Одуванчик для Фиалки

Маленькие пальчики Фиалки весело зацокали по шершавому подоконнику: скок по скок. Снизу радостно зашумели игрушки. Фиалка заулыбалась – ну конечно, её друзья узнали лошадку, которой у девочки никогда не было.

За окном раздался праздничный трезвон.

Фиалка и раньше слышала колокола, но не обращала на них внимания, занятая мультиками да игрушками. А сегодня так ярко светило солнышко за окном, и так беспокойно кружились сизые голуби, что ей захотелось увидеть откуда же раздаются звонкие переливы.

Фиалка потянулась на носочках,  задрала жёлтую головку повыше, но кроме кусочка синего неба с белой полосой от самолёта, с кровати ничего не было видно.

Мама очень ругалась, когда непоседа лезла на подоконник. Поэтому Фиалка с опаской прислушалась к шуму воды из ванной и ласковому голосу, который пел весёлую песню о лете. Сейчас мама в таком хорошем настроении, что не сильно расстроится, если Фиалка немножко посмотрит на улицу. Она и не узнает, если глянуть одним глазком, что там трезвонит, и сразу обратно. Это же так интересно!

Девочка мяукнула и вскарабкалась на подоконник, а игрушки весело захлопали в ладоши – друзья были рады котёнку, которого у Фиалки никогда не было.

Взрослые не понимали, что детям нельзя в доме без кошки, и девочка ничего не могла с этим поделать, так что приходилось самой постоянно бегать на четвереньках.

За окном она обнаружила свой знакомый зелёный дворик с лавочками и соседской бабушкой в сиреневых кудряшках.

С высоты четвёртого этажа Фиалка хорошо разглядела рядом с бабушкой и чёрную кошку с белой мордочкой и такой же белой грудкой. А к дому подходила школьница с белыми бантиками и белым передничком на чёрном платье. Большая девочка лизала мороженное в золотой обёртке, а кошка лизала белую лапку. Школьница стояла и разговаривала со своей бабушкой, и всё лизала мороженное. Но очень скоро она наговорилась и доела своё лакомство. Тогда большая девочка отдала золотую обёртку кошке и забежала в подъезд.

Фиалка собралась спуститься на кровать, но снова услышала колокола и тогда поднялась на ноги, прижавшись к прохладному окну, чтобы увидеть откуда это так громко звенит. Маленький дворик, утопающий в зелени не мог издавать такие возвышенные звуки. Но там за домами с блестящими окошками, сиял уголочек золотого купола, как будто брат солнца решил забежать домой на обед, пока его сестрица ещё не нагулялась. Он и звенит, этот кусочек купола, как будто брат солнца нажимает на звонок рядом с дверью, чтобы ему открыли.

В ванной стихла вода. Звякнуло чем-то медным. Девочка испугалась, что мама сейчас выйдет и ей попадёт. Она села, опустив с подоконника ноги.

Вдруг, снова раздался шум воды за стеной. И смолк колокольный звон. Значит мама ещё не накупалась, а брату солнышка, наконец-то открыли. Фиалка решила пока не слезать.

Игрушки снова обрадовались, когда вернулась лошадка и запрыгала по стеклу – скок да скок.

Лошадка встретила на своём пути важную тётушку в сиреневом парике – пыльную почтенную фиалку в бордовом горшочке. Пальчики оттолкнулись от стекла и вскочили на блестящий мясистый листок. На нём запрыгали, как на батуте, и высоко взлетели, чтобы тихонько опуститься на бархатистую ткань фиолетового лепестка.

Девочка по имени Фиалка задумалась - что может быть общего у неё с этим цветком, раз на двоих им дали одно имя? Фиалка – цветок больше похожа на ту сиреневую старушку, которая сидит на лавочке под окном. А девочка ещё так молода. Её даже в садик пока не берут, говорят места нет. Другое дело одуванчик. Такой же взъерошенный и жёлтый. Но девочек же одуванчиками не называют. Только папа называл её так, но мама сказала, что он уехал далеко, на северный полюс, и долго ещё не приедет.

