Под стук колес

Я вошел в плацкартный вагон, что отправлялся с Казанского вокзала в Землю войска Донского, «в ту степь», что давным-давно распахали плугами, да изрыли шахтами - «форменное безобразие!». Александровск - Грушевский. Название-то какое! А?! Но тоже истаяло. Испарилось, как ковыльные волны, как бык-тур да птица-дрофа. Теперь на том месте - Шахты. Хуже, наверное, были бы только Штольни. «Гребанный «Экибастуз» и то не в пример заковыристей. Хотя в тех краях мне бывать не доводилось. Да и не хотелось никогда. Название, вот, запомнилось. Впечатляюще-поэтическое. Даже, если точнее - былинно-песенное. Из того романтического цикла: Магадан-Колыма, Воркута-Печора. Как там пелось-то, охрипшим, будто под копирку, баритоном: «…мне светила лишь Игарка, Индигирка или Ангара».
В Москве зима повисла еще на кончике марта. Нехотя сползала. Но там, куда направлялся поезд, уже пахло теплой землей, зеленела трава и алчно загорались в закате терракотовые терриконы. Посеянными зубами дракона. Хоть конечно и не конец июля, - я обычно приезжал в те места ближе к завершению лета. Золотой песок, омытый плавным течением Дона, и расплавленное Солнце, стекающее в золотые слитки дынь. Теперь - все перевернулось. Абсолютно всё. Но ехать нужно именно сейчас. Для чего? Не о том речь, поверьте на слово. Хотя сам себе, я бы поверить не решился. По крайней мере, - пропустил бы сказанное мимо ушей. Вид у меня, что ни на есть, самый «романический». Припомнился рисунок из книги о разбойнике Румцайсе. Бородатый крепыш с ласково-пронзительными глазами. Левый, слава Богу, остался цел. Живи я в начале века позапрошлого, мог выдавать поврежденную кожу от лба до начала скулы, за сабельный удар полученный на дуэли. Впрочем, так оно почти и было. К тому же и капля цыганской крови, - утверждали родственники, - разбавила остальную. Бередит эта смесь душу, тянет куда-то. Дед Стефан по матери был мал, худощав, черняв, играл на гармошке, танцевал и не пропускал ни одной бабки на базаре: хоть поговорить, об урожае, и то дело! И фамилия его, как оказалось, далеко не славянская. Но не о дедушке Стёпе речь. А о том, что люди мне охотно доверялись. Это, наверное, от того, что я общительный, доброжелательный и ловко пряду нити любых бесед. Я обаятельный. Как Карлсон. Людям это нравится. Большинство случайных собеседников, рассказывая о своей жизни, моей судьбой отчего-то не интересуются. Будто у меня ее не было, да и быть вообще не могло. Может чувствуют себя как на исповеди? На той, на итоговой…Возомнил… возомнил…гордыня…
 Нет, вру. Было кстати исключение, четыре месяца назад. В обратную сторону тогда направлялся. Поинтересовались. Я, интересантов этих покружил, покружил, да и оставил в темном лесу. Где тревожно шелестели осины, а на поляне, под алою клюквой таилась трясина. Всё из любви к искусству. Люблю сочинять. И льется так складно. Поверили. Но это их, так сказать, - как пишется не припомню, но запомнилось как произносится, - «професьон де труа». Один - корреспондент, другой –журналист. Был еще третий, - оператор. Но тот молчал. С наушниками и банкой пива. Техник. Что взять с него? А эти двое - смешные ребята. Хоть и пыжились. Непроизвольно, но всё же. В конце концов корреспондент устав от доводов, заволновался, заткнулся и полез на верхнюю полку. Не смог более светить. Перегорел. А журналист, напротив приоткрыл рот. Настырный. Он что-то почувствовал, этот смешной, похожий на Шурика очкарик: - А вы, прошу прощения, кто?
- Пассажир.
- Нет, я имел в виду, - чем вообще занимаетесь?
 «Бинго!» - произнес я самому себе, взлетая над скучной гладью бытия.
Эх, ребятушки! Как говаривал господин Чаплицкий, капитан первого ранга, кавалер ордена Почетного легиона и владелец револьвера «лефоше», с ножом в рукояти и кастетом на стволе: «…я – настоящий, вдумчивый искатель в сердцах людских.» Ох, уж этот револьвер! Как мне хотелось иметь такой. А с учетом того, что образ Робин Гуда и прочих Оводов, туманил в то время юный разум, а в друзьях ходил Валера Круглов, шаривший по карманам и куривший «Беломор», совокупность всего могла завести очень далеко. Но к счастью не завела. Эх, Валера, Валера! тебя еще ожидает моё отточенное перо. А вот из той книги запомнились не борцы, павшие за счастье народа, а персонажи сугубо отрицательные. Белогвардейские. Гнувшие свою линию до конца. Петр Сигизмундович Чаплицкий, да еще казак Севрюгов, кажется. Он, как и Филька Шкворень, было дело, человечину кушал. Такое поражает неокрепшую детскую душу. Запоминается. С тех пор я многое видел, еще больше прочел и всё, вернее то, что мне нравилось, запоминал легко: «и с мытарями ел, и с язычниками…» А потому, при случае, с ловкостью фокусника мог из колоды вытянуть нужную карту и пришлепнуть подкинутую с недобрыми намерениями. И тузов козырных бывало бивал. Шахматной доской. Шучу. Доской обычной.
Я протиснулся по узкому проходу, невольно отмечая взглядом симпатичных, одиноких девиц. В моей клетушке одинокая девица оказалась не симпатичной, а симпатичная – не одинокой. Но обе были не прочь поболтать. Молодой человек симпатичной, уютно прилег набок за её аккуратной попкой, скрыл голову за столиком, и уснул. Она достала небольшой альбом для рисования, цветные карандаши и принялась увлеченно рисовать глазастые женские мордочки. Немного погодя, после того как разместился, я попросил у художницы точилку и нарочито медленно повертел в ее отверстии простой карандаш, который истер в удовольствии подчеркивания бессмертных фраз в томике Ремарка. Драй камараден. Я сделал легкий намек, что имею некоторое отношение к живописи. Она мило улыбнулась, приняла точилку, и поёрзав, согревая живот своего избранника, продолжила штриховать локоны принцессы в странных доспехах.
Пардон. Я все понял. Припоминая житейские навыки одного товарища, который в женской компании обращал внимание на самую страшненькую и принимался рассказывать рецепты варки лапши, вроде как-бы и ей, но отнюдь не лишь для её ушек.
Одинокая занимала левую нижнюю полку. Я, затолкав свой рюкзак под неё же, присел рядом с женщиной. Наверное, поместив её в разряд страшненьких, я, немного переборщил. Её потрепанный вид, морщинки и трещинки, указывали на недавний переход дамой сорокалетнего рубежа. Так и оказалось. Её омолаживал маленький рост, худосочная фигурка, забавное личико, отдаленно смахивающее на крыску (именно так, с уменьшительно-ласкательным суффиксом, - я знал людей, кому нравились эти животные. Бр-р-р!) Кроме того, она имела веселый нрав, пыталась нравиться, а потому улыбалась, оголяя хорошие зубки. Мы мгновенно разговорились с ней и как-то незаметно перешли на «ты». Я лишь толкнул камень с горы, задав вполне логичный вопрос о конечном пункте назначения. С философской точки зрения все ответили не верно. Художница, все-же, хитроумно завернула: что мол, едем домой в Воронеж, но живём то мы в Москве, ослепительно улыбнулась мелкими как горошины и белыми как снег зубами, и чуть высунув язык, еще быстрее зашевелила оранжевым карандашом.  Я невольно засмотрелся. Она уже прожила из отпущенного лет двадцать, ну может быть, с небольшим, и ей шли светло-каштановые, свернутые в беспорядочный узел волосы, небольшие глаза небесной голубизны с поселившейся на их дне иронией и узкие, темные брови оттенявшие глазницы. Девушка изящно переплела стройные ноги в черных колготках и громоздких башмаках, и мне показалось, что в несколько зазмеившихся раз. Одевалась она странно. На худеньких плечиках повисла несуразная футболка, застиранная до бледно-розового цвета, длиной до середины бедер с изображением двух тошнотворно-окрашенных телепузиков. Я не выносил этих созданий, и даже детям не позволял смотреть их безумные прыжки и хихиканья. Горловина футболки съехала с оголившегося правого плеча, в нежную плоть впилась светлая лямка бюстгальтера. Как мне показалось, с достаточно потемневшими краями. Но это девушку вовсе не портило. В этом был свой шарм. Из мыслительного подвала настырно выползало нечто с подзабытым названием «гранж». И еще девушка мне кого-то напоминала…
Моя соседка возвращалась в ту же губернию. В город Лиски.
- Хорошо вам, - ответил я, объединяя своих попутчиц в одну черноземную когорту. – Ночь поспали, и уже на месте. Вроде, как и время на переезд не потеряно.
Художница вновь мило улыбнулась. На щеках появились ямочки. Соседка включилась мгновенно:
- Да уж точно! Это не то что две недели через всю страну трястись.
Мои волчьи уши напряглись. Становилось интересно. Я конечно знал откуда это:
- Из Владивостока, что ли? – бахнул наобум, первым пристрелочным.
- Не-а, - весело отвечала соседка. – Из Биробиджана.
Я поймал себя на мысли, что не спросил, как имена моих попутчиц, но соседка уже завелась и её было не остановить. Узнавать такие мелочи стало вроде и ни к чему. Кстати, никто из них не поинтересовался и моим.
Название города по звучанию напоминало нечто армянское или азербайджанское. Этот город, хоть и лежал на Востоке, но на гораздо более Дальнем. Там, где в Амур впадают хрустальные воды Биры и Биджана. Отделенные от названия города, разделенные на реки, всё это в совокупности еще больше отдалилось от стен Кавказа.
- Далековато. И какой черт, вас туда занес?! – выказал я своё искреннее удивление, смешанное с восхищением.
- Папа. – смеялась соседка.
- Боже мой! Как это знакомо. – посетовал я, качая головой. – Он что? золото копал? или БАМ строил?
- Не-а. Он у меня – военный. Я вообще в Южно – Курильске родилась.
Это был уже уровень. Даже для меня. Таинственные острова манили с детства. И ждали своего Александра Селкирка. Или Хэмфри Ван-Вэйдена. Сначала Курилы, а там уж, и Командоры! Эх! Жаль, - не бивать мне на Алеутских морских бобров - их счастье. Не наши. Вперед! На всех парусах! к могиле Витуса Беринга! Один мой приятель служил на Кунашире, и многое о нем рассказывал. Мгновенно вспомнилось его насмешливое, спокойное лицо, передача Юрия Сенкевича и книги с черно-белыми фотографиями. Вглядываясь в тот калейдоскоп, я попытался огорошить попутчиц знанием окрестностей вулкана Тятя: я уже блукал в зарослях медвежьей дудки, промышлял морского гребешка и краба, и разбирался в тонкостях посола красной икры. Чайками промелькнули низкие, обшарпанные бараки рыбзаводов на побережьях; там жили и трудились занесенные ветром и пропахшие сельдью одинокие женщины с осенней грустью в глазах. Про рыбзавод, это уже исключительно мое. Личное… Маленькая комната. Голая лампочка. За окном - сентябрьская мгла. Глухой шум прибоя. На электроплите – два кирпича и витая кругами спираль – кипит кастрюля с картошкой. Разделана самка крупной сельди. Тускло блестят темные, икорные ястыки. Металлические кружки наполняются, - несомненно, in vino veritas, и матрас, именно тот, с буквой «эс», полосатой шкурой тигра улегся на полу…
Соседка сбила влет, сообщив что ее увезли из тех мест еще в непознаваемом окружающий мир возрасте. Я отпустил поворотный рычаг, и ведро с разнообразными сведениями, коими я так старательно его наполнял, бешено разматывая веревку, ухнуло в темный колодец острова недоразумения.

Чем больше она рассказывала о себе, тем больше я поражался. Говорила она хорошо, и я только поддакивал и делал удивленные глаза, чем её изрядно веселил и поощрял рассказывать о себе всё больше и больше. Несколько лет она проработала на свинарнике…
- Где, где ?! – тут я удивился искренне. Обычно о таких «достижениях» говорить не любят, стесняются и даже скрывают. Есть такие профессии, вроде бы и чрезвычайно нужные, но лучше о них помалкивать, ассенизатор, к примеру. Или – исполнитель. Приговоров суда. К судебным исполнителям он никакого отношения не имеет. Я и сам, признаться, сталкивался и со свинарниками, и со свиньями, с некоторыми даже в человеческом обличии. С последними на протяжении более длительного времени, нежели с обычными.
- Ой! Где я только не пахала! – соседка радостно хихикала. – На свинарнике. Свинокомплекс «Донской Хамон» называется. Три года там проишачила.
- Интересно как, - проишачила на свинокомплексе…
-  Ага! – она даже не обратила внимания на звякнувшую нотку сарказма. Я вообще склонен к шуткам, и просто обожаю пресловутое словцо помидорного накала. Бывает, перегибаю палку. Но в свою защиту могу сказать, что и колкость в обратный адрес приемлю, и хохочу, если действительно смешно, а не впадаю в обиду и уныние. И тут же наношу ответный туше.
- И что же ты там делала? Корма раздавала?
- Не-а, - беззаботно ответила спутница. – Поросят кастрировала.
Я, то - ли хохотнул, то - ли поперхнулся: «Да-а-а…»
Однажды пришлось принимать участие. Мы едва сдерживали с отцом почти годовалого подсвинка. Та тетенька, с ужасно накрашенными, будто сажей, глазами, и приоткрытым ртом, сказала, что все пройдет очень быстро.
- Бритвой чирк. Выкатились. Опять чирк! – и готово.
Мы повалили его. Подсвинок взвизгивал, сучил копытами, всхрюкивал и мощно толкался, пытаясь нас сбросить. Тетенька видимо чиркнула. Животное завизжало диском пилорамы вонзившимся в крепкий сучок. Я почувствовал, - по чужому, горячему и воняющему дерьмом и страхом телу ударил электроток. Подсвинок мелко-мелко задрожал. И на исходе дрожи визг зашелся в запредельном хрипе. Это было хуже, чем убить. Обратить живое в мертвое и разделить на мясо, сало и кровь. Мы отняли лишь - чуть и чуть.
- Всё! – крикнула тетенька, командуя отпустить бывшего кабанчика. Он подскочил, качаясь на коротких копытцах. Он застыл, медленно поворачивая тупорылую башку. Он будто высматривал в навозе нечто потерянное. Ничего не отыскав, к вечеру он окончательно захандрил. А на следующий день издох. Хмурый отец погрузил остывающую тушку на тачку и отвез в лесополосу. Больше родители свиней не держали. И свинину уже покупали на рынке.
А где-то год назад был я в гостях. Да что же такое! С женщиной, у которой я гостил, мы вместе учились в школе. У нее все хорошо. Сын от первого мужа, и муж второй, здоровый и спокойный Николай. К чему это я? Ах, да! У них, у этой женщины и у попутчицы оказалось одно и тоже имя. И оно многое для меня значило. Благодаря третьей. Вернее, первой. Первая, знаете ли, любовь. Пре-инте-рес-ней-ший! - как сказал бы Владимир Ильич, - батенька, процесс! Гормональная вспышка «озарившая путь в бесконечность». Но об имени несколько позднее. В жизни всё и так не просто и, вместе с тем, гораздо забавнее чем кажется.
- Поможешь? – спросил Николай.
- Об чём звук. – лихо кивнул головой, прищуривая уцелевший глаз. Лицо моё, таким образом приобретало матёрый вид битого жизнью. А за битого как известно… – Чё делать надо?
- Кабана кастрируем. Чтоб он месячишко без яиц пожил. А под Новый год мы его на запчасти разберем и раздарим. За деньги.
Я уже видел этого монстра. Он даже не поднимался. Ел и гадил лежа.
- Да как?! Мы его даже удержать не сможем!
- Да я уже всё продумал. Идем. Покажу.
Мы подошли к загону. Почти все его место занимала огромная бледно-грязная туша. Безучастные глазки смотрели на мир из-под белесых ресничек. Кабан монотонно и привычно жевал. С краев пасти стекала бурая жижа. На одной из балок, удерживающих навес над загоном, висел стальной блочок. Николай накинул на него серебристый тросик с петлей, идущий от барабана лебедки.
- Петлю на копыто накинем. Вот тут мотать будем. Он, конечно упрется. В другую сторону рванет. Сам себя растянет. Водой тепленькой ему помоем. Как в лучших домах. Пенициллина вкатим. А потом - джик! и как не бывало. Они ему уже без нужды,
Удавку петли обжимали стальные пластины с привинченными болтами.
- Болтики потом вот эти открутим. Освободим. Делов-то…
Я осмотрел гестаповские причандалы. В такой петле, наверное, подвесили адмирала Канариса. Отчего-то вспомнился кафель камеры, в которой Штирлиц складывал спички, и я тяжело выдохнул. Воображение продолжало плутать в подвалах на Принц-Альбрехтштрассе, - где-то здесь жгли ацетиленовой горелкой настоящего советского разведчика, гражданина Уругвая по фамилии Аламо. Я, как и он, забыл его настоящее русское имя. А потому лишь обреченно шевелил губами, выдавая глубоко запрятанное, но никому не интересное:

И кабану, уж вялому от сала
Забронированному тяжко им,
Ужель весна не подсказала
Что ждет его прохладный нож, и дым…

- Поэт! – засмеялась подошедшая хозяйка. – Он у нас всегда вот такой был. Непонятный. Вроде, со всеми, а на самом деле – сам по себе. Да-а?
- Ага, - кивнул, и уточнил: - Это не моё. Одного колченогого. С трагической и ярко сломленной судьбой.
В утвержденном графике оперативных мероприятий произошла заминка, и я, через пару дней, как и планировал, искренне сокрушаясь, что не смог помочь, сфотографировавшись на прощание с гостеприимными хозяевами, покинул их хутор Дынный. Подобные сельхозработы не для меня. Предпочитаю рыть. В том числе, картошку. От зари и до зари. Ей не больно. Она с благодарностью является из-под земли.
Прошло какое-то время. Ах, да! Зима. Я, конечно же, не смог совсем забыть эту милую тушу. Однажды в голове завертелся шнек мясорубки, проворачивая свиную плоть в бледно-розовый фарш. Весеннее обострение! Я сел к столу, и мучась от того что вот так, как тот, мне все-равно не суметь, судорожно выискивая рифмы, подражательно заскрипел воображаемым гусиным пером, старательно обмакивая его в горячую кровь:

В углу глухом, с белёсою щетиной
Лежал кабан, безудержно жуя.
Дерьмом сырым облепленный как тиной
В трясине жизни, - с краю бытия.

Пришел мужик с коварным, хищным взглядом
Он пойла тёплого в кормушку подливал.
Глаза его сочились тайным ядом:
Свиную плоть он в деньги обращал.

Кабан был стар. Резвились поросята
Последние, что он успел создать:
В соседнем закуте их был почти десяток.
И он не знал, что скоро умирать.

Блаженна тварь в неведенье тех сроков, -
Кто сеет знание, тот пожинает скорбь…

Меня скособочило, понесло, и я застрял в Экклезиасте, одновременно припоминая еще что-то о горькой звезде Полынь, павшей в воды, и затем забыв, что вообще намеривался сказать. Я почувствовал привкус железа во рту, будто полз среди этой самой полыни, сжимая в зубах тронутый ржавчиной клинок. Из оцепенения меня, словно за шиворот, извлек голос:
- Что ты там сочиняешь? А? Время знаешь сколько, сочинитель? Пошли спать.
Наташа, приоткрыв дверь, улыбаясь и прижавшись щекой к дверному наличнику, стояла в чем-то новом, розовом, закипающем как цветение яблони. Я закрыл тетрадь. Я бросил ручку на стол. Я подарил кабану вечную жизнь: блаженство ничегонеделанья и постоянство жвачки в дремотном состоянии…

- Послушай, да как ты могла их кастрировать? Они же здоровенные!
- Не-е-ет… - протянула она. – Я маленьких кастрировала. Как только бегать они начинают. Килограмм по пять.
- А-а-а… - протянул уже я, качая головой с приоткрытым ртом. Мне вспомнились тушки молочных поросят, ложащихся в витрины магазинов под занавес всякого уходящего года. С закрытыми глазками и бледной кожицей. Я не мог на них смотреть. И уходил. Они очень напоминали... Да-а, ни Филька Шкворень, не ротмистр Севрюгов из меня не получился. И это, наверное, к лучшему.
- Ничего сложного. – продолжала спутница. – У меня скальпель был. Чикнула, зеленкой помазала, и он дальше побежал. Чего я там только не делала. Другие не могли. Меня просили. А я как солдат, - всегда готова. Без проблем. Слушай, я когда менеджером в спортивном зале работала…
- Где, где? – такой разброс ее деятельности искренне позабавил.
- В качалке. Туда ребята приходили тренироваться. Даже начальник нашей полиции. Ну, мы там все друг друга знаем. Я к нему подошла, говорю, возьмите меня в полицию работать, следователем. Они, говорю, быстренько у меня всю правду рассказывать будут. Вот так вот схвачу! – она сжала маленький, сухой кулачок левой руки. – А вот тут – скальпель! Он, аж качаться перестал! – засмеялась соседка.
- Кто? – тупо спросил я, вглядываясь в её непроницаемый внутренний мир.
- Начальник полиции!
- И что?
- Обещал взять. Говорит, ты нам подходишь. Вакансий вот только пока нету.
- Зря он так. Я бы на его месте мгновенно тебя отхватил. Не умеют у нас пока с кадрами работать.
- Ага. И я ему говорю: любого кастрирую. Как на ферме! Я там таких хорьков гоняла…
- Каких хорьков? Крыс, наверное, – я еще раз внимательно вгляделся в её лицо.
Оно на секунду занемело. Но только на секунду.
- Не, не крыс. Хряков, говорю, дубьем гоняла. Они только меня одну со всей фермы боялись.
- А-а! мне послышалось: хорьков. Какие думаю хорьки? может крысы там завелись? На свинарниках крыс всегда полно.
- Нет, крыс не было. Это же не домашний сарайчик. Там целый комплекс. Вообще чисто было. Все там мылось постоянно.
- Ну хоть это радует. А вот интересно, ты, Оруэлла, «Скотный двор», читала?
- Когда мне читать? На работе накрутишься. Домой придешь, приготовить нужно? Нужно. С детьми хоть парой слов перекинуться. Телевизор включишь, не до чтения.
- Ну, может быть в детстве. В старших классах школы. – поправился я.
- Не-а… Я вообще книжки не люблю читать. Мне бы поделать что-нибудь. Машины вот люблю разбирать.  Я с детства машину вожу. Папа научил.
- Коробка автомат? – брякнул первое что пришло в голову.
- Какой автомат! Это скучно. На механике гоняю. – она подергала воображаемый рычаг переключения передач.
- Мужа, наверное, машина?
- Какого мужа! Я его выгнала. А машина моя. – гордо ответила попутчица.
Не знаю, кто как, но я обожаю семейные тайны. Да что там я, - любят почти все! «Девушка с татуировкой дракона» - два фильма сняли!
- За что выгнала? – спросил, уже примерно зная ответ. Воронежская область – это вам не изысканно-извращенный аристократизм Швеции.
-  Пил он. Работать не хотел. Руки начал распускать. Я ему сказала, -будешь пьяный дрыхнуть: как кабану отрежу. На следующий день и след простыл.
Затем она принялась рассказывать о своих детях: старшему сыну семнадцать, младшему – двенадцать. Тут все просто. Дети всегда хорошие, а потому не интересные. Чужеутробные тем паче, - за очень редким исключением. Это вам не «Дети подземелья», не Гаврош, и не «Республика ШКИД». Дети забавны, когда немного шалят. Ну, про Валеру Круглова, я уже кажется, припоминал…
Мне, как Штирлицу, - нравятся старики. Они тщательно скрывают прожитые жизни. Возможно, не свои. Былые надежды, страсти, грехи. Вот там есть где порыться. Да. И еще вот эта Габи. Она тоже далеко не дитя. Зря господин Бользен, вот так с нею! Она таила лишь атласную кожу, обычную кровь с молоком и упруго-податливые мускулы: вот в них, и в её светличных глазах нужно было себя утопить. Только губы оставить, – чтобы задумчиво выпускать табачный дым летящий на Родину. Но не смог он. Не смог. Руссо туристо. Облико морале. Профессионалам свойственна перестраховка: даже если у вас шизофрения, это вовсе не значит, что за вами действительно не следят.   
