Горький вкус леденцов

                1.               
          
          В тот 1956 год, в этом золотоносном месте Сибири, верх был синим, низ белым, а посередине этого жил старательский  посёлок. Вернее его остатки, с отдельной добротно рубленой избой у замёрзшего ручья.

Первый мартовский снег, искрившийся на солнце алмазными россыпями, уже хватанув внезапного тепла, назавтра крепких заморозков, потяжелел и окреп. Богатая тайга пробуждалась, приезжего из города к себе звала.

Володька собирался на охоту, готовя лыжи, любимое снаряжение, успокаивая соскучившееся сердечко, перебирая милые мысли, картинно представляя родное таёжное царство, добычливые сценки. Под ногами «громко» крутилась сучка, с ума сходила, подгоняя охотника, кой давненько сюда не приезжал, не проведывал.

Поблизости, зло напряглась чужая машина, вроде «забуксовала», матами кроя глухие места и такую жизнь. Мужчина вывалился на общую заснеженную улицу. Рядом с «горбатым козликом», в желтовато-белых полушубках, крутились военные, с автоматами за спинами, толкали несчастную машину. Охотника не надо звать, он без просьбы, подошёл, в общую силу вклинился, окончательно помог.

Служивые закурили, заговорили, с любопытством рассматривая друг друга. Рыжий капитан, — старший, ещё молоденький, но уже с цепкими и опытными глазами,  распахивая ворот полушубка, спросил:
  — Вижу по наружности, не местного строя, труженик! Видно приезжий… городской… к мамке с папкой приехавший... — угадал?      

Когда в теме сблизились, поговорив о бывших заслугах этого района, о закрытых рудниках, золоте, офицер, далеко пуляя бычок,  прокашлявшись в розовый кулак, сказал:
  — Всё… кранты! И нам пришла бумага! И в этом районе комендатуру закрывают! Быздец, останется Сибирь без комендатур, без надзору, без порядку.

Отводит в сторону Володьку, глядя тому прямо в глаза:
  — Слыхал?.. На съезде развенчал Никита нашего генералиссимуса! Слух гуляет… в пух и прах!

  — То-то, я смотрю, — ошалело принял на слух нечто невообразимое, до этого невозможное Володька, — висел общий лозунг на лесном складе, а тут только чёрное, не выгоревшее от солнца пятно осталось! Выходит, он больше не святой!

  — Да-а, братишка, кто бы мог подумать! Вот так живёшь, живёшь… как на икону молишься, а он выходит простой мужик, такой как мы, а то и хуже. Сейчас во всю шерстят все конторы. Особенно библиотекам и школам достаётся... на полный изъём, уничтожения его ликов и трудов.

Старший привычно командует чернявым сержантом, и белобрысым ефрейтором водителем, сам тиснется в тесный Газик, с заячьего фетра, дорогих бурок снег сбивает, добавляет:
  — Наконец-то перестанут, всякое отребье сюда пачками возить… хоть заживёте спокойно.

Володька хотел сказать, что «репресенцы» вроде особо никому не мешали. Не убивали, не воровали, не насиловали… как все, законопослушно работали, — но смолчал. А вдруг, уже многого не знает…

Капитан, стрельнул взглядом на приземистый барак, на фронтон, от солнца, — там выцветший плакат, обещающий советским людям много счастья, а его государству ещё больше золота! Мельком, в окно бабы Маши, откуда выглядывала заросшая морда, незнакомого Володьке мужчины.

  — Отмечаться сибулоновец не приехал!.. Сильно заболел, сука!.. Вот приезжали проверить.

  — А что, мастер не мог отрадировать, чтобы машину так далеко не гонять, — ответил Володька, с детства зная весь расклад с репрессированными, бывшими зэка, коих после «отсидки», привозили на поселение в Сибирь, и в их посёлок тоже, вручая к исполнению самые тяжёлые работы.

  — Веры у начальства никому нету… что вашему главному, тем более мастеру, хоть и на доске почёта улыбчивой мордой висит.

Удобно усаживает себя в салоне, продолжает:
  — Два раза засели! Хоть бы трактором мундюк дорогу прочистил. В своём углу всё сука вылизал под дёрн,  а здесь можно и нельзя! (достаётся матерно и остаткам ведомственной приисковой милиции) — Вот крепкая твоя хатёнка  загорится… как тушить будешь? Сгорите к херам, под пепельный уголёк! Всё!.. Хватит жевать, ефрейтор Вася, — едем! Главное, живой доходяга, не убёг!

  — Есть ехать, товарищ капитан!
               
                2.
 
       Мать с Володькой за «долгим» чаем, глядя в замёрзшее окно, в своё прошлое, сейчас без всякой проводной связи с большим миром, обсуждали внезапный «культ» личности, до последнего не веря, что такое могут свои же «подельники» со своим заключить, сбрасывая с грузина звание самого «великого человека» на русской земле.

Вспоминали, страшные деревенские времена, гибло колхозные, — им придуманные, — откуда благодаря своей дальней родне, дяде Яше, работнику ОГПУ, удачно сбежали. Они-то от общей беды отодвинулись, — выжили, только Якова Мифодича засосала в свои переламывающие жернова карательная машина, в поисках троцкистов, и ему сочувствующих на золотодобывающих приисках.

Володька не знал, да мама, вздыхая, напомнила, как страшно помирали те мужики, кто попал под очередную чистку в тайге, как она говорит: «командёрского аппарата».

Теперь, когда  молоденький капитан, в тёплом полушубке, сам сказал её сыну, что Сталин уже не «икона», не «идол», слегка осмелело материнское сердце. И поведает мать своему позднему ребёнку,  припрятанную в памяти страшную картину, как их, всяких местных начальников, и не начальников, не прошедших сталинскую проверку на верность, ночами стреляли, сбрасывая тела в отвалы отработанной породы, а двигающая по реке драга, засыпала трупы горным отвалом.

Но больше заострились на хорошем, на их семьи — «золотоносном» времени, теперь уже в родном Северо-Енисейском районе. Всей семьёй,  с живым ещё отцом, научившись у хромого и хитрого китайца-золотодобытчика,  премудростям «намыва», — искали своё золото, государству сдавали, прилично жили, никому не мешали.

