О чем говорят евреи

Посвящается Норе и Феликсу

На самом деле пресловутая загадочность еврейской души разгадывается очень просто: её как таковой нет. Душа есть, а загадки никакой нет. Она, наверное, когда-то в эпоху Иудейского Царства была. Но не теперь. Это потому, что евреи оказались разбросаны по всему миру, как горох по полу в паркетном зале, и на них повлияли не только климат, способы заварки чая, количество запасов питьевой воды, пейзаж за окном и экономическое соло в странах проживания, но и сами народы, среди которых жили эти самые евреи.

И поэтому так получилось, что горский еврей отличается по характеру и повадками от ашкенази, как орел от куропатки, а для марокканского еврея слово Холокост, на котором взросло современное европейское еврейство и государство Израиль, звучало до репатриации на Землю обетованную, как для чукчи до Перестройки СССР слово «апельсин» беспредметно и совершенно бессмысленно по запаху и вкусу. Впрочем, и сегодня еврея-эфиопа ни за какую израильскую госнаграду не заставишь есть форшмак, а ашкенази кроет славой украинский борщ на сале, но никак не привыкнет есть руками кус-кус.

К тому же очевидно: одно дело, если еврей родился и всю жизнь провел в одной из общекультурных столиц, или даже в самом Берлине, другое дело, если он родом из Африканды, где всего двести домов, заброшенный полигон и сиротский аэродром, где даже учительница русского говорит «лОжить» и не знает, кем был на самом деле академик Вернадский, и какого лешего его занесло в космос с идеями всеобщего слияния в ноосферу разрозненных частиц из трех компонентов: из биосферы, разума и воли.

Стало быть, топонимика в еврейской жизни имеет загадочное, но магнетическое притяжение, имеет и ощутимые последствия.

Представьте себе, что именно об этом беседовали два соседа по дому для престарелых в пригороде немецкого города NN. Богадельня, говоря русским языком Дом призрения, была основана в бывшем графском особняке, покрашенном традиционной замковой краской. Самого графа фон Регенхозена уже нет в живых, дом он заранее завещал еврейской общине в качестве репараций за своё нацистское прошлое. Дети пытались дом отсудить, ссылаясь на слабоумие графа, напирая в основном на то, что только умалишенный мог вступить в НСДАП в 1943 году, 2 февраля, в день Сталинградского разгрома, но проиграли. Суд с этим аргументом не согласился, помятуя, что в партии состояло 12 миллионов немцев, и столько сумасшедших на одну нацию как-то уж перебор, и родовое гнездо им не вернул.
Перед домом лужайка – с раскладными стульями. Их расставляют по утрам так называемые лица, способные к самоходному передвижению, или обслуживающий персонал. Всё делается для тех, кто еще может кое-как выйти на улицу без ролляторов.

За лужайкой – ухоженный графский парк на английский манер: вроде как натуральный с виду, однако притворный по существу – кое-где искусственные руины никогда не существовавших замков, невдалеке памятник Шекспиру из дорогого карарского мрамора, смахивающий на кладбищенское надгробие, отчего нескорые местные уверены, что он здесь похоронен, и несут на могилу цветы.

Двое из тех, кто может еще самостоятельно расставлять стулья, хотя оба из ощутимо пожитых, не путать с пожилыми, но еще пока крепких, сидят рядком, греются на солнце, щурясь вдаль, ничего там не видя, и аргументируют фактами на заявленную выше тему.

Лев Перекорский говорит с интонацией некоторой отчужденности:
– Русский в Арктике – все равно русский, а еврей уже будет арктический еврей. Вот возьмем, к примеру, недавний случай, когда к нам привезли новую старушку. Жила себе в трехкомнатной квартире, по сегодняшним меркам, для нее слишком большой. Перевели сюда к нам – доживать. Фрау Туфельд совсем плоха, глуха, и оттого одичала. Поскольку ей обратно дорога заказана, надо было полностью освободить квартиру.

