Руки матери

                Солнышко.


   Иногда они с потерянным видом сидят в реакреации где-нибудь у телевизора. Но его вовсе не смотрят. Это - старшие, которые еще давно, «с памперсов» Бога, или «Космический разум», или «Что-то там есть», или Судьбу молили, чтобы к ним когда-то, наконец-то, пришли и усыновили или удочерили. Но почему-то так еще и не дошли. И от порыва нахлынувших родительских чувств не обняли. Не назвали с материнской или отцовской теплотой своими доченькой или сыночком.

   «Я домашний, не детдомовский, не «инкубаторский», не ваш!»  - однажды утром, вскочив с постели еще неодетый, с всклоченными на голове волосами, на всю огромную спальную комнату закричал десятилетний малыш. - «Мои родители - это святое, и я знаю, что они у меня, конечно, есть!..» - воскликнул, а потом долго еще слышал, как эти слова все еще стучат вместе с сердечком в идущей кругом который уже день голове.

   «Дальше – совсем неизвестная жизнь, где надо «укорениться!» - бросил походя хлесткую фразу во все больше наэлектризовавшуюся с течением времени пустоту пространства детского дома за год или за полтора до выпуска еще один сирота. Протянуть кому-то руку, как хотелось давно в детстве маме: в воспоминаниях, теперь давно уже загнанных в подсознание, ее все еще так же протягивает малыш! Но по ней, наверное, могут ударить. Или, что еще хуже, с каким-то непонятным отвращением оттолкнуть!

   «Чужой ты! Чужой! – Пошел вон! - Тебя только еще здесь не хватало!»

   … А в раннем детстве малыши выбегают, насколько помню, всегда метеором:

  - К нам сестры милосердия пришли  - это волонтеры!

   Хватают за руки, за облачение.

  - Это - нам конфеты! Печенье!.. Это - для меня передача!

  А где-то в глубине сердца как бы вторым планом, накатываясь и все выше и выше, кажется, до самого неба поднимаясь, - какая-то теплая океанская волна: «Может, меня и возьмут домой… навсегда!

  - Солнышко ты мое рыжее! Дорогое! – сказала много лет назад насельница богадельни семилетнему воспитаннику интерната, пришедшему с сестрой милосердия к ней. - Все мои самые вкусные конфеты я отдам только тебе!

  Вот он всю жизнь и помнил, что был у него кто-то, кто, пусть и когда-то давно, но действительно неподдельно искренне, как посланную ему Богом бесценную драгоценность, его когда-то в этой ускользающей в призрачном движении по потоку дней жизни любил!

   Тогда еще был красивый молебен и очень торжественно пели: «Матерь Божья, моли Бога о нас!»   


           Мамина фотография.

   «Самое главное – это хорошее настроение», - как всегда настраивая себя на позитивный лад, по привычке думал он.

   И действительно, на сегодняшний день все складывалось как будто бы исключительно хорошо! В школе его похвалили, даже поставили всему классу в пример. Первое место на олимпиаде по математике, любимому предмету, по праву принадлежало ему. И даже не выученное из-за одолевающей его вчера вечером лени домашнее задание по менее любимому предмету  - физике сегодня весьма удачно, как это бывает при счастливом стечении обстоятельств, ему сошло с рук. Вовремя прозвенел звонок и сразу же, после первых сказанных им уверенным, хорошо поставленным голосом каких-то общих, ничего не значащих вступительных фраз благосклонно настроенный учитель отправил класс на перемену, опять же, как это уже стало принято, по обычаю похвалив его всегдашнюю привычку грамотно формулировать и доносить до слушателей свои мысли. В общем, все сегодня было в чем-то даже как-то по-особенному хорошо. Вот только… мама почему-то задерживалась. Вероятно, на дороге в этот час -непомерно большие пробки… И ко всему прочему, трубку все это продолжительное время не берет…