В окне мелькнула тень. Фиалка обернулась и увидела за стеклом серую ворону. Она держала под лапами золотую обёртку, тыкая в неё клювом. Ишь ты какая! Значит тоже захотела мороженного! И правда – внизу Фиалка увидела, обиженную кошку, которая делала вид, что ничего не случилось и деловито облизывалась.

Ворона увидела девочку и щёлкнула клювом, хвастаясь перед ней своей добычей. Игрушки за спиной ахнули от такой наглости и принялись шикать на серую нахалку. Девочка тоже начала шикать. Но ворона не слышала и не улетала. Игрушки захныкали. Тогда Фиалка решила прогнать воровку. Для этого нужно всего лишь открыть окно.

Девочка потянула за белую ручку, как делала её мама, и дёрнула на себя. Окно поддалось, но ворона лишь отпрыгнула в сторону и продолжила стучать по золотой фольге.

Тогда девочка распахнула окно на всю – сквозняк пробежался по волосам и окутал Фиалку приятной прохладой. Даже стало немного зябко. Но солнышко сразу же улыбнулось ей, согревая тёплыми лучами.

Девочка полезла из окна, шикая на ворону.  Та отпрыгнула ещё немного и с любопытством уставилась в маленького человека чёрным блестящим глазом.

Фиалка любила прыгать с кровати на пол, как будто кошечка, и подумала, что с четвёртого этажа прыгать ещё веселее. Но сначала надо прогнать ворону, а лучше сначала отобрать у неё золотую обёртку, чтобы вернуть её кошке внизу. Девочка шагнула к вороне по узкому подоконнику, придерживаясь рукой за стекло – ветерок ласково потрепал её за волосики, как будто журил за что-то.

Бабушка Махора, сидевшая под окном на лавочке, разглядывала жёлтые одуванчики, растущие под ногами. Ах какое же вкусное получается из них "мамино варенье"! Точь в точь как в далёком детстве, когда мама звала её Одуванчиком за копну густых желтых волос. Волосы её давно уже стали седыми, поэтому сейчас фиолетовые, а варенье из одуванчиков  всё такое же жёлтое и вкусное, как в детстве, поэтому "мамино", хотя Махора помнила, что мама делала такое варенье ещё перед войной, но старушка всю жизнь продолжала его так называть. Потому что, если однажды врезалось в память, то хоть убей ни за что уже не распомнишь.

Когда бабушка Махора была ещё совсем маленькой, она мечтала не о варенье, а только о конфетах, которые видела у больших девочек с бантами. А попробовала в первый раз, настоящий шоколадный батончик, когда сидела на коленях у немецкого солдата в серой форме. Он пахнул вином и бензином, точно как папа когда-то, и постоянно улыбался. Махора знала, что папу убили немцы, но этот немец не мог никого убить, ведь он был добрый.

Наверное, маленькое белобрысое создание напомнило ему дочку. Он долго качал Махору на коленях и играл ей на губной гармошке незнакомую, но очень весёлую мелодию. Махора быстро слопала угощение и притихла, надеясь на вторую конфетку, хотя ей было неудобно сидеть на жёстких коленках и ножки постоянно обо что-то карябало.

Бабушка тихонько позвала её из тёмного угла. Идти туда совсем не хотелось. И немец не думал её отпускать. А бабушка не унималась и всё махала ей седою головой и дрожащею морщинистой рукой. Махора не понимала, чего это бабушка так переживает. Наверное тоже хочет конфету.
 
Потом послышались хлопки, как из хлопушки. Махора уже знала, что это стреляют. Немец что-то быстро залопотал, поставил девочку на пол, сунул ей в руки гармошку, пошарил вокруг себя, собирая вещи, и выбежал за дверь.

Махора дула в гармошку со всей силы, но музыка больше не выходила. Наверное, немец забрал свою песню с собой.

