Блаженные

                БЛАЖЕННЫЕ.
                Блаженный или макариос в греческом языке –это счастливые, невозмутимо радостные… «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими. Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня.(Св. Евангелие от Матфея 5:3-11)
 Вася Обломов — Memento mori . Говорят, что твой дом там, где тебе нравится. Что нет смысла терпеть, если темнота сгущается. Говорят, что принципы не дороже денег, И что лучше уехать и поменять свой берег. Говорят, что нет никакого смысла в свободе, Что надо относиться к ней, как к погоде. Что наши люди боятся требовать перемен, Их не хватает на решение даже своих проблем. И может это правильно  из карьера на место, Но в жизни всегда есть подвигу место. Сдвигать горы или вообще не пытаться, Пытаться уехать или пытаться остаться. Постараться выплыть против течения. В заблуждениях общественного мнения. Жизнь проходит, и там, за окном сказка с неизвестным концом. Отсутствие вкуса, вкусом не является. И это так по- нашему  бухать и каяться. С пониманием относится к слабостям людей. Глупость оправдывать недостатком идей. Он тоже человек, у него тоже мнение, Хоть функции у него, как у удобрения. Легко сидеть и оценивать жизнь других, Но все в итоге кроется в нас самих. Представь, что твой врач учился, как ты. Представь, что бухгалтер считает, как ты. Представь, что ГАИ’шник честный, как ты. Представь, что все вокруг — это ты. И не поможет ни крест, ни осиновый кол, Ни даже молитва, головой об пол. В поисках пути, чтобы не сбиться со следа Обвиняя в неудачах своего соседа. Не смотри на других, не будь унылым гавном.  Убей идиота в себе самом! И может ничего из этого не выйдет, В реальной жизни история своего конца не увидит; И может это только в фильмах у героя все решается.  Они не могут уехать, они возвращаются. История о принципах, о выборе места. О том, из какого мы все сделаны теста. Красивые поступки, выдуманные роли. В жизни всем так хочется поменьше соли. И годы идут, а там за окном. Один большой фильм с неизвестным концом.
Источник:


        Борис, вы, выяснили, наконец, так сколько же святых в православии  ?! – заскрежетал зубами вышедший из себя корреспондент японской газеты Срединная Река, необдуманно взявшийся писать статью о русской церкви, мало представляя, что ему предстоит одолеть. Он часто брался, за что попало, также часто выходил из себя, краснея и переходя на визг, когда пытался выжать из своего помощника и переводчика Бориса крупицы достоверности, которые могли бы придать хоть каплю смысла его заведомо высосанной из пальца, насквозь лживой статье. Борис, весьма уверенный в себе и своих непомерных знаниях молодой человек белесого цвета, смахивающий на мышь альбиноса, с очками на носу, в которые так и тянуло заглянуть, чтобы удостовериться, что и глаза у него красного цвета, как у любого приличного альбиноса, приосанился, сглотнул слюну и значительно произнес :« По имеющимся неким подсчетам, святых в православной церкви - тысячи!».
- Не счесть их! – подхватила Леля, пытаясь помочь Борису втолковать не объяснимое  Срединной Реке.
- Как это не счесть?! – возмущенно подпрыгнул на месте Срединная Река, склонный, как и большинство его сородичей, все принимать за чистую монету.
- В некотором смысле это соответствует действительности – глубокомысленно молвил Борис, также чуждый чувства юмора, как и любая уважающая себя мышь альбинос.
Срединная Река с грохотом отодвинулся от стола и воззрился на Бориса в немом изумлении : « Мне так и написать в статье – не счесть?!».
- Ну, да! «Не счесть алмазов в каменных пещерах…» - тихонько пропела про себя Леля и посоветовала Срединной Реке так и озаглавить свою статью « Не счесть святых в русской православной церкви!».- А что?! Такой статьей все сразу заинтересуются и, я уверена, дочитают ее до конца! –  посулила она успех Срединной Реке, который давно махнул на Лелю рукой и не ждал от нее для себя ничего хорошего, но за долгие годы ее работы в газете и за прошлые заслуги перед главной редакцией в Токио,  предпочитал терпеть и не связываться.
- Нет! Нет! – счел для себя необходимым воспротивиться Борис. - Японцы любят  точный счет, они помешаны на цифрах!
- Да?! Не уж то?! – саркастически хмыкнула Леля.
- Так сколько же их, святых? Я у вас спрашиваю! – вновь закипел Срединная Река, покусывая край ручки и раскачиваясь на задних ножках изрядно потрепанного под собой стула.
- Согласно церковным источникам около пяти тысяч, половина которых чисто русские святые! – сообщил, таинственно поблескивая очками, Борис.- Но , э-э-э-э …..это как считать…. -  и тут же застопорился.
- Как это считать? – оторопел Срединная Река – Я не прошу вас считать святых, просто назовите их официальное число!
- Официальное число святых?! – задалась вопросом и Леля. – А кого считать официальным святым? Апостола Петра? Павла? Видимо, есть и не официальные лица?
-  Должна же быть статистика?! Официальная! – упорствовал Срединная Река.
- Статистика? – отпрянул от него Борис, сняв в волнении очки.
- Ну, да! Небесное статистическое управление! – поддакнула Леля, указав пальцем на потолок. – А кто их учитывает? Не Росстат же!
- Церковь! – осенило Срединную Реку.- У церкви должны быть списки.
- В том-то и дело, что у церкви расходятся цифры, все дело в том, как считать – есть пророки, апостолы, благоверные правители и правительницы, преподобные монахи, мученики и новомученики, святители, праведные, равноапостольные и блаженные! Но кроме того есть местночтимые святые и святые на Небесах, чьи имена известны только Богу – запричитал почти в беспамятстве Борис, стараясь ничего не перепутать.
- Браженные! Имена, которые известны только Богу?! – бессильно склонив голову на грудь, повторил Срединная Река, не веря своим ушам. – Это кто такие эти «браженные»?!
- Да, Борис, кстати, и кто такие эти блаженные? – не унималась и Леля без тени жалости к несчастному Борису, который тщетно пытался найти хоть одно знакомое слово в японском языке, которое могло бы передать Срединной Реке понятие блаженный. Борис вспотел и покраснел, напрасно скреб из последних сил затылок, пытаясь извлечь из него нужное слово, которого, скорее всего в японском языке не существовало в том смысле, который ему придавали в русском.
- Может быть, у вас в Японии просто невозможны эти блаженные, почитаемые на Руси? – задалась вопросом Леля, пытаясь представить японского блаженного во всей его красе, но взгляд ее упирался только в Срединную Реку, впавшего в полное умственное измождение.
- По-русски, хоть по-русски скажи, кто они такие, эти  блаженные! – тупо упирался Срединная Река, теряя остатки разума и терпения.
- Ну, как это….- топтался в нерешительности на месте Борис, в свою очередь, пытаясь представить себе этого блаженного.- Это…как сказать? Вот! Юродивые они эти блаженные!
- Юродивые! – вскричал Срединная Река, воздев руки горе – дескать, это все! Сдаюсь!
- Ну, да! Юродивые! Чокнутые! Сдвинутые! Сумасшедшие! Но святые! В рубище они ходят, в рубище! – разошелся довольный собой Борис, уже живо представляя себе настоящего блаженного! Во! Вспомнил! Знаете же собор Василия Блаженного!? Тот, который, на Красной площади! Вот он и есть Блаженный!
- Собор?! – окончательно запутался Срединная Река, в голове которого все смешалось.
- «А-а! А! Обидели юродивого! А-а! Отняли копеечку! Борис! А Борис! Обидели юродивого!» – запричитала вдруг Леля блеющим голосом Козловского, добавляя свою часть безумия в происходящее, да так ловко, что и Борис, и Срединная Река в ужасе от нее отшатнулись. – Ария юродивого из оперы Мусоргского «Борис Годунов»  в исполнении лучшего тенора Большого театра Козловского - представилась она и раскланялась, полная тайного злорадства, потому что ни тот ,ни другой и слыхом не слыхивали ни о Мусоргском, ни об его операх, ни тем более о тенорах.
-Так вот! – воодушевился Борис, сил которому неожиданно придала ария Лели и вещественный, зримый собор Василия Блаженного с Красной площади, официальное существование которого не требовало от него доказательств.- Если считать святых с блаженными, праведными, святителями, благоверными, мучениками и …..
- Нет! Нет! Нет! – застучал кулаками по столу и засучил ногами под столом  окончательно пришедший в отчаяние Срединная Река. – Никакой японский читатель никогда не поймет, кто эти блаженные и юродивые, не говоря уж об остальных святых!
- Ну, да! Святые у нас делятся на чины святости! По специальности тоже делятся! – разобиделся Борис.- И что тут непонятного!? Чины есть! Святости! – подлил он масла в огонь.
- Молчать! – вскочил со своего ободранного кресла Срединная Река и стал размахивать у Бориса под носом руками, как мельница – Молчать! Или я сейчас сойду с ума! Блаженные! Юродивые! Праведники!
- Мученики! – подсказала Леля. – И не забудьте, умоляю вас, про тех, чьи имена известны только Небесам! –  и закатила глаза.
- Я всего лишь хотел число святых! Цифру! И ничего больше! – плясал на месте в своих стоптанных туфлях, хватаясь за голову, Срединная Река.
- Но… видите ли, у нас в России… - начал было назидательным тоном Борис, но Срединная Река, закрыв уши руками, в ужасе отпрянул от него и вылетел вон из комнаты.
- А у нас их сонмы, не так ли блаженный Борис? – без тени улыбки произнесла Леля, в которой все эти изыскания всколыхнули глубинные пласты ее памяти, настоящего, и даже немыслимого будущего.
    Боже мой! Боже мой! Ну, конечно, вот кто блаженная, так это Тата! Да, пожалуй, и все те, кто ее окружает! Как я сразу об этом не подумала! – осенило и сокрушило Лелю воспоминание ее юности. – Как, же прав Борис! Вот именно, они «чокнутые, сдвинутые, сумасшедшие, юродивые, но святые!».
    Со странностями эта Тата была всегда, она гордилась и носилась с ними без всякого стеснения. Выяснилось это,  как только Леля перешла в восьмом классе в новую, английскую специальную школу,  расположившуюся  рядом с рекой в старинном,  красного кирпича здании бывшей Александровской мужской гимназии, названной так в часть Александра III, в чье время правления она и была открыта. Рядом был построен пансион в готическом стиле с башенками и стрельчатыми высокими окнами и церковью, утопающими сейчас в развесистых, высоких деревьях, очевидно посаженных в те незапамятные времена. За чугунным резным забором бывшего пансиона бушевали кусты сирени, а под окном до самого второго этажа поднимались кряжистые кусты боярышника, которые весной пенились белыми кружевами душистых цветов, над которыми гудели пчелы. Прямо напротив школы был спуск, который вел к песчаному берегу реки. Романтическое расположение школы никак не способствовало усердному учению, но провоцировало частые прогулы и всплески неконтролируемой влюбленности, когда Леля и ее одноклассники, надышавшись пряными парами сирени и боярышника, опьяненные весной, сбегали к реке, прогуливая уроки. На второй этаж школы,  вела чугунная резная лестница, а на стенах сохранились высокие старинные зеркала, в которые девчонкам было так приятно разглядывать свое изображение, оправляя банты в косах и школьные фартуки, представляя себя гимназистками Александровских времен перед балом в огромном актовом зале, казалось, состоявшем из одних готических окон. Новая школа и очаровала, и насторожила Лелю. Ее усадили на пустое место за партой рядом с черноволосой миленькой девушкой, одетой не в коричневую, как у всех форму с черным фартуком, а в изящное темно-синее платье с декольте лодочкой, которое подчеркивало белизну ее шейки и точеную головку с коротким, стильным каре. Тата тут же наклонилась и зашептала в ухо Леле влажно и горячо что-то свое самое сокровенное, как и потом все долгие годы их дружбы продолжала это делать в письмах, по телефону и при нечастых их встречах, когда они съезжались из разных городов и стран. Тогда Тата так прямо и заявила, что она не такая, как все, а на всех ей плевать, что сразу пришлось Леле по душе, потому что ей самой никак не удавалось наплевать на все и на всех, чего ей очень часто и мучительно хотелось сделать.
- Я тут ненадолго! – таинственно сообщила Тата, изрядно испугав Лелю, которой тут же почудилось, что Тата стремительно и безвозвратно уносится в заоблачные дали.
-  На земле ненадолго?! – уточнила Леля, которая уже тогда не сомневалась в небесной сущности Таты.
- В школе! – прояснила Тата.- Школа не для меня! Я искусством занимаюсь, а школа только время отнимает!
- Как это? Каким искусством? – заинтересовалась Леля, которой и раньше уже приходили мысли о некоей бесполезности школы, хоть до революционного «это не для меня»  у нее дело не доходило в силу собственной неуверенности и естественного отвращения к излишествам и чрезмерностям, которые она считала недостатками воспитания.
- Готовлюсь поступать на искусствоведческий факультет  в Ленинградский университет! Корплю над Возрождением, барокко, Ренессансом – засыпала Лелю удивительными словами гордая собой Тата. - Пойду в вечернюю школу, чтобы получить аттестат и не тратить свое время на эту школьную ерунду!
- Ерунду! – задумалась послушная Леля и осталась сидеть за партой в одиночестве, когда Тата как сказала, так и сделала, покинув школу. Но с Лелей она не рассталась, страстным шепотом рассказывая при встречах о высоком Возрождении, ее кумире Микеланджело, чьими стихами она осыпала растерянную, поверженную Лелю. О своей уже взрослой жизни в вечерней школе и о крутых парнях, которые уже мужчины, а «не эти школьные мальчишки, которые носят за тобой портфель». « Наслышана я и об этом!»,  – посмеивалась Тата свысока, заранее предвкушая свой триумф, когда она с блеском поступит на искусствоведческий. Она исходила все музеи, как в Москве, так и в Ленинграде, куда ее исправно вывозила мама, незабвенная Лелина учительница  английского языка и литературы. Тата перевернула горы искусствоведческих книг и изучила даже древнего Гнедича, чей старинный потрепанный труд достался Леле по наследству от бабушки, и она доверила его подруге. Тата могла, вскочив среди ночи, легко отличить Донателло от Гиберти и Верроккьо, выпалить без запинки размеры купола Брунеллески, перечислить главные шедевры Уффици, Ватикана и Лувра. И все это в то врем, как Леля исправно писала сочинения про Катерину из «Грозы» и сражалась с химическими формулами в школе.
- Лелюша, ты обязательно будешь приезжать ко мне в Ленинград и мы…..
- «Я поведу тебя в музей – сказала мне сестра » - это так будет?! - смеялась Леля.
Но вышло так, что Тата по непонятным для всех причинам проваливалась на экзаменах и раз, и два, и три, не теряя при этом твердого оптимизма  и уверенности, продолжая все это время работать в местном музее, куда ее устроила мама, пока Леля поступила и уже училась в МГУ. В Москву к ней приезжала Тата, и Леля вела ее в Пушкинский музей и в Третьяковку, и на выставку Рериха, и даже на Джоконду, очередь к которой они смогли  выстоять  целый день.
- Лелюша, мне это снится или это впрямь Джоконда? – не верила своим глазам Тата,  когда Леля ловила неуловимый взгляд  Моны Лизы, стараясь понять, что же кроется в этой мужеподобной даме и кроется ли вообще кроме той издевки в глазах , которой ее наградил коварный Леонардо Да Винчи. Она также пыталась уловить и назвать то, что исходило от Таты –  первобытное, неизъяснимое и постоянное восхищение, в котором та пребывала денно и нощно. Тот «микеланджеловский», как это Леля для себя называла,  пламенный дух, которым прониклась Тата, корпя над искусствоведческими томами, что делало ее почти подвижницей в глазах Лели и что сейчас, спустя годы осенило ее догадкой – блаженная. Этот же восхищенный дух и бросил Тату в объятия Ромуальда, красавца со стальными мускулами и жгуче смоляными кудрями, акробата из заезжего цирка  в неотразимых клешах и ковбойских сапогах на каблуках, с которым она предалась страстным и недозволенным утехам, о которых все тем же школьным влажным и душным шепотом сообщала Леле.
- Да, ну! Не может быть! Разве так бывает? – дивилась Леля,  густо краснея.
- Да, ты совсем еще школьница! – стыдила ее Тата, приходя в привычное состояние восхищения от собственной удалой развращенности. – Так бывает только раз в жизни и навсегда! Мы с ним одно целое! – убеждала Тата Лелю и себя заодно.
- А когда цирк уедет, что будет? – ужасалась трезвая Леля.- Ромуальд - это что за имя? Скорее так зовут его жеребца в цирке, на котором он скачет и совершает свои антраша. Да, и каблуки у него, как копыта. Разве что хвоста не хватает!
- Они же цирковые! У них у всех броские имена. А я за ним поеду! Хоть билеты в кассе буду продавать, но рядом с ним!
- А как же высокое Возрождение, Микеланджело?! – тяжело вздыхала Леля и понуро опускала голову.
- Искусство всегда со мной и Микеланджело тоже! – уверяла влюбленная и сгорающая от страсти Тата, нашептывающая на ухо своему Ромуальду во время их плотских утех то сонеты Микеланджело, то свои собственные, что придавало действу  не только пылу и жару, но и особую возвышенно греховную тональность.
- Я сильно сомневаюсь, что Ромуальду, как и его жеребцу, знаком Микеланджело! – только и могла сказать на это Леля, стараясь не задумываться о том, что там у них происходит во время чтения стихов. Однако, и высокое Возрождение, и Микеланджело, и ее трепетные стихи  не только не помешали, но, похоже,  сильно поспособствовали тому, что Тата вскоре забеременела и воспламенилась надеждой осчастливить любимого Ромуальда сыном,  что жестко и своевременно успела пресечь ее мама, устроив аборт у своих знакомых врачей  вопреки слезам, ломаниям рук и обещаниям покончить с собой. Тате без обиняков объяснили, что у Ромуальда есть семья и дети, к которым он успешно успел отбыть. А Тате хватит ловить журавлей и Ромуальдов в небе, мечтать о Ленинграде и пора уже иметь синицу в руке. С этим строгим наставлением Тату отправили учиться в пединститут в тогдашний Горький под строгий надзор дальнего родственника бывшего генерала, где она недолго пребывала в горе по Ромуальду и вскоре утешилась, проникшись неизбывным восхищением к уму и мужскому обаянию своего преподавателя. Восхищение ее было столь сильным и стойким, что нивелировало в глазах Таты его малый рост, двух предыдущих и одну нынешнюю жену, а также двадцать лет разницы в возрасте с предметом ее обожания. Обо всем этом размышляла Леля, трясясь в душном и  жарко натопленном вагоне навестить в Горьком обретшую семейное счастье с успевшим развестись с женой преподавателем, уже беременную вторым ребенком Тату. По приезду в темном, заваленном старьем коридоре Лелю оглушил жаркий шепот Таты прямо в ухо, как это бывало раньше в школьные времена. Она припала к Леле своим большим животом и надувала ее, как воздушный шарик, восторгами о том, как  она счастлива со своим образцовым мужем, какая славная у нее годовалая дочка Ада, как чуден город Горький с его несравненными пейзажами и редкой коллекцией живописи в местном музее.
-  А каков у нас Нестеров и Кустодиев! Такого больше нигде нет, только у нас! Мы пойдем с тобой еще и на выставку, пока Гена посидит с Адой. Он такой милый! А Ада лучший ребенок в мире, спокойней трудно себе представить!
Леля изо всех сил старалась на все смотреть глазами Таты, но все равно чувствовала и видела совсем другое, за что ругала себя злой и приземленной. Гена ей показался мелким самовлюбленным и старым эгоистом, отягощенным тремя предыдущими браками, где росли его дочки с врожденными психическими заболеваниями, что вынуждало Лелю думать о дурной наследственности и пристально всматриваться в Аду.  Беременной Тате она ничего не сказала, стараясь изо всех сил поддерживать ее неутомимый оптимизм и бодрость духа, но уезжала она с еще более тяжелой душой, чем ехала сюда, мучимая дурными предчувствиями. Горький ей показался серым и голодным, каким-то полу стертым с лица земли, мглистым, а Волга, закованная в грязный лед - широким, тоскливым трактом, по которому только что брести на каторгу с кандалами на ногах. « Ну, да! Только в таком месте и мог родиться писатель Горький, выбравший себе подобный псевдоним – «горький»! Теперь я понимаю, в чем тут дело! И почему я его не люблю», - пришло ей на ум. Гена из кожи вон лез, чтобы понравиться Леле и по поводу и без всякого повода поминал свое самое счастливое время, когда он работал переводчиком за границей, в Африке. При этом плечи его расправлялись, грудь выпирала вперед, взор устремлялся вдаль и твердел - он менялся прямо на глазах и становился, видимо тем, кто мог пленить Тату. Тата его поддерживала в этом, речь ее перемежалась неизбежными вставками: « Вот, когда Гена работал в Африке!». Это звучало неким бравым припевом к их жизни. Когда в музейном буфете у них перед носом заканчивались пирожные, Тата вздыхала и произносила: « А вот, когда Гена работал в Африке!». «Видимо, тогда пирожные не кончались никогда!», – думала Леля, и ей было очень жалко Тату. Или в длинной очереди за куском мяса к обеду Тата, подпрыгивая и отогревая ноги на морозе, снова твердила, как мантру: «А вот, когда Гена работал в Африке!».               « Очередей за мясом никогда не водилось !», – продолжала про себя Леля.  Но на вокзале Тата провожала Лелю, сияя от довольства : « Все будет хорошо, Лелюша! Вот, увидишь! Немного голодно тут у нас, но это не главное в жизни. Я счастлива!». Она словно читала мрачные Лелины мысли и тут же гасила их своим неистощимым оптимизмом, тем не менее, держась за ее руку до последнего момента, как за соломинку.