   А тут еще как назло не вовремя ему позвонил один его одноклассник, из этих: из детского дома. Как выяснилось, он опять после окончания уроков, что для него, по-видимому, уже стало каким-то нецивилизованным и что ли опасным для во всем правильно устроенного общества, «деструктивным обычаем», не пошел в свое казенное учреждение, к которому «приписан», - сбежал, «утек между пальцев», как обычно говорили на своем своеобразном жаргоне они. И теперь, конечно же, будет болтаться на улице до вечера, если не найдет удобного места, где можно будет даже остаться на все ночное время, переночевать… А пока находится в каком-то шатком подвешенном состоянии: бродит один наедине со своим внутренним миром, из которого может полезть в любой момент плохо сдерживаемое, как говорили про таких шалтай-болтаев» преподаватели, какое-то иррациональное «невесть что»…  Причем бродяжничать он так может и в лютый холод, и в, с опасными для жизни молниями и устрашающими, казалось бы, все живое, но – о Боже! – только не его, раскатами грома зарядивший на целые сутки какой-то совсем беспросветный ливнево-грозовой дождь…

   Он опять вспомнил его всегдашнее навязчивое оправдание этих побегов. «Я хочу быть счастливым, как и вы: домашним… Когда меня пускают к кому-то в квартиру, я представляю, что это  - теперь мой дом, как бы не на время, а навсегда, где я буду жить день за днем часы, недели и месяцы, даже долгие годы. - Нет, даже более того, - вечно! Для того, чтобы как бы как можно подольше там остаться, я постоянно копирую поведение их, домашних, учусь у них всему: самостоятельной жизни, например, готовить… Варить пельмени или много раз подряд жарить яичницу, чтобы затем ее сразу же, неотлагательно с аппетитом съесть, - это все, что я так теперь давно уже навсегда люблю, нам в интернате, несмотря на все мои постоянные просьбы, всякий раз с завидным упрямством игнорируя их, никогда не дают…»

   Да, конечно же, за несколько лет совместного общения в школе, ему казалось, стали известны, как будто старательно вызубрены наизусть все эти его заветные детдомовские мечты… Только пускают его к себе, конечно же, в основном одни лишь горькие пьяницы или даже давно уже спившиеся алкаши. Он выклянчивает для них у случайных прохожих на улице деньги на водку, потом, зачастую, когда они, уже давно «отключившись», валяются ничего не соображающие от выпитого ими, идет на кухню учиться готовить. И плов у него пригорает или что-нибудь много раз кряду пересолит, потому что «трудно чувствовать себя все время как будто бы дома, если на самом деле, ты еще всего лишь на совсем «птичьих правах» в гостях – и мысли путаются, и руки часто, независимо от желания быть невозмутимо спокойным, предательски трясутся…»

   Да, эти навязчивые звонки сироты, зачастую, какое-то мало понятное общение с ним по телефону, потому что он очень часто и сам не до конца, наверное, понимал, что хотел, а может, еще просто, находясь все время в каком-то, как ему, вероятно, казалось, вакууме публичного одиночества, что ли еще не научился грамотно самостоятельно формулировать, ему не очень нравились, всегда были как будто бы неудобны, а поэтому и не совсем приятны, тягостны еще и по причине того, что он, как правило, и не знал, чем, возможно во всех этих казавшихся ему неразрешимыми ситуациях, как-то конструктивно помочь, но все же больше всего сейчас его волновало непредвиденно долгое на этот раз, какое-то совсем непонятное для него отсутствие мамы…

… «Вот я уже и голоден… Может, попытаться, наконец, попробовать что-то самому приготовить? Как-то, кажется, помню, года два назад уже самостоятельно варил картошку… вспомнил даже некоторые подробности: боялся ее пересолить… - и ничего, как неожиданно всплыло в сознании, путного в конечном итоге из этой затеи почему-то так и не вышло… - Ах, да, она сильно разварилась, наверное… Была, по-моему, совершенно несъедобной, невкусной, неперевариваемой"…

   И вдруг ему совсем неожиданно представилось, как кипятком ошпарило, обварило  - что мама уже никогда не приедет. Никогда… Он внезапно почувствовал себя таким беззащитным, слабым. Никчемным. Никому не нужным… Сидел на табуреточке возле огромного количества продуктов на кухне и рыдал навзрыд целую вечность, и никак все не мог остановиться. И слезы, казалось ему, от ощущения какой-то собственной своей беспомощности как бы сами собой все текли и текли в три ручья...