Ну, вот такой я пассажир. Что поделать? Я предупреждал: в моей голове - свалка.
- И что, все эти годы кастрировала? - осторожно поинтересовался, аккуратно возвращая собеседницу на прежнюю лыжню, - ребята ее талантами не блистали, и какая мне разница кто из них болел коклюшем, а кто дифтеритом?
- Да ты что? Я же говорю: я как солдат, - всё делала: и железо колола, и слабеньких забивала, и свинок осеменяла…
Слова выстроились в один ряд и вспыхнули мертвящим свечением на заборе концлагеря: «…я как солдат… кастрировала… железо колола… слабеньких забивала… осеменяла…». Теория евгеники в практическом применении: улучшение породы, кожа на сумочки, кости на мыло, шпиг на брот, шнапс на телефункен… О, майн гот! – заболтался - телевизор. Какой-то мрак, беспросветность и ужас животного существования. Но не свинского. Людского. Я никогда об этом не думал. Я был ошарашен.
В полнейшем удивлении покачал головой. Нет, я конечно слышал об этом. Но как –то так… как о пришельцах, которые в свою очередь выращивают людей в этом, искусственно созданном мире с целью использования астральных тел.
- Ужас! И как же это всё происходило?
Она раскатилась дробным, как мелкие яблочки по деревянному полу смешком.
- Совсем ничего ужасного. Рэнка, когда готова, колом встает, - завидев мой недоуменный взгляд, пояснила: - Это свинок молодых так называют. - соседка сжала кулачки и энергично двинула руками, как будто закрепляя рельс металлическими костылями. Глаза её светились. - Ушки и хвостик задраны, - сигнал самцу подает.
- И тут, вместо могучего секача появляешься ты.  - Хохотнул. – И что у тебя там в руках? Из какого свинского сексшопа?
- Да ничего такого…трубочка обычная, тонкая и длинная. Через нее материал ввела, и вытаскиваешь.
- Боже мой! - обхватил я виски. – И это всё без любви?! Без стона весенней песни на току, без слезы березового сока по белой коре, без игривых обнюхиваний и похрюкиваний. Ну, хотя бы потом, поцеловать разок, пятачки не подставляют? Ну, хотя бы в щечку?!
Художница беззвучно трясла головой над своим рисунком. Она закусила нижнюю губу и ямочки её расцвели.
Я говорил и видел крупную крысу. С напяленной женской одеждой. Она с покрасневшими бездушными глазками, сосредоточено ощерясь совала свой хвост в розовую свинку, стоящую на конвеере. Затем в другую, в третью… в десятую…
- Слушай…а где брали этот… ну, материал. Доили, что ли?
Художница отложила карандаш, и подложив руки под голову на столе, давясь вздрагивала телом. Проснулся ее парень.
- Милая… ну ты сошла с ума. У тебя лихорадка? Я тебе сейчас руку сломаю.
«Чего-о? Мне показалось? Я ослышался? Или это шутка такая?»
- Нет-нет. Спи.
- Тогда не трясись. А то я тебе зубы выбью. – он поворочался, обнял тонкую талию и снова утих. Парень был не чужд спорту, и по-модному бородат, но ходил только по асфальту и бил лишь подвешенный в зале мешок. Это не укрыть маскировочными сетями. С подобными -  такое навсегда. Как с щенками из одного помета. Один пищит и к сиське лезет, а другой рычит, и палец беззубо грызет. Вот он, - пропищал.
- Нет, не доили. – ответила моя соседка, всё также не теряя присутствия духа. – С другого предприятия привозили. А вот как они его получали –  чего не знаю, того не знаю.
- Ну и зачем покинула этот Эдем? – спросил я.
- Денег мало платить стали. Вот и ушла.
- Сколько, если не секрет?
- Поначалу тридцать тысяч и премии. Потом как-то премии тихонько исчезли. Всё обещали, обещали, но так уже и не давали. Взяла, и уволилась.
- И куда привел тебя твой жребий?
- На птицефабрику.
- Куриц резала, что ли? Мне кажется, ты сменила шило на мыло. Или там зарплата больше?
- Не-а, кур не резала. Там - автоматически. А зарплата такая – же. Тридцатка. У нас в области по агрокомплексу везде одно и тоже.
- Тогда какой смысл?
- А работы меньше. Я только мясо по ящикам фасовала. Окорочка. По тринадцать килограмм.
- Ну, да. Скучновато. - мелькнула смешная поговорка, изукрашенная узорами «матиматики», - озвучивать не стал. – Зато, наверное, курятина свежая каждый день? Одна моя знакомая работала на птицефабрике. Давно правда. На излете советской власти. Под юбкой кур выносила. И яйца битые, в пакете.
- Да ты что! – округлила соседка глаза. – Там всё под камерами! Кончилась советская власть. Наверное, с год я поработала, и ушла. Чувствую с ума сходить начала. Домой приду, сяду и в стену смотрю. И ничего делать не охота.
- Потогонная система. Звериный оскал капитализма. – выдавал я памятное с детства. – Ну, а чего же ты не училась. Ну там, чтоб потом не очень пыльно, и менее кроваво?
- Не хотела я учиться. Говорю же, отец военный, артиллерист. То там, то сям. Куда пошлют. Он вначале в Бире служил, с мамкой познакомился, она там в каком-то селе жила. Потом на Курилы уехали. Там я родилась. После в Венгрию.
- Даже так? А в каком городе жили?
- Ага. Да уже толком не помню. В Будапеште вроде, и в Фекшехеваре, что ли? Так вроде. Там хорошо было, но русских там не любят.
- Ты же вроде, маленькая была.
- Отец рассказывал. Потом его снова в Еврейку отправили. Я там девять классов окончила и пошла на швею учиться, но так и не выучилась. Бросила. Родители в Лиски уехали, и я за ними.
- А мама где работала?
- То там, то сям. Какая работа в гарнизоне была, там и работала. То продавцом, то уборщицей. А так она больше с детьми сидела. У меня еще две сестры и брат младший.
«Ты посмотри какой упорный, одним словом Бог войны! Выковал ствол, все-таки…»
- Ну, а у них как жизнь сложилась?
- Да у всех нормально. Кто где. Старшая – в магазине продавцом, младшая – бухгалтером, а брат на Птичке водителем.
- Нормально. – кивнул я головой. – А папа до каких чинов дослужился?
- Подполковником ушел.
- О! весьма достойно. И что? Вполне грамотный офицер детям своим не внушил, что нужно учиться, как-то в жизни пробиваться, сквозь «волчцы и тернии», к звездам на эполеты? Пер аспера эт астра? А?
- Нет, он наоборот хотел, чтоб каждый сам всего достигал. Своей головой. Он так и сказал. Никому не помогал. Да и умер он уже. В шестьдесят лет.
- Рановато. Пил?
- Ну так, не особо, но постоянно. Вот он читать любил. Фантастику всякую, эти… как их… забыла… хроники…
- «Марсианские хроники»?
- Нет. «Хроники Амбера». Вот, вспомнила. Ты не читал, что ли?
- Не привелось. Я как-то к фантастике не очень. Любовь к ней охладела лет в тринадцать. Прочел вот «Казаки», и, заболел: Марьяна, Ерошка, ла филь се тре жюли, фазаны, охота, горы, горцы, - жизнь на грани. К чему чужие планеты, если мы на своей еще не всё видели и в себе еще не разобрались? Да? – обратился я к художнице прекратившей движение карандаша и поднявшей в мою сторону лицо, и продолжил по нарастающей, с вдумчиво-романтическим выражением. – Прошлой осенью имел желание Ясную Поляну навестить, поклониться, так сказать, но не срослось…
- А я вот была. – просто сообщила художница, постукивая карандашом по зубкам, как нечто само собой разумеющееся. Это меня слегка огорошило. Я почуял умело организованную засаду.
- Любите творчество Льва Николаевича?  - я, насколько смог, придал голосу теплую замшевую приятность.
- Признаться, не очень. – она улыбнулась.
- Тогда к чему такое турне?
- Нас от университета Воронежского возили. Я по образованию учитель русского языка и литературы.
«Точно. Это – засада! А вот раньше, я сказал бы - это судьба! и зачем этот, с ботанического факультета, за ее спиной?! Вернее, сказать-то я могу и сейчас. Но и только. Я давным-давно сошел с того эшелона, где в храпе пьяной проводницы танцевали мухи, где по вагону катались пустые бутылки, где нажатием педали открывалась инфернальная дыра и мелькали омытые смывом креозотные шпалы, и где у пыльного окна тамбура стояла хорошенькая безбилетница с испуганными глазами в коротком, светлом платьице, и теплый луч с ожившими пылинками золотил пушок на её загорелых ногах. Мы неслись по степям Таврии в пока еще Советский Крым. Как ее звали? Память, ау! Она отозвалась: «Ты был молод, смел и небрежен». И только. Более ничего. Сердце сладко сжалось, дрогнуло, погнав по венам земляничный сок.
- Я Толстого не очень. – продолжала девушка. – Достоевский гораздо интереснее. У Толстого много описаний всяческих: природа, балы, баталии, а Достоевский на это не отвлекается.
Свинокомплекс очутился за бортом. Его история исчерпана. «Ах, ты Сонечка моя, Мармеладова!»
- Очень застарелый спор. Признанный литературный маэстро, господин Набоков, к примеру, с этим абсолютно не согласен. Он утверждал, что Достоевский, - это банька с пауками да мухами. Кажется, так. Не ручаюсь за точность. Но с Набоковым солидарен. Все у Федора Михайловича темно, угрюмо, болезнетворно и безысходно. Надрыв и желтые обои. Мне кажется люди врут что его любят, просто периодически становится модно так утверждать. Глубочайший психологизм, и прочее. К вам, конечно, это отношения не имеет. Вот вам, - я отчего-то верю.
- Что-то я у Набокова такого не читала.
«Оп-па! Как-бы и самому не соскользнуть…»
- Ну, в «Лолите» этого точно нет…
- Откровенно говоря, от «Лолита» я тоже не в восторге. А вот его «Дар» вызывает восхищение.
«Какая начитанная девочка! Какой слог! Вот так вот, заходишь в поезд, и, на тебе. Ну, где бы я еще встретился с ней? Поговорил? Пожалуй, что уже нигде.  Мои тропки разбежались по сумрачному лесу, вдали от вымощенных дорожек над которыми колышится свет волос юных скейтбордисток». Стало немного грустно. Всё уходит, «…уходит, уходит, у-хо-дит…- надрывно завертелось где-то в груди, отдаваясь горным эхом в висках. Как там дальше-то? И, вспомнилось: – Пусть придет, что-нибудь!»
- Я вообще люблю всё психологически закрученное.
- Да? И, Джойса, наверное, прочли? А? – пытался давить молодую поросль, ставя неподъемные задачи.
- Да. – просто ответила она. – Улисса осилила.  В универе заставляли. Но так, очень механистически. Решая поставленную задачу.
- И как?
- Не вызвал никаких ощущений. Скажем так. Не моё.
- А что тогда бередит душу? Из современного, может быть? Не часто встретишь в наше время читающего человека в таком прекрасном возрасте.
Она отчего-то не улыбнулась этой грубой лести. Оттопырила губки, задумалась.
- Чак Паланик, пожалуй.
Я удивился. Я недавно открывал несколько его книг, полистал. Из всех утюгов доносилась эта фамилия. Взял парочку, принялся за одну, прочел страниц…  наверное, ну, примерно треть книги. Не понял зачем я это делаю. И закрыл Паланика навсегда. Мне однажды пришлось рассматривать отрубленную человеческую голову. Я знавал ее еще соединенной с бременящим землю и общество телом. Поэтому ничего в сердце не ужалило. Хотя, если честно, приятного и в том мало. Творение Паланика вызвало примерные ощущения. Я бываю иногда странно чувствителен и сентиментален. Но только иногда. Наверное, Паланик, - не моё. Названия книги не помню абсолютно. Хотя память и огорчает меня постоянно, мельчайшими подробностями всех прошлых жизней. Я в удивлении воскликнул, взирая на девушку, такую утонченную, манящую, зовущую сойти с ума:
- У него же просто переписаны все половые извращения и психопатии из медицинской энциклопедии!
- Да, но как это гениально сделано!
«Боже мой! Куда я попал? Кто эти люди?!»
«По-моему, - продолжал думать я, - ничего гениального. Желание как можно сильнее взбудоражить психику. Как говорили раньше, - всколыхнуть все низменные инстинкты. И дело даже не в них. Дело в дозе. В бессмысленной концентрации. Но как ни крути, – «Jedem das Seine».
Я увлеченно разговорился с художницей, из ее маленьких, красиво очерченных губ весьма органично полились, смешиваясь друг с другом и «гипертекст», и «постапокалиптично», и «контрапункт», и «модернизм»; мозг мой наехав на некоторые из подобных словечек, начинал подвывая пробуксовывать, но вида я не подавал и увлеченно поддакивал, лишь согласно кивая. Соседка молчала, и боковым зрением я видел, как она по-рыбьи шевелит губами и силится что-то сообщить. Мне стало не удобно, что я ее оставил. Я пытался быть галантным и когда художница завершила длинное предложение о том, почему она несмотря на образование так и не стала учителем, я обратился к соседке и сказал:
- Вот из тебя бы отличный учитель получился. Ты бы могла преподавать биологию. В точном соответствии с указаниями РОНО.
- Была такая мысль! – радостно кивнула соседка. Каких только мыслей, по-моему, у нее только не было. – Они бы у меня все как шелковые по струнке ходили.
- А в Москве чего делала? – спросил я, вспомнив что этим я еще не интересовался.
- Я на завод устроилась. Вот от него и направили на курсы, - детали учили из воска отливать.
- А-а! – только и выдавил: деталями и заводами я никогда увлекался. Я не представляю, как можно полжизни простоять у станка, вытачивая одну и ту же штучку. Или отливать ее из воска.
«Можно и на заводе работать. Можно. – натаскивал папа в восторженную щенячью пору. – Но сынок, - вздымал он в высь десницу, потрясая указующим перстом, - только директором!»
Я послушно кивал, но даже руководить заводом - не желал. Не приемля ничего материального. Душа содрогалась, и жаждала лирики. Она пела. Под гитару Виктора Хары в исполнении Дина Рида. Я мечтал уехать в Чили - сражаться с диктатурой Пиночета.
Примерно в это время, видимо окончательно разбуженный оживленной беседой проснулся молодой человек. Он мельком, и как-то осторожно, взглянул на меня. Потянулся лицом к согнутой шейке художницы. Понюхал.
- Я из тебя кровь выпущу: ты зачем такой шампунь купила?
- Ну-у, ми-и-илый… Однажды ночью мои волосы стали шептать мне в уши, что если, я не куплю им этот шампунь за пять тысяч, они удавят меня за горло. Они шевелились как змеи. Ты не представляешь, как было невыносимо слушать их шипение.
- Зайка, теперь я тебя удавлю вместо них.
- Я, если заяц, - то животное.
- Да-а? Ты - просто животное.
- Я милый и добрый эльф. Посмотри, что я нарисовала. Тебе не снилась моя картина?
- Мне привиделось что я еду в поезде. Теперь я очнулся, и я в ужасе, - это оказалось наяву! Куда мы несемся?! – мне показалось, что он был в одном шаге от верного ответа о точке назначения.
- Я знаю, но не сама. Меня купили билеты, и за это деньги нас отобрали и проглотило чудовище. Мы его везем вокруг себя. Оно отпустит, если ты пожелаешь ему обещания.
- Что я должен этой гидре?
- Два стакана горячего чая. Мне один. И гидра тоже будет. – Она улыбнулась. Он привстал и принялся натягивать туфли со смятыми задниками. Она весело смотрела на него и радостно имитировала быстрые хлопки в ладошки.
Я слушал, затаив дыхание. Как забавно! Пропустить ничего нельзя. Но в это время затараторила заскучавшая соседка и принялась рассказывать, как она трудилась в «Кабэхе».
- Где, где? – уже привычно удивился я.
- В магазине. «Красное и белое». Продавщицей.
«Ма-мм -ма!»
Услыхав о косметических средствах, соседка с гордостью добавила: на заводе им выдали набор специальной косметики. Для ухода за руками, и кажется, еще за чем-то.
Она достала тюбики из сумки. Отвинтила на одном крышку. Подсунула под нос. Я ощутил запах крема для смазки вымени у коров. Поднял большой палец вверх:
- Люкс!
Я, доигрывая заинтересованность, принял из ее рук тюбик, повертел. Надписи ничего не разъясняли; информации о том, кто и где «это» выпустил, я на полимерной поверхности так и не отыскал.
Молодой человек принес чай. Соседка тоже сходила за кипятком с домашней кружкой и растворила кофе из пакетика. Мне не хотелось тесниться у стола. Я за компанию похлебал воды из бутылки. «Да, мой эшелон ушел: он умчал таявшую в мареве Тамань, и Керчь на берегу том, и берег этот, с перевернутой байдой, и волшебство бирюзовых огоньков в шорохе ночного моря, и маленького офицера в окаменевшем николаевском мундире на темном дворике школы, безучастно глядящего на ошалевших потомков, по-гусарски хлеставших сухое вино по три рубля литр…»
- …это не просто женские портреты, это фэнтезийные образы: в каждый из которых я погружаюсь во время игры… - оказывается, увлеченно рассказывала для меня художница. Я встряхнулся.
- Игры? А что это за игры такие? – в голове пронеслось что-то уж совсем неприличное. Художница очень органично вписалась в движение пастельных тонов на ожившей картине.
Внезапно у ее друга зажглись глаза. Он выступил на сцену. Пришла его очередь. Он с придыханием принялся рассказывать об игре, в которую погружаются с такими же увлеченными друзьями. Я слушал, и искренне удивлялся. Моё любопытство видимо нравилось.
Если я ничего не перепутал, игра называется «дед». Её придумал какой-то американец в середине прошлого века. Она – настольная. Несколько кубиков. Первый – любая монета. Орёл или решка. Второй - обычный кубик с шестью гранями, потом - двенадцать, потом – двадцать четыре. Кажется, что-то еще. Выбирается ведущий. Создается фантастический, выдуманный мир. Как правило средневековый, в духе короля Артура и рыцарей круглого стола. С драконами да змеями. У каждого игрока - придуманное имя и образ. Последнее можно усиливать с помощью специально пошитых костюмов, либо каких-то деталей: шляпы, колпаки, парики и накладные бороды. Ведущий ставит задачу, и каждый игрок решает ее в соответствии со своим амплуа.
- И…и, сколько эта игра продолжается?
- Когда как. Бывает, что и до утра затягивает.
Я покачал головой: «Боже!»
Парень, заметив сомнение, стал горячо убеждать, что это очень интересно, главное, чтобы компания подобралась единая по духу, а когда поймешь умом суть игры…
«Когда поймешь умом, что ты один на свете, и одиночества дорога так длин-на-а…» -  Любимое «Воскресение» вливало противоядие.
Я покачал головой уже одобрительно, будто соглашался. Вся эта игромания была не интересна. Я и в детстве –то не играл. Разве, в «казаки-разбойники». Да в шахматы. Дядька научил.
А вообще, по жизни, - вот также, как выпытывал у меня журналист из прошлой поездки, - я узнал, что художница и ее молодой человек занимались графическим дизайном, а для этого необходимо художественное воображение и умение рисовать. Они делали рекламу и внешнее оформление офисных зданий.
Рисовала она, кстати, неважно. Хоть и старалась. Я ее похвалил.
Затем поймал себя на мысли что не слышу знакомых звуков. Как в детстве.
- А вы не знаете, - обратился я ко всем, - отчего это колеса не стучат? А раньше стучали.
Попутчики недоуменно пожали плечами, поезд действительно лишь монотонно шумел и изредка погромыхивал сталью сочленений. Колеса стучали только по рельсам моей памяти.
Я полез на верхнюю полку. Взбивая подушку, взглянул вниз, столкнулся со взглядом обращенного ко мне лица. Художница заложила прядь волос за левое ухо, и я осознал, что по своей конфигурации оно – не человеческое, острое как у лисы-оборотня. Она лукаво улыбнулась. Её зубки теперь напомнили мне об отряде кровососущих. Из Трансильвании. Она опустила равнодушное лицо шевеля губами, будто насосавшись крови, и я понял, что уши эти, - второе тоже, мне не видимое, - накладные. Эльфийские.
Я отвернулся, уснул.
Очнулся внезапно. Художницы и ее парня уже не было. Воронеж остался позади. И я его проспал. Внизу копошилась соседка, над чьим телом я нависал всю ночь. Она вытаскивала большую сумку, затем еще одну, из-под соседского места. Значит, скоро Лиски. Дизайнерская чета, видимо погруженная в иллюзорный мир фантазий, не отягощала себя грузами опостылевшего быта.
Я аккуратно опустился вниз. Обулся.
- Ну что? Прибываешь?
- Ага! – ответила довольно соседка.
- Встречают?
- Не-а. Сейчас еще на станцию автобусную. Автобус через два часа.
Ей было нужно добираться на другой край.
Состав замедлился, за окном разгонялся рассвет.
- Давай помогу.
- О! Давай! – обрадовалась она.
- Слушай, столько ехали, а даже имени твоего не спросил. Тебя как родители назвали?
- Олей.
«Боже мой! Почему именно так?!» -душа возмущенно всколыхнулась, и я уже декламировал «про себя, для себя, от себя»: «Боже мой, неужели опять никогда/ Не смогу я обнять тебя крепко, до боли/Я не верю, что эта слепая беда/Разлучила с тобой нас, любимая Оля!»
Но ничего не попишешь. «Не смейте марать вашими грязными лапами!» - не воскликнешь. Не поймут. Об этом знаю только я, и кроме меня никто не увидит разницы между той, и этой. Как не услышать им стука бьющих в мое сердце вагонных колес. А не увидев, - не поймут… В хуторе Дынном, кстати, тоже Оля, и поросята там, и коровы, но меня это отчего не расстраивало. А тут – оглушило. Как в стишке этом, спетом давным-давно под гитару. И не Виктором Харой в исполнении Дина Рида, а мной самим.
Я донес большую сумку. Оля сошла. Поезд протяжно свистнул, дернулся, заскрипел, пошел.
Я забрался на полку, и задумавшись, уснул.
Из Россоши поступило пополнение: две молоденьких девочки. Как оказалось – совершеннолетние, и одна, та что пополнее, с брекетами на зубах, щекастая и каштановолосая, разговаривала по телефону с женихом. Они собирались сыграть свадьбу и обсуждали детали этого, несомненно важного события.
Вторая, на фоне подруги, касалась изящней; немного похожая на грузинку, она улыбалась как вороная лошадь, оголяя десны, и за время поездки ни разу не столкнулась со мной взглядом, умело увиливая.
Я поинтересовался тем, сем, заодно спросил кем работает будущий муж щекастой. Та, напротив, отчаянно зыркнула зелеными, чуть округлыми, с искрой глазами:
- На ферме кролей бьёт.
«Ну что ты будешь делать?! Агрокомплекс!»
А вот глаза у нее были почти красивые. Я достал Ремарка, карандаш и принялся отчеркивать чеканные фразы.
Поезд двигался вперед. Вскоре горизонт чуть покривился от тех самых терриконов, - в реальности отчего-то серых, как редкие, догнивающие зубы, а затем, внезапно, замахала лопастями стая опустившихся в степи белых ветряков c надписью Vestas. Один обреченно сник, свесив два ослиных уха, - третье, не известно чьё, продолжало упрямо торчать, - и возле длинной ноги чудовища игрушечно застыл красненький автомобильчик и мухами-дрозофилами сновали фигурки, похожие на человеческие.
Да. На мой вопрос о месте назначения, с философской точки зрения, обе, и щекастая, и вороная, ответили неверно.