Вспомнили и везучую, ещё молодую маму, её большой самородок, аж на 195 грамм, в виде христова распятия. Поломалось их счастье, — страшной войной, забрав всех местных мужиков на защиту родины, вынуждая сколачивать артельные бригады из стариков, женщин и их детей. В Володькиной бригаде работали 13-14 летние, только закончившие шесть классов, ещё дети.

  — Мама! — вдруг прервал воспоминания сын, — а что, у Козловской, поварихи, бабки Маши, поселили сидельца?

  — Ай, я тебе не сказала… полгода уже живёт!.. Художник хороший… её уже похоже на картонке нарисовал цветными карандашами. Вот приболел сильно… крепко простыл лёгкими на ломовом лесе! Дык, Степановна его лечит по своему, помогает ещё старуха Семёниха, всё травяные «заварки» свои им таская. Ничего, вытянут… и не таких вытягивали. Помнишь, было и тебя, маленьким, ой, каким тяжёлым подымали…

Гнуто смотрит в окно, на чужое дряхлеющее жилище, поправляет выцветшую занавеску, тяжко вздыхает, шепчет: Ой, Господи, увидь и спаси!

                3.

              Утеплённый Володька, прощаясь с просторной хатой, глянул на стену, на уставший образ рядового РККА, с тоненькой шеей, в застиранной пилотке, маминого брата-защитника родины, от незаживающих ран умершего в госпитале, после победном, — уже 46-м. Перевёл взгляд на улыбчивый образ старшего брата Ивана. С пожелтевшей надорванной фотокарточки смотрели на него большие и добрые глаза, очень крепкого и красивого человека, кой из этого дома ушёл в другую жизнь и не вернулся.

Ему здесь 17-ть! Всему начало! Они только обжились в чужой тайге, пока тесно живут у китайца, навыкам обогащения учатся, поимки соболя, тёплую землянку себе строят. Хоть и голодное время было, месяцами лопату и кайло из рук, не выпуская, парнишка достойно выглядит, всему свету бескорыстно улыбается.  Справная зимняя одёжка, на голове соболья шапка, правильные черты лица, сколько надежд и перспектив во взгляде.

Тогда всем артельным миром направили бывалого снабженца в районный центр. В подручные, снарядив смелого и сильного Ваньку. Большие деньги, и заказ, тем вручив, лучших лошадей и подводы выделили. А брат на фото хоть и улыбается, а не хочет обманчивому золоту судьбу свою посвящать, «землеройкой» всю жизнь прожить, другого мира не понимать, не видеть. Ванька, уже от ушлых экспедиторов, наслышан про какой-то великий ДнепроГЭС, начавшуюся великую стройку… он хочет туда! «…На Украине тепло, там арбузы круглый год растут, там не бывает такой безжалостной зимы как здесь. Там мёда, хоть кружками пей… а какие крали-хохлушки… пальчики оближешь…» 

На радостях, что хоть на время окунулся в цивилизованный мир, с помощником по селу снуют, заказы исполняют, на память фотографируются, уже замечая: «Их противные ущербные хари «пасут»… хотят в тёмном углу, под ноль отоварить!» Вот тогда Ванька и поймёт, почему угрюмый и неразговорчивый снабженец, ныряя в какую-нибудь подворотню, кругло вращает головой, никогда не выпуская из руки металлический прут, — а только рычит, чтобы прикрыл его честную жизнь со спины, бешено в свисток дул. 

По тёмному, всё равно зажмут, гуртом навалятся, привычно желая на дурнячка «халявкой» обжиться. На «северах», всякого несознательного народца, как Володькина мать говорит: «баньдюкья» хватая!

                4.

             Первая Ванькина «сечка» появилась тогда, когда ему чёрный, пахнущий самогоном и керосином, верзила, с полного маху загнал в рот испуганный треливший свисток, уже треснутый об сломанный передний зуб. Спас тогда мужиков, примитивный железный ледоруб работников «совкоммунхоза», со злобы оказавшийся в руках Володькиного братца. Без разбору сёк им мерзких барыг, отбивая богатый обоз, и своего старшего, – дядьку Аркашку. Здесь, последним бессмертным кадриком его «щёлкнули», за два месяца до начальной «посадки», до страшной той тюрьмы.

Володька глянул на отрывной календарь, — (когда-то подарок маме от начальства, за честную и тяжёлую работу на прииске) — уже такой стародавний, отдельной сторонкой на стенке висит, во времени не движется. Только ему, сёстрам и матери, вещает последним отрывным днём, когда братишка покинул эту семью, отправляясь постигать «уголовные университеты», чтобы уже сюда не вернуться…

Мать привычно начинает уборку, глажку. Непременно с тряпочкой везде пройдёт, сутуло, всякие дешёвенькие мебели, поверхности, рамочки, стекло протрёт. Над «Ванькой» остановится, украдкой пустит слезу. С особой нежностью смахнёт пыль, за что-то «непонятное» попросит прощение. К груди родную кровинку прижмёт,  улыбчивый образок поцелует, вымаливая у самого Господа Бога, всяких ему «там» душевных и физических сил, скорейшего возвращения, угасая от того, что столько лет нет от него никаких весточек.

Володька знает… это очень тяжёлая тема в семье, о которой больше всего не любит мама говорить. Старшие замужние сёстры давно думают, вслух говорят: «Братик, возможно, сгинул в войну, каким-нибудь безвестным «штрафником», а может даже «героем». Теперича лежит под каким-нибудь дубком, а может сопкой, сыром овражке. Раскидался по родной заботливой земельке обглоданными косточками, догнивает, с такими же сотнями, или ещё больше. Летает их неуспокоенные души, над своими останочками, просят у небесного распорядителя, скорейшего поиска, да православного захоронения, у изголовья — высокого покаянного креста, да только кому они теперь нужны…»

Одна Клавдия Михайловна, не верит этому! Уже сколько ходила и ездила ко всяким гадалкам, ворожеям, провидицам в районе, даже раз беспокоила далёких «шаманистых» тунгусов. Вроде говорит, всех и себя успокаивает: «Видят иные прозорливые люди, ещё жив! — и на том, Всевышнему спасибочки!»
 
Через эту беду старшего брата, Володьку в комсомольцы не приняли, на военные курсы не направили, а очень хотел! Прочие заполнения анкет, с этим неприятным изъяном в семье, не давали ему гладкой и ровной дороге по жизни. Но всё это уже позади. Двадцать четыре года не видел брата Ивана. «Сейчас бы увидел, точно бы не узнал!?..» — не мог отцепить от себя приставучие и липкие мысли охотник, сухо скользя по крепкому насту, радуясь тёплому солнцу в глаза, и верной  лайке поодаль.               
               
                5.

                Впереди завиднелась обледенелая бочка водовоза, лошадка, — дышащая паром. Сани остановились рядом, с них кряхтя слез ветхий старикашка. Здоровкаясь, стал быстро вокруг ходить, холодную кровь, в жилах делая тёплой, прогоняя стужу, обретая тепло и душевное успокоение:
  — ДалЁко лыжню держишь? — дополнительно спросил, когда-то многолетний заготовитель древесины для топлива дражного «флота», из принципа не покинувший  район, — преданный властями, посчитавшими, что иссякло большое «золото»,  — уже расспросив про городскую жизнь, работу, семью.
 
  — Через четыре дня уезжаю… вот хочу напоследок, до горелой тайги дойти… там дугой крутануться! Мечтал, все приезды домой, в те глухие места забуриться… да всё как-то мимо было! Вот, выходит, созрел!

Водовоз «прикис» лицом, оживил ёжиковые брови, морщинистый лоб, задумчиво прокряхтел горлом:
  — До самых эвэнкильских владеней хватануть хочешь?
  — До них самых! А что?
  — Не в мороз и не в снег Вовка, такие петли крутить! По золотенькой бы осени… по теплу, — другое дельце! А так, смотри… а развешь тебе два дня  хватя?

  —  Я с большим припасом! (поддёргивает плечами, полной котомкой за спиной)
  —  Ну, смотри, чтобы «лихая» не запутала!
  —  Это не осенью! — со звуком заулыбался приезжий, удаляясь, добавляя, —  по снегу, по видным следам не запутает!

Старик отъезжая, удобно усаживаясь, понукая лошадку, с тонким прищуром яркому солнцу:
     — Эх, городский непутёха! Лихой до сраки твои следы, и часы-солнце над головой. Так закрутит, так запутает, что глаза и яйцы в разбежку станут… ишь, нацеленный какой! Лихая и не таких вумняг путала!
               
                6.

           «Ведь соседка, по народным приметам, не обещала снег!?» — зло подумал охотник, принимая на себя крупные хлопковые снежинки, не выпуская из виду матовый диск путеводного солнца. Теперь уже не так радовали за спиной два тяжёлых глухаря, хотелось сильно горячего попить, больше у костра отдохнуть. Но мозг и ноги своё гнули, гнали, уже глазами плохо различая неизвестные молочно-матовые дали.

«Ведь я уже у этого пихтача был!.. вот тот пень… та кривая лесина… неужели блудканул?..» — останавливаясь, рассматривая заметающую местность, — подумает Володька, не угадывая на свежем намёте своих прошлых следов.

Уже как четыре часа ватное небо, хитро прятало нужное солнце, ещё гуще прибавляя снегопада и сомнений в душе. «Вот тебе и «лихая»!» — подумает охотник, решительно углубляясь в темнеющий ельник, в самую гущу, где надо было делать остановку, драть лапник, оборудовать ночлег.

«Вот это навалило!.. Будто в снежной сказке!.. Какая завораживающая красота… безмолвный плен ватного снежного одеяла! Тайна непонятных звуков, словно дыхание спящего леса…» — будет думать  не выспавшийся, измято-«утрешний» Володька, тяжело выводя себя и собаку из ельника на чистое, крутя во все стороны чумоватой головой.

Ему радостно улыбалось любимое солнышко, моргая лучами-ресницами, подмигивало, будто спрашивая: «А угадай, лесной странник, куда тебе надо правильно идти!?» Перекусив, поделившись, Володька решил: «туда!».

Было уже «два», когда слева стали угадываться звуки мотора. Настырным «жуком», ползал чумазый трактор. Когда подошли, увидели, поняли: «техника делала «приличной»  лесовозную накатанную дорогу».

Двинулись вдоль неё, дальше, в неизвестное. Притомившись, сделали костёр и «чай». Охотник разговаривал с собакой, когда показался первый напыжившийся лесовоз, тяжёлым неудобным грузом вытягивая сосновые хлысты на своём хребту.

«Интересно… какого селения эта лесосека?» — подумает мужик, собирающийся подойти ближе к месту валки и погрузки, с работягами поговорить…
 
Вдруг, следом, из заснеженной чащи, появилась «музыкальная» подвода. Лошадке было тяжело… но она тянула! Тянула троих. Под собачьей дохой, — двое!  Крепких, крупных, в полушубках, при портупеях, при шапках со звёздами, при пистолетах…  — неужели военные? А может это «краснопёрые»? Но что они здесь делают?.. Третий, на худом задку, похожий на заключённого, — щуплый, в дешёвенькой ушанке, в полный оборот. Заношенном ватнике, в подшитых катанках, с весёлой гармошкой у груди. Это она издавала душевную музыку, а мужики в ноты, красиво и пьяно пели. Подвода трудно, но весело покатила за лесовозом, не замечая свидетеля в стороне.

Володька, ещё одну машину пропустил, долго и легко по накатанной вперёд поскользил. Прошёл прилично, как очередной лесовоз появился на горизонте, стал осторожно спускаться с пригорка, угрожая длинными концами всякому, кто близко приблизится к настырной техники сзади.

Охотник сошёл с дороги, на обочине замер, уставившись на ревущий тягач ЗИС-150, тёмного человека внутри. Поддав газу, густого чёрного дыму, машина уверенно катила мимо, а Володька вглядывался в кабину, в землянисто-бурое лицо шофёра.

Охотник глубже нахлобучив на глаза пушистую шапку, на улыбку чужака, своей не ответил, закаменел лицом, вроде высокомерно пренебрёг, вдруг памятью осознав: он такие тускло-бескровные лица в жизни уже видел. «Это же зэка, за рулём!».

Лайка, в след, отрывисто лаяла, прогоняя шумную машину прочь. «Ха-а! И куда же вас «лихая» занесла, а-а, Владимир Михалыч?» — успел подумать охотник, вновь направляя лыжи на удобную дорогу, как вдруг лесовоз замер, за спиной остановился.

Спрыгнул серо-чёрный человек, по блатному, без «застёга», правой рукой внизу запахнув телогрейку, её, ею, придерживая, соблюдая вольный ход, качающуюся походочку, направился к вооружённому человеку. Мнёт чистый снег, идущий навстречу таёжный извозчик, так знакомой Володьке «кирзой»… сам, сколько таких истоптал, угробил… «…а какие острые коленки у этого типа!..»

Издалека поздоровался незнакомец, если есть, чая для заварки попросил, и достойного курева! Желательно цивильных, с приятным дымком в длинное колечко. Получив со всех сторон отказ, вдруг замер человек. Растопыривая зрачки, по тощим коленкам хлопая, на весь лес крикнул, пугая на обочине стайку красногрудых снегирей, пуще разозлив недовольную сучку:
  — Забей меня костыль, если я ошибся!.. — Ты Васька!.. Ты Васька Толкач! Мой двоюродный братуха, по фамилии Толкачёв!.. Или не в масть карта легла?.. а, стрелец?..
 
Заключённый раскидывает в стороны сухие руки. Совсем близится, не снимая со своего цепкого взгляда чужой, уже испуганный, судорожно переваривающий в мозгу такую внезапную информацию:
  — Я не Васька… Васька утонул на весенней Ангаре… спасал спецпереселенку… немку, с Поволжья! Я Володька Толкачёв… — растерянно выдавил из себя ошалевший охотник, вглядываясь в неприятного человека. Его специфически сломанный нос, «сечёнку» на губах, невольно считывая татуированную «синюшность» на хлёстких конечностях, уже угадывая много своего, — фотографического, в нём.

  — Аах! Вот это скачок судьбы! — ещё громче поддал худощавый широкоплечий шофёр, с улыбкой застывший перед Володькой. — Мой младший… братуха!.. Вовка!.. Вовка!.. Это ты что ли?.. Вы черти всегда похожие были! 

                7.

           Кругом было солнечно светло, бело и зелено, а посредине крепкой дороги стояли: уставший лесовоз, парящий горячим движком, а рядом — два мужика, обнявшись. Один, уже поняв всё правильно, «взахлёб» торопился рассказать, про его, и семейную общую свободную жизнь, а другой, до конца не свободный, навзрыд плакал, прижимаясь своей сильной костлявостью к справной Володькиной жизни.

Торопились жить два человека, такие разные два брата, наваливая и наваливая «на гора» вопросов, не успевая с ответами. Володька понимал: «брат торопится, спешит!» Обстоятельства Ванькиной жизни не подразумевали такой вольности, долгой в тайге остановки.
 
  — Ой, как мама обрадуется, — сказал охотник, — вручая в сухие и рабочие руки, остаточные свои продукты. Битую птицу, готовый отдать последнее, чтобы только ему «там» было полегче, больно мысля, осознавая: «Ему ж всего сорок с хвостиком… а уже как старик!»

Мгновенно поменялось лицо шофёра, жаждущего крепкого курева, в этот момент жизни, — густо и крепко заваренного чифиря.

  — Не надо мать этим трогать, братуха! Придумай своё, скажи, что, мол, случайно встретил бывалых сидельцев, от них узнал: жив Ванюха ледоруб, жив!

(в ехидноватой улыбке, выказывает ровные рядки металлических коронок)

  — Или кривить не научился?.. Помню, правильным рос!

Володька пожимает плечами, мямлит:
  — Да матушке… как-то…

Зэка, лезет в кабину, смотрит на часы, бубнит:
  — Я её давно простил… она тогда правильно поступила!

Володька в тот важный миг, не заострил на этом внимание, потом на обратной дороге будет об этом жалеть, запомнив только, что самая близкая точка людского жилья находится очень далеко, и то, всего лишь — «метеорологический пост», какого-то эвенка.

С неприятным треском в коробке передач, включая скорость, трудно трогаясь, Ванька, улыбаясь белу свету, брательнику, крикнул:
  — Не знаешь… как там Кузнецовская Глафира, по батьке, Петровна, поживает? Белокурая мамзель… любительница сладеньких леденцов!

(машина медленно трогается, за ней спешит охотник)

  — Вань!.. Я помню Кузнецовскую Ленку… она за вербованного воротовщика шурфов вышла… куда-то на Кубань уехала! А Глашку — это видно их старшая… я её не знаю  совсем… правда!..

  — Сладенького любительница! (шофер неприятно выражается матом, сплёвывает в сторону пробегающего мимо снега, мощных спящих деревьев, посылая её в точечное место, и ещё глубже…) начинает на нерве, заучено петь:

                Жулик ходит в кандалах,
                А я с фраером в шелках —
                Мама, я жулика люблю!..

Упёртый ЗИС, удаляясь, надёжно гудел, на подъёмах, кашлял чёрным дымом, болтая на концах тонкими лесинами, навсегда уволакивая в своей кабине родного Володькиного брата, в колхозном голодном детстве ему всегда надежного защитника, от страшной войны, спасшийся «посадкой», демонстрируя свой опыт уже на «золоте» в Ивдельлаге.

В чужом лесу было безмолвно и светло… в потеплевшем воздухе изредка летали птицы, и нотки запахов наступающей весны, а в Володькином сознании и на душе, — всё было двоякое.
               
                8.

            Совершенно ошеломлённым скользил охотник домой, уже понимая, в какую сторону тайги забрёл, не выпуская из памяти образ страшного старшего брата, уже «расконвойника».

Быстро подкрадывалась очередная ночь, вновь у костра, под звёздами, в густом ельнике, при обновлённой голове, в ней — тяжких думках. Мучилась Володькина тонкая натура, не давала ему спокою: «Слово сдержать… или всё же мамочке открыться!.. Интересно… и за что маму простил?.. Не понятно!..»

Сын не хотел обманывать мать, придумывать какую-то случайную встречу с «бывшими». Надо было возвращаться в город, на работу, к семье. На душе скребли кошки, выли волки, давая организму понять, что как-то не хорошо поступает с родным человеком. Но язык держало обещанное «слово!»
               
                9.

  — Почему без настроения ходишь?.. — Что в лесу том с тобой случилось?.. — сыпались материнские вопросы, накладывая прощальных гостинцев в дорогу сыну, — словно тебя там подменили? 

Уже на последней отъезжей дороге, при попутчиках, при сумках, при прощальных материнских слезах, Володька собрался с духом, спросил женщину:
  — Мамм! Расскажи, пожалуйста, правду… за что наш Ваня, первый раз сел.
  — А разве ты не знаешь? — насторожилась женщина, наполняя страхом водянистое дно глаз, пряча их от сына, — а почему ты спрашиваешь?

Володя в тот роковой случай в краевой больнице долго лежал. Вернулся, когда уже одни слухи ползали по старательскому посёлку, уже никогда не поднимая эту тяжёлую тему в осиротевшей семье.

Женщина смотрит на чёрную тайгу, за нею сопку, нижняя губа начинает вздрагивать, сухие пальцы что-то стали искать в брезентовой сумке.

Володька замечает, необычное расстроенное поведение родного человека. Берёт минутку, выжидает, двигая вокруг матери свое заношенное длинное пальто, с острыми плечами. «Захрумкал» снегом под давними «тупоносыми» ботинками, в толстый шнурок, с волной тяжёлых широченных штанин, но не отступил:
   — Всё ж… расскажи!

Но тут подъехала грузовая машина, наверх, желающих, попросила лезть. Женщины не решились мёрзнуть, только три мужика отважились, за радость, приняв грубый брезент в виде защиты от ветра.
               
                10.

   — Я не могу поверить до сих пор, — на нерве выговаривалась Володькина жена, — быть рядом, и найти силы смолчать, не открыться маме! Ты меня просто зашиб! До сих пор не пойму! Видеть родного брата, и не спросить конечный адрес их поселения!

Молодой Володька сидел понуро, словно старик, низко наклоняясь, совсем не отвечая супруге, слушая всё, в памяти воспроизведя ту торопливую сумбурную встречу, когда лесовоз уехал, а вопросы остались…

  — Что же ты наделал, а? Ты бы Клавдии Михайловне второе дыхание жить, открыл, сил всяких прибавил… не понимаю, не понимаю… (обхватывает голову, трясёт ею)
  — Люб… понимаешь, я слово дал! Ты знаешь, что такое слово дать!
  — Заладил… слово, да слово! Да, ты вспомни сколько маме лет… и какое осталось здоровье от того вашего проклятого золота, а?
  — Люб, оно не проклятое! Наше золото очень помогало Сталину, в его победе над лютым врагом!
  — Ай, золото всегда было и будет проклятым! — осталась при своём Володькина супруга, — дочка большой семьи, всю жизнь проработавшей на ореха-промысловой базе.
  — Я соберусь с духом…  письмо ей подробное напишу!
  — Что-о!?.. Письмо-о!!!.. Да ты в своём уме, её поздний сынок! Ты хочешь, чтобы её сердечко на куски разорвалось, да? У неё сразу будет тысячу вопросов!.. А кому она их задаст? Коту своему… собаке… соседу???.. А может тому уголовнику художнику в бараке??? А может своим рваным нервам, чтобы давление сразу в кровать свалило! (небольшая пауза)
  — Так! В общем, так! — переходит на категоричный тон молодая жена, — я не знаю… работай на износ… проси Горбунова… на колени падай… по «вынуждёнке»… не знаю, как… и дуй немедленно к ней! Заодно прихватишь резиновые сапоги, прикупила  у спекулянтки Верки специально для неё. У геологов надо выменять тушёнки еще… поди без мяса вообще сидит…
  — Да! В это раз я не смог добыть ей лося! — вздыхает Володька, собираясь на городскую улицу, на работу.
               
                11.

         Из-за производственной необходимости, из-за внезапной крупной поломки, как всегда в начале месяца – длинного перекура, а в конце — перегруза и аврала, не смог Володька уехать в марте, в апреле тоже. Правда, после 25 апреля, после срочного собрания, счастливый Володька, хорошо с мужика «нажрался», ели ноги домой приволок.  А как не выпить советским людям, за отмену Сталинского «людоедского» закона, сажающего его верных подданных за самовольный уход с работы, за прогул без уважительной причины. Ведь в жизни-то всякое бывает!

Но это будет потом, а пока весёлый май совсем заканчивался, когда его вызвали, и сказали: «Недели хватит?»
               
                12.

          После Володькиного долгого и подробного рассказа, со слезами, вздохами и ахами в ответ, мать, не найдя места в своей избе, напившись всяких капель, лекарств, вдруг стала решительной, преобразившейся, вроде даже чуточку помолодевшей:
  — Я пойду к нему!.. Я пойду к той лесной дороге, где он родненький, на своей машинке тот тяжёлый лес таскает… значит живёт кровинушка, мои молитвочки наверное ночами слышит!

  — Нет, мамм! Это невозможно! — как ошпаренный, подскочил её сын, — ты знаешь,  какая это длинная дорога! Да я её туда и не запомнил!.. Нет!.. Нет!.. Мамочка, у тебя сил и здоровья не хватит такой путь по тайге проделать. Только закончилась весна… авитаминоз… ты слабая после такой длиной зимы, своей прожорливой печки...

  — Я слабая!! — вскрикнула мать, роясь в каких-то семейных бумажках, — эх, Володенька, сынок! Не в моей одёжке ты находишься… тебе не понять, как я теперь жить хочу, чтобы только его несчастненького одним глазком увидеть. Обнять его уставшие плечики, прижаться щекой к щетинке… (женщина плачет) — сушачек в сладкой сметанке принести… ты знаешь, как он их любит посыпанных сахарком!

  — Мамм! Какие сушечки?.. какие сахарки?.. даль такая! По бурелому, по болотам, вниз, вверх… а главное наобум идти… я, правда, мам, дорогу точную не знаю! Не поверишь… та дорога была как в тумане, словно в какой-то параллельной жизни…

А мать это словно не слышит, гнёт своё:
  — А ты с людями пообщайся, с местными мужиками, государственными охотниками, тем же старовером. Василий Терентьич из того леса не вылазит… всё в большой округе знает! Ты же ему ружейных припасов привозишь, должон по-всякому помочь. Тебе Володенька, пряменькую дорогу и расскажут, напомнят твоим глазам весь путик. А мы уж нащупаем, пересечём ту Ваничкину лесовозную дорожку, и будем у костерка его ждать. Сколько я их за свою жизнь тяжкую перепалила… ай, Господи, увидь и спаси!

  — Мам! А если медведь, какой-нибудь неправильный!?
  — А ружьё нашто тебе? Попросим у Мишки… — даст! И пулев и картечев.  А за «спать» в лесу ты не бойся! Я к лапнику привыкшая смолоду… деревенская, и «золотая» жизнь всякому научила. Бог даст, не замёрзну, не околею… до сыночка живенькой дойду. Ой, Господи, увидь и спаси!

(тянется к маленькой иконке, хочет её с собою взять)   
               
                13.               
 
Уже был вечер, как вдруг:
  — Мама! А куда Антипов сын поволок твою машинку швейную?
  — Ай! Дала Светке пошить! (женщина отворачивает от сына глаза)

Во двор заходит очередная гостья, с хозяйкой сразу в избу.
Володька своими приготовлениями занят, но всё равно увидел, как чужая женщина юркнула из жилища с пальто покойного отца.

Мать, увидев глаза сына, вот-вот, ещё вопрос, сама открылась:
  — Ну, что оно будет валяться. Столько годков без толку висеть! Новое ж… а  людЯм добрая польза! Сносют!

И тут Володьке дошло: Мать всё, что можно распродаёт. Чтобы только какой рублик расконвоированному сыну принести, которому ещё осталось два годочка. Который, не собирается домой возвращаться, а у приглянувшейся местной, на поселении «разведёнке» навсегда «заякориться», без напрягу жить, своё доживать…               
               
                14.

         В «мастеровой» было натоплено и накурено. Под свежими портретами Руководителя страны Хрущёвым Н.С. и Председателя Совета Министров Булганина И.Н, его специфической бородёнкой, над столом, над «мелкой» картой района, наклонились трое.

Седовласый, бородач старовер, тыкая в неё толстым пальцем-сосиской:
  — Так будет вернее, Владимир Михайлович! Ну и что,  что такой крюк! Подъедешь… это же не километры старухе по тайге топать. Лошадку на пригляд у эвенка оставите! Ну а уж там дальше ножками, ножками… те же люди думаю, укажут правильное направление…

Мастер, открывая сейф, доставая из него бутылку спирту, горлышко залитое сургучом:
  — В такой дороге не помешает… и растереться, и глотнуть! 

Старовер, собираясь на выход:
  — Прошу Володя... Веселка на подъёмах жалейте, с подводы спрыгивайте, давайте больше отдыху ему и себе. Он у меня уже старенький, мой любимый… скучать буду за нём. Да! Мешок овса я уже бросил на телегу, сена уложил… Почём зазря крупную зверину не стреляй… она сейчас готовится к пополнению… (недовольным уходит)
               
                15.

           С вечера, к Толкачёвым сначала, завалился косолапый сивый старик. Местный старожил, не пожелавший покидать «вымытый» уголок Сибирской богатой земли, где его вся жизнь прошла, скорым календарём пролетела, с кем когда-то работал их Ваня. Теперь он поддерживает жизнь обледенелой водокачки.

Недолго был, недолго говорил, только сунул кривой рукой, пару тройку червонцев Клавдии Михайловне, сказал:
  — Скажи ему: Помню самой доброй памятью! Один живу, не богато, что могу, то не пожалею для него. Скажи ему Клава, нехер мыкаться по чужим, пусть домой причаливает… будем рыбу ловить, шишку бить, брусничку собирать… — проживём!

Потом пришла Маруся, по кличке «реактивная». Она не знает Ваню, но от уже умерших родителей, помнит о нём рассказы. Уважая его мать, вручает той баночку с вареньем, всякие напутственные слова говорит. А Клавдии Михайловне уж так приятно, что не забылась добрая память о её сыночке.

Уже было темно, люди и собаки ложились спать, как в окно постучали. Там мелькнул больной «химик». Не стал в хату входить, комарьё впускать, себя показывать. А только на крыльце, сунул тёмный, плохо различимый человек, какой-то из бумаги пакет в Володькины руки, хрипловато-простужено просипел:
  — Живу на чужой подкормке, поэтому не густо, а грустно! Но братишке это в радость будет!

Сказал, и исчез в ночи, даже не разбудив чуткую собаку.

Володька в избе развернул. Там были маленькие пачки  чёрного английского чая, коим когда-то снабжали прииск, головки сахара, а ещё битые кусочки пахучей листвяжной серы.
               
                16.

           В ночь, по накатанной, уже подсохшей дороге Толкачёвы выехали, чтобы большой крюк дать, к району лесозаготовок приблизиться. Где лес валили охраняемые заключённые, а вывозили его уже расконвоированные. Слух уже ползал, по тайге летал: «вроде какой-то секретный оборонный объект, строят военные…»

А утром, ровно в «восемь», в каждодневный, расписанный сеанс связи с «большой землёй», беременная радистка Валя, приняла сообщение. Сразу кривоного «покатилась» к старшему по пустеющему городку.

«…5 июня 1956 года, из 17-го отдельного объекта, литер «С», с места заготовки сырья, совершили побег четверо. Вооруженные двумя автоматами, с 44 патронами.  Двое опасных рецидивистов, дерзких, неоднократно судимых. Один молодой, недавно переведённый из детской колонии (перечисляются точные приметы, телефоны и адреса, куда надо сообщать в случае обнаружения данных лиц)»
               
                17.

         К завершению спускался день, как подводу, внезапно, криком, из оборудованного места тайги, окликнули у холодного ручья, когда присталая лошадка пить наклонилась.

Окликнули, сильно напугав людей и коня. Лайка где-то по тайге носилась, облаивая мелкое зверьё.
  — Стоять!.. Кто такие?.. Куда путь держите?..

В маскировочных халатах стояли вооруженные солдаты, при двух молчаливых овчарках в намордниках, под руководством «сверхсрочного» усатого старшины, со свежо выструганной «Сталинской» трубкой в руках.

Володька хотел отбрехаться, но мать опередила, — сказала правду. Прямо глядя в центр глаз усатого военного, добавила:
  — Хочу хоть перед смертушкой одним глазком увидеть!

  — Да вы хоть представляете, где это находится?.. — увеличились зрачки у красивого старшего. — Напрасная поезда, мать! Там уже закрытый участок!  А главное, — трое ушли… с оружием?

(начинает подробно рассказывать, приметы все выдаёт, жалея старую отчаянную женщину, уважая её материнский поступок)

  — Усилят режим всяким, достанется и вашему Ванечке.

Пожелав доброй дороги, строго наказав: «языком о них не распространяться!» — военные вновь исчезли в своих «тайных схронах».

                18.

        Переночевав ночь в милом, расцветающем, уже летнем укромном месте, подальше от дороги, выехали вновь на лесную извилистую колею.

Пели радостные птицы, порхали беспечные бабочки, как вдруг, с утрешней ранней макушки высокой лиственницы, слетел на землю чёрный глухарь, совсем не пуганный. Володька громыхнул, начал мечтать, как они «его» на жарком костре, но мать осекла: «Нет! Венечки это!»

  — Мама! Пока Ваньку найдём, он пропадёт!
 
  — Не пропадёт… — не успеет! — строго ответила горизонтальная мать, глазами в небо, трясясь на хрустящем сене, под головой, мешком с овсом. — Всё что подстрелишь, ему свезём! Мы рябчиками одними сытые будем, да сала ещё много…

Уже совсем уставшими, выехали в другой водораздел, на развилку трёх дорог, где уже ездили озабоченные грузовые машины, тащились редкие подводы. В густом леску стояла какая-то железная будка, с дымной печкой внутри. Дорогу перекрывал шлагбаум, и солдатики с автоматами наизготовку, проверяющие всех.

Володька понимал: «В районе действует: «План перехват!» Ищут, как мама говорит: «бегляков». Уже два дня в небе барражировали туда-сюда, вертолёты Ми-1, сверху глазасто рассматривая опасно «вооружённую» землю.

Толкачёвым и в этот раз повезло, как мама говорит: «Попался, с понятливым сердечком офицерчик, — старуху, мать, — пожалел, — дальше воли дал!», перед этим расспрашивая о всяких подозрительных лицах на пути. «…Да кого в такой далёкой тайге увидишь, сынок… кроме лосика, рядышком пьющего болотную водицу, — никого! Нет, врёт старая, ещё худого облезлого волка, переходящего дорогу видали, вот такая моя правда, сынок!»

Володька, после очередного отдыха, понукая сытую лошадь, рассматривая на колене, свои, с карты, точные рисунки, сказал:
  — Всё, мама! Цивилизация закончилась, как и наш крюк! Въезжаем в самые дебри, во владения «лихой», которая, меня кружила.

(начинает вновь рассказывать, как всё было, как получилось)

А женщина, сидя на подводе, болтая радостными ногами в резиновых сапогах, светло улыбаясь, ясно глядя на родное небо, ответила:
  — Добрая твоя «лихая», с пониманием живёт, где-то обитает! Она тебя на нашего Ванечку вывела! Так что, и сейчас понадеемся на её сердечные способности...
               
                19.

         Вечерело. После очередного водопоя, быстрого ручья, с тёмного востока врезал шквальный ветер, сушняк стал валять, макушками деревьев, как мётлами махать, жутко испугав заезжих.

Следом, наползла злая туча, без предупреждения громом, грозой, послала тяжёлый и холодный дождь, прямо ливень, загнав Толкачёвых под телегу, своей брезентовой накидкой прикрыв сено, и всякий корм и прокорм. 

  — Мама! Ты сиди здесь, а я пойду рубить балаган! Ночёвку готовить!
  — Куда ты под такую злую воду, сынок? — из-под подводы жалостливо крикнула женщина, калачиком укутавшись в заношенную тужурку.

Водянистый Володька с неистовой силой рубил жерди, готовил сухое место, боясь самых страшных мыслей в голове, в целом, — на белом  свете: «Не дай Бог, мать застудить, в дороге её угробить!» От этих мыслей холодеющая кровь торопила руки…

Понуро стоял стекающий Веселок, не шевелился, хоть уже и распряжённый, хоть уже и вольный. Володька, понимал: «Коню не нравится чужая долгая дорога, эти люди! Он, явно скучает по своему хозяину, тёплому стойлу…» Машет человек топором, — невольно его «башкой» думает:  «Хозяин бы пожалел, сейчас что-нибудь придумал, чтобы я не стоял под неутихающей водой!»

Володьке не до коня было, ему надо было мать спасать! Обустраивая табор, он не знал: она сейчас через молитвы, просит Господа, — небесного послабления, скорейшей встречи с сыном, в конце привычно добавив: Ой, Господи, увидь и спаси!

Но природная стихия, продолжала бесноваться, выдерживая ритмы водяного  холодного напора, не давая мужику разжечь костёр, успокоить его душу, обогреть мать.

  — Мамочка!.. — Ты сильно замёрзла? — в шалаше, уже «всяким» утепляя, обкладывая погрустневшую женщину, — спросил её сын, боясь одного, чтобы из земли, через лапник, не натянуло холода ей, липкой болячкой, за слабые бронхи изношенного организма, не зацепилась.

  — Да что ты, что ты сыночек! И совсем нет!.. — откликнулась женщина, тепло, трогая сынову сильную ручку, — так, немного ноги в сапогах… ой, Господи, увидь и спаси! Ещё думала старая… ну возьми припасом тёплые носочки… ан, нет! Обманулась ярким солнышком в глаза… и забыла, что бывает ещё безжалостный долгий дождь, и холодный дух непрогретой ещё земельки…

Володька быстро скидывает свою обувку, свои носки ей натягивает, приговаривая: «Ничо! Ничо, мама! Всякому, своё время! Дождю тоже!» Наливает чарку разбавленного спирта, сам пьёт, мать уговаривает. Всем сразу похорошело!

Словно услышал, — сжалился дождь, — успокоился, дав весёлому Володьке разжечь огромный костёр, настроить котелок на вкусное варево. Володька таёжный человек, он из всего его добудет, красным петухом оживит! 
               
                20.

            Разомлели в шалаше, сытые и тёплые люди, глядя на жаркие танцы спасительного огня, каждый думая своё. «А всё же, как прекрасна жизнь!» — мыслил раскрасневшийся Володька, до этого радуясь хорошему маминому аппетиту, спиртовой добавке, её болтливой разговорчивости, — уже понимая, что «проскочили», — не заболеют.

Только в тот долгий вечер, у любимого огнища, где-то в чужой и мокрой тайге, он наконец-то узнает всю правду про начальную «ходку» старшего братца.

Вновь о незнакомой Кузнецовской Глафире услышит, оказывается  — первой крепкой любви старшего братца. Многие её хотели заиметь в старательском посёлке. Чувственными обещаниями, и, возможно тайными тяжёлыми «самородками», пытаясь подкупить, приблизить. Несмотря на «царствование» строгого военного режима на дОбыче дьявольского металла, люди хотели любить и быть любимыми. Когда-нибудь, из этого намывочного ада уехать, вырваться, всё забыть… 

Мечтал об этом и их Ванька, вместе с ней сбежать в цветущее Запорожье, на тот великий ДнепроГэс. О коем, восхваляющую заметку затёртой «Правды», всегда носил в нагрудном кармане единственного пиджака. Но соперником рядом, был здоровенный старатель Парамонов Степан, по кличке «Глыба», как всем говорил: потомок знатного цыганского рода, чернявый детина, давно проторивший дорожку в контору к молодухе.

Гордая дева, —   краса, с гонором девица, лаборантка на «приёмном участке» безумно любила леденцы. Килограммами их сосала, ела… — от него получая их в бумажных кулёчках, а ещё какие-то блестящие «цацки» на тонкие пальчики, мочки, шею…

А потом случился донос на мастера участка, на Ванькиного  наставника, любимца их передовой бригады, отца пятерых детей, Илью Денисовича. Как бывало раньше, черная машина ночью не приезжала, родных и жилье, подымая «на дыбы». Вызвали инженера на совещание в центр. Там и повязали, «влупив» тому «червонец», с поражением в правах, без права переписки. Успеет инженер, найти сердобольного «стража». За золотое колечко с пальца, передать бумажку, адресованную на прииск, их Ванечке, где указывалось: «писатель» – есть Глыба! Оказывается — бывший вор, которого ещё в Туруханске встретил, пригрел, пожалел Денисович. Купившись на физическую силу, умению петь слёзные песни, являясь душой компании — весело балагурить. А это в чёрной тайге очень ценится.

Как дальше вышло, их Ванька «закусил удила», единолично готовя кражу на лютое отмщение. Сноровисто, с хитрецой подстроит, провернёт дело, оставив на месте преступления вещ. доком  — грязную щербатую расчёску заклятого врага.
 
Всё сложилось тогда у Ваньки, как мечтал, как безрассудно мстил, радовался. Ящик сладеньких леденцов, ночным взломом торговой лавки заимеет, подкинув его неблагодарному цыгану, сопернику, стукачу…

«Эх… глупый братуха, Ванька, Ванька… — думал Володька, лёжа у ласкового костра, слушая расстроенную женщину, — зачем так смысловато сложно было? Ночью, по голове железякой тук, и в реку… попробуй, найди…

Случайно прознает мать, всё сопоставит, ахнет, поймёт: какое наказание понесёт невиновный человек. «Не откроешься сам, с повинной не явишься, грех на душу возьму, сама пойду, но, не виновного не дам упечь на нары» — страшно когда-то услышал её старший сын, не убедив ту в правоте своего хитрого наказания подлому человеку.

Только там, у костра, Володька глядя на хмельно заплаканную мать, седыми волосами разбросанную по душистому лапнику, невольно вспомнит, как однажды, в Новогодний праздник, задержавшись в холодных сенях, он услышит подвыпивший крик-упрёк старшей сестры в избе: «Это ты его под ручку сама отвела!» В избе будет бедно-нарядный стол, и две плачущие женщины в обнимку…

Володька и раньше понимал, что гуляет какая-то тайна в исчезновении родного брата, смазливой Глафиры, — «безответного» деликатного ухажера. Как в шалаше теперь выяснится, любившая только «политического» — еврея-скрипача, «завывающего» в единственном ресторанчике, под названием «Самородок». Оказалось: после его срока, их общего «золота», с ним уехала куда-то ближе к морю, пальмам и цитрусовым «леденцам»...
               
                21.

          Спирт брал своё! До сына только сейчас стало доходить, под каким неподъёмным психологическим камнем живёт его мать, когда-то пережив такой неоднозначный поступок в своей судьбе. И Володька, тихо, без осуждения,  заплакал. Откинулся к навесу, нежно сжимая материнскую теплую ладонь, в грубой, своей, не осуждая, уже понимая, почему Иван, между отсидками, никогда не приезжал в родной дом.

На фоне черной крыше неба, угрюмых деревьев, алые языки радостного пламени, цыганским танцем извивались, плясали, куражились, всех успокаивающе грели, ко сну клонили...

Дремливо надвигались очередные сложные сутки, выкатывая меж рваных облаков жёлтым серпом любопытный месяц.
               
                22.

         Только к обеду, увидели избу старого эвенка, его место работы, метеопост. На месте были только грязные и сопливые дети, одичавшими глазами рассматривающие таких странных гостей.

Распрягая лошадь, передовая записку от уважаемого старовера старшему мальчику, Володька спросил, в каком направлении сторон света, зэка режут и возят лес. Все переглянулись, пожали плечами… сказали: «родители будут только через два дня… на оленях уехали… ждите… они точно знают!» 

Надежду давала срисованная карта. Длинно отдохнув, напившись, по приметам, значкам, дальше уже пошли, поплелись… 

Через пять часов хода, звук, тревога, стон:
   — Всё! Мои ножки уже не слушаются меня, сынок, — виновато произнесла мать, бессильно оседая на трухлявую колоду, — не рассчитала я свои силушки до сыночка моего, Ванечки. Вижу по глазам твоим, Вов, по солнцу блудим мы уже какой час…

Уставший сын сел рядом, сразу сознался:
  — Во власти «лихой» опять нарезаем километры… вроде впереди должна быть лесная  дорога… а опять болото… я говорил тебе мам… а ты не верила… дурное  место… аномальное, с явным отклонением…

Заедали комары, грыз назойливый гнус, в такой первозданной глуши давая понять людям, что ваша самодельная мазь, помогающая при дОбычи драгметалла, не действует здесь.

Сыну было жалко мамку, уже изодравшая в кровь свои больные руки, лицо, веточкой отмахиваясь, приваживая ещё больше кровососущей гадости. Белыми разводами  проступила потная соль на Володькиной спине, хотелось пить, жаркого огня прямо в лицо…

Много раз останавливались, чутко слушали лес, тайгу… бесполезно… она дