Сторонка родимая. Нижегородские зарисовки

     Из какой стороны же зашла ко мне, ты с корнями оттель родовитыми? Из краёв плодородных со злаками, ты невестой чернявой на выданье?
     Места Нижегородские. Окраинные. Названия сёл сочные и звонкие: Линейка, Тумлейка, Антоновка, Полховский Майдан.. Последний топоним отдаёт чем-то былинным, иносказательным. Навевает мыслишки о Садко, о гусельках яровчатых.. Промысловое местечко — тут изготавливают и расписывают матрёшки по сей день. Красивые.. Основной элемент росписи полховско-майдановской матрёшки многолепестковый цветок шиповника — символ любви, материнства.
     Линейка — родная. Глубинка. Гнездовище. Родовые корни. Начала. Истоки реки, прибавляющейся жилками притоков — гроздьями ветвей Древа. Дети по всему белу свету. Мир полнится памятью. Стекаются к родному родительскому порогу. Бьют ключи. Доселе как наяву слышится голос опочившей бабушки: «Да разве так копают? Да кто ж так копает? — Воспитывает зятька полюбовно, подбоченясь на крыльце, с напускным налётом архаичного матриархата. Сама в душе улыбается. Хохочет. Треплет очами его русые кудри. Журит.. Доченьке наказывает любить и заботиться друг о дружке. Кличет всех к обеденному столу.  — А ну, обедать! У меня всё готово. Живо-живо!»; —  «Мы попозже, мам, — нарочито небрежно отмахивается рукой дочка, — Ешьте пока сами, нас не ждите» — «Да ты что это, Катерина? Мужика же кормить надо! Как это позже, у нас тут все вместе за стол садятся, — назидательно поучала бабушка, протягивая почищенное от скорлупы варёное яичко дородному внучку (Самарские притоки! Желудки наши подкрепим — букленистый ты наш Вадим!), — Cолоночку тебе подать, Вадик?» — «Да я достану, баб Насть» , — басил Вадик, косая сажень в плечах детина, протягивая по- медвежьи неуклюже через большой стол не менее длинную увесистую руку.
     Нынче времена другие: попустев, поскрипывает по-стародедски дом, прохудилась местами крыша, покривился забор.. За домом по-соседски приглядывает Алексей (спасибо тебе, мил человек, заходи, посиди с нами, поешь) — косит бурьян около избы и на участке. Но это ничего, ничего. Теперь вот на юбилей, эко вон сколько народу понавалило — будет родовое вече. Даст Бог, дом подымут. Одни только три внучки бабы Насти чего стоят. Съехались, свиделись три сестрёнки. Стрекочут как сороки..
     Рыженькую, как и бабушку, Анастасией величают. Старшенькая. Бойкая уж очень девица-то. И дров наколет, и печь истопит. И нарезать и прибить. Того гляди, сама просевший деревянный настил в доме поменяет. Первой приехала —  порядок наводит, чтоб уютно было. Будит дремлющий от долгого затишья дом. Убирает снаружи паутину с окон, которые как косматые слипшиеся виевы вежды начали шевелиться от внезапного вторжения влаги — моются стёкла.
     Тут и другая сестрёнка подъехала. Вслед за ней третья, младшенькая — чернявенькая.
     Отворяются ворота во внутренний большой двор: захудалые обветшалые построечки, покосившаяся банька, на оконечной стороне раздольного широкого травяного ковра сам деревянный дом, будто бы с облупившейся голубой краской. Отчий дом. Земелька родимая. Отовсюду здесь веет старинной легендой, льются из каждого закуточка и уголка отзвуки стародавних баллад, эпических былин и сказаний, немолчно тянется звучащая в тиши старинка.. Кажется, вот-вот оживёт праздно укрывшееся в траве, завалящее полено и отверзется на нём глазок. Разойдётся поленце пляской да игрой, будто-бы и не поленце это вовсе, а гусёлышки живые. Лебёдушки, крылышками машущие. Поддакнет звончатым гуселькам взбалмошным дребезжащим визгом двуручная пила. Как крякнет (Сбрендила подруга!) и взмоет ввысь.  На завалинке отросли ножки у гармошки  — забегала, заиграла деревенская тальяночка. Побежали быстрыми перестуками деревянные ложки — понеслась кадриль! Как стихло медленно-вкрадчивый ёрничающий голосок затянул: «Эйй.. Эй, мордовочка Сикосей..» Самобытный региональный фольклор в каждом закоулочке!
     Внутреннее пограничье, смешение этнокультурных слоёв. Рыдышком Мордовия и Рязанская губерния. Этнографическое ожерелье, бусы которого рассыпались локальной земляничной поляной.
     Севернорусское население с окающим говором. Южнорусское население с акающим диалектом. Южнорусские степи подвергаются набегам крымских и ногайских татар. . Осложняется мирное земледелие в донских степях, опустошаемых печенегами и половцами (куманами). Основной поток южнорусского населения уходит из степей на север, за надёжно защищавшую от набегов кочевников Оку. Основная масса южнорусских беженцев концентрируется между Волгой и Окой — на территории будущей Московской губернии. Южнорусские переселенцы остаются там не менее, чем на столетие и живут «в тесном общении  с исконным северно-русским населением Московского междуречья. » * Как  результат длительной совместной жизни обеих русских народностей возникает среднерусская этническая общность — носители переходных от севернорусского к южнорусскому говоров.  Московский говор ложится в основу русского литературного языка. Область же среднерусских переходных говоров позже сдвигается к востоку от Москвы в связи с усилившимися в Смутное время миграционными потоками русских в направлении с северо-запада на юго-восток.
     Освоение северо-восточных европейских регионов русскими сопровождается столкновениями с финно-угорскими племенами. Последние, теснимые своими славянскими соседями,  отступают в разных направлениях и живут там, где застала их история: уходят в дремучие леса и топкие болота, чему зачастую предшествовали жестокие кровавые бои. В иных случаях финны бежали, опасаясь вступать в открытую борьбу, и уступали силе. Сталкиваясь с эпидемиями и суровой северной природой, всё же выживают в столь тяжких условиях. Сохраняются как самостоятельные народы: древние муромы, составляющие одну из трёх ветвей современной мордвы (мордва, мокша и каратаи), весь (вепсы или чухари), меря (мари или черемисы), мещёра (мишари), «менее вероятно заволоческая чудь — это Саволакс и часть карелов»,** «многие финноязычные группы под влиянием ислама тюркизировались и теперь называются татарами, тептерями и башкирами».***
     Там вдалеке, где горизонт смыкается с синим лесом, проступая, рисуется, будто знамение, образ длинноволосого седого старца с бородой в длинных белых одёжах — сермяжной рубахе, — крестьянин-рунопевец, с кантеле на коленях восседающий.
     А здесь рядом глянешь — чернявенькая стоит у колодца в праздничной рубахе с разноцветным широким поясом. Чернушечка румяная! Звонкие щёчки как песни-веснянки лесной голосистой зарянки! На колодце вёдрышко с коромыслом. Кандалакши, Костомукши.. Потянуло северными наигрышами и напевами, старинной песнью Калевалой...
     В доме ж гремят чашки, плошки, тарелки, посудины. Закипела жизнь. Народ съезжается. Побежали запахи ароматные, едой запахло. Всех же ж накормить надобно! Анастасия всем ведает — за главную хозяюшку! Вот хороша ж деваха! Тебе б ещё вот только... Да, да... что-то такое припоминаю цветаевское: «Полуулыбки в ответ на вопросы, и молодых королей... Как я люблю огонёк папиросы в бархатной чаще аллей».. Да, да..  Куряка! Уууууу! Ей-ей-ей! Только ты так и знай, Наська, что глупости это всё. Глу-пос-ти!
     А денёчки-то выдались жаркие. Девки по пять раз на дню ополаскиваются ледяной родниковой водой. Голышком. Ай-ай-ай!
     Средненькая сестричка с младшенькой-то (ушастик чернявенький!) сповадились в лесок то за ягодкой, то за лисичками золотистыми (будет сладкою жарёха вечерком с картошечкой!) . Не нащебечутся.
     Средненькая росточком-то ещё ниже младшенькой. Феечка миниатюрная. Чернуш, как ты её ласково кличешь? Элей? Ааа... Имечко-то как красиво складывается в коротком изложении:  что-то махонькое совсем напоминает — шляпку грибочка или  ребёночка в люльке.
     Бродят день-деньской около лесных ручьёв и озёр по своему Китежградью. Старыми что-ли тропами: георгиевскими, батыевскими.. В Эльке обе крови гуляет — она как миротворец Господень — народы сближает, роднит и мирит. Мосточек. Играй же ж радугой, божий самоцвет Эльвира! Наливайся красками, ширься, плодоноси! Медуница!
     Как домой засобираются, бегут с полными плетёными лукошками через поле по разнотравью, головки  закатывают вверх, улыбаются от блаженства, глазки щурят, душу распахивают солнышку Господню!
     Как две стрекозки! Как пара пчёлок с полными бидончиками янтарного нектара. Намаялись за денёк..
     Засыпай, зайки-байки, lullaby...****
     После долгой жары обыкновенно исподволь на смену пресыщенному едоку в таверну заглядывает оголодавший худосочный дядечка в плаще и шляпке: пришёл денёк прохладный и дождливый.
     Горит ночная лампадка . Ярко светится за занавеской окошко. На столе пышит медный самовар. Из сеней стелется амбре благоухающего букета из солнечного донника, душицы и зверобоя..
     Анастасьюшка истопила голландочку. Спать будет сладко.
     Сладко будет и вставать с утра, отдёргивая занавесочку на кухонном окошечке. Позёвывая.
     На дворе сыпет серебряными нитями мелкий водяной бисер. Под навесом, в поленнице тихо дрыхнет котейка, по-барски растянувшийся на пахучих дровишках. Чуть поодаль, стоя на одной лапке и уткнув нос в перья, досыпают с открытым глазом утки на заросшем ряской пруду. Особо резвые одиночки уже шустрят в поисках провианта, ныряя на дно. Дышит, как живая, стягивающаяся ряска. Лопаются газовые пузырьки. Старожилы, пристроившиеся на кочках и в торчащих шалашиком над водой корягах, высказывают недовольство бодрым юнцам лениво-одиночным кряканьем. Кря-кря.. Мол, не буди...
     Истопить бы баньку. Душа просит горячего пара и свежего звенящего веничка. Сигануть потом в реку и, вылезши, долго ещё стоять под дождём.


*, **, ***  —  Д.К. Зеленин, Восточнославянская Этнография
****  (англ.) —  колыбельная