Дизраэли. О книгопечатании

That the Romans did not practise the art of printing cannot but excite our astonishment, since they actually used it, unconscious of their rich possession. I have seen Roman stereotypes, or immoveable printing types, with which they stamped their pottery. How in daily practising the art, though confined to this object, it did not occur to so ingenious a people to print their literary works, is not easily to be accounted for.

То что римляне не додумались до книгопечатания, не может не возбудить удивления здравого смысла. Так как они использовали печать, не понимая ее богатых возможностей. Дизраэли пишет, что сам видел римские печатные формы, с помощью которых они тиражировали образцы рисунков. Почему достигнув в этом ремесле большого искусства, они не догадались применить его для литературных произведений, остается одной из неразгаданных загадок прошлого.

...

When the art of printing was established, it became the glory of the learned to be correctors of the press to eminent printers. Physicians, lawyers, and bishops themselves occupied this department. The printers then added frequently to their names those of the correctors of the press; and editions were then valued according to the abilities of the corrector.

Когда искусство книгопечатания вошло в обычай, должность корректора стала весьма престижной для ученых людей. Врачи, адвокаты и даже епископы проходили по этому ведомству. Издатели часто добавляли к своим именам имена корректоров: многие издания ценились в зависимости от проставленного на них имени корректора.

The prices of books in these times were considered as an object worthy of the animadversions of the highest powers. This anxiety in favour of the studious appears from a privilege of Pope Leo X. to Aldus Manutius for printing Varro, dated 1553, signed Cardinal Bembo. Aldus is exhorted to put a moderate price on the work, lest the Pope should withdraw his privilege, and accord it to others.

Книжные экземпляры в те времена рассматривались как объект, достойный внимания высших фунционеров. Эта озабоченность, чтобы издательское дело, как ныне, не попало в лапы хапуг и мерзавцев, вынудило папу Льва X дать Альдусу Мануцию привилегию на печатание Варрона. Под привелегией стоит дата 1553 и подпись: к. Бемпо, самого человека не чуждого литературы. При этом папы убедили привилигеровщиков не слишком завышат цены. А то ведь можно и пересмотреть фамилии грантополучателей.

Robert Stephens, one of the early printers, surpassed in correctness those who exercised the same profession. To render his editions immaculate, he hung up the proofs in public places, and generously recompensed those who were so fortunate as to detect any errata.

Роберт Стефенс, один из ранних книгопечатников похвалялся, что в искусстве корректуры ему нет равных. Чтобы сделать издания безупречными, он вывешивал его образцы в публичных местах, и обещал награду каждому, кто найдет там ошибки.

Plantin, though a learned man, is more famous as a printer. His printing-office was one of the wonders of Europe. This grand building was the chief ornament of the city of Antwerp.

Plantin, человек весьма ученый, более известен как печатник. Его антверпенская типография тогда была одной из достопримечательностей Европы.

...

In Italy, the three Manutii were more solicitous of correctness and illustrations than of the beauty of their printing. They were ambitious of the character of the scholar, not of the printer.

В Италии три Мануция были более озабочены безупречностью текстов и иллюстрациями, чем красотой печати. Они более гордились своей репутацией ученых людей, чем издателей.

It is much to be regretted that our publishers are not literary men, able to form their own critical decisions. Among the learned printers formerly, a book was valued because it came from the presses of an Aldus or a Stephens; and even in our own time the names of Bowyer and Dodsley sanctioned a work.

Остается только сожалеть, что наши издатели уже не ученые люди, способные выносить суждения о литературе. Среди книголюбов прошлого книга особенно ценилась, если она выходила из-под пресса Стефенса или Мануцией, хотя и в наше время имена Bowyer and Dodsley ставят на книге чекуху качества.

Pelisson, in his history of the French Academy, mentions that Camusat was selected as their bookseller, from his reputation for publishing only valuable works. "He was a man of some literature and good sense, and rarely printed an indifferent work; and when we were young I recollect that we always made it a rule to purchase his publications. His name was a test of the goodness of the work." A publisher of this character would be of the greatest utility to the literary world: at home he would induce a number of ingenious men to become authors, for it would be honourable to be inscribed in his catalogue; and it would be a direction for the continental reader.

Пелиссон в своей "Истории Французской академии" упоминает Camusat, которого последняя выбрала в качестве книготорговца только потому, что он публикова исключительно книги высоких достоинств. "Это был человек безупречного литературного вкуса и здравого смысла, он редко издавал беспонтовую книгу. Будучи молодыми, мы взяли за правило покупать только его публикации". Издатель подобных качеств -- это настоящая находка для литературного мира: он открыл двери в литературу для множества талантливых людей, ибо было почетно издаться у него и войти в солидные книжные каталоги. Это служило надежным маяком для всех любителей хорошей литературы.

So valuable a union of learning and printing did not, unfortunately, last. The printers of the seventeenth century became less charmed with glory than with gain. Their correctors and their letters evinced as little delicacy of choice.

Такое счастливое объединение в одном лице ученого человека и издателя, к сожалению, не могло длиться долго. Уже издатели XVII века больше были очарованы прибылью, чем славой. Их корректоры постепенно снизили планку этого ремесла.