– Туфельд? – переспросил Михаил Шкипер с полуухмылкой, тот, что сидел рядом. – Нет такого предмета, который не подошел бы еврею для фамилии, — Антон Павлович Чехов, – уточнил он, – та самая, что спрашивает, который час и не видел ли кто ее золотые часы на цепочке?

– Она самая, – ответил Перекорский и почему-то поморщился. – Так вот, – продолжал он, втягивая воздух носом среднеземноморской лепки, – разбором имущества дряхлых евреев, не имеющих детей и наследников, или рассорившихся с ними безвозвратно, занимается у нашего рэбе уполномоченный Натана Злотник, по кличке Алямс. Он всегда является чисто выбритый, в ослепительно белой рубашке, с похоронной кипой на лысине.

– Как там у Пушкина: «Ко мне постучался презренный еврей…» Алямс – не серьезный человек.

– Короче, представь, трехкомнатная квартира в тихом отдаленном уголке Берлина. Рэбе открывает дверь, ушлый Натан сразу шмыг в спальню. На туалетном столике возле неприбранной постели, с которой только что стащили подмышки фрау Туфельд, черная лаковая коробочка.

Дальше дело обстояло так: Натан схватил коробочку и открыл ее. Там лежали старинные карманные часы в золотом 18 каратном трех-крышечном корпусе. Швейцарского производства, между прочим, 1898 года. Злотник тайком прослушал звон: репетир часов был в отличном сохранном и рабочем состоянии. Рэбе был в это время в гостиной, разговаривал по телефону и ничего не заметил. При перемещении боковой клавиши обнаружились три вида перезвона, обозначающие количество часов и пятиминутных временных значений. Перезвон серебристый, раскатистый и четкий. Циферблат эмалевый в прекрасной сохранности, стрелки ажурные, золотые. На крышке часов красивая, художественно исполненная монограмма из полированного золота высокой пробы: АТ – скорее всего, Алоиз Туфельд, – скорее всего, папашины часы, а то и вовсе деда, какого-нибудь Адольфа.

– Основные качества немецкого еврея — быстрота реакции, деловитость, компетентность и сообразительность, – сделал промежуточный вывод Лев Перекорский из первой части разговора.

Рядом с синагогой, как и положено, еврейская лавка, где еврей Шлёма Мазл задорого продает заурядным евреям книги про знаменитых евреев, религиозные книги и украшения с еврейской символикой. За стеклом заманчиво разложены серебряные брелоки, браслеты, подвески с Хамсой (рука Мириам) и Щитом Давида. Хозяин магазина израильтянин, хороший знакомый Натана. Туда Злотник отнес золотые часы и, немного поторговавшись, получил за них две тысячи евро. И Натан, и Шлёма знали, что часы стоят больше, но Мазл не спрашивал, как они попали к Алямсу, а тот ничем не показал, что его откровенно надули.

– Так это же форменное воровство, с одной стороны, – сказал собеседник Перекорского старичок Шкипер, – и скупка краденого, с другой стороны.

– Я бы даже сказал, откровенное мародерство чистой воды.

– Так точно, – согласился Шкипер с впору выбранным словом и добавил. – А ведь Натан вполне себе культурный, даже отчасти религиозный человек, а вот ведь сделал гадость как в порядке вещей и после даже не удивился самому себе.

– Вот именно, потому что для его сознания этот поступок вполне себе оправдан предвкушением пользы и барыша, и желанием половче приладить свою задницу к общему благополучию. Я скажу больше: рефлексия и самоанализ вообще не их иудо-тевтонского ума дело – это мой окончательный вывод, – подытожил Перекорский не без гордости.

– Да, – согласился Шкипер, – русский еврей будет не такой, а совсем даже другой.

– Как там у Пушкина? – Перекорский потыкал указательным пальцем в смартфон и достал из недр интернета цитату, – «…въехала в село плетеная крытая бричка, заложенная парою кляч едва живых; на козлах сидел оборванный жид, а из брички высунулась голова в картузе и, казалось, с любопытством смотрела на веселящийся народ. Жители встретили повозку смехом и грубыми насмешками. (NB. Свернув трубкою воскраия одежд, безумцы глумились над еврейским возницею и восклицали смехотворно: «Жид, жид, ешь свиное ухо!..»

– Не понимаю, почему русская классическая литература, – добавил Шкипер, – которой приписывали всемирную отзывчивость, никак не распространяла эту отзывчивость на евреев и поляков, а любила, между тем, цыган.

– Согласен. У цыгана и повозка была бы другая, и сам он еле бы помещался на козлах по ширине, а в ухе была бы золотая серьга размером с бублик, как намек на достаток.

– А еще говорят, что Пушкин был по предку семит.

– Если твой Пушкин проиграл гусару на станции Боровичи 1600 рублей, кто виноват? Кто напротив тебя? На следующей станции Залазы увидел этапируемого фельдъегерем, – он снова нашел подходящую цитату: «Человек с черною бородою, в фризовой шинели, и с виду настоящий жид – я и принял его за жида, и неразлучные понятия жида и шпиона произвели во мне обыкновенное действие». А арестант-то оказался и не евреем, и не шпионом, а лицейским товарищем Пушкина В. К. Кюхельбекером. Друзья сердечно обнялись.

– Но первая реакция-то? «Два неразлучных понятия» по тем временам, жид и шпион.

– Очень настораживает.

– И впечатляет.

– Нет, современный русский еврей не такой? Не пушкинского образца.

– А какой?

– Созданный советской властью: пьющий мерзавец, при этом витающий в облаках. Впрочем, как и непьющий. Да он может быть в сто раз хуже немецкого. Потому что он сперва нагадит, потом искренне удивится, глядя на себя. Он, в отличие от еврея-немца, будет каяться, а еще и удавится напоследок. Ты помнишь этого бедолагу, как его – Боря Корнеплод, который у нас в доме на чердачной балке повесился?

– Розовощекий такой? Который по утрам бегал здоровья ради и гимнастических упражнений для?

– Он. А ты помнишь, из-за чего он повесился?

– Нет. Откуда ж мне знать?

– Представь себе, он будто повесился из-за енота из нашего парка. Он увидел утром раненого зверька. Сперва завёл с ним ласковую речь, улыбался, заигрывал, потом снял его на мобильник и пошёл к знакомому хуторянину показать фотку. Тот, взглянув, тут же изрёк по-немецки: — Waschb;r! — то есть енот-полоскун по-ихнему. Ну и приговор хуторянина был жесток: «Его придётся умертвить! Он, видимо, выпал из дупла. Сейчас позвоню егерю».

Оказалось, в лесочке, на окраине пшеничного поля, обосновалась целая семья енотов. Здесь, у них нет естественных врагов  — только лишь человек. Еноты, во множестве размножаясь, причиняют хозяйству большой вред и, несмотря на запрет отстрела, егеря в особых случаях полномочны их уничтожать. И припугнул — не бери енота на руки: «Схватит за палец, откусит в одно мгновение. Зубы у него как ножик – вжик-вжик».

Оставалось непонятным: если крошка енот вывалился из дупла кедра, то почему его бросила мать. Могла бы взять за шкирку, утащить подальше от опасности. Впрочем, и Боря Корнеплод мог так сделать.

Корнеплод в ожидании егеря вернулся к зверьку. Малыш спал. Почуяв человека, стал ворчливо хмыкать, а потом по-пластунски направился к кедру. Движение давалось ему плохо, лапки расползались в стороны. Спрятать его уже нельзя было по закону. И чтобы зверек не убежал, Боря Корнеплод преграждал крохе путь. Бедняга, превозмогая боль, то принимал агрессивную позу, то вытягивал шею, то злобно рычал. А глазках — тоска, будто он угадывал свою судьбу. Вытянутая мордочка была изумительно красива. Белые надбровья, черный блестящий носик, кошачьи усики и стоячие ушки, отороченные беловато-серым мехом – и всё это было в младенчески милом облике.