Бабушка больше не звала Махору. Только лежала и охала в тёмном углу. Поэтому, девочка, предоставленная сама себе, с удовольствием играла за пустым столом с гармошкой и серебряной конфетной обёрткой.

Наконец, она проголодалась. Но бабушка притихла и сколько бы не трясла её Махора, бабушка не просыпалась. Дома остался сухарь, да луковка. Пришлось выйти на улицу и прибиться к шантрапе, которая варила голубей да ворон. За трофейную гармошку её приняли и накормили. Ребята говорили о том, что немец ушёл. Наверное за конфетами, думала девочка.

А через несколько дней нашлась мама. Махора не сразу её узнала. Мальчишки даже хотели её прогнать. Ещё бы, девочку называла дочкой старая безумная женщина с седой головой. Постепенно, Махора всё же признала в ней мать. Постаревшая мама много плакала и постоянно повторяла, что Бог её вернул с того света, и укрыл от смерти в одуванчиках. Уже взрослая, Махора узнала, что маму хотели расстрелять вместе с огромной толпой мужчин, женщин и детей. Её поставили к яме, но пулями не задели и она скатилась вместе с убитыми, да так и застыла в мёртвых телах от страха. Она всё время говорила про одуванчики. Про жёлтые, которые радуют и белые, которые печалят. За несколько июньских дней она стала белым одуванчиком, и всегда говорила, что нужно ценить каждый прожитый день. И всегда помнить про жёлтые цветы на краю. Которые не дали ей умереть. Она говорила, что не могла пошевелиться и пролежала в яме не один день, пока её не вытащили какие-то люди, а всё это время жёлтые одуванчики просыпались с ней утром и засыпали с ней вечером, качая на ветру сначала жёлтыми шапочками, а потом и белыми.

С тех пор мама больше никогда не делала варенье из одуванчиков. Но Махора его очень любила и когда выросла, стала делать сама. Поэтому, когда она открыла глаза после нахлынувшей волны воспоминаний, то решила сегодня же сварить варенье. Хотя сил, чтобы собрать одуванчиков совсем уже не было. И голуби сегодня особенно беспокойные, наверное к грозе. Бабушка подняла голову, чтобы определить по облакам откуда и когда придёт вечером дождь, потому что ноющие кости не могли угадать время и направление. А подслеповатые глаза не ошибались до сих пор – работник гидрометцентра, проживший на станции большую часть жизни, кое-что понимал в перистых облаках.  Вот, например, если они тонкие и совсем как пёрышки, и стоят высоко-высоко…

Бабушка Махора увидела девочку на подоконнике открытого окна. Сердце оборвалось. Надо  крикнуть и подбежать – надо успеть поймать! Но старенькая Махора ничего не могла с собою поделать – сил хватало, только, чтобы дряблую руку поднять. Второй она держалась за болючее сердце. Девочка поняла, что бабушка ей машет и тоже ей помахала. А ворона только стукнула по обёртке. Она явно чего-то ждала. Как будто специально вытягивала девочку подальше. И тогда бабушка поняла, что это не простая ворона. Наиграется с девочкой и улетит. А ей, Махоре, останется смотреть на тело под окном.

Бабушка Махора с тоскою смотрела на жёлтую копну волос, торчащую из окна. И вдруг, неожиданно для себя зашептала. Нет не православную молитву, и не на старославянском, и не на старосоветском, а на глубоком и потаённом, на вытесненном всем дальнейшим образованием, праязыке. Слова, что напевала ей мама у люльки, крутя деревянное веретено, когда в окошке гулял закат и гуляли в закате богатыри по чистому полю древнейшей Руси, той, которая дремучее самых старинных былин. Той, в которой только слагались первые сказки, и чёрные  стаи по чёрной земле об этом кричали, и все их тогда понимали, а роднящее, общее с тем первым полем и той первой стаей хранит память народная, и хороводы, и прыжки через костёр, и деревянные боги в гирляндах, да венках, а память штука такая, что засело глубоко, то уже не сотрёшь никогда, разве ж такое распомнишь!

