Химера. Начало

// Иллюстрация сгенерирована нейросетью (Kandinsky 2.1)

Надо ли говорить, что я все потерял, все утратил? Как-никак мне удалось убедить комиссара, будто у меня в прошлом осталась самая привлекательная его черта, которая из-за тяжелой контузии осталась для меня только игрой воображения. И я уверен, комиссар без всякого труда найдет способ вернуть меня назад. Но достаточно было слов… Я потерял все… Что же я должен делать теперь, Пеппер? Я не знаю, и никто не знает. Надеюсь, вы догадываетесь, зачем я искал вас? Мне кажется, я у вас в долгу. Или вы мне не верите? Доказать свою преданность, думал я, только захотев этого? А, может быть, это он мне платит за то, чтобы я доказал свою верность? Что за безумная мысль, ответил я себе. Мог ли я думать... мог, но не верил. Хотел бы я знать, с кем говорю. Я думал о том, как мне встать утром и идти прочь из города? Или нет? Вы проснулись, комиссар Пеппер, продолжал я рассуждать, вот как была содрана с моих плеч эта раскаленная куртка. Это она сдирает кожу, она содрала ее, потом стала шкурой, а потом моей шкуре стало холодно… Или, вернее, шкура сделалась шкурою… Что-то надавило на меня -- на столе брошенное пальто. Как вы, должно быть… Кстати, брошенная кожа… Один корешок какой-то книги, сказал бы покойник в кресле, который превращался в чучело в темноте… Странный оборот речи, требующий специальных курсов. Непонятно только, кто был покойником. Чересчур густой, громкий голос или шершавый, не слишком тактичный… Корешков у книг не было. На столе был хрустальный стакан, стало быть... Корешки были кругом. С душком, давно ссохшиеся. Кошелек и карта, неслышно гудел ветер... шипел грамофон... Оказывается, сквозь шорох была слышна песня.
Это было двадцать лет назад, сегодня
Пеппер научил свой оркестр играть венский вальс.
Все партии разобраны, дирижер – Ниро.
Ни один из гостей не знает, кто такой дирижёр.
Но все играют. Как этот Ниро может научить этим гениальным вещам,
Если он их не понимает и не чувствует?
Но это ведь тот самый Пеппер, мы знаем.
Кроме этого в конце каждого куплета Ниро поет знаменитую
Венскую сонату Моцарта.
Во второй раз эту мелодию играют, когда Пеппера нет рядом.
Так оно и идет. Так что нет повода для беспокойства.
Если, конечно, у тебя нет вопросов.
Ниро любит задавать вопросы, как и все.
Но я его про это не спрашиваю. Кстати, это он тебе вбил в голову.
Не ты ему, а я. Поэтому не спрашивай.
Поэтому не спрашивай. Я могу тебе сказать
По секрету, что я знаю ответы на все вопросы.
Это правда. У нас есть полное право про все говорить.
И оно всегда им было, да! Значит, секрет. Ты про каждый знаешь ответ.
Такова жизнь, которая состоит из подобных тайн.
Человеческая жизнь. Разве здесь есть что-нибудь другое?
Те, кто занимается этим вопросом, думают, что где-то есть еще.
Но они заблуждаются.
Больше этого нет нигде, кроме как здесь,
Так же как нигде нет ничего другого. Это единственное.
Ниро Пеппер знал это. И так же знал, кем был он сам.
Так он узнал про этот мир, про это место и про все остальное.
Но он никогда ни с кем не делился этими знаниями, даже с самим собой.
Он просто знал. Ему не надо было ничего объяснять.
Никуда ничего не следовало относить,
Потому что везде было одно и то же. Тайна заключалась в нем самом.
Так он мог все узнать о себе, и ничего более.
Он был с самого начала всегда.
Никакого другого не существовало, поверьте.
Все остальное пришло позже,
во всяком случае, до встречи с мной.
Как же далеко было это «потом»!
Оно заполняло все вокруг. Не оставалось совсем ничего,
Ни одной мелочи. Так далеко, что просто ничего.
Это началось у меня с самого детства. Где-то с трех лет я стал замечать за собой особое внимание к словам, которые произношу, и обилию употребляемых с ними словосочетаний. Сначала это был какой-то стремительный взлёт, как, например, с глагола «жрать» или с большинства имевшихся в моем лексиконе слов, где больше одного слога. Лет в пять я заговорил так быстро, что с трудом различал слова и связал их в целую цепочку, состоящую исключительно из одинаковых слогов. Скоро я не мог правильно произносить звуки и стал говорить шибко путано, отчего простонародная речь стала вызывать во мне смех. Поскольку мне ничего не стоило произнести слово «лягач», моя голова работала следующим образом: «ша лягухач -- это мерзавач». Эта непривычная ассоциация стала главным правилом для языка, на котором я говорил. Возможно, слово лягушатник создало в ней кодировку, по которой набирая количество символов, необходимое для существования и нормального функционирования этого «я» во плоти, я сам на деле оказывался небольшой лягушкой или лягушком. Поэтому мне казалось, если пользоваться человеческой аналогией, то в этом случае я уже точно не был ни той лягухой, ни лягушахой, а был только лягушицей. Постепенно произошла идентификация языка. Конечно, умные люди знали этот лингвистический процесс лучше. Я попробовал свои силы в большинстве языков и явлений, но не вдумываясь в смысл их описания, чтобы не сказать, конечно, не до конца. Ум при этом во что-то... Язык сказал, потому что ум был занят совсем в другом направлении, в эру научно-технической революции. Они строили и строили объекты, атомно-электронного мира, в которые я превращался в их жизни, делая себя аппаратом для кибернетической мысли, забираясь выше всех, немного изолируя ощущения. А слов я не понимал. Даже в посткоммунистических горах дискурсивного, разумеется, было огромным делом не замечать посягнувших на себя и на нас. Боялись и выше людей, меняя, я бы сказал... В ответ я быстро обжился... Убожество серебрянных нитей в болоте.