- Неужели она, и правда, ничего не замечает?! – спрашивала себя Леля. – Или это я вижу другое, потому что я сама такая? И, может, лучше не видеть то, что вижу я и жить в постоянном восхищении? Как же я не взяла с собой пару кило мяса и колбасы в этот Горький, а не апельсины? И фарфоровые чашки не мешало захватить, а не пить чай из эмалированных кружек. Тата в свое время дарила Леле музейный костяной фарфор, который ей приносили на продажу старушки, а вот теперь не обращает внимания на эти несчастные, замусоленные, с коричневыми чайными подтеками кружки, впрочем, как и на все остальное. Почему-то именно они резанули Лелю по душе больше всего – эти замызганные кружки, как символ жизни Таты. И еще она опасалась, что Тата ходит голодной, отдавая лучшую еду, которую она могла раздобыть, своему Гене. – Мясо, мясо надо было везти! Колбасу, сыр, хороший чай, гречку – вот что надо Тате сейчас! Какой уж, там Кустодиев с его толстухами и самоварами! Мясо, куры! Куры, мясо!  – выстукивали колеса поезда, стыдя Лелю, с чем она и вернулась в Москву. Бросилась сразу в душ смыть горьковскую нищету и разор, Татины химеры, что сразу  улетучилось, как только она взяла в руки подаренную ей музейную чашку, просвечивающую на свету желтизной, как тонкая яичная скорлупа, пригубила из нее чаю с лимоном и с головой окунулась в свою привычную, комфортную жизнь.
- Молчи! Только ничего не рассказывай мне о своей чокнутой Тате! Слышать не хочу! – тут же предупредил Лелин муж, которого с первого же взгляда невзлюбила и Тата. « Он никогда тебя не поймет! Вы из разных миров! Разной породы! Ты всегда с ним будешь одинока!», – уверяла Тата.
- Я не такая возвышенная натура, как ты, Тата. Меня нечего понимать и я никогда не жду, чтобы меня понимали. Я просто не задумываюсь об этом. Кроме того, он бы сильно удивился, услышав, что ему надо кого-то понимать кроме себя.
- Ну, да! Конечно! Он из породы Лары, который во всем мире любит себя одного. Посмотри на него, он настоящий Лара! Помнишь Горького? Он измучает и себя, и тебя, и всех окружающих – такова его доля! Не связывайся с ним, прошу тебя!
- Ну, какой из него Лара? Успокойся, Тата! Он просто мужчина, они все такие! Можно подумать, Пушкин был другой! – неожиданно для себя выпалила Леля, обе они расхохотались и обнялись.
- Чокнутая! Блаженная! Что с нее возьмешь! Держись от нее подальше, чтобы не заразиться! И даже не упоминай о ней! – сыпалось на Лелю и со стороны мужа. Тем не менее, она, не настаивая и ничего никому не объясняя, умудрилась сохранить как невыносимого мужа, так и блаженную подругу до конца жизни.
Тата тем временем успела устать и от Горького, и от своего старого суженого – она неожиданно вновь ощутила себя героиней, сорвалась с двумя девочками и улетела, как перелетная птица на север в Усть-Илимск, о котором у нее сложились самые романтичные представления, и от которого она сразу же пришла в большое восхищение. До Усть-Илимска Леля уже не добралась, но знала от Таты, что там живут самые прекрасные на земле добрые и сильные как духом, так и телом люди. Поселили Тату в общежитии, водила она своих девочек, закутанных в одеяло в 40 градусный мороз в детский сад, а сама на удивление всем щеголяла не в валенках, а в финских зимних сапожках. В Усть-Илимске на Тату после горьковской серой мглы и беспросветности, наконец, снизошло вдохновение. Она строчила один за другим то сонеты, то стансы, то катрены, исправно отсылая их Леле, сопровождая их  восторженными описаниями в прозе своей переполненной творчеством и романтической неустроенностью жизни, при которой ее девочками занимались все, кто мог и не мог , пока Тата готовилась то к творческому вечеру, то к спектаклю, то к чтению лекций по искусству.
- Лелюша, ты пойми! – уверяла она Лелю – Когда матери хорошо, то и ее детям тоже хорошо! Я свободна, я занята тем, что люблю, к чему способна. На душе у меня покой и гармония! Ну, подумаешь, что спим за занавеской в общей комнате – так теплее! Да, и будет, что вспомнить! Зато, какой здесь упоительно чистый воздух! Мы счастливы, Лелюша! Не горюй!
Леля вспоминала недавние  проводы на вокзале в Горьком, где Тата также уверяла ее, что она счастлива вопреки всему, и глотала готовые сорваться с ее языка слова сомнения: « А мне всегда казалось, что когда детям хорошо, то и мать счастлива!». Все это врезалось в ее память и частенько вспоминалось спустя годы: «Может быть, Тата тогда была не так уж неправа? Болтает, болтает, как сорока, но сквозь эту болтовню просвечивает порой нечто глубинное, возможно истинное. Но не всегда! » - сразу осекалась Леля, боясь в чем-то признаться и себе.
Пока Леля подпевала поющей в телевизоре Майе Кристалинской : « Над Москвой незнакомые ветры поют, над Москвой облака, словно письма плывут…Я на карте слежу за маршрутом твоим, это странное слово ищу – Усть-Илим.», переполняясь романтической гордостью за героическую, и, оказывается, такую мудрую, Тату, которой и сибирский мороз в радость, и спать за занавеской в общежитии нипочем, и многие другие трудности и превратности судьбы, о которых только можно было догадываться, по ее силам; Тата, неожиданно прежде всего для себя самой, оказалась с дочками в поезде, который мчался на всех парах из заветного Усть-Илимска в Москву, дескать « Усть – Илим, твои ветры в дорогу зовут».  Усть-Илимские ветры занесли Тату в Вильнюс, о чем она не ведала, когда устремлялась в поезд. Однако почти за неделю пути она успела сблизиться и проникнуться в этот раз не столь восхищением, сколь бабьей жалостью к мужественному, суровому попутчику, о чем пространно и путано доложила Леле в письме, больше старясь скрыть, нежели объяснить.
- С уголовником связалась! С бывшим! Отсидел и возвращался  домой, как тут такая чокнутая, заполошенная  попалась – сидел парень долго, теперь ехать долго, как не скрасить себе жизнь! – вынес вердикт Лелин муж, устав от ее безуспешных попыток понять, что же происходит у Таты. – Дуреха ты! Уголовник он, как пить дать! Леля металась между безжалостным приговором мужа, восторженными письмами из Вильнюса, которые повествовали о теплом, задушевном приеме ее и девочек в семье таинственного, бравого попутчика, и своей интуицией, которая подсказывала ей, основываясь на прошлой жизни Таты, что здесь все не так просто и скорее чревато опасностями, чем грядущим устройством жизни. Ей хотелось бы верить Тате, что она отныне и навсегда нашла свое счастье в чудном городе Вильнюсе, где ее обожает Виктор с ударением на последний слог. Попутчик, обретший, наконец имя, что делало его «по- французистей» , а всей ситуации придавало вид почти комильфо. Его брат, мать, отец и вся многочисленная родня и не ждала получить не только верную спутницу для их кровиночки, но и готовых дочек. Все попытки Лели выяснить, что же делал Виктор в Сибири и как долго он там находился, Тата игнорировала, все больше описывая европейские прелести Вильнюса, как совсем недавно восторгалась преимуществами Усть-Илимска : « Усть – Илим – две зеленых звезды в небесах. И костер… и тоска в его рыжих глазах». Тата наводила романтический флер на свою жизнь в Вильнюсе и готовилась к скорой свадьбе еще какое-то время, пока вдруг не появилась с девочками в Москве, свалившись, как снег на голову Леле.
- Тата, дорогая! Да, ты вся в синяках! – отпрянула от нее в ужасе Леля. Несмотря на темные очки, было очевидно, что лицо Таты распухло, губы запеклись, а под глазом расплывался огромный кровоподтек.
- Я же тебе говорил, что он уголовник! Говорил! – без малейшего торжества в голосе повторял Лелин муж. – На такое способен только уголовник!
- Боже мой! Боже! – только и могла повторять Леля, закрывая глаза. Тата ничего не отрицала и не собиралась скрывать – у нее на это просто не было сил.
- Ну, да! Уголовник! Бывший ! С кем еще она могла познакомиться в этом поезде?! – не мог угомониться Лелин муж, чувствуя себя глупым и бессильным в этой дикой и постыдной ситуации. 
- Неужели там одни уголовники путешествуют? – ужаснулась Леля. – А геологи, врачи, ученые? Наконец, твои Тата хваленые поэты-песенники с гитарами? Они что, только самолетами летают? А бывшие, эти отсидевшие только поездом едут?
- Ну, да….- апатично протянула Тата – Он, Виктор, с ударением на последний слог, буквально за неделю в поезде изменился - был так нежен и ласков с девочками. Он изголодался, понимаешь, Леля!
- Еще бы! По женской ласке, которой ты явно его не обделила! – гнул свое зловредный Лелин муж.
- Боже мой! Господи! – вторила ему Леля, которой на память сразу пришел Ромуальд и его каблуки  - копыта. – В антисанитарных условиях, не мылись неделю, при детях! – Боже! Боже!
Тата в ответ понурилась и согнулась в три погибели, как старуха, спрятав свое изуродованное Виктором, с ударением на последнем слоге, лицо в коленях, и безнадежно бубнила свое: « Все было прекрасно – его семья так привязалась к нам. Он устраивался на работу, приходил в себя, пока дело не дошло до свадьбы. Тут он стал пить и вымещать на мне все свое прошлое».
- Боюсь, что вымещать он стал на тебе свое будущее! – не унимался Лелин муж.
- Надеюсь, он в прошлом не убийца! – прошептала Леля, побелев.
- Нет! До убийц я еще не докатилась! – горько усмехнувшись, констатировала Тата. - Да, и какое это имеет значение, за что и сколько он отсидел! Он раскаялся, я уверена!
- Тебе бы стоило поинтересоваться этим, когда ты с детьми отправлялась с ним в Вильнюс. Ведь с тобой девочки! Да, он точно насильник! – окончательно прозрела Леля, втайне уверенная в том, что Тата испытала особо острые чувства за неделю путешествия с «оголодавшим насильником» Виктором, с ударением на последнем слоге.  - Какое счастье, что ты вообще смогла выбраться оттуда живой!
- Он выгнал нас! Избил и выгнал! Ничего, ничего этого не предвещало! Все шло так гладко и счастливо! Он говорил, что возрождается с нами к жизни. Это не я, а он хотел свадьбу, а я его отговаривала. Не хотела обременять собой и девочками!
- Так ты хотела положить и свою жизнь, и девочек на алтарь возрождения к жизни бывшего уголовника?! – Леля продолжила в пафосном тоне Таты, стыдясь себя. – Ты еще легко отделалась синяками и кровоподтеками!
- Да! Он спас меня от себя!
- Спас?! – хором вскричали Леля и ее муж.
- Да! Спас! Могло быть и хуже!
-  « И все так чинно, благородно»! Значит точно он убийца, душегуб ! Я же предупреждал тебя, Леля! Но ведь вы чокнутые, юродивые, блаженные! Что с вами поделаешь! – приходил в бессильную ярость Лелин муж.
- Убийца?! Их казнят! – холодно отчеканила Леля и отправила отмываться в ванную комнату Тату, а потом хорошенько оттерла от «вильнюсской скверны» девочек, накормила котлетами и отправила спать. – И ты иди спать, Татьяна, больше ничего не хочу слушать! – сейчас Леля не смогла назвать ее привычно Татой.