Ворона каркнула на старушку – знать услышала её и поняла. Но улетать всё же не собиралась. Как будто не просто так здесь оказалась. Как будто всё ещё чего-то ждала. Тогда и бабушка её поняла.  Она опустила обе руки и отпустила своё сердце.
 
Снова раздался колокольный звон. Ворона бросила золотую обертку и полетела к кусочку сверкающего купола. Грузно и неуклюже, как будто теперь держала что-то очень тяжёлое.

Фиалка подхватила золотую обертку и подумала было шагнуть на улицу, чтобы отдать её кошке. Но бабушка  которая оказалась рядом с ней, крепко взяла девочку за руку и потянула её обратно в комнату. Фиалка послушно вернулась и закрыла за собой окно, как велела старушка. А когда Фиалка спустилась на кровать, сиреневой бабушки в комнате уже не было. Хотя девочка продолжала слышать её голос. Который рассказывал то, что Фиалка должна была передать своим детям и внукам. Когда однажды ей самой придётся спасать чью-то детскую жизнь. Своим знанием, своим опытом, своею седой головой, пользуясь и общим знанием, и общим опытом, и тысячелетней седой головой. Маленькая Фиалка всё запомнила и всё поняла. Пока по своему, по детски, это потом уже осмысленно, по взрослому, однажды она вспомнит то, что ни чем не вытравить, ведь не распомнить такое, хоть ты убей.

Мама вышла из ванной с сиреневым полотенцем на голове, как цветок, стоящий на окне и бабушка за окном. Девочка бросилась к маме на руки, крепко обняла её и горько заплакала. Она призналась, что открывала окно, но обещала, что  больше никогда его не откроет, потому что старенькая Махора успела ей многое рассказать.  Маленькая Фиалка попросила прощения. Мама бросилась к окну, не понимая, что могло так напугать дочку.

Но ничего такого не увидела, кроме соседской бабушки с первого этажа. Сиреневая старушка сидела на лавочке, опустив голову на грудь. Должно быть, задремала. Её кудрявая голова и маме напомнила фиалку с подоконника. Лишь белая не докрашенная прядь выскочила из-за уха и порхала теперь на ветру, как будто прощалась с жёлтыми одуванчиками, растущими под ногами.

Каждый раз, в начале лета, уличные артисты начинают своё ежедневное представление. Люди бегут по улицам, сгорбленные под тяжестью ежедневных забот. Но, в какой-то момент, один за другим, вздрагивают, замирают и улыбаются. Ещё бы, ведь научились вроде бы не видеть, не замечать ничего вокруг себя, чтобы ни за что, даже случайно, не допустить необъяснимого и не нужного волнения в груди. И только жёлтые клоунские парики, словно невзначай рассыпанные у края дороги, заставляют людей на мгновение отбрасывать все гнетущие суетные мысли и снова улыбаться, как в далёком счастливом детстве. При этом маленькие клоуны не получают ничего взамен. Высшая награда для них простые человеческие улыбки. И только вечером, усталые, но довольные собой артисты склоняются в прощальном реверансе, чтобы на утро снова повстречать прохожих забавными цыплятами на дрожащих стебельках.

Так, день за днём и пронесутся чередой, пока однажды один из одуванчиков не заметит, что прохожие больше ему не улыбаются.

Теперь люди спешат стыдливо отвести глаза от края дороги на свои отражения в грязных окнах - на собственные мумии пыльных фиалок. Но и тогда он всё равно помашет людям напоследок, когда-то яркий желтый одуванчик. Помашет вслед седою головой. И радостный, конечно, улыбнётся сам, когда ему в ответ помашет жёлтое недоумение. Тогда покажется, пусть на короткое мгновение, что прижилось с людьми его смешное отражение. Его взъерошенное продолжение.

И полетят снежинки в голубое небо, чтобы когда-то снова улыбнулись люди и никогда не разучились улыбаться.