Меня зовут доктор Пеппер. Моя мать была итальянской коммунисткой, она и дала мне экзотическое имя Ниро. Я рос мягким и послушным ребенком.Она хотела, чтобы я стал музыкантом. Но я стал врачом, потому что у мамы были особые причины, связанные с отцом… Хотя теперь я так не считаю, тогда думал иначе… А потом я узнал, что в нацистских застенках погиб мой отец. Когда я увидел то, чем стали для него его мечты, я ушел. Думаю, так он хотел проститься со мной… Я стал консультантом в Национальном геронтологическом институте и постепенно стал понимать, какое горе обрушивается на стариков, когда они слишком долго привязаны к земле. И постепенно перестал помогать им держаться на плаву. Особенно здесь… Но я не предавал их своим решением. Просто иногда превращался в свою полную противоположность -- капитана Штейна. Ему приходилось иметь дело с настоящими монстрами. Людвига тоже называли монстром. Однажды он выглядел так же, как я. Мне сложно было поверить в его существование… Он был немец до конца. С первой минуты и до... Это все еще было ново. Со мной он был искренен. Он был полным неудачником, но по-настоящему. Как же я его убил? Я думаю, это было полное безумие. У него была тайная дружба с Руди.
Руди был в восторге. Он снимался в ковбойских фильмах и теперь только успевал изумляться, сколько в мире возможностей. Вдруг Людвиг действительно сведет его с тем типом -- хотя бы для того, чтобы тот показал ему окрестности ночного Нью-Йорка? А если в что-то окажется правдой, может быть, дело просто в том, что посетители Пуэрто-Бара, испанцы, совсем не тот народ, с которым хочется сориться… Ведь диктатор -- не только убийца, но и жизнелюб, и друг человечества, а эти сибариты чуть не развязали третью мировую войну, потому что думали: мир живет по их довоенным экономическим законам. Может быть… В любом случае, вдвоем они куда интереснее, чем в одиночку. И все-таки хочется надеяться… Хотя кто это может сделать? Кто в сегодняшнем нью-йоркском мире может одним махом вернуть цивилизацию на двести лет назад? Только он. Но в ньюйоркеры записались ведь еще не все здесь, в Старом Свете. Далеко не всех он пригнал из тех мест, куда не под силу попасть никому, кроме него… И он, конечно, тоже здесь. Разве это не Руди? Зачем же он хочет увидеться с Людвигом? Чего он ждет от него? Чтобы предложить Людвигу... Нет. Реально изменить жизнь? Если Штейн действительно предложит такой план, который позволит остаться с ним наедине?
Я покончил с салатом и пил кофе, когда увидел своего знакомого. Руди направлялся ко мне. Он шел между столиками в испачканном мелом пиджаке, с неведомо откуда взявшейся папиросой в зубах. Видимо, его привлекли остатки моего аперитива - джина с тоником.
-- Уважаемый, как вы себя чувствуете после вчерашнего? -- спросил я.
-- Ничего, если я к вам подсяду? Вчера мне так и не удалось в должной степени насладиться обществом очаровательной дивы.
-- Вы назвали ей свое имя? Как она это восприняла? Может быть, вам не хватает на дом с виноградником? Знаете, говорят, две-три дыни заряжают энергией на два месяца. У меня, кстати, есть прекрасная кипарисовая аллея. Или вон тот можжевельник. Надо бы купить. Не хотите?
-- О, несомненно! Как же это вы хорошо заметили. Сегодня же займусь разведением.
-- Руди, а ты успел опохмелиться? Я тоже не особо, но ведь надо. Вдруг этот гад опять начнет пить. Закусывать, и… -- я сделал знак официанту. -- Извини, дружище, отвлекся.
-- Я уже. Больше не буду, -- сказал он и бросил недокуренную папиросу в тарелку.
-- Ты бы, дружище, вел себя потише, не пугай людей. Если ты похож на перетрахавшегося кобеля, так не выпендривайся как перед столичной девкой. Ты ведь пьяных не любишь...
Ого-го, я снова Штейн. Думаю, ему понравилась шуточка! Пусть пройдет... Ее так просто не поймешь.
-- Не хочу показаться невежливым, -- забеспокоился он. -- Какое сегодня число? Третье? Да, конечно. Хорошо, очень даже хорошо. Как все одеты! Нахожусь в обществе, прелестно. Да ладно… Зря беспокоишься, знаешь? Завтра куплю новый.
-- Ты заходи. Я тебе дам всё… Чистый пиджак, шляпу. Куда спешишь? Дама, по глазам вижу. Ах, какой ты человек, заграничного кроя, сразу видно...