 Тата вскоре вернулась к маме с папой  и на какое-то время образумилась – дети пошли в детский сад, а потом и в школу, а она на работу в музей. Но со временем Тата со всей своей неуемной натурой опять пустилась в устройство своего мира, поскольку ей «надо было сохранять себя для детей, как личность». « На что детям убогая и погруженная в быт мать? У такой матери и дети будут забитые, без полета!», - не раз и не два указывала она Леле. Тата устраивала вечера поэзии в музее, приглашая знакомых местных поэтов, частенько почитывая и свои стихи, а также всевозможные выставки силами друзей художников. Она колесила по городам и весям, где собирались поэтические сходки, а со временем дело дошло и до творческих выездов в Польшу. В гости к Леле она теперь приезжала проездом то на пару с капризным крепышом и непризнанным талантом – художником Мишей с красным пропитым лицом и повадками извозчика, которого она томно называла Мишелем.
- Мишель такой плодовитый! – восхищалась Тата, подпирая подбородок кулачками и закатывая глаза.
- В каком это смысле?! – сразу насторожился Лелин муж, учитывая ее прошлое.
- В каком! В каком, еще! – возмущалась Тата. – Вот везем его картины в Петербург, разве дома кто-то способен оценить его талант?! Сам он никогда не пробьется – его надо выводить в большой художественный мир! – уверяла Тата и себя, и Мишу, пока он, низко наклонившись лицом к тарелке, с жадностью голодной дворняги поглощал еду.
- Ты бы его для начала хорошо накормила, тогда сразу бы и признали! – гнул свое Лелин муж.
- Прекрати, пожалуйста, свои штучки! Люди с дороги! – пыталась его усовестить Леля. От художника в благодарность ей достался деревенский натюрморт в коричневых тонах – огромная деревянная, кривая ложка лениво растянулась на столе рядом с полуобнаженной луковицей. Так и не добившись признания, художник Миша окончательно спился, а его в жизни Таты сменил поэт Гриша, на месте поэта появился их общий одноклассник с повадками плейбоя, которого сменил не менее импозантный поляк из группы, где Тата преподавала русский язык для приезжих рабочих. После довольно продолжительных отношений с поляком Збышеком Тата  долго пребывала в стойком восхищении от мужской части польского населения, которую она почитала за лучших кавалеров в мире.      « Он и жену свою в Польше содержит достойно и о любовнице здесь не забывает! Это не наши завалящие мужчины, которых надо тащить на себе!», - припоминала она свои былые увлечения бедными художниками и поэтами. Жизнь ее неслась вскачь, она была по-своему счастлива, не очень сосредотачиваясь на  деталях, в которых, как водится, кроется дьявол. При редких их встречах, когда Тата приходила с детьми, Лелю стала настораживать ее старшая дочь Ада.
- Ну, ты только посмотри, какая она цепкая, настоящая обезьянка! Лазит и висит вниз головой, что твоя мартышка! – восторгалась Тата, не чуя недоброго. Но Лелю это безотчетно пугало – ей чудился в Аде  настоящий дикий зверек. В круглых, выпуклых карих глазах Ады не было ничего человеческого. Руки и ноги у нее были очень длинными, узловатыми и не по-детски сильными. Лелю начинал бить озноб, когда Ада в приливе чувств цепко обвивала ее ногами и руками, прижимаясь всем телом и заглядывая в глаза. «Что-то здесь не так! Девочка не совсем нормальна!»  ,– Леля боялась  сказать это даже себе, не говоря уж о Тате, которая ничего не замечала, пока не начались проблемы в школе. Ненормальность Ады не могли не заметить учителя, хотя Тата изо всех сил отнекивалась и  все объясняла заскорузлостью школы, в которой приходится трудно «своеобразным детям с необузданным чувством свободы». Аде доставалось от своих одноклассников, которые остро чувствовали этого «необузданного зверька» и травили ее всеми немыслимыми способами, а в свою очередь бабушке Ады приходилось выслушивать от коллег учителей требования перевести девочку в специальную школу или интернат. Так или иначе, не мытьем так катаньем, да терпением бабушки Ады она кое-как смогла закончить школу. Вскоре  врачи определили у Ады тяжелую наследственную психическую болезнь, которую она унаследовала от своего отца, чьи дочки от предыдущих браков страдали от такого же заболевания, о чем вольно или невольно умолчала или не захотела придавать этому значения, увлеченная своим внутренним миром Тата, предпочитавшая не опускаться до низших сфер; а если это не получалось, то старалась игнорировать происходящее, не замечать его. Она из последних сил  стойко держалась до конца и не называла вещи своими именами, стараясь в самом низменном видеть нечто ангельское и находя хорошее там, где его не было ни на грош.
  Ада после того, как провела несколько лет, лишь изредка появляясь дома, в закрытой психиатрической больнице, неожиданно в одночасье родила Тате внучку, которую та приняла с присущим ей в любых обстоятельствах неиссякаемым восторгом и нарекла Казимирой в силу своей вечной любви к Польше и незабвенных воспоминаний о непревзойденном кавалере Збышеке. Счастью Таты не было предела, несмотря на материальные и моральные сложности с Адой, которая не просто не была способна к материнству, но опасна для младенца. В роли бабушки Тата не могла позволить себе вести насыщенную личную жизнь во имя внучки, как она это делала со своими дочками, да и поэтические кружки, как и художественные, то и дело распадались, а поэты и художники мельчали и  все больше увлекались молодыми девчонками. Казимира полностью заполнила собой жизнь Таты, оттеснив на десятый план и младшую и старшую дочь Аду, о которой она старалась даже не упоминать, впрочем, как и безымянного отца внучки. Тата заменила их всех с лихвой, став для внучки и матерью, и отцом, и бабушкой – всем на свете. Она никак не могла нахвалиться своей Казей , которая при встрече произвела на Лелю  ровно такое же впечатление, как и ее мать Ада. Сходство было разительное – Леле показалось, что она унеслась на годы назад, когда холод то ли ужаса, то ли отвращения, к ее стыду, пробежал по позвоночнику  от цепких звериных объятий Ады. Она увидела такие же диковатые глаза Казимиры, в которых также не было ничего человеческого.
- Боже мой! – произнесла Леля и подумала о безжалостной наследственности, которая, очевидно, настигла через поколение и Казимиру.
- Ну, не прелесть  ли эта моя Казя!  - с усилившимся за прошедшие годы и крепко настоявшимся, как старое вино, восхищением умилялась Тата. – Как же ловко она кувыркается! И какая она сильная и ловкая для ее возраста!
- Опять зверек! Необузданный! – ужаснулась Леля и опять промолчала, испытывая нахлынувшее на нее чувство обреченности. Она смотрела на счастливую Тату и весело резвившуюся Казимиру  со смешанным чувством гадливой жалости и отвращения не к ним, а к себе, которая не может смотреть на это глазами Таты и разделять ее радость. Она не знала, что лучше – быть слепой и принимать все, как есть, примириться или же понимать, видеть, страдать, может быть, проклинать свою долю? Она  не могла поверить в то, что у Таты есть силы, воля, такт и ум для того, чтобы все видеть, и осознавая, безропотно принимать. Пока Леля только и могла, что крепко обнять и прижать к себе Тату и ее кровиночку Казю: « Мои дорогие девочки! Я вас люблю вот таких, какие вы есть! И других мне не надо! Будьте счастливы!». Перекрестила обеих, предчувствуя их нелегкий путь. - Видимо, самое верное – это видеть и понимать все, как есть без прикрас, принимая это. Но, как же это невыносимо трудно! Наверное, это и есть редкое смирение! – подумала Леля. Дано ли оно Тате, которой легче быть или казаться слепой, или же эта счастливая слепота дана ей свыше, Леля не знала. Но всем сердцем любила Тату за эту легкую поступь по ее сложной жизни, от которой любая другая женщина утонула бы в слезах и жалобах.
   Долгое время Леля с семьей провела в далекой стране, а вернувшись, завертелась, закрутилась в своей жизни и почти ничего не знала о Тате и ее девочках. Перед самой войной они неожиданно сблизились благодаря интернету, обменивались новостями  и фото, отчего Леля невольно стала оттаивать и становиться самой собой от одного голоса Таты: « Лелюша, как ты там?!». Когда война началась, Леля дневала и ночевала в новостной ленте уже не только на работе, но и дома, отслеживая, что происходит у Таты. Они теперь созванивались по нескольку раз в день, пока позволяла связь, и Леля дивилась стойкости и спокойствию Таты.
- Лелюша! –  неразборчиво шептала Тата в трубку, будто их подсушивают с той и другой стороны. – Ну, что у нас?! Тревога по ночам! Бомбят! Леля узнавала, что Ната, младшая дочь с мужем и двумя девочками спрятались за городом на даче. Мимо них всю ночь шли колонны танков, было светло, как днем. – И гул! Леля, гул и земля ходуном ходила! Девочек пришлось увести в подвал, чтобы они не испугались до смерти. А я с Адой и Казей осталась дома, куда нам деваться с моим квартетом – две кошки и две собаки! Бросаюсь от Ады к Казе, у которых от страха падает давление и начинаются то обмороки, то судороги. Взрыв за взрывом, гудят самолеты, и воет сирена – страшный сон, Лелюша! Кто бы мог подумать! Но ничего, я на первом этаже! Надеюсь, нас не завалит при бомбежке! Что оставалось Леле – только молчать в ответ. Тут она вспомнила митинги протеста против войны в Чечне, потерянных солдатских отцов и матерей, которые с первых же дней бомбежек Грозного собрались  у министерства обороны на Новом Арбате.  - Не пущу! Сам пойду! Берите меня, а не этих пацанов! – не говорил, а уже хрипел белый, как стена, интеллигентный мужчина в очках, комкая в руках шапку. И вот, 8 лет беспрерывных бомбежек Донбасса и Луганска, ежедневная гибель детей, стариков, женщин. Обстрелы больниц и школ, детских садов и рынков, но это не стало страшным сном для всех остальных по ту сторону, никаких тебе митингов и протестов! Безымянные могилы, зверства, насилие, которые старались не замечать. Но  чувство творящейся  ужасающей несправедливости и бессилия  все же въедалось в тело, ныло и болело, отравляя жизнь, напоминая о себе и днем, и ночью.
- А у тебя как?! Тата?! – хотелось спросить Леле. – Ты мне можешь объяснить, почему вы не выходили на площади против уничтожения таких же граждан, как вы, как выходили в 2004 и 2014 на Майдан?
- Это непростой вопрос, Лелюша… Мы принимали беженцев оттуда, мы собирали еду, одежду. России не стоило вмешиваться и отбирать у нас Крым, все началось с Крыма, « Нэ замай!», как говорят украинцы.
- А разве не с Майдана началось, Тата? Я помню Майдан 2004г., когда я зимой провела в Киеве больше трех недель по работе. Я помню, что уже тогда в гостинице когда у меня принимала паспорт портье, она с нескрываемой злобой кричала мне по-русски : « Проклятые москали!». А я ей ответила по-украински, тщательно выговаривая гэ : « Та яки ж вы добри, жиночко! Як вы ласкаво витаете в Краини милий коханых гостей! Цэ ж любо дорого!». Гостиничная дама отшатнулась от меня, но я продолжала: « Та цэ ж мы, прокляти москали , розмовляемо и вашою, и нашою мовою, як у Москви, також и у Кыиву! Та памъятнык Лэси Украинки як стояв соби на Украинским бульвари, так и стоить, та Тарас Шевченко понад Москвою ричкою нэ порушэн!». Не понятно кто, русская или украинка, озлобленная дама-портье поджала губы и оформила меня под нескрываемое хихиканье ее коллег, не сводящих с нас глаз. Я помню этих наивных, искренних людей, которые целыми семьями с детьми пришли и стояли на Майдане в надежде на перемены. Добрыми намерениями выложен путь, ты сама знаешь, куда, Тата! Но когда я отходила чуть в сторону от Майдана и гуляла по Михайловской и Владимирской улицам, в переулках я натыкалась на отряды хорошо подготовленных, вооруженных людей, большинство из которых говорили по-польски и были одеты в польскую военную форму. В палаточных городках на Крещатике  десятники и сотники готовили людей, какие-то мутные типы  разносили деньги и еду. Уже тогда я своими глазами увидела изнанку Майдана, что не оставило мне иллюзий. Уже тогда было понятно, к чему идет дело, и что это стараются не замечать в Москве. Тогда, Тата, я впервые услышала слова «ватники» и «титушки», которыми называли прибывших в Киев из восточных регионов «синих» - шахтеров, идущих под синими знаменами. Я подумала , что и мой папа «ватник», дошедший до Праги и воевавший потом с японцами в Китае, а я его дочь. Я тоже «ватник», Тата, по сути! Страна разделилась на две непримиримые части тогда –  еще в 2004 году!   
- Но вы отняли у нас Крым! Мы отдельная от вас независимая страна, пойми, наконец, Леля! Мы – Европа! А вы – Азия!
- Ты скажи еще и суверенная! Ха-ха-ха! – закипела Леля. - Мы это сами проходили в 90-е годы, также были «суверенными»! И как же нас за это сразу все полюбили - за нашу «суверенность»! Совсем, как вас сейчас! Какой Крым, Тата! Ты ведь прекрасно знаешь, чей он! Ты русский человек по крови – папа из Хакассии, а мама из Нижнего Новгорода, в отличие от меня – полу украинки и полу польки, полу русской и полу венгерки. И это я, не пойми кто по национальности, тебе говорю, что Крым полит русской кровью, был и будет только русской землей – это место, где раньше торговали миллионами славян.
- Мне жалко ваших ребят! Молоденькие такие! Полегли у нашего артиллеристского училища. Много трупов! Не хоронят! – Тата тихо  прервала впавшую в пафос Лелю.
- А мне жалко ваших хлопцев - гонят их в пекло! Только что сообщили, Тата, что открыли гуманитарный коридор для беженцев! Подумай! – сообщила Леля, которая сама не понимала, что и зачем происходит, и как это может закончиться. Единственное, что она чувствовала всем своим нутром, так это то, что пришла большая, неминуемая для всех беда.
- Да! Большая беда для всех нас, Тата! И скорее всего не только для нас! – так она и закончила один из их разговоров. А дальше из урывочных, судорожных рассказов Таты она поняла, что отсидевшаяся в подвалах во время налетов  семья младшей Наты через Польшу проникла в Минск: « Лелюша, ты не представляешь, какой это был ужас!», - захлебываясь, сбивчиво повествовала Тата. – На машине они бросились в объявленный гуманитарный коридор в огромном потоке вон из города. Но на выезде их встретили танки, и все в страхе повернули назад. Они опять провели ночь в своем холодном подвале. Потом, правда, все же выяснилось, что это были не русские танки. И они стреляли по своим, ты можешь это представить?! На другой день опять поехали в гуманитарный коридор и на этот раз смогли добраться до Полтавы, где их посадили в переполненный поезд до Польши. Женщины висели на подножках вагонов, едва успев впихнуть детей в тамбур – так они и ехали под бомбежками, стоя в коридорах и тамбурах, радуясь, что не висят снаружи, до самой границы – ни лечь, ни сесть, почти без питья и еды. Я говорила Нате оставаться в Польше, раз туда удалось добраться! А потом перебраться к моей двоюродной сестре в Гейдельберг,  в Германию! Что тебе в этом Минске делать?! Все же Европа, используй этот шанс! Так нет же, не слушает! В Минск, говорит, хочу! К свекрови!  Я ей – то ли дело Германия! В Польше, конечно, тоже делать нечего! – рассуждала Тата, не понимая свою младшую дочь. Леля же вспомнила, как Ната, отчаявшись после бегства от своих же танков, позвонила ей: « Что же мне делать, тетечка Леля?! Как быть?! Может, мне никуда уже и не ехать, раз уж, так вышло, что нас завернуло домой? Может не судьба?!».
- Послушай, Ната, я не знаю, честное слово, совсем не знаю, что тебе сказать! Ты сидишь в подвале под бомбежкой, а я дома у телевизора. Разве я могу, имею право что-то тебе советовать? Спроси у мамы! Спроси у своего сердца, что оно тебе подсказывает! Ната горько прокричала в ответ: « Мама? Что с нее взять?! Она блаженная! Полоумная! С ней только советоваться! Носится со своими кошками и собаками, да в придачу курами обзавелась! Тетечка Леля, но у нас нет военных заводов и аэродромов! Зачем они разбомбили соседний двор? Видели бы вы этот пожар, развалины! Мы не военный объект, мы гражданские!»,- выкрикивала Ната в запале. Леля при этом ничего не испытывала кроме чувства безмерной вины, жалости и собственной беспомощности – все тоже самое, что она годами чувствовала при бомбежках Донецка. Тогда ей было стыдно за то, что это никто не собирался останавливать ни с какой стороны, и все продолжали жить, как ни в чем не бывало – весь мир. Чувство чудовищной несправедливости захлестывало ее. Но не могла она сейчас сказать Нате, что хотим мы этого или нет, но мы всегда в ответе – и за то тогда и за это сейчас. Мы все соучастники, потому что ничего не делаем! «И все же слушай маму!», – произнесла Леля, борясь с нахлынувшими на нее воспоминаниями 2014 года.
Видимо, это чувство чудовищной несправедливости охватывало и добровольцев, которые тайными путями отправлялись воевать за Донбасс и Луганск,  с которыми Леля встречалась для интервью. « Я не могу сидеть, сложа руки, когда я вижу то, что там происходит! Понимаете, я не могу ни спать, ни есть! В конце концов, мне спокойнее с оружием в руках идти против несправедливости, чем сидеть в офисе!», - рассказывал Леле скромный, неприметный, небольшого роста владелец  компьютерной фирмы. Трудно было представить этого интеллигентного представителя офисного планктона с оружием в руках. – Я уже бывал там много раз, но с другим заданием – мы занимались документированием зверств, которые совершали нацисты. Я не говорю украинцы, потому что это не национальный вопрос – убивали, зверствовали, измывались люди разных национальностей над местными мирными жителями таких же разных национальностей. Видели бы вы эти рвы и грузовики, заполненные изуродованными трупами женщин, детей, стариков! А мы снимали все это на камеру, фиксировали каждый случай, расспрашивали очевидцев. Вы удивляетесь, так что же это, если не национализм? Это нацизм, фашизм чистой воды, говорю я вам! Никогда бы я не поверил,  если бы мне кто-то сказал, что в 2014 году, в 21-м веке я столкнусь с фашизмом там,  где в 1943 году сражался мой дед в составе бывшей 62-й Сталинградской армии под командованием Чуйкова,  два месяца бившейся  за Славянск,  окрестности которого стали могилой не только для деда, но и для  многих героев Сталинграда. И как после всего этого я могу работать, спать, ходить в кафе, как ни в чем не бывало? Жить с этим стало невозможно! Я еду уже с оружием в руках, а не с камерой и диктофоном. Не я один такой, мои друзья, которые работают в Европе, собирают деньги и покупают на них приборы ночного видения, каски, бронежилеты и прочие полезные на фронте вещи. Мы не одиноки! –  выговорил он , задыхаясь, скороговоркой и потупился, стесняясь того, как нелепо он выглядит в роли воина против вселенской несправедливости. Все это разом вспыхнуло и смешалось в Леле, когда она выслушивала возмущенную Нату. « Вот так всегда! Страдают самые  невинные и с той, и с другой стороны! Отчего так устроен мир, что отвечать за содеянное другими, которые где-то там на самом верху, за океаном, и не задумываются о том, что сотворили, приходится самым безответным, слабым, невинным?!», - спрашивала себя Леля. – Невинным?! А разве мы все не связаны?! Разве мы не есть одно целое и с теми, которые развязали войну,  которые убивают,  которые пытают и издеваются?! Что внизу, то и наверху, «яко на небеси  и на земли», как аукнется, так и откликнется, «представь, что все вокруг это ты……» - застучало в голове Лели. – Но нет! Невозможно понять суть этой коллективной вины за войну, за страдания, за беду, однако от чувства этой вины не уйти, как этому миниатюрному, интеллигентному борцу с вселенским злом. Она есть, она преследует, с ней жить: «представь, что все вокруг это ты и не поможет ни крест, ни осиновый кол, ни даже молитва головой об пол…».
Пока Леля изводила себя бесплодными мыслями и пустыми страданиями, Тата ей регулярно докладывала о происходящем, вольно или невольно делая Лелю его соучастницей.
- Лелюша, мы так тебе благодарны за то, что ты вовремя сообщила о новых гуманитарных коридорах. Мы здесь на месте узнаем об этом позже и недостоверно. Вот, послушай! В один момент я успела собрать Аду и Казю, когда ты позвонила, и отправить их на пункт сбора почти без вещей, с одними документами, даже лекарства толком не успела собрать в дорогу. Они шли пешком через весь город, потому что транспорт уже не ходил. Народу там собралось множество – женщины и дети! Мужчин же у нас не выпускают, мобилизация! Прождали они, Леля , до самого вечера пока не стемнело на лютой холодине. А когда толпа ринулась в автобусы, Алю и Казю затоптали. Если бы Ада не упала в обморок, они так бы и остались. Но Казе как-то удалось подхватить Аду и дотащить на себе до «Скорой помощи» , которая возглавляла колонну. Над ними сжалились и посадили в машину. В Полтаве их пересадили в другие автобусы и повезли к границе с Польшей. Уж, не знаю, как они выдержали весь этот длинный путь в давке, без еды и питья, но главное безопасность, понимаешь?! Через Польшу, где их встретили волонтеры, их переправили в Германию и распределили к нашим родственникам в Гейдельберг, такой тихий немецкий городок. Ну, ты должна помнить «Зачем в Гейдельберг?» из Тургенева, вспомни  и Мандельштама, это его город! – взялась за старое Тата, стараясь хоть в этом отвлечься от беспокойства о девочках – дочке и внучке. – Но знаешь, им совсем не по душе эта Германия! Здесь, оказывается, уже так много разных беженцев, что немцев почти не видно.
- Тата, а зачем им немцы? Ты хочешь сказать, что украинцы теряются в толпах других беженцев? Было бы лучше, если бы немцы радушно принимали одних украинцев, не распыляясь на других?!
- Ну, знаешь ли, немцы такие суровые! За любую провинность – тут же тебе тюрьма! Девчонкам лучше бы пробираться дальше, нашим дальним родственникам в Гейдельберге  они ни к чему, сами там на птичьих правах, да и жить негде!
