Дикие звери

Вера, превозмогая ломоту во всём теле, снова неловко оглянулась. Ну, так и есть. Не отстаёт. Измождённая мужская фигура преследовала её, не выпуская из поля зрения, от самого гастронома. Скелет, обтянутый кожей. Ходячий мертвец с горящим взглядом.
Такой же, как и я — подумала Вера. Она вновь попыталась прибавить ходу, но ноги предсказуемо не слушались. Если бы кто до войны сказал, что она будет по полчаса от булочной добираться до своего дома, подняла бы его на смех!
А сейчас она, лыжница, разрядница, призёр Спартакиады, еле плелась по заснеженной улице. Которую и улицей-то назвать можно было лишь отчасти. Сугробы вдоль домов по пояс. Позёмка из подворотен. Немного расчищенная добровольцами главная дорога. Теми, у кого ещё оставались хоть какие-то силы. Дорога, по которой меньше года назад ещё носились автомобили, а сейчас с трудом передвигались санки.
Санки, что волокли скелеты, обтянутые кожей. Зенитная батарея с Заячьего острова выпускала снаряды, не переставая. В небе дребезжала стая «Хейнкелей», кружась над центром города и сбрасывая «зажигалки».
Даже отсюда были слышны разрывы с Ораниенбаумского пятачка и форта Красная Горка.
Им вторила, вмёрзшая в снег у Кронштадта, «Аврора». Бешенный огонь сливался в какафонию, от которой в ушах звенело по нескольку часов после окончания стрельбы.
Ленинград, с безумной яростью дикого зверя, попавшего в капкан, отражал все атаки врага, рыча и ощерясь на весь белый свет.
Вера снова оглянулась на хищную тень. Расстояние слегка сократилось. До родного двора оставалось не более полукилометра, но сил двигаться уже не было. В глазах темнело, накатывала апатия и желание умереть.
Умереть. Вера аккуратно обогнула чей-то труп, валявшийся прямо посреди дороги.
Какая-то женщина, замотанная в несколько слоёв одежды под ватником. Слева и справа в сугробах лежали и другие мертвецы. Через пару дней их уберут, чтобы свезти на Пискарёвку. А пока до них нет никакого дела. Смерть стала настолько привычной за последний год, что на неё уже никто не обращал внимания.
Ходячие, пока ещё живые, мертвецы двигались, шатаясь, мимо окончательно мёртвых, заметаемых снегом. Лишь бесконечная канонада создавала эффект какого-то движения в мёртвецком, промороженном насквозь, городе.
Пустом городе, изредка пересекаемом ходячим мертвецом, ковыляющим вразвалочку. А иногда двумя-тремя, волокущими санки. Санки с мертвецами.
В городе было съедено всё, что можно было съесть. Собаки, кошки, хомячки, морские свинки, попугаи, канарейки, аквариумные рыбки, черепашки простились с жизнью первыми. Потом пошли в ход голуби, воробьи, чайки, вороны, мыши, крысы.
Летом ещё можно было сварить дождевых червей и лягушек. А зимой нет. Зимой умирало больше скелетов, обтянутых кожей. Особенно мужчин.
Тело уже почти не слушалось Веру, но она всё двигалась вперёд, пошатываясь.
Преследователь не отставал. Женщина промокла насквозь. Организм, сожравший все мышцы за долгие месяцы истощения, сопротивлялся, ноги выгибались, как у тряпичной куклы.
Вот и родной дом, проходной двор, заканчивающийся «колодцем». Подворотня, знакомая до мелочей. Вера кое-как добралась до деревянных створок парадной и проскользнула внутрь. Оставалось самое трудное. Подняться по ступенькам на третий этаж. Сил поднимать ноги не было, взор туманился.
В голове мелькнула мысль: вдруг людоед отстал, вдруг не успел повернуть за ней и проморгал, куда именно она скрылась?
Кое-как преодолев один этаж, она увидела через окно лестничной клетки яркие сполохи по всему небу. Батарея зашлась в огненном хрипе с новой силой.
Вера остановилась, ненадолго переводя дух и собирая в кулак остатки сил, всё ещё теплящихся в этом измождённом высушенном голодом теле.
А что, если все мы давно умерли и находимся в аду?
Этот выстуженный до самых глубоких подвалов, вымерший город, с трупами на дорогах, с ходячими мертвецами, везущими на санках мертвецов недвижимых вместе с невской водой в трясущихся от бомбёжек вёдрах, эта зенитка, молотящая в свинцовые чухонские небеса, эти железные хищные птицы, роняющие из своих когтей смерть, растекающуюся по мостовым, это всё декорации одного из закоулков ада?
Ада, где царит вечная ночь, огонь и смерть.
Комсомолки не верят в ад, — подумалось Вере. Зато ад ад верит в них!
Послышался скрип снизу и в парадную ввалился скелет в сером драповом пальто до колен, из под которого торчали замызганные валенки.
Горящие глаза из чёрных провалов глазниц выхватили её силуэт, застывший на лестнице.
Посередине парадной находился огромный проём и все находящиеся на ступеньках были видны, как на ладони.
В руке мужчины Вера увидала топор. Жертва рванулась вверх, но и охотник с каким-то звериным и первобытным визгом ускорился.
Тонюсенькими ладошками, на которых едва проглядывались вены, ленинградка, отталкивалась на ходу от облупленных стен, поднимаясь всё выше и выше.
Ступенька за ступенькой. На губах её выступила пена, на языке и в горле запершило горьким соляным вкусом. Как у загнанной лошади.
Шаг за шагом она приближалась к заветной цели и достигла наконец входной двери своей квартиры.
Достав заранее, ещё на первом этаже, ключ, болтавшийся на её худосочной шейке, женщина осторожно вставила его в замочную скважину, пытаясь унять дрожь в трясущихся руках. Один поворот, два. Вера быстро, насколько могла обернулась и разглядела убийцу, находящегося в одном пролёте от неё. Человек со звериным оскалом на лице, издал первобытный крик дикой злобы и отчаяния и зашатался, двигаясь вперёд.
Блокадница, которую мотало из стороны в сторону, ввалилась в тёмный коридор прихожей и захлопнула створку двери, уже на грани собственных возможностей.
Негнущимися пальцами она сумела сделать только один оборот замка и накинуть массивный металлический крюк на железное ушко.
Тут же раздался лёгкий удар об дверь обухом топора, вой и звук падающего на каменный пол оружия.
Через несколько секунд на лестничной клетке послышались всхлипы и стенания.
Однако Вера этого уже не слышала, поскольку потеряла сознание и упала прямо в коридоре. На шум вышел её маленький сын. Он испугался и принялся тормошить мать, приводя её в чувство.
— Мамочка, мама! Тебе плохо?
— Нет, сыночек, мне хорошо. Я тебе хлебушка из булочной принесла.
Женщина очнулась, медленно, как столетняя старуха, поднялась и полезла иссохшей рукой за пазуху.
С головы её стекала тоненькая струйка крови от удара об угол прихожей.
Прихожей коммунальной квартиры. Опустевшей за последний год.
Из восьми жильцов в ней осталось только двое.

Леопард, до этого в ярости метавшийся по своей клетке в предчувствии скорой беды, замер и попятился в угол в ожиданнии неминуемой смерти.
Он слышал, как выла семья волков, как рычали медведи, как громогласно ревели лев и тигр перед своей смертью. Он знал, что двуногие твари убили их всех и он остался последним живым хищником в вольерах.
А теперь пришёл и его черёд прощаться с жизнью. На открытом пространстве он мог бы с лёгкостью разорвать всех этих безволосых обезъян, но не здесь, в своей тюрьме, за железными прутьями.
Он чуял их мерзостный запах, они приближались. Когда у ограждения показались две тёмные фигуры, зверь со всей яростью, на которую был способен, бросился вперёд, к ним, прижав уши и свирепо рыча. Просунутая через прутья лапа с громадными когтями царапала и рвала пустоту, не в силах достать врагов.
— Прости, Граф. Прости, родной.
— Ладно, вам, Максим Палыч по животине убиваться. После войны новых привезём.
— Да, Степаныч, наверно.
— А этих чего жалеть? Не сегодня — завтра немец бомб накидает, стены порушит, они и разбегутся из зоопарка на волю. Станут по улицам хаживать. На живых людей охоту устроят. Это же дикие звери. Негоже животным рядом с людьми находиться.
Звери же они звери и есть. Им среди людей не место.
Степаныч щёлкнул затвором винтовки и прицелился в непрерывно рычащего и пытающегося их достать, леопарда.
Хвост большой кошки стучал по полу в ошмётках соломы, как барабанная палочка.
— Только, Егор Степаныч, пожалуйста, с одного выстрела. Не надо его мучить.
— Конечно, конечно. Мучать не будем. Мучений никто не достоин. Мы же люди, в конце концов.
Не звери же дикие!