Боря Корнеплод сбегал в замок, принёс оттуда ящик, и вместо того, чтобы посадить в него малыша и отнести куда подальше, накрыл зверька, чтобы не уполз.

– Пусть поспит перед смертью, – подумал с жалостью Корнеплод и чуть не заплакал.
Енот всхрапнул и погрузился в сон.

Мелодраматично мучила совесть:
– Под ящиком темно, я лишаю его напоследок белого света.

– Пулю в затылок – и все дела, – пошутил Шкипер.

– Я ж по-серьезному тебе говорю. Короче, енота в итоге прикончили, вспоров сонную артерию и пристроили в ателье для будущих скорняжных дел, а Боря Корнеплод после долго мучился судьбой невинно убиенного, сокрушаясь на первородный грех, на то, что со времен Адама и Евы люди стали жить хищниками, а после Кайна и Авеля еще и братоубийцами, увидел в енотике окончательно родственную душу и так постепенно дошел до теории Вернадского, в результате чего, видимо, решил повеситься и отправиться в ноосферу, где блуждают молекулы Федора Достоевского, Владимира Вернадского, Константина Циолковского, Николая Федорова, училки Прасковьи Степановны из Заполярной Африканды и безымянного крошки-енота, невинно убиенного с помощью самого Бориса Корнеплода. Все ради того, чтобы сказать тому прости или ради соития с ним в единое целое в космическом пространстве, как две капли в одну при столкновении.

Оба приятеля затихли.

За лужайкой уже поля, перелески, а за ними бывший концлагерь, заботливо превращенный немцами в интерактивный музей, где можно потрогать похожие часы, как у фрау Туфельд, только с другой монограммой на крышке. Подарок графа фон Регенхозена.

– Как сказал мудрый Соломон, – Шкипер сделал умное лицо, – можно украсть часы, но никому не удалось украсть время.

– Вообще-то он не так сказал, – возразил Перекорский, – но и такая интерпретация сойдет.

Пахнет болотом, хотя его и близко нет. Из нескольких открытых настежь окон доносится старческая тишина.

Подводя общий итог, Перекорский сказал:
– Из двух этих случаев можно сделать один неутешительный вывод: и тот и другой негодяй, только один в силу ограниченных нравственных и умственных способностей, и не знает, что он мерзавец, а другой знает, страдает, при этом рефлектирует и объясняет поступок сложной замысловатостью натуры и несовершенным устройством вселенной.

– Впрочем, как обычный русский интеллигент, – сказал Шкипер.

– Только разницы ведь никакой – человек, хоть он и еврей, немецкий или русский, а все равно сволочь, подстать окружающей его среде, – воскликнул в сердцах Перекорский, – неужели все так ужасно и запущено? Неужели нет ни одного такого, кого можно было бы привести, как положительный и назидательный пример?
Оба задумались. Полминуты пронзительно молчали.

– Может быть этот… да нет же… а этот… куда там…

Они перебрали всех, кого знали и кого смогли припомнить из собственного окружения и вне его.

– На ум приходит только Иисус Назарянин, Царь Иудейский, – сказал Перекорский и побледнел от собственной смелости.

– А пожалуй, ты прав, да-да! – с воодушевлением согласился с ним Шкипер, но вдруг смутился, – но ведь и Он придумал новую религию, подлец!

– Справедливости ради – религию придумал Савл, он же Павел, – решился поправить Перикорский, – но, с точки зрения иудаизма, тоже подлец.

Чугунная тишина прервалась криком испуганного телевизора, включенного глухой Амалией Туфельд на полную громкость.

– Mahlzeit, – крикнула призренная старуха в окно, – пора на обед.

Она за две недели в богадельне освоилась и научилась узнавать время из новостей.

Берлин, май 2023