Из Таты на Лелю, как из дырявого сита, просыпались ежедневные новости. Выяснилось, что в общежитии, куда устроились Ада и Казя, в одной с ними комнате оказались одесситки, которые спустя время стали жаловаться на их странности, которых было в достатке. Сперва они обзывали Татиных девочек «придурошными» и «долбанутыми», а потом Казю заподозрили в наркотиках и сообщили об этом в полицию.
- Ты подумай, Лелюша! Казя просто пила свои порошки, без которых она падает в обморок. Да, у нее много порошков, без них она никуда! Но наркотики! До чего дошли эти одесситки! Нет, они так и не дали бедным девочкам покой! Они их просто выжили!
Правдами, неправдами, потеряв в пути половину жалкого скарба и задержавшись на неделю в больнице, куда угодила Ада, потеряв сознание и впав потом в один из своих затяжных психических приступов, они все же добрались до окраин Кельна, где  и осели в одном из приютов для беженцев. Ада потихоньку пристроилась посудомойкой в столовую, что для нее было не ново и в родном городе,  а для Кази пришел черед терять сознание по любому поводу и попадать в больницу. Леле никак не удавалось вытрясти из Таты, что же толком происходит и почему так слаба Казя. В ответ она получала уклончивые отговорки о стрессе и усталости, а также отдельные восхищенные возгласы, в которых стало мелькать имя странного Юстаса.
- Лелюша! Ты не поверишь! Мир все же не без добрых людей! – тут Леля насторожилась. – Чтобы делала Казя без Юстаса! Они вернулись с прогулки, и  Казя опять стала терять сознание – ну, перемена климата, немецкая весна! Ты понимаешь?!
- Тата, дорогая, но весна не повод падать в обморок, даже пусть это немецкая весна! Это какой-то серьезный мозговой симптом. И я подозреваю, что она давно живет с этим. Не знаю, право, как ты отпустила этих двоих беспомощных, теряющих сознание по любому поводу и без него, одних. Не понятно, что безопаснее для них – остаться с тобой или подвергаться неведомым опасностям вдалеке.
- Но упустить такой шанс, Леля, попасть в Европу! Казе  это и не снилось! Чтобы, по-твоему, здесь делала Казя, если бы не война? Кто бы оценил у нас ее способности и таланты?! А в Кельне она может заниматься фотографией, получая пособие, она уже продала несколько снимков! За евро! – торжествовала Тата.
- Но какие у Кази образование и таланты, Тата?! У нее даже специальности нет, а снимками сейчас никого не удивишь, есть телефон. К тому же она явно больна и слаба! И зачем я это говорю? К чему?! – удивилась себе Леля.
- Ты лучше слушай дальше, Леля! – не терпелось Тате.- Юстас вызывает скорую и везет Казю в госпиталь, не на минуту не оставляя ее одну. Он кормит ее из ложечки, потому что сама она есть не может. Как он ее поддерживает! Он обо всем звонит и докладывает мне! Что бы я без него делала! А немки, соседки Кази по палате, подарили ей ночную рубашку и собрали остальную одежду – сбивчиво продолжала восторгаться Тата.
- А ты говоришь немцы! Вот они, оказывается, какие! Но что говорят врачи?!
- Мне удалось один раз поговорить с врачом, русской женщиной. Она сказала, что у Кази нервное истощение, но нужны исследования. Юстас ее не оставляет! Из туманных и странных Татиных рассказов удалось выяснить, что Юстас литовец из общежития Кази, присоединился к украинским беженцам, бежав из Киева, куда он якобы приезжал к родственникам умершей матери.
- И тут, Лелюша, он попал под бомбежки в Киеве и целую неделю жил в подземном переходе. Он голодал и потерял почти все зубы! Представляешь!
- Нет! Тата, милая, цингу за неделю не получишь! Я знаю от киевской подруги, что магазины работали. Этот твой Юстас мне кажется престранным и опасным типом. Может ему выбили зубы в тюрьме? –  протянула Леля, вспомнив давнишний опыт самой Таты в поезде из Усть-Илимска. – Неужели все повторяется? Бог с ним с этим Юстасом, а что же говорят врачи?
Тут Тата, как и в случае с Юстасом пошла темнить: « Врачи сделали анализы, даже МРТ головы и обнаружили то, что было известно давно – опухоль!».
- Что?! – вскричала Леля. – Опухоль? И ты молчала?! И отпустила ее одну?! Психически, мягко говоря, неустойчивая Ада шла не в счет!
- Опухоль давняя, с детства. Что-то доброкачественное, но временами вызывающее такие  критические состояния. Она даже в школе не могла толком учиться, как и Ада. В общем, эти странные немецкие врачи решили отправить Казю из госпиталя в клинику  для душевно больных, где она сможет прийти в себя и обрести покой. Они так считают! Я за клинику! Но, видишь ли, Леля, Юстас ей неожиданно сделал предложение, добился отдельной комнаты для них в общежитии и сегодня сразу после выписки из больницы они отмечают там помолвку. Он подарил ей кольцо! – с триумфом в голосе объявила Тата.- Представь себе, он позвонил и на ломаном русском языке попросил у меня руки Кази.
-  Боже мой! Тата! – только и смогла выдохнуть Леля, чуя во всем этом большой подвох. – Но почему он у тебя просил руки, а не у Ады,  ее матери, которая рядом?
- Ада…- замялась Тата.- Ада всегда не в себе. У нее хоть проси, хоть не проси. Ей не до Кази и никогда дела до нее не было. Ей самой бы как-то удержаться… Я всегда была для Кази и мамой, и бабушкой, и отцом – что было делать, когда Ада проводила большую часть жизни в психиатрической больнице за решеткой. У кого еще просить руки Кази, как не у меня? Странный вопрос!
- Но Тата, он темный, странный человек, этот Юстас! У него непонятное прошлое и смутное будущее!
- Нет, Леля, я знаю! Он добрая душа! Он просто ангел, ниспосланный Казе во спасение! Юстас для Кази все – он  буквально водит ее за руку! Он говорит по-немецки, в конце концов! Чтобы делала Казя, останься она одна с Адой. Он мастер на все руки и пристроился сантехником в их общежитии. И он отвел Казю в фото студию. Я только Бога могу благодарить за то, что он вовремя дал Казе Юстаса. И у него паспорт ЕС, так что в качестве его жены Казя тоже станет гражданкой Европы – добавила Тата немаловажную деталь и стала регулярно присылать Леле фото своей Кази, сделанные Юстасом во время их прогулок. Леля увидела странное создание – высоко , стройное, с  длинными ногами - помесь девушки с юношей и удивительным лицом, на котором, словно бритвой, был вырезан от уха до уха извивающийся в идиотской улыбке рот бледного, как смерть, Джокера. Тревожные и застывшие, как у зверя, глаза смотрели прямо с редким упорством консервного ножа, вскрывающего жестяную банку. Нижняя часть тела жила своей нормальной, обычной человеческой жизнью – стояла себе ровно и спокойно, скрестив ноги, а верхняя выдавала Казю, что называется с головой, превращая ее в настоящего Джокера в женской ипостаси, как это назвала  для себя, Леля. К этому виду Казимиры было невозможно привыкнуть и принять его - он был обескураживающе ненормален. Видимо,  именно по этой причине  сама Казя  делала свои фотографии,  используя всевозможные техники фотошопа , превращая себя то в милашку в розовых кружевах, то в японку в кимоно, то в очаровательную китаянку, то в пасторальную пастушку с букетом полевых цветов в руках - всегда  кукольную особу в стиле шебби шик, лишь отдаленно напоминавшую настоящую Казимиру, что само по себе не могло не настораживать. Казя всеми силами пыталась отстраниться от самой себя, стереть с себя своего Джокера, который все равно пугающе проступал на ее ми-ми-мишных образах.
   Дальше события развивались с катастрофической скоростью. Юстас по недоразумению, как поведала, темня изо всех сил и наводя туману, Тата, попал в немецкую полицию, откуда его выкупили друзья. Казя все это время пропажи Юстаса пребывала в полном неведении, но  хотя бы в сознании. После ареста Юстас решил, что им нечего делать в этой суровой Германии, заставил Казю сложить пожитки, и они отчалили в Бельгию, благо билеты для украинских беженцев были бесплатными, где Юстас опять таинственно исчез. Испуганная Казя направилась в центр для беженцев, где с помощью переводчицы ей удалось получить ночлег и кое-какие деньги.
- Лелюша, я всегда думала, что для Кази предпочтительнее такая  маленькая, уютная и спокойная страна, как Бельгия. И нечего от добра добро искать! Я попробовала устроить Казю к своей подруге в Париж, но она сама, как беженка, живет у чужих французов, которые ее приютили. Она даже не может жить у своих дочек в Париже – там элементарно для нее нет места, да и их мужья, ты понимаешь?! Но Леля ничего в этом не понимала - ни сейчас, ни потом. Только  Тата успокоилась, что Казя, наконец, обрела тихое пристанище, если не в клинике для душевно больных, так в славной, благополучной Бельгии, словно созданной для ее кроткой девочки, как появился исчезнувший Юстас. Он почему-то бросился искать работу в Испании, нашел место и вернулся за Казей.
- Нет! Только не Испания! – воспротивилась Тата. – Там слишком жарко для Кази, если она не перенесла весну в Германии, то Испания ее точно убьет! Однако Казя  бросила Бельгию и отправилась с Юстасом в Париж, где оказывается,  по его словам жила сестра, а многочисленные братья и сестры были разбросаны по всей Европе.
- Лелюша! Но ты только подумай! – раздался звонок от Таты. – Казя и в Париж въехала, как ты думаешь, на чем?! Ну, да! Угадала! На «Скорой помощи», конечно! – с пылом-жаром повествовала Тата, прерываясь хохотом. – В поезде ей стало плохо, потеряла сознание. В Париже на вокзале их встретила «Скорая помощь» и повезла сразу в больницу. Юстас сказал, что он муж и успел пристроиться к Казе. Там ее сразу проверили на беременность, продержали до самой ночи и отпустили. Представь себе, отправили бедную девочку в ночь, одну!
- А куда же девался наш ангел Юстас?- поинтересовалась Леля, у которой от всего этого голова шла кругом.
- Юстас исчез с Казиным телефоном, а ей пришлось сидеть до утра в приемном покое клиники, медсестры ее пожалели. Но, Леля! Казя и Париж! Она все же увидела его, хоть из окна «Скорой помощи»!
   Так или иначе, в конечном счете, Казя с невесть откуда взявшимся Юстасом оказались в Марселе, поскольку переполненный Париж отказался принимать новых беженцев, а история с сестрой Юстаса была окутана плотной завесой тайны. В Марселе Юстаса и Казю, как и остальных украинских беженцев, поселили на круизном лайнере, который в это время года стоял на приколе. Юстас смог выбить для них одну из лучших кабин на верхней палубе и им оставалось только исправно посещать бесплатные завтраки, обеды и ужины, которые сервировали для беженцев в ресторане.
- И ты думаешь, что все эти беженцы одни украинцы?! – возмущалась Тата. А вот и нет! Большая часть из них  - это армяне, азербайджанцы, иракцы, тунисцы и прочие, и прочие, которые примазались к беженцам с Украины и получают ту лучшую помощь, которая предназначена только для украинцев! Кого там только нет, Леля, только не настоящих украинцев! Все они между собой враждуют, строят козни и сплетничают. Одна Казя стоит от этого в стороне и по вечерам рассказывает их детям по-русски сказки про Петрушу и Ванюшу.
- Про кого она сочиняет детям сказки?- удивилась Леля, хотя она за это время почти перестала удивляться.
- Ну, как?! Разве я тебе не рассказывала, как во время первых бомбежек вместо куриных бедрышек мне в магазине выдали двух живых кур?! Мало соображая, что делать, я принесла их домой. Но не варить, же мне их, несчастных! Так они и остались у меня – Петруша и Ванюша, я была уверена, что это петушки. Но через несколько дней они успокоились и стали нести яйца, и я поняла, что мои Петруша и Ванюша дамы. Я пристроила их на книжных полках, где они ночуют, как на насесте. Ну, а днем разгуливают по дому и даже выходят на балкон подышать и «поквохтать», собаки перестали на них обращать внимание, а коты затаились.
  Петруша и Ванюша исправно несли яйца, невзирая на ночные налеты и сирены тревоги, когда жители верхних этажей неслись со всех ног прятаться в подвал, а Тата утешала себя мыслью о том, что она живет на первом этаже как раз над подвалом, откуда до нее доносились не только голоса, но и свет в отдушину, что позволяло ей беспечно отключать телефон с сигналами тревоги и спокойно продолжать спать, как и ее куры на книжных полках.
- Леля, а что мне остается еще делать, когда все разъехались и я одна со зверями и курами осталась? Мету и мету их помет целыми днями, отгоняя от себя ненужные мысли. Это они меня спасают, а не я их. Теперь у меня каждый божий день есть свежие яйца, много ли мне надо?! Тата и Леля говорили о чем угодно, только не о том, что происходило вокруг них – о войне, о мобилизации, о бомбежках. О том, что город наполовину опустел, а цены взлетели до небес, ходить приходилось больше пешком из-за исчезновения транспорта и бензина. А главное, о будущем, которое тоже исчезало прямо на их глазах, словно рассеиваясь на мелочи в беспросветном настоящем. Им обеим, с двух разных воюющих сторон,  одинаково стало чудиться, что они зависли в кромешной темноте и неведении с поднятой ногой  у открытой в жуткое никуда двери. Леля думала о том, как могли себя ощущать, люди, живущие еще по инерции привычной жизнью перед первой мировой войной, мерно и верно втягиваясь в нее и не представляя, что ждет их еще худшее – и революция, и гражданская, и вторая мировая война.  Еще задолго до нынешней войны, когда она читала об этом, ее всегда сковывал леденящий ужас при мысли о том, что могут переживать обреченные на такое будущее массы людей – безотчетный, животный страх ведомых на убой. Тогда казалось, что это точно никогда не повторится  с ней и с ее поколением, по крайней мере. Но теперь Леля сама ощущала всем своим существом, как этот страх перечеркивает и лишает всякого смысла все действия и события перед лицом неизбежного. Но, как, ни парадоксально, в определенном плане стало даже легче существовать в этом состоянии шествия на убой – все, чему придавалось раньше значение, потеряло всякий смысл, зато довольствоваться и радоваться всякой мелочи стало возможным здесь и сейчас, вроде «куриных» радостей Таты. В конце концов, думала Леля, хоть так все становится на свои места и обретает истинную ценность, когда мир разваливается прямо на глазах. Ненормальное, которое рядилось под нормальное сбрасывает личину, обнажая свою истинную суть : «Говорят, что твой дом там, где тебе нравится. Что нет смысла терпеть, если темнота сгущается. Говорят, что принципы не дороже денег. И что лучше уехать и поменять свой берег. Говорят, что нет никакого смысла в свободе. Что надо относиться к ней, как к погоде. Что наши люди боятся требовать перемен. Их не хватает на решение даже своих проблем. И может это правильно из карьера на место. Но в жизни всегда есть подвигу место. Сдвигать горы или вообще не пытаться. Пытаться уехать или пытаться остаться. Постараться выплыть против течения. В заблуждениях общественного мнения жизнь проходит. И там за окном сказка с неизвестным концом » -  бил в Лелиной голове, как в медный таз, рэп на стихи неизвестного ей Обломова, который где-то и когда-то она слышала, и который превратился в главный мотив дня.
Пока эти бесполезные и совсем не оригинальные мысли  изводили Лелю, младшая дочь Таты, помыкавшись со своими дочками  сперва в Польше, а затем в Белоруссии, напитавшись там самыми немыслимыми слухами и домыслами – как о зверствах русской солдатни, так и о мерзостях украинских «захысныкив», отчаявшись искать лучшей доли в чужих краях, вернулась принять жизнь такой , какая она есть в родной город к мужу и матери.
- Ну, не дурочка ли эта Ната ! Представляешь, она вернулась! А могла, как Ада, пристроиться на худой случай хоть в Германии, или как Казя в Италии, и не где-нибудь тебе, а в Лигурии! – сокрушалась Тата.
Казя  за это время успела ускользнуть от мутного Юстаса. Она в очередной раз попала в клинику, потеряв сознание, а в это время Юстаса арестовала прямо на лайнере полиция, так как оказалось, что он наркодилер и использовал немощную и странную Казю, как прикрытие для своих темных делишек.
- Кто бы мог подумать! – ломала руки Тата.  – А ведь, он, наглец, просил у меня Казиной руки!
- Просил, не просил, какая теперь разница! Мутный, опасный тип! Я тебе говорила об этом! И зубы ему выбили его подельники,  не терял он их от голода в Киеве! Любишь ты Тата,  без удержу,  все романтизировать – и Юстаса, и кур своих, и Бог мой, всю свою жизнь от начала до конца! А теперь и жизнь бедной Казимиры. И что за имя ты ей дала – Казимира, а фамилия ее никчемного отца Панасенко! Казимира Панасенко! Как звучит! – Лелю, наконец, прорвало.
- Ну, теперь я за нее спокойна! – как ни в чем не бывало, продолжала свое Тата. – К Казьке вечно мужики в возрасте клеятся, как медом она для них помазана! Казю отныне по музеям сопровождает Тарас, он бежал с двумя мальчишками старшеклассниками из Киева, и его каюта на лайнере соседняя. Они с Казей на одной палубе. Все думают, что у него и дочь появилась. Вот, теперь в Париж собрались!
- А жена его где? В Киеве осталась? Ведь это мужчин с Украины не выпускают, а не их жен! Тоже мне, дочь он нашел! Гадкий тип!
- Ну, что ты говоришь, Лелюша! Он так ее опекает! Так опекает!
Кончилось все тем, что лайнер  у беженцев отобрали накануне туристического сезона, всех выгнали и расселили по марсельским задворкам. Казю из скромной квартирки в пансионе ее соседи потребовали от полиции выселить за то, что она водит к себе мужчин – пожилого Тараса и его парней.
- Бон тон там у них, видишь ли! Нарушать нельзя приличия! Казя им не чета! Выселить! Ишь, ты! – кипятилась Тата – Ну, ничего! Они сейчас в раздумьях, куда ехать – в Испанию ли? Но там для Кази слишком жарко, она не вынесет этот ужасный климат, я и Юстасу это говорила и сейчас втолковываю Тарасу. Но он ищет место, где пособие для беженцев было бы побольше, а условия получше. Как ты считаешь, Леля, Италия бы им подошла?!
Не могла же Леля, так и сказать Тате: « Бедные, бедные украинские беженцы, они не знают, куда им податься – в Ниццу ли, в Геную ли, а то и в Милан, пока их сородичи гибнут сотнями тысяч на фронтах, бомбят днем за днем Донецк и грозятся добраться и до Крыма с помощью европейских танков, американских Хаймерсов и прочих дальнобойных средств!». Однако Тата, ничтоже не сумняшеся,  сама призналась  – Ты только подумай, Леля, есть там и такие беженцы, которым  и Ницца, видишь ли, не по нутру! « А в нас такого нэма!  В нас краще, чим у той Ницце! Мусору тут багато, та оцих чорных! Тьфу! Поидымо видсиль до дому, до хаты!». – Так, ведь, и уезжают, возвращаются домой! И война им не война! А так себе! И Ницца им не Ницца, а помойка! – от души возмущалась Тата и изучала карту в поисках подходящего места для Кази, в результате чего было решено, что едут они из Ниццы, где в какой уже раз была госпитализирована ослабевшая в конец Казя, которую стал возить на инвалидной коляске Тарас, в Геную.
- Вот, уж где  в море накупаемся вволю! Это тебе не грязный Марсель с его бандитами! – предвкушали «хлопцы» Тараса. Решено было пуститься в путешествие в ночь так, чтобы прибыть в Геную до утра, чтобы первый попавшийся им на пути полицейский мог по предписанию поместить несчастных украинских беженцев в гостиницу, которая не имела права отказать им в постое. Сказано – сделано!
- Ты, только подумай, Леля, Италия самая удобная страна! Их разместили в пятизвездочной гостинице с полным пансионом и бассейном. Это, конечно, не на первой линии, но море не так далеко. Казя на этот раз успела покрыться какими-то кровоточащими струпьями, Тарасик смазывает их мазью, но думаю, что ей скорее поможет морская вода! Но только эта дуреха льет слезы и жалуется, что гостиница полна местных путан. Они, видишь ли, думают, что Казя дочка Тараса и нагло пристают к нему прямо у нее на глазах.
- Струпья? Путаны? К беженцу пристают? Но, он же без денег? – не знала, что и думать ошарашенная Леля, которую Тата втягивала в чужую жизнь своими рассказами, полными всяческих подробностей и мелочей.
- В том-то и беда, что гостиница пятизвездочная, и они уверены, что Тарас их клиент. А он прохлаждается целыми днями на лежаке у бассейна – поест и на солнышко! У них ведь полный пансион – ешь, не хочу! Вот путаны и приняли его за туриста. А Казя вся в струпьях рыдает в комнате хлопцев – сыновей Тараса, куда ее поместили, как их сестру, вроде как семья. Я ее успокаиваю, что скоро путаны все поймут и оставят Тараса в покое. А она мне : « А если не оставят?! Он им и без денег нравится – важный такой, представительный!». - И ревет, как белуга.
- Ничего! Так или иначе, но по своему обыкновению не пропускать ни одной больницы, Казя угодит вскорости и в генуэзскую, куда за ней помчится Тарас,  путаны сразу отстанут – хотела было Леля успокоить Тату, но благоразумно промолчала. Однако Казя, естественно, через неделю слегла с одним из своих многочисленных недомоганий в больницу, притом слегла надолго. Тарас метался между желанием продолжать  валяться с сыновьями у бассейна, купаться в море, отбиваться от путан и необходимостью что-то предпринимать – то ли искать работу, то ли опять менять дислокацию и пользоваться новым бесплатным пристанищем, когда придет положенное время покидать гостиницу в Генуе. Казимира все это время подозрительно долго находилась в одном из лучших генуэзских госпиталей, откуда ее, втайне от Тараса, отправили в тихое место в горах, в странноприимный дом, о чем Тата предпочитала больше умалчивать, нежели восторгаться. Но через некоторое время она все же не выдержала :          « Наконец-то! Казя попала в место, где ей хорошо! Она обрела душевный покой и гармонию!». Тата стала заваливать Лелю фото со всевозможными средиземноморскими видами и цветами, которые делала пришедшая в себя Казя. Добиться же от Таты, что это за дом и что там делает Казя,  было невозможно.
- Там бывает шумновато! Дети кричат! Эти африканские детки такие горластые! Но Казя и с ними находит общий язык! Кого там только нет! С ней в комнате сейчас живет транс!
- Господи, Тата! Кто с ней живет, повтори! – Не сразу поняла Тата.
- Это Юсеф, бывшая Фатима из Марокко! Ну, что не понятного для тебя – транссексуал, трансгендер! Фатима натерпелась от своей семьи, почувствовала себя юношей и нашла в себе силы не отступиться и стать тем, кем она хотела – Юсефом! Ну, да! Ей все же пришлось уехать из родной страны, где ее такой или таким не приняли, в Италию. Он, Юсеф, так заботлив, так участлив – открывает окно, когда Казя задыхается, пытается ее накормить и вызывает «Скорую помощь». 
- Видимо, в нем еще теплится былая Фатима! И по старой привычке то ли ее, то ли уже транса Юсефа все же поселили с девушкой в этом необыкновенном приюте! Не сказать забавно, но, видимо, в европейском духе. – С трудом нашлась, что сказать озадаченная Леля.
 Однако Тату было трудно сбить иронией, она с упоением продолжала: «А их директор Джованни – так он настоящий ангел! Он обещал Казе перевести ее туда, где потише. Она, бедняжка, совсем не выносит шума!». Но, как оказалось, Казя перестала выносить не только шум, но и всяческую еду, особенно, как убеждала Тата, во время магнитных бурь, которые, как, на зло, случались через день. Казя в такие дни не выносила и запаха еды, слабела и падала в обморок, в результате чего ее отвозили на скорой помощи в ее любимый госпиталь, где толком ничего не делали и старались быстрее отправить назад в ее тихое место, дабы через короткое время опять принять в обморочном состоянии. Так Казя регулярно перемещалась между странноприимным домом и госпиталем в Генуе по крутым, горным дорогам.
- Я не понимаю этих странных итальянских врачей! Даже у нас Казе делают капельницу, и ей сразу становится лучше! Им выписать ей лекарство – целая история! Возят без толку туда-сюда! Я ей говорю, не нервничай! Дыши глубже! Открой окно и дыши! В дни магнитных бурь ее рвет уже от стакана воды! Она сутками в рот ничего не может взять!
Леле пришла в голову мысль о беременности Кази, но это было слишком уж нормальное объяснение для того, что  постоянно происходило с Казимирой во всех странах и городах, которые она успела посетить за это короткое время. Тата исправно продолжала докладывать о состоянии Кази каждый день и в таких подробностях и тонкостях, что Леле самой стало чудиться, что ее также одолели магнитные бури, вызывая тошноту и слабость: « Тата, дорогая! И у меня сегодня дико болела голова, прыгало давление и темнело в глазах! А как себя чувствует Казя?!». Но Тата странным образом помалкивала в ответ или бурчала что-то невнятное. Так продолжалось положенный природой срок до той поры, когда Тата сочла возможным оповестить Лелю.
- Лелюша! Срочно позвони мне! У меня для тебя сюрприз!
Но сюрприза не вышло. Не помня себя, Леля интуитивно выдавила в телефон : « И кого она родила?! Дочку?!».
- Девочку! – ничуть не удивилась и Тата. – Я так и думала, что ты догадаешься! Давно знаешь?! – только и спросила она.
Но Леля была в ужасе -  Нет, они не просто блаженные! Я не знаю, как это называется?! Сперва Ада примерно в этом же юном возрасте с ее страшной наследственностью родила Казю, которой Тата дала это странное имя и стала ей настоящей матерью, потому что Ада была неспособна ею быть. Пока Ада пребывала большую часть времени в психиатрических клиниках, Тата растила Казимиру, не замечая в ней тех же странностей, как она не замечала их в свое время в Аде. « Казя не такая, как все! Да, ей трудно в нашей школе! Она не может вставать по утрам и делать уроки! Но это ничего не значит, мало ли что бывает в жизни! Я не отдам ее в специальную школу! В школу, для таких детей, как этого требует директор и учителя. Нет! Мы все одолеем! Мы сможем!»,- уговаривала прежде всего саму себя Тата и изо всех сил старалась закрывать глаза, не хотела видеть реальность, от которой убегала всю свою жизнь.
- Она назвала ее Айя! Аюся! – шепелявила от переполнявшего ее восторга Тата. – Казя будет прекрасной матерью! Она выстояла! Она смогла и родила! Казя настоящий герой! Айя – греческое имя! – перескакивала с одного восторга на другой, ставшая пробабушкой Тата, уминая в себе, как толкушкой для картофельного пюре, роящиеся в ее душе отнюдь не беспочвенные страхи.
- Это будет Айя Панасенко?! Или у крошки есть отец и его фамилия?! – отрезала Леля, не понимая, почему она злится.- Надеюсь, это не наркоман Юстас?!
- Нет! Отец Тарас! Но Казя не хочет его признавать отцом! Ему бы только на пляже валяться!  Он хотя бы не пьет, не курит и здоров, как бык, несмотря на свои преклонные годы!
- Преклонные?! – устало и безнадежно повторила Леля. – Сколько же ему лет?!
- Да, за пятьдесят! Но крепок и образован! У Аюси отец с ученой степенью! – провозгласила Тата.
- Да-а-а-а! Хорошо бы его наследственность досталась Айе! – подумала про себя Леля, в голове которой все смешалось – новорожденная Айя, ее  мать Казимира, не способная быть не только матерью, но и справиться с самой собой,  которая от отца получила  только фамилию Панасенко, а от  убогой матери ужасную генетическую наследственность. Война, которая шла уже больше года, и которой не видно было конца. Сотни тысяч отправленных на убой и погибших, чьи трупы оставались гнить в полях, лесах. И еще больше увеченных войной. Разрушенные города и села, миллионы беженцев в России и Европе, покинувших свои разоренные  дома – стариков, детей, женщин. Их брошенные собаки, кошки, лошади, коровы, куры, свиньи и другие твари, обреченные на голод и смерть. Это страх и ужас десятков миллионов  маленьких людей  по ту и по эту сторону фронта, у которых не было другого выбора, как, так или иначе, угодить в жернова войны,  и быть ею перемолотыми. За них принимали решение и там, и здесь, и где-то еще, не весть, как далеко – решали за всех разом. И было почему-то Леле понятно, что им - то вовсе не понятно, зачем все это и почему, но, вроде, так и нужно. И остановить это тоже ни с самого начала, ни сейчас нельзя. Однако почему нельзя, тоже не понятно. Объяснялось это всеми сторонами крайне сложно и весьма путано. Версий было множество, и все они противоречили друг другу и были лживы. Так что Леле начинало казаться, что те,  кто все это затеял, уже сами не в состоянии понять, с чего это началось и какова их цель, поскольку количество жертв и вся цена вопроса, видимо, оказались настолько чрезмерны, что все поставленные задачи в них растворялись, теряли всякий смысл. Леля было ясно только одно, что оправданий войне нет! Никаких оправданий убийствам, пролитой крови, страданиям воюющих сторон, их жен, матерей, отцов, детей. Их развороченным жилищам и поруганным жизням даже у тех, кто пока живет мирной жизнью, но в леденящем душу ожидании того, что пожнет эта война – уничтожающую все живое  на всей земле уже вселенскую войну.
 Вот о чем думала Леля, глядя на новорожденную Айю. Вот, через что сейчас пробивается этот, может быть, самый слабый и обреченный из всех росток от блаженной Казимиры, которая, не долго думая, взяла и родила дитя в такое страшное время. Пожалуй, они все же блаженные эта Казимира и ее мама, она же  бабушка. Главная блаженная,  конечно, это сама Тата, за которой потянулась  вся цепочка  –  Ада, Казимира, и вот теперь, возможно, и Айя. Айя, которая поначалу вызывала у Лели странное чувство брезгливого отвращения и одновременно чувство вины, как перед попавшимся некстати под ноги приблудным  щенком или котенком, которого  хочется не заметить, пройти мимо, но гложет совесть. Но каждый  божий день Леля  получала от Таты подробные отчеты и фото Айи,  которая, то сосала свои кулачки, то пристально и мудро, как столетняя старушка, смотрела  прямо в глаза и видела все насквозь, то блаженно улыбалась  неизвестно чему. Леля стала теплеть душой и проникаться к ней нежностью, чувствуя себя более слабой и уязвимой,  чем эта,  родившаяся так некстати для всего мира, крошка с совершенно непредсказуемым будущим.
  Тут ее размышления прервала торжествующая Тата, строчащая, как из пулемета нечто невразумительное, которое она до этого пыталась скрывать: « Лелюша, дорогая! Ты представляешь! Пока Казю и Айюсю так долго держали в госпитале, им за это время продлили пребывание в Италии до 2032 года!  Состоялся суд, здесь любое плевое дело решается только судом! Кася умница, доказала свою способность быть матерью. Ее не лишили материнства, Слава Богу! Она смогла ответить на все их вопросы. Какое счастье! Мы все же с тобой не прогадали, когда выбрали для Кази Геную. Здесь особое отношение к детям и особенно к нашим, европейским детям. Ты ведь знаешь, что эти итальянцы не хотят рожать детей, они хотят жить и наслаждаться! Дольче вита у них, понимаешь! А детей им рожают арабы и африканцы. А тут Казя со своей беленькой, чисто европейской  Аюсей – чем не подарок для Италии?!  Мы правильно решили с Казей, что положились не на бездельника Тараса, отца Аюси , а на правительство Италии. Теперь оно обязано содержать  Аюсю и Казю, предоставить им не этот отвратительный «Дом матери и ребенка», где Казя не выносила весь этот африканский шум и гам, а тихое и спокойное место, уход и помощь матери-одиночке, беженке, которой одной не справиться. Ангел Джованни, помнишь, который директор этого «Дома матери и ребенка», уже нашел ей, то ли монастырь, то ли другой приют, но в Милане, где ей предоставят жилье, питание и воспитателей для Аюси. Ты представить себе не можешь, до чего Италия нуждается в детях!».
   -  Неужели?! Правда?! Выходит, и итальянский суд сомневался в способности Кази справиться с ребенком и пытался лишить ее материнских прав? Ну и ну! – промычала Леля. – Так  все же, кто они, все эти блаженные?! И с чем их едят?!
«Жизнь проходит, и там, за окном сказка с неизвестным концом. Отсутствие вкуса, вкусом не является. И это так по нашему  бухать и каяться. С пониманием относится к слабостям людей. Глупость оправдывать недостатком идей. Он тоже человек, у него тоже мнение, Хоть функции у него, как у удобрения. Легко сидеть и оценивать жизнь других, Но все в итоге кроется в нас самих » ,- ответил ей  известный национал- предатель Вася Обломов, чей наглый, корявый текст продолжал с прежним упорством лезть ей в голову и долбить ее, как взбесившийся дятел.