   «Как хрупко все в нашем мире», - пришли на ум кем-то сказанные слова. - «Меня заберут в детский дом, и я буду сбегать оттуда и выклянчивая деньги у случайных прохожих, стану пробовать пытаться научиться правильно готовить пюре в случайных квартирах у алкашей!»

  «Мама, наверно, конечно же приедет», - через некоторое время он стал по привычке успокаивать сам себя. И неожиданно острая, пронизывающая жалость к этому сбежавшему детдомовцу, как показалось, еще сильнее, чем в первый раз, снова, также, как и тогда, нежданно ошпарила все его существо…

   «Я маму видел только на фотографии», - вспомнил он сказанные когда-то этим давно знакомым ему сиротой слова. И в этот самый момент, возможно, услышал, а может, это только ему показалось, уже много лет, наверное, еще с младенчества знакомый звук вставляемых в замочную скважину родительских ключей. 



              Счастливый день.


   Я в детском доме насколько помню себя: с памперсов. Есть только фотография как воспоминание: я сижу на коленях у матери и ем бананы. И еще одна: красивого, статного мужчины, наверное, бизнесмена. Как говорят, предполагаемого моего отца. Но я их совсем не помню, моих дорогих родителей… Зато такими, какими они мне кажутся все время теперь: сладкими, вкусными бананы очень и очень люблю!..

   А еще я всегда, наверное, с тоски болею. Совсем не так, как некоторые остальные. Если чихаю и кашляю, то, обязательно, у меня температура 38-39,5. И две недели, и месяц. И никак ее не под силу ни одному врачу сбить…

  Боюсь я быть в больнице. - Так и умру в этом каком-то чуждом мне непонятном «жару», потому что, наверное, уже никогда не поправлюсь!

 Хотя нет – кажется нашел средство! Я теперь через несколько недель после того, как меня снова отправляют лечиться, всегда под одеялом сбиваю ее тайком. И говорю медсестре, что теперь и у меня, как у всех, имеющих бесценное счастье быть здоровыми, - нормальная! И чувствую я себя совсем хорошо. И прошу, конечно же, как можно скорей, даже незамедлительно, выписать!

   И вот, когда привезли меня, наконец, в детский дом, там на обед ко второму нам аппетитные свежие помидоры давали. Съел я с трудом всего лишь одну половинку, потому что горло еще, чувствую,- во всю щиплет!

  - Ну вот, окончательно уже поправился. Совсем молодец! – мне всегда бодрый, полный сил и неистощимый выдумщик очень компанейский наш воспитатель неожиданно для меня совсем говорит, каким-то как всегда, всякий раз при этом немного пугающим меня целеустремленным стремительным шагом – ведь я так, конечно же, из-за не отпускающей меня до конца болезни, еще не могу, - входя в столовую. – Но на этот раз, наоборот, почти на весь оставшийся день настроение у меня неожиданно хорошее. И даже, кажется, что ничего совсем и нигде не болит, хотя я в этом окончательно еще как-то боюсь сам себе и признаться, но постепенно понимаю, что уже по-настоящему я, искренне в этот кажущийся очень длинным день после выписки, наверное, уже озорной и веселый!..

   На следующий день утром, едва только проснувшись, я совсем тайком взял в ящике стола у воспитателя новенький термометр, которым, наверное, еще до меня даже и не пользовались. Померил – действительно, температура нормальная! - Ура! Значит Бог мне дает прожить здоровым еще целый один протяженный, как Вселенная, день. А на большее я пока еще не загадываю!


                Руки матери.

   - Уже пульпит! - Что же это вы? – Проглядели! – строгим энергичным голосом говорила врач стоматолог. Ее вызвали к совсем еще юному пациенту онкологического отделения. У него вдруг неожиданно сильно стал болеть зуб. – Надо лечить! Где-то через полчаса… да, нет же - прямо сейчас возьму его к себе в кабинет!
 
  А ребенок этот уже почти паллиативный. То есть неизлечимый. По крайней мере, лечение у него пока «не задалось», не идет. И, наверное, каким-то шестым чувством даже об этом догадывается, читая что-то неуловимое, говорящее об этом во взглядах окружающих…

   И вот пришел он после окончания всех выпавших на его долю стоматологических процедур к себе в палату, зуб по ощущениям как бы еще слегка болит. Подумал немного. Все-таки лег в постель. Слабость во всем теле какая-то. Да и вечер уже наступил. Как-то сам по себе, словно без усилий, легко после долгих почти совсем бессонных ночей заснул. И чудится ему, что мысли, как будто бы оживающие, и, самое главное, - интересные сами к нему приходят: ведь сон – это то же продолжение бодрствования, только немного по-другому, - что он теперь совсем не умрет. А безо всякого сомнения обязательно поправится! Потому что не стали бы совсем уж умирающему больной зуб так внимательно, с такой заботой и неподдельным участием бы лечить! До сих пор как будто наяву ощущает прикосновение этих рук стоматолога. Наверное, так к нему еще до детского дома когда-то давным-давно мать прикасалась, которую, правда, он, к огромному для него сожалению, почему-то совсем и не помнит!

   А, может, и жизнь будет у него теперь… совсем какая-то другая: более наполненная смыслом или даже счастливая что ли?.. И все видится ему, правда в каких-то неясных пока еще как бы формирующихся очертаниях какой-то то ли монастырь, то ли совсем изумительной, дивной красоты начинающийся совсем неподалеку сад. По непонятным, каким-то смутным еще ощущениям, большой и красивый. И уже окончательно засыпая, он вздыхает: "Райский, наверное..."


                У нас будет маленький.

   Меня били. Долго и со знанием дела. Потому что я теперь весь в своей девушке. Я больше не здесь. Больше не «инкубаторский».

   Хожу медленно, с искрами из глаз, с большими синяками под глазами, с сотрясением. А горбинка на носу с того момента, когда трое взрослых выпивших мужиков хотели изнасиловать ту, что теперь моя девушка. А я не терплю, когда при мне обижают беззащитных кошек или женщин. Сразу какой-то «инстинкт» что ли тогда включается. Даже не слышал, что они «верещали». Первый получил с разбега с ноги, второго я бил подвернувшейся палкой нещадно. А третий тогда выпустил девушку, и я растерялся. «Бить человека по лицу я с детства не могу» - это про меня. Поэтому и горбинка. Пока он со мной «разбирался», а девушка истошно кричала, звала на помощь, т. к. боялась теперь за меня, я как-то вяло сопротивлялся…

   Теперь всевозможную, хитро сплетенную как бы по какому-то непонятному мне еще  наитию "лапшу" девушке вешаю и ее маме, что я – сын богатых родителей и в городе по делам сверхобеспеченного папы в «командировке». Хотя они теперь души во мне
 и не чают, но, если узнают, что я из детского дома, из «инкубатора», сразу же выгонят. Да и стыдно же это: как так  - совсем нет родителей!

   Тяжело мне понять, как там все устроено у них в самостоятельной жизни. Слушаю, потихоньку, расспрашиваю, а сам говорю, что т. к. богатый, мы по другой «программе» живем, поэтому в вашей я что-то не понимаю.

   Но может, встроюсь в эту неизведанную самостоятельную жизнь. - Я через три месяца уже выпускаюсь. И будет у нас маленький. А пока в голове с каждым ударом сердца звучит: «Я – домашний! Я – не инкубаторский!»



                Я наконец-то  дома!

  - Все! Пришел! Дома! – каждый раз говорю я теперь своей много сделавшей для меня, родной, по-настоящему любимой, откуда-то возвращаясь. Сейчас я работаю в охране. И вспоминаю, как лет десять тому назад….

   - Это такое у них заболевание. Они сами одежду себе, например, погладить не в состоянии!  - медсестра с уверенным видом объясняет моему другу-волонтеру, что я, наверное, по ее мнению, полный уже паралитик!

