Глава последняя. Тень

Через маленькую щёлку в окно пробирался мороз. Столбик термометра с утра показывал тридцать градусов. Батареи в маленьком, заставленном школьной мебелью кабинете жарили вовсю, но деревянные рамы не могли справиться с обжигающим ветром, рвавшимся в окна, даром, что рамы были подклеены бумагой.
Галина Ивановна Евдокимова только что получила право называться полным именем и до сих пор удивлялась этому. До недавнего времени её ласково называли «Наша Галочка», и прозвище это привязалось с самого поступления в институт. Галочке было двадцать четыре года, она только что возвратилась в родную деревню из Новосибирска, где провела последние пять лет, обучаясь в педагогическом институте.
Профессию свою она любила. Ей нравилось работать с детьми, помогать людям, она верила, что делает великое дело и со свойственным молодым специалистам энтузиазмом принялась за работу в школе, которую не так давно закончила сама.
Кабинет ей достался старый, в самом конце школьного коридора на первом этаже. Парт не хватало, и на её уроках дети сидели по трое. Из окон дуло, зимой в шариковых ручках стыли чернила, и они переставали писать. Летом из-за повышенной влажности углы кабинета одолевала плесень, но окрылённая Галочка трудностей не боялась.
На стенах она развешивала плакаты с алфавитом, грамматическими правилами, изображениями Биг-Бена, Вестминстерского аббатства, Букингемского дворца… Галочка учила детей английскому языку.
Воодушевившись собственными фантазиями, навеянными «Педагогической поэмой» Макаренко, Галочка приступила к работе. Но совсем скоро погрязла в бумажных отчётах, бесчисленных поручениях и целом ворохе разных задач, к её профессиональной деятельности не имеющих никакого отношения. Дети попадались разные. Были те, кто посвящал ей всё своё внимание, а были и другие, но на них молоденькая девушка старалась не концентрироваться.
На полках множились папки с тестами, документами, планами, анализами, методическими рекомендациями, справками, но Галочке хотелось не этого.
Она страстно желала помогать маленьким людям, вкладывать свой посильный вклад во всеобщее мировое добро. Она чувствовала в себе силу, которая была способна исцелять через познание, направлять заблудшие души к свету.
В бессмысленной текучке прошёл год, затем ещё один, а потом в городке закрылась одна из двух школ, и в пятый «А» класс ближе к новому году перевёлся Захар Кусыкин.
Классный руководитель 5 «А» уволилась, и класс, куда должен был прийти Захар, предложили молодой учительнице. Галочка ожидала мальчика с волнением. Трагедия, прогремевшая год назад на весь Кузбасс, повлияла на судьбу мальчика, и его фамилия была у всех на слуху.
Евдокимова, впервые увидев мальчика, сразу определила, что психически он нездоров. Он имел избыточный вес, округлые, рыхлые формы тела, бледное лицо. Чёрные волосы его были аккуратно подстрижены, но вкупе с неряшливой одеждой и испуганным выражением глаз это вносило в его облик чужеродный, неправильный, нелогичный элемент. Глазки у него были маленькие, близко посаженные, бесцветные. Захар был высоким и грузным уже в десять лет, с тяжёлыми руками и ногами, но, как и большинство полных людей, двигался на удивление ловко, бесшумно.
Он был замкнут, необщителен, в диалог не вступал даже, когда его спрашивали на уроке, большую часть времени старался быть незаметным, никогда не проявлял агрессию к окружающим. Однако, очень скоро стало понятно, что Захар имеет цепкий ум и прекрасную память. Письменные работы он выполнял хорошо, но прочитать их иногда было невозможно.
— Нет, ну ты только посмотри! — в отчаянии ругалась учительница русского языка, потрясая тетрадью мальчика, — проверка работ Кусыкина — это отдельный вид развлечения! Проще древнеегипетскую скрижаль расшифровать, чем прочитать, что он пишет! Все буквы внутри слов перепутаны, написаны шиворот-навыворот, вверх ногами! Он издевается! Но при этом сочинения пишет превосходные, если я могу их разгадать!
Скоро Галочка, да и все остальные учителя в лице Кусыкина нашли отличного помощника. Мальчик рад был остаться после уроков, охотно выполнял хозяйственные поручения, помогал с уборкой. Он часто выносил мусор, поливал цветы в классах, убирал спортинвентарь в кладовые в конце учебного дня.
Захар был готов на все, лишь бы возвращаться в детский дом позже.
К его несчастью, в детской среде с теми, кто не похож на остальных, долго не церемонятся. Стали возникать обидные прозвища, не отличающиеся оригинальностью: дети метко подмечают недостатки внешности, но затем появились более изобретательные клички. Немой, Бздун, Терпила, Христя — последнее нравилось им особенно, потому что на него Кусыкин реагировал.
Что только не делала Галочка, какие только беседы с классом не вела, всё было без толку. Захара подкарауливали в тёмных углах, на него выливали меловую воду, кидались в него тряпками и кусочками мела, прятали вещи и обувь. Дошло до того, что мальчик и шагу не мог ступить без тычков, пинков и подножек.
Галочка жалела его, пыталась общаться на эту тему с учителями и родителями своих учеников, но Кусыкина некому было защитить, он был совершенно один на этом свете.
На индивидуальную беседу Захар попал после зловещего инцидента в туалетной комнате. Трое мальчишек, бледнея, рассказывали в кабинете директора, что «Ничего не хотели. Только поговорить…»
— А он выхватил из пенала лезвие и стал резать свои щёки! — с отвращением воскликнул один из хулиганов.
Уборщица подтвердила, что видела толстого мальчика с исцарапанным лицом, но думала, что он просто упал на физкультуре. «Мало ли, что с этими оглоедами случается!».
Галочку поразило равнодушие взрослых, плохо понимающих, как нужно действовать в подобных ситуациях и потому предпочитающих ничего не замечать. Она немедленно вызвала родителей хулиганов, загнавших Кусыкина в туалет. Те ожидаемо встали на защиту своих детей.
— Подумаешь, подрались. В наше время из-за мелких драк в школу не вызывали.
— Значит, он сам виноват.
— Мой сын? Да он и мухи не обидит! Нет-нет, он не мог быть замешан в этом ужасном происшествии.
Мальчишки не понесли никакого наказания, кроме головомойки, устроенной в кабинете директора. Кровь с пола оттёрли, порезы на щеках заклеили пластырем, а самого Кусыкина отправили в детдом. Мальчик туда не пошёл, он уходил из школы только, когда вахтёр уже гремел ключами. Всё свободное время он проводил в школе. Слонялся по коридорам, делал уроки, примостившись на подоконнике. В очередной такой вечер, Галочка позвала его к себе в кабинет.
Сначала она не знала, как к нему подступиться, но ей очень хотелось его поддержать. Как-то помочь бедному мальчику.
Она начала с простого. Попыталась познакомиться с Захаром ближе и разговорить его, но Кусыкин сидел за партой, словно глухой. Он никак не реагировал на неё и её слова, не поднимал глаз от пухлых коленей, затянутых в тугие джинсы. Бока его свешивались поверх ремня, как перестоявшее тесто, и он постоянно пытался натянуть пониже свитер.
— Захар, раз уж мы здесь, и у нас есть свободное время, почему бы нам не заняться чем-то полезным? — мягко произнесла Евдокимова, — например, нарисовать что-то, что я тебя попрошу. Это ведь интереснее, чем просто молчать, и совсем не сложно, как считаешь?
Кусыкин отрицательно покачал головой. Глаза не поднимал.
— Ты любишь рисовать? — спросила Галочка, и он кивнул. — Тогда нарисуй для меня что-нибудь. Что угодно. Что хочешь.
Задание, казалось, поставило мальчика в тупик. Захар слегка вздрогнул, заёрзал на стуле.
— Что бы ты хотел нарисовать прямо сейчас? — снова спросила Евдокимова.
— А вы бы что хотели? — голос у Кусыкина был слишком высоким для мальчика. Таким можно было бы исполнить партию сопраниста в ранней итальянской опере.
— Удиви меня, — улыбнулась Галочка, придвинув к Захару большую коробку с карандашами и лист бумаги.
Он несмело взял из цветного разнообразия простой карандаш. Ему понадобилось десять минут, чтобы набросать рисунок. Отложив карандаш, Захар придвинул лист в обратном направлении.
Когда Галочка взглянула на листок, глаза её изумлённо раскрылись. Если бы рисунок не был нарисован при ней, она никогда бы не поверила, что художник — десятилетний мальчик.
