаркам, на следующий год была сестринская практика в  больницах. Кто-то уезжал в родные поселки и города, где были больницы, но я оставался в Хабаровске, потому что летом тренировался, будучи чемпионом края среди студентов, готовился к соревнованиям по легкой атлетике, которая, как известно, относится к летним видам спорта.  Вот и приходилось жариться в Хабаровске в студенческом общежитии. А вот август уже не такой жаркий и душный, как июль.

После окончания института было три года службы на Тихоокеанском флоте на подводной лодке, которая базировалась во Владивостоке. Там июль не такой жаркий, часто по ночам туманы, да и днем бывают. Но и в эти дни я города не видел, служба, выходы в море то на сдачу задач, то на учения. Но все равно, окунуться в морские воды мне доводилось и во время службы. В том числе и понырять с аквалангом или трубкой на дно Японского моря, любуясь видами подводного мира.

А после увольнения в запас я стал жить в Хабаровске, где все эти годы оставалась моя семья, живя и карауля кооперативную квартиру моих родителей, продолжавших зарабатывать льготную пенсию на севере. На лето они приезжали в Хабаровск, и тогда в небольшой двухкомнатной квартире 27 кв. метров полезной площади толкались 7, а то и 8 человек. К тому же все окна квартиры выходили на одну сторону дома, солнечную, устроить сквозняк было нельзя, а квартира за день нагревалась, несмотря на темные шторы на окнах, очень сильно. Это было пекло, от которого никуда не было возможности скрыться.

Жарко и душно было и на работе. Я работал врачом-рентгенологом, и кто из моих сверстников в 70-80-е годы бывал в рентген-кабинетах, должны помнить, что иногда им делали рентген в полной темноте.  Так делалось специально, потому что иначе ничего на флюоресцирующем экране аппарата не было видно. А врачи, предварительно адаптировав свое зрение с дневного на сумеречное, все видели. Если вначале пациент заходил в такой темный кабинет и ничего не видел, его, как слепого, санитарка подводила к кушетке, над которой горел специальный фонарь, то минут через 5 пациент уже начинал различать предметы в кабинете. Его зрение тоже немного адаптировалось к темноте.

По санитарным правилам рентген-кабинет должен иметь приточно-вытяжную вентиляцию, но больница, в которой я работал, была старая, и, хотя вентиляция в кабинете была, но не работала. Так в рентген-кабинете вскоре с зашторенными окнами, куда заходили нагревшиеся на солнце пациенты,  было не продохнуть. Но я нашел выход. В это время я на теле имел лишь плавки и белый халат. Все равно никто из пациентов не видел мои голые ноги, не успевали адаптировать свое зрение за время пребывания в кабинете.  И хотя это не очень спасало от жары, но все же было чуть легче.

Помню, однажды удивил своими голыми ногами хирурга - доцента Верника Вениамина Семеновича, который решил посмотреть вместе со мной оперированного им больного, у которое не так гладко проходило выздоровление. Но чтобы что-то увидеть, он минут 5-7 посидел рядом со мной в темноте. В это время я записывал за столом протокол посмотренного ранее больного. И когда у Верника зрение адаптировалось, я встал из-за стола и пошел к аппарату. Верник увидел мои голые ноги и удивленно спросил: «Вы что, Александр Константинович, без брюк?» Пришлось открыть свой секрет, и он потом долго вспоминал этот случай.

Вообще наш рентгеновский кабинет был на втором этаже 4-х этажного здания,  стоящего в парке с высокими деревьями, которые затеняли наши окна, и солнце не очень нагревало помещения.  Так что во время работы в рентген-кабинете я не всегда испытывал эту жару и духоту. Но 5-6 раз в месяц у меня были ночные дежурства в травмпункте нашей больницы.  Оклады врачей невысокие, вот и приходилось подрабатывать. Я и дежурил в травмпункте, и занимался эндоскопией.

Травмпункт при больнице открыли, можно сказать, по нужде. Был городской травмпункт, но город рос, особенно Индустриальный район Хабаровска, в котором проживала не только треть населения города, но и было больше половины промышленных предприятий Хабаровска. Так что травматизм был высокий, а транспортное сообщение с центром не очень, вот и открыли в свое время при больнице травмпункт, где я и дежурил.  5-6 ночных дежурств у меня было в холодное время года, но наступало лето, врачи уходили в отпуск, и приходилось брать и 10 дежурств в месяц. Представляете, какая это нагрузка, ведь в среднем за сутки в травмпункт за помощью обращается свыше сотни человек. Не все травмы тяжелые, конечно, но всем надо уделить внимание, поставить правильный диагноз. А когда у тебя 10 ночных дежурств, так ценится свободная минута, когда хочется прилечь и просто вытянуть ноги. 

В помещении  травмпункта была каморка, в которой персонал переодевался. В неё втиснули кровать с панцирной сеткой, и дежурный врач мог полежать, не раздеваясь, и соснуть, если придется. Дежурные медсестра и санитарка  могли прилечь на кушетки в  кабинетах первичного и повторного приема больных, прислушиваясь к звонку у входной двери. 

Но и тут были свои нюансы. Летом – страшная духота в этой каморке без окон, от которой не спасали ни открытая дверь, ни вентилятор на стуле в двери. Он гнал теплый воздух, но все было легче.  Но вот весь год под полом этой каморки слышался гул от работающего насоса, который качал воду на 4-й этаж пищеблока, нуждающийся в большом количестве воды. Так что, когда очередной пациент звонил в дверь, я выходил из своей каморки весь в поту и с гудящей от постоянного шума головой. Но и таким минутам отдыха был рад. 

Как я уже написал выше, занимался я и эндоскопией. Вначале поднаркозной бронхоскопией. Эта процедура делается в операционной в условиях полной стерильности.  Я мыл руки, как хирург, все делал в стерильных перчатках.Процедура сложная и опасная для пациента.  Надо меньше чем за минуту ввести в трахею пациента, у которого препаратами отключают дыхание,  трубку эндоскопа. Это сложнее, чем даже заинтубировать  больного при даче наркоза. У анестезиолога искривленный клинок, повторяющий физиологические изгибы гортани, и вводимая трубка пластиковая, гибкая, а у бронхоскопа  Фриделя, которым я пользовался – прямой металлический  клинок, что намного труднее. Поэтому, пока я вводил бронхоскоп в трахею, пот лил с меня градом от напряжения, а летом еще и от жары. Ведь на мой обычных халат сверху одевался стерильный, такие же стерильные шапочка и маска.

Плановые бронхоскопии я проводил раз в неделю, по средам, когда в операционной не было плановых операций у хирургов. Делалось обычно 3-4 бронхоскопии. Но в этот день я выматывался так, как будто один разгрузил вагон с углем.

Теперь все это вспоминается с некоторым ужасом. В каких только условиях мне приходилось работать, пока я работал в больнице.  Обычно в неделю у меня было два рабочих дня, продолжавшихся 33 часа подряд и еще два 9 часов.

Но зато какая это была школа жизни. Ведь помимо этих перегрузок по работе, я десять лет без малого тянул общественную нагрузку, был парторгом больницы, в которой работало свыше 2,5 тысяч сотрудников.  С меня спрашивали, как с главного врача, а по некоторым вопросам еще более строго.  Поэтому мне как нужному больнице специалисту, к тому же многодетному (у меня трое детей) дал вне очереди квартиру райисполком по просьбе главного врача Яковлевой Людмилы Николаевны, которой я благодарен до конца жизни. В этой квартире наша семья прожила 24 года.

В трехкомнатной квартире, окна которой выходили на обе стороны дома, можно было устраивать сквозняки. К тому же дом стоял недалеко от Хабаровского затона, куда мы ходили купаться после рабочего дня.  Но в июле, чтобы охладиться, надо было нырнуть поглубже, ведь стоячая вода в затоне прогревалась до 28-30 градусов, как парное молоко.  На солнце в тени свыше 30 градусов, да еще такая теплая вода. Мои дети, будучи школьниками, проводили на берегу чуть ли не весь световой день вместе с друзьями. Но пляж был неорганизованный, много битого стекла, и дети, и их друзья резали стеклом ноги, а мне приходилось зашивать их раны. Для этой цели я взял в травмпункте списанный иглодержатель  и набор атравматических иголок с лигатурами, которыми можно было зашивать раны под «крикаином», т.е. без обезболивания.

Еще со времен службы на флоте, где я учился легководолазному делу и нырял не только с маской, трубкой и в ластах, но и с аквалангом, я предпочитал плавать в затоне тоже в маске с трубкой и в ластах. Так же плавала и жена. Одно время у меня были даже ласты для рук, почти как у Ихтиандра из фильма «Человек-амфибия». На заставке не очень качественная фотография, на которой мы с женой на берегу Затона. Вдали слева наш длинный пятиэтажный кирпичный дом и виден даже наш балкон на втором этаже. Одно лето вода в Амуре была так высока, больше 6 метров выше обычного уровня, что у нашего дома была вода, так что даже катера могли швартоваться у газгольдера у угла нашего дома, а я с балкона мог доплюнуть до воды. В то лето я выходил из дома в одних плавка и со снаряжением – маска, трубка, ласты.  У газгольдера заходил в воду и плыл мимо кустов на берегу, которые оказались затопленными.  Это напоминало мне плавание на море и вид на морское дно с водорослями.

В особо жаркие ночи я перебирался из спальни на диван в гостиную, где можно было устраивать сквозняк, но иногда приходилось пользоваться и вентилятором, который дул всю ночь.  Но все это было, как у большинства семей в Хабаровске в жаркие и душные июльские дни и ночи.

Но мне больше запомнились два июля. Один в 1980 году. В тот год я взял на июль месяц отпуск, собираясь заняться ремонтом годом ранее полученной квартиры, и смотреть репортажи с Олимпийских игр в Москве.  Но в первый же день Олимпиады я загремел с почечной коликой в больницу, где мне сделали операцию на правой почке. Через сутки пребывания в послеоперационной палате перевели меня в общую, где было 7 пациентов, кто-то до операции, кто-то в разные сроки после неё. Так обычно заполняют палаты, чтобы больные помогали друг другу принести воды или просто встать с кровати. Это не так просто, если у тебя разрез на полтуловища.  Пришлось спать на спине, что я не могу делать до сих пор. У меня из бока торчала дренажная трубка, и мимо неё просачивалась моча из лоханки почки, куда она была вставлена. И вот так, в поту и моче, проходили дни и самое страшное, ночи, когда я не мог сомкнуть глаз.

Больница, в которой я лежал, была построена относительно недавно, и высаженные после возведения зданий деревья были еще небольшими, не давали тени. И в большие окна нашей палаты с прозрачными шелковыми шторами  большую часть дня светило жаркое июльское солнце. Ни ветерка, ни сквозняка, да еще моя кровать была первой от двери и дальше всех от окна. В таких условиях, практически без сна, я провел дня 4, пока не освободилась койка у окна.  Меня по моей просьбе перевели на неё, там хоть чувствовалось небольшое дуновение ветерка, к тому  мне разрешили лечь на левый бок, где не было еще не зарубцевавшегося шва и дренажа.  Мне кажется, в тот день я проспал сутки, поднимаясь только, чтобы покушать и сходить в туалет.  К тому же я уже мог выходить в холл, чтобы смотреть репортажи с Олимпиады. Помню, расстроился, когда знаменитый штангист Василий Алексеев не поднял начальный вес в рывке и получил «баранку».

Это был первый июль, который мне запомнился особо. А вот второй случился гораздо позже, в начале 90-х. В это время я был уже первый заместитель начальника управления здравоохранения администрации края. В ту пору мы еще дружили с американцами, которых пригласили на симпозиум по стоматологии в наш город. Дело в том, что у нашем крае в тот год началось активное внедрение современной стоматологической помощи. Для этого на деньги, которые выделил губернатор края Виктор Иванович Ишаев, в США было закуплено современно стоматологическое оборудование и материалы. С американской стороны этим занималась фирма A&dec, которая привезло все заказанное оборудование и материалы, а так же американских стоматологов, чтобы познакомить наших врачей с современным оказанием стоматологической помощи.  По нашему приглашению приехали и стоматологи из других регионов России.

Разместить американских гостей мы решили на бывшей даче командующего Дальневосточным военным округом. Сейчас это место под Хабаровском носит название «Заимка Плюснина», и туда может попасть любой желающий, надо лишь оплатить путевку. К настоящему времени многое изменилось, появились новые здания. А тогда, в начале 90-х, стояло на высоком берегу Уссури двухэтажное кирпичное здание, и несколько деревянных зданий для обслуги. Одним из зданий была русская парная.

Как известно из истории Хабаровского края, эти здания, огороженные высоким забором, еще до революции были построены богатым купцом Плюсниным.  Его именем был названа текущая в центре города речка Плюснинка, с конца 50-х годов спрятанная под землю в огромные бетонные трубы. Вторая речка Чердымовка тоже течет под землей, и теперь над этими водными артериями пролегают Уссурийский и Амурский бульвары, входящие в достопримечательности города. А бывшую дачу командующего выкупил местный бизнесмен Игорь Неклюдов, и оборудовал «Заимку Плюснина».

Гостей мы поселили в основном здании, там был большой зал, где проходили банкеты, и всего несколько комнат для проживания. Естественно, была большая кухня, несколько туалетов, ванная. Здание после революции заняли для генерал-губернатора Дальнего Востока Василия Блюхера.  Правда, официально он был вначале военным министром Дальневосточной республики в начале 20—е годы, с конца 20-х годов командующим Особой дальневосточной армией.  После смерти Блюхера в этом комплексе жили все командующие Дальневосточным военным округом, включая будущего министра обороны СССР Родиона Малиновского.

Мне было поручено организовать досуг американцев, что я и сделал. В программе было даже посещение русской парной (и это в июльскую жару!).  Но зато после парной жара и духота уже не чувствовалась.  К тому же можно было искупаться в прохладных водах Уссури и потом позагорать на солнышке.

Ночевал в деревянном домике среди высоких деревьев. В нем совсем не чувствовалось жары, я тогда впервые понял, почему так ценятся деревянные коттеджи в сосновых лесах.  Ночью было даже прохладно, пришлось укрываться легким одеялом. И если бы не храп главного врача стоматологической поликлиники № 20 Феликса Гринберга, с которым мы спали в одной комнате, я бы выспался. Но у меня временами было ощущение, что рядом взлетает воздушный лайнер, так громко храпел  Гринберг.

Но в середине 90-х годов  случалась авария на КНС-5, т.е. канализационной станции, которая должна перекачивать канализацию на очистные сооружения рядом с домом, где мы жили. И все дерьмо потекло в Затон. Никто об аварии не сообщил, и я пошел охладиться после работы. Но увидел плавающие по поверхности какашки и поспешил к берегу. Больше мы в Затоне не купались. Да и вообще в Амуре к этому времени и вода, и особенно речная рыба пахли фенолом. Почему, спросите? Просто в Китае  начался промышленный бум, строились многочисленные заводы, развивалось земледелие на фоне широкого применения химических удобрений и пестицидов. Но никаких очистных сооружений не возводилось, и все промышленные и бытовые отходы текли в Амур и его притоки Сунгари и Уссури. Все это утилизировалось растениями в воде, а потом и рыбами, которым питались ими. Жарить речную рыбу, выловленную в Амуре, стало невозможно.

Но к этому времени в нашей семье уже появился подержанный японский автомобиль «Ниссан Скайлайн» класса «Волги», как тогда говорили. И мы всей семьей стали ездить купаться на притоки Амура, а потом, когда мне сказали о существовании рукотворного озера в районе Лазо, стали ездить туда за 70 км от Хабаровска. Озеро образовалось на месте песчаного карьера, когда из-под земли забил родник. Вода в озере была очень чистой и прохладной. На озере мы проводили целый день, а по пути домой ужинали в шашлычной на Корфовской, где готовили самые вкусные в окрестностях Хабаровска, по моему мнению, шашлыки. Это тоже мне хорошо запомнилось.

Запомнился мне июль 1986 года, но не в Хабаровске, а в Москве. В то время я был главным рентгенологом Хабаровского края и поехал на всесоюзный семинар в столицу. В эти дни в Москве проходили международные соревнования под названием «Игры доброй воли». Как известно, американцы в 1980 году не послали свою олимпийскую сборную на игры в Москву, а СССР в отместку не послал своих спортсменов на игры в США, в Лос-Анжелес.  Потом наши отношения с американцами улучшились, и «Игры доброй воли» были неким компромиссом.

Москвичей под благовидным предлогом отправили по дачам, пансионатам, запретили посылать командировочных по возможности в Москву, а всех транзитных пассажиров держали в аэровокзалах и железнодорожных вокзалах.  Так что Москва выглядела опустевшей. Но зато в магазины завезли многие дефицитные товары, которые можно было купить без очередей. Именно тогда я впервые купил отличные лезвия для безопасной бритвы Schik, которые по сравнению с нашими лезвиями «Нева» или «Балтика» брили безупречно и гладко. 

Меня поселили в гостинице «Колос» недалеко от ВДНХ (выставки достижений народного хозяйства) и там же недалеко, в конференц-зале гостиницы «Космос», проводили семинар.  Июль был жаркий, солнце светило в окна гостиницы с раннего утра, да еще каркали вороны. Восьмичасовая разница во времени между Хабаровском и Москвой свалила меня в сон еще до вечера, но зато и подняла рано утром, с первыми лучами солнца.

До этого я был лишь в мае в Москве, было не так жарко. Оказалось, что июль и в Москве жаркий месяц, но не такой душный, как в Хабаровске. Перед отъездом в Москву я получил задание от моей мамы, она передала небольшую передачку своему младшему брату Виктору, который несколько месяцев до этого был переведен в Москву на очень высокую партийную должность. Дала мне его телефонный номер для связи.  Я решил связаться с дядей перед окончанием семинара. Мы, дальневосточники, народ дисциплинированный, в отличие от тех же кавказцев или представителей Средней Азии, которых на семинаре видели весьма редко.

И когда семинар у нас закончился, а отъезд в Хабаровск был вечером следующего дня, я позвонил по номеру, который дала мама. Трубку поднял мужчина. Я представился и попросил связать меня с Виктором Степановичем. Через минуту-две услышал знакомы голос дяди. Он удивился, узнав, что я в Москве, но узнав про поручение от мамы, его любимой сестры, тут же принял решение. Сказал, что мы должны с ним встретиться вечером, часов в 18-19. Для этого я должен подъехать на Старую площадь к зданию ЦК, подойти к черной «Волге» с госномером 00-13 МОС  и представиться шоферу автомобиля. Тот будет предупрежден и свяжется с дядей Витей.  Так я и поступил. 

Водитель из автомобиля связался по телефону с приемной дяди, сообщил, что племянник  подошел. Минут через 10 из второго подъезда ЦК КПСС вышел дядя и сел в машину. Мы поздоровались, пожали друг другу руку, и тронулись. Дядя сказал, что вначале заедем к нему домой, он должен одеть более светлый костюм, а потом поедем на дачу, где живут его жена с внучкой.

И лишь тогда я понял, какую высокую должность занимает мой дядя Витя. Он был переведен на неё с должности председателя Хабаровского крайисполкома. Кстати, ни один председатель исполкома ни до, ни после, не становился заведующим отделом ЦК КПСС, только В.С.Пастернак. Сын сосланного на север Хабаровского края спецпереселенца, ставшего организатором и председателем колхоза, окончивший Хабаровский институт железнодорожного транспорта, все годы честно и добросовестно трудился на всех должностях, куда его направляла партия, членом которой он стал, будучи инженером на заводе «Амурсталь» в городе Комсомольске-на-Амуре, и  занял должность заведующего отделом транспорта и связи ЦК КПСС. Сами понимаете, никакого блата у моего дяди не было, всего этого он добился сам.

Мы ехали по Москве, и постовые милиционеры, увидев машину с таким номером, отдавали честь. Мы приехали на Плотников переулок, где стоял дом для работников ЦК.  В нем, как сказал дядя, квартира министра иностранных дел Шеварнадзе. А в лифте дома он познакомил меня с Кручиной, ставшим известным всей стране  ответственным работником ЦК после того, как после ГКЧП выпал из окна своей квартиры.  Так я впервые увидел, как живут партийные руководители самого высокого уровня. Да, квартира большая, но ничего особенно в ней не было, разве что два туалета в разных концах квартиры. Вместе с дядей жила семья его старшей дочери, но её я е видел.

Потом мы поехали за город, где в старом сосновом лесу были госдачи работников ЦК КПСС высокого уровня, зачиная с заведующих секторами. Типовые деревянные дома, двухэтажные с мансардой, между которыми было асфальтированная дорога. Никаких тебе огородов и садов, постриженные газоны между домами. На въезде в этот огороженный забором поселок были магазины, где можно приобрести все необходимое, не выезжая в Москву.

К нашему приезду ужин был готов. С женой Виктора Степановича я был знаком еще с начала 60-х годов, когда гостил у них в Комсомольске. Позже я участвовал во всех переездах дяди с квартиры на квартиру, таскал мебель и вещи. Из рассказов мамы знал, что тогда еще просто Витя жил в том доме, где жила моя мама-учительница немецкого языка, еще незамужняя, и учился в нашей школе, которую окончил я, в 8 классе.  Познакомился я и с внучком Аленой, дочерью их старшей дочери Галины. Так что за ужином нам было о чем поговорить и что вспомнить. Я вручил передачу от мамы (сейчас уже не помню, что это было), и через меня дядя Витя и его жена просили поблагодарить мою маму, которая очень много сделала для своего младшего брата.

После ужина мы с дядей Витей пошли прогуляться по дорогам поселка, проложенным между высокими и стройными, как мачты, соснами. Недаром именно такие сосны получили название «корабельных». Удивительно, но под ними совсем не ощущалась июльская жара. Дядя рассказал мне, как состоялось его сватовство на должность заведующего отделом ЦК КПСС, позже примерно так же он все описал в своих мемуарах.  Показал дачу партийного лидер компартии Чили Луиса Корвалана, которую ему выделили, когда вытащили из застенок генерала Пиночета.  У дома дяди я увидел литовку, как на покосе, куда я ездил со взрослыми. Дядя сказал, что он иногда косит ей траву на газоне, когда он высоко подрастает.

Таким мне запомнился июль в Москве. Сейчас я живу в подмосковном городе Рошаль, рядом с которым растет такой же сосновый лес с высокими и стройными деревьями. Удивительно, но в лесу совсем нет подлеска, все видно далеко между деревьями. Пока я был более мобильный, мы каждый день в погожую погоду ходили в лес, подышать сосновым ароматом и заготовить что-то на зиму. И грибы, и чернику, и иван-чай, из которого жена делала фиточай, очень полезный для здоровья.

Но вот жаркий и душный июль в Хабаровске, к тому же с обилием комаров даже в городе, мне тоже запомнился на всю жизнь.