   А он еще с семилетнего возраста навещал нас в интернате. Всевозможные варианты сладостей, а осенью даже арбузы, не знаю почему, но, как правило, всегда какие-то необычайно «сахарные» и сладкие, как мед, - наверное, умеет их выбирать или Бог ему всякий раз помогал тогда в этом, а может, - и то, и другое шло тогда рука об руку вместе!.. Да, и дыни такие же отличные еще привозил! Всегда тающие во рту, особенно, если съесть не один кусочек, а несколько, как-то непроизвольно при этом ища его краем глаза среди во мгновение ока налетающей на вожделенное сладенькое и без умолку при этом галдящей толпы, я мысленно ему, не произнося при этом слов, посылал самое искреннее свое: «Спасибо!»

   Но он-то, друг мой, знает, что все это, мягко говоря, не так, потому что я прекрасно знаком со всеми навыками самообслуживания еще, наверное, с десяти лет! Просто висящую на крючках в заброшенной части гардероба или сваленную там же безо всякого порядка на пол верхнюю одежду, привезенную совсем недавно нам спонсорами, никому и в голову, конечно же, не приходит гладить. – Не проштампованное! Не казенное. А так – дармовое, полученное «на халяву»! А тем паче – вручить утюг нам. Теперь, - «психам». Или «проживающим». – Так мы там называемся! - Как бы чего не вышло! Мало ли что!

  Вот и сосед по палате, вставая с кровати иногда падает, просит до туалета его довести.

   - Видите! Болезнь прогрессирует! – уверяет родственников медсестра. Хотя на самом деле, ему просто аминазин давно уже колят. Хотели и мне. И даже уже начали! Но у меня от него силы только удесятеряются. И я всегда после этого укола долго втихомолку, а иногда и громко на весь интернат над удерживающими меня там смеюсь! - Так что – прогадали!

   Помню, как в детском доме не раз вызывали ко мне психиатров, чтобы меня «усмирять». Началось это еще в десять лет, когда, только еще поступив, и разобидившись на воспитательницу, за те в то время для меня непомерно строгие правила, которые, как мне показалось, она совершенно необоснованно навязывала мне после всегдашней радостной домашней свободы, да еще и ругалась на мою мать, я камешком высадил у них в этаже все окна. А уже перед самым выпуском влюбился я по уши тогда в еще совсем молоденькую стажерку воспитателя, пришедшую устраиваться на работу к нам. А один из рабочих, делавших в нашем здании на верхнем этаже ремонт, ее тогда самым наглым образом невежливо оскорбил. Неуважительно о ней отозвался. И сразу же обзавелся большим «фонарем» под глазом. А пришедший ему на помощь товарищ по бригаде, наверное, самонадеянно считающий, что я еще ученик, молокосос, подросток, а он уже взрослый, и, значит, конечно, сильней, - вслед за ним уверенно шлепнулся на пол мягким местом, даже еще как мячик при этом на ней подскочив, - и это все лишь от точного апперкота – не знали они, что я давно уже в секцию бокса и не без скромного результата хожу! А третий - сразу же со спринтерской скоростью убежал.

   - Уберите этого психа! Он, видите ли, влюбился. Теперь скандал! Проблем с ним не оберешься. Какое-то самое настоящее у нас на этаже побоище… Я терпеть такое – увольте! Куда хотите, деньте его… И квартиру не надо ни в коем случае отдельную ему давать. Объясните комиссии. Не собираюсь я хлопотать за такого. Еще потом придет и будет буянить! Такую кашу заварит – век не расхлебаешь! Нас всех еще и поувольняют… - примерно так передавали слова нашего директора, доведенного до белого каления совсем неожиданным, грянувшим, как гром среди ясного неба расторжением договора со строительной компанией, проводившей у нас ремонт, на которую и в дальнейшем были большие виды. – Пусть бы сидел в психушке безвылазно. Было бы – поспокойней! А то я – каждый день вся на взводе! И все из-за него одного – надоел. Надоел! Все уже! Все! Бесповоротно и окончательно!Окончательно!

   Не зря говорят: не имей сто рублей, а имей сто друзей. Вот они–то меня постепенно и вытащили, наверное, из-за моего открытого характера, компанейского, не способного на гадости и подлости исподтишка! Ну и конечно же, помог мне тогда, наверное, в этом Бог, Которому честь и слава и хвала всегда ныне и присно и во веки веков!