На бумаге красовалась пышная кисть сирени. Многочисленные цветки были тщательно выписаны в середине, но чем дальше от центра листа, тем меньше было деталей. Соблюдены были тени, пропорции. Многочисленные мелкие цветки были нарисованы объемными, живыми.
Галочка подняла глаза на мальчика.
— Ты знаешь, что у тебя талант? — спросила она.
— Я просто нарисовал рисунок. — Бесцветно произнёс Кусыкин.
— Многие ли в твоём возрасте смогли бы нарисовать так же?
Захар пожал плечами.
— Почему именно сирень? — поинтересовалась Галочка.
Он молча поднял руку над головой и указал в сторону левого стеллажа с папками. Там лежали пыльные искусственные цветы, которыми каждый год украшали спорт зал к восьмому марта. Среди них была сирень.
— Ты внимателен к деталям, — заметила Евдокимова. Захар никак на это высказывание не прореагировал. — Сможешь нарисовать еще что-то?
— Я могу нарисовать всё, что угодно, — ответил Захар, — я могу нарисовать вас, хотите?
Галочка согласилась, и спустя еще пятнадцать минут получила своё лицо, изображённое на листе простым карандашом. Её удивило даже не мастерство рисунка, а то, что мальчик так и не поднял на неё взгляд, пока рисовал.
— Как тебе это удалось? — изумилась она.
— У вас интересное лицо. Слегка несимметричное, но с мягкими, правильными чертами. Людей с идеальной симметрией почти не бывает.
— И ты запомнил моё лицо в таких подробностях, что смог его нарисовать?
— Я хорошо запоминаю лица, места, строения. Хотите, нарисую для вас Солсберийский собор? Он находится в Англии. Вы смогли бы повесить рисунок на стену, рядом с Вестминстером. Но на это нужно больше времени, там больше деталей.
Галочка хотела. Провожая Захара, она чувствовала жалость пополам с восхищением и грустью. Еще Евдокимова была довольна, что ей удалось найти если не тропинку к сердцу мальчика, то хотя бы определить направление, в котором она вела.
Через несколько дней он отдал ей рисунок на большом листе, склеенном из нескольких маленьких. Как сирень и её лицо, английский собор был выписан с поразительной точностью. Галочка даже посетила местную библиотеку, чтобы сравнить рисунок с фотографией в книге по мировой художественной культуре. Каждая статуя, занимающая свою аркообразную нишу, каждое стёклышко на витражном окне, каждая деталь орнамента, богато украшавшего фасад собора — всё было строго соблюдено. Рисунок занял своё место на стене, среди достопримечательностей Лондона.
— Ты мог взять любое другое здание, почему именно собор Солсбери? — с искренним удивлением спросила она.
— Мне нравится готический стиль, — ровно проговорил Захар, — для него характерны углы, шпили и острые формы.
— Откуда ты знаешь про готический стиль? Интересуешься искусством?
— Да, люблю живопись. И мне много Соня рассказывает об Англии. Она обожает ваш предмет и всё, что связано с этой страной.
— Ты дружишь с Соней?
— Познакомились, когда она приезжала на праздник в прошлом месяце.
Соня находилась на домашнем обучении. К ней Галочка ходила раз в неделю, чтобы преподавать английский язык. С девочкой произошёл несчастный случай, и она была прикована к инвалидной коляске.
Чем больше Галочка разговаривала с Кусыкиным, тем больше она открывала в нём любопытных вещей. К примеру, Захар мог часами объяснять ей отличие одного стиля живописи от другого, но не знал, что Земля — третья планета от солнца. Он знал названия самых редких картин известных русских художников, но то, что молекула воды состоит из двух атомов водорода и одного кислорода — было для него открытием. Захар жил по инерции, особо не задумываясь о том, что вокруг него. Даже то, что его постоянно задирали, не волновало мальчика. Он настолько жил внутри себя, в каком-то своём, странном, но по-своему красочном мире, что другие люди ему были просто не нужны.
Галочка сгорала от любопытства. Ей хотелось распутать этого ребёнка, как плотный клубок. В институте она увлекалась психологией, и знала много методик, с помощью которых могла бы помочь мальчику.
Через несколько дней Евдокимова попросила Захара нарисовать его настроение. Он слегка удивился, но выполнил задание. Он нарисовал черный квадрат.
— Что нарисовано на этом рисунке? — спросила Галочка.
— Моё настроение, — тихо ответил Захар.
— Где в этом черном квадрате ты?
Мальчик пожал плечами.
— Тебя здесь нет? — допытывалась учительница.
— Нет, я там, — медленно проговорил Кусыкин, будто удивляясь, что произнёс это.
Галочка приободрилась. Она впервые увидела хоть какой-то отблеск эмоций в человеке напротив.
— Это тёмная комната? — спросила она.
— Нет.
— Можешь объяснить, что это за пространство?
— Просто… пространство.
— Какое оно?
— Холодное, — сразу ответил Захар, — и мокрое.
— Там есть пол?
— Да.
— А стены?
— Нет.
— Можешь показать, где ты в этом пространстве? — Галочка протянула черный квадрат Кусыкину.
— Я везде. — Сказал он, не притронувшись к рисунку, — я и есть это черное пространство.
— Что ты чувствуешь, когда смотришь на свой рисунок.
Захар молчал. Он молчал так долго, что Галочка уже думала, не услышит ответ, но тут он поднял на неё глаза. Такое случалось нечасто, обычно он предпочитал общаться с полом или собственными коленями.
 Глаза у Кусыкина были бесцветно-голубые, пронзительные, умные, цепкие — не глаза десятилетнего мальчика. Такой взгляд мог принадлежать взрослому и очень несчастному человеку. И было в них что-то в этот момент, что заставило молодую девушку вздрогнуть. Нечто сверкающее, живое, страстное, что-то такое, чего не было и не могло быть в других детских глазах.
— Ничего. — Ответил Захар, — я не чувствую ничего.
В следующий раз Галочка попросила его нарисовать себя. Захар долго не прикасался к листу и карандашам, сидел молча, склонив голову, кутаясь в необъятный грязно-зеленый свитер. Евдокимова не торопила. Внимательно наблюдая за мальчиком уже несколько недель, она видела в нём удивительного юного творца, израненного и одинокого. Теперь Захар чаще приходил сам, звать его уже не требовалось. Он оставался в её кабинете после уроков подолгу, мог просто посидеть рядом с ней и почитать. Читал мальчик исключительно духовную христианскую литературу или книги по искусству.
— Почему бы тебе не познакомиться с другими религиозными конфессиями мира? — спросила Галочка однажды, — может быть, ты смог бы найти что-то интересно для себя…
По ужасу, которое выразило его лицо, Евдокимова поняла, что сказала глупость. Захар покачал головой и промямлил что-то про «грех и язычество». Галочка не стала развивать эту тему, но выделила её в своём плане работы с Кусыкиным красным маркером.
Через час Захар все же начал рисовать себя. Когда он протянул рисунок, Евдокимова не сразу придумала, как можно разговаривать с ним дальше.
На листе была изображена человеческая фигура, не имеющая пола, схематичная и расплывчатая, чуть дальше в перспективе рисунка, за фигурой человека располагалась еще одна, но темнее и больше. На переднем плане была великолепно выписанная горящая свеча. Простым карандашом Захар смог передать все оттенки маленького, дрожащего, слабого пламени.
— Какая из этих фигур — ты?
Он показал на первую.
— Тогда, что за тобой?
— Тень, — произнёс мальчик, — я держу в руках свечу, а за мной — моя тень от пламени…
Захар будет часто оставаться с учительницей, уделяющей ему столько внимания, чаще, чем другие дети, чаще, чем положено, настолько часто, что это будет наводить на странные мысли. Однако сама Галочка будет только рада видеть мальчика на пороге своего кабинета. Она будет искренне считать, что помогает ему адаптироваться в этом жестоком мире после смерти матери, и что в её лице талантливый, необычайно одарённый Захар видит друга, наставника, родственную душу. Всё так и будет, но окончательный смысл ошибки, которую она последовательно совершала на протяжении шести лет, Галочка осознает еще не скоро.
Привязавшись к мальчику, Евдокимова не замечала, во что он превращается. Это с помощью её поддержки Кусыкин стал чувствовать в себе некую силу, которая росла и множилась в нём с каждым днём. Это она взрастила в мальчике извращённую веру в собственную уникальность, внушила ему, что таких, как он больше не существует. Что перед ним — некрасивым, толстым подростком — лежит удивительный путь, который ему предстоит пройти. Что в конце этого пути — великая цель. Предназначение, которое, при удивительной одарённости Захара, не может быть обычным.
Самое интересное, что она искренне сама в это верила, потому что полюбила Кусыкина.
Но Галина Евдокимова была не единственной, кто его любил.
Отношения двух несчастных детей — по разным причинам, но всё же несчастных — завязались в пятом классе, на празднике нового года, который устроил классный руководитель для своих детей.
Соня Ракова в четыре года неудачно упала с лестницы, и с тех пор ноги её не ходили. Всю свою сознательную жизнь она провела в инвалидной коляске и уже не помнила, как это: передвигаться самостоятельно.
Галочка заметила перемены в Захаре не сразу, а примерно тогда, когда дружба между двумя детьми окрепла настолько, что постепенно перерастала в нечто большее. Захар стал менее замкнутым, охотнее общался, даже нашёл способ справиться со своими жесткими длинными волосами, сползавшими по щекам на шею. Она радовалась за Кусыкина, ей хотелось верить, что теперь, когда у него появился настоящий друг его возраста, жизнь подростка наладится.
Захар часто говорил о Соне. Он называл её «Моя Ласточка». Другой парень постеснялся бы открывать столь интимное прозвище кому бы то ни было, но Кусыкин бесхитростно сообщил о нём Галине Евдокимовой на очередной встрече. О девушке он отзывался с большой теплотой, рассказывал, что она обожает английский язык и мечтает с лёгкостью читать Шекспира в оригинале.
Галочка не видела тревожных сигналов, которые демонстрировал её любимый мальчик. Захар, по её мнению, вообще не был способен никого обидеть, он не мог даже дать сдачи, не то что бить первым. Не замечала она и того, что рисунки Кусыкина с каждым днём становились всё темнее и запутаннее.
В последний раз мальчик пришёл к ней накануне выпуска, в конце июня 1982 года.
К тому моменту он успел вырасти невероятно, однако рост не добавил в его тело никакой грации. Он так и остался толстым увальнем.
— Завтра выпускной? — спросила Евдокимова доброжелательно. — Я волнуюсь, а ты?
Захар бледно улыбнулся. Этой улыбкой Галочка невероятно гордилась. Она считала, что исключительно её заслуга — то, что он вообще улыбался.
— Пора шагнуть во взрослую жизнь? — добавила она.
Захар кивнул.
— Я должен буду уехать на время, — произнёс он своим высоким, певучим голосом, — но потом вернусь.
— Тебе должны дать комнату, или квартиру. Ведь так?
— Да, не беспокойтесь, мне есть, где жить. Меня это не особо волнует.
Галочка вдруг вспомнила все эти истории, когда Захар не хотел возвращаться в детский дом и, едва сошёл снег, ночевал в парках, в лесу или в школе, забравшись в открытое окно. Она решительно не верила во все эти разговоры о том, что он, якобы, мучает животных. Её любимый ученик на это способен не был. Сколько было разбирательств, сколько ей пришлось его защищать…
— А Соня? — улыбнулась она, — куда будет поступать?
Кусыкин взглянул учителю в глаза, задержал взгляд на несколько секунд и ничего не ответил.
— Я подарил ей браслет с колокольчиками.
Галочка не придала значения загадочному молчанию Захара и снова улыбнулась. Про браслет она знала, Кусыкин рассказывал ей, что хочет подарить Раковой что-то особенное.
— Ей понравилось?
Захар кивнул. Уходя, он повернулся в дверях, смерил её долгим взглядом и тихо спросил:
— Галина Ивановна, а вы счастливы?
Лишь двадцать лет спустя Евдокимова осознает истинный смысл этого вопроса, и то, насколько она была близка к смерти в тот момент. В 1982 году она ответила «да» и спасла сама себя от гибели. В тот момент она не знала, что Соне Раковой остаётся жить несколько часов, что Кусыкин своими руками задушит её, потом осыплет цветами и замурует в стволе дерева, а браслет с колокольчиками оставит себе на память. Только двадцать лет спустя она осознает в полной мере, что была единственной, кто мог предотвратить череду ужасных событий в маленьком провинциальном городке. Ей было под силу сохранить семь невинных жизней, но она не сделала этого из-за любви и жалости.
После своего первого выпуска Галина Евдокимова получила психологическое образование, и вернулась в школу уже с другой квалификацией. Еще через десять лет, она встретила в своём кабинете девочку с потухшими глазами, прижимающую к груди старую, выцветшую тетрадь. Майю Анисимову, которая и не подозревала, что в лице немолодой учительницы перед собой она видит нить, соединяющую её судьбу с цепочкой чудовищных событий, которые ей только предстоит пережить.
Евдокимова поддерживала связь с Захаром до самой его смерти. Он часто бывал в школе, в её кабинете, где ему раскрывались тайны непростых, а подчас и несчастных, детских судеб, что, в конечном итоге, вылилось в трагедию.
Однако, тайну последнего рисунка, который Кусыкин нарисовал за день до убийства Раковой, Галочка так и не открыла. Она постоянно просила Захара рисовать себя, и с каждым разом рисунки не менялись: он, тень, свеча. Но если бы Галина Евдокимова положила их все в ряд, то смогла бы заметить, как постепенно тускнеет человеческая фигура, как исчезает зажжённая свеча.
И остаётся только тень.
Тень на голой стене.

***
«Дорогой Захар.
Вчера папа принёс мне новую партию книг. Среди них сочинения Диккенса! Обожаю Диккенса, ты знаешь. Я мечтаю когда-нибудь научиться читать книги на английском языке без словаря, свободно, как на родном. Обещай мне, что когда-нибудь мы поедем в Англию и обязательно увидим Солсберийский собор вживую! Это великолепный памятник архитектуры! И не важно, сдержишь ты обещание или нет! Я тебе говорила, что уезжаю в Кемерово поступать на языковедение. Кое-что я уже начала изучать, а именно историю английского языка…
Невзначай папа завёл разговор о тебе. Он не хочет отпускать меня завра на выпускной до утра. Я сказала, что буду с тобой, что хочу встретить рассвет с другими выпускниками, и ты мог бы помочь мне с коляской. Он нахмурился и сказал, что не хочет, чтобы ты вообще приближался ко мне. Ума не приложу, почему он так к тебе относится. Мы ведь дружим с пятого класса! Не расстраивайся из-за этого, потому что я смогу с ним справиться. Он примет тебя.
Ведь ты — мой лучший друг…
Не могу поверить, что ты подарил мне браслет на ногу! Я его надела. На моей синюшной ноге он смотрится особенно красиво. Колокольчики! Они такие приятные, если закрыть глаза, можно себе представить, будто это действительно тихо звенят настоящие цветы!
Никто бы, никогда, ни в коем случае не подарил бы мне такую вещь, но только не ты. Почему ты это сделал?
Я знаю, прости. Знаю ответ на этот вопрос. Ты всегда был человеком, для которого не важно, в коляске я или нет. Ты всегда не замечал её — двухколёсную, отвратительную… Она словно тюрьма для меня! Громоздкая, тяжёлая, не проедешь на ней нигде без посторонней помощи.
Помнишь, как ты однажды вообще забыл, что я не ходячая и предложил сбегать на перегонки? Нам было лет по тринадцать. Ты тогда так смутился и принялся оправдываться, что просто забыл о коляске. Это было очень мило и забавно. Никто бы не смог забыть. Мои родители напоминают мне о ней каждый день, а с тобой я действительно чувствую себя Ласточкой. Как ты сумел придумать для меня такое милое прозвище? Уж на ласточку я совсем не похожа. Ей я могу быть только с тобой.
С тобой я могу не ходить, потому что умею летать…
Я никогда не забуду, как ты однажды поцеловал мои колени. Они такие уродливые и тощие, а ты их поцеловал…
Знаешь, я тебя люблю, только ты об этом пока не догадываешься.
Пишу это письмо, чтобы отдать тебе его завтра, после выпускного, потому что потом ты уезжаешь, и мне будет ужасно неловко смотреть тебе в глаза. Будет время подумать и вернуться уже с ответом.
 Ладно, поеду собираться: ты позвал меня гулять в лес. Мама не слишком рада, что я иду гулять так поздно и далеко, но я ведь буду с тобой. Я уже вижу тебя в окно, ты стоишь возле моего подъезда.
С тобой я совсем ничего не боюсь.
С любовью. Твоя Ласточка.
P.S.: спасибо за георгины. Откуда ты узнал, что это мои любимые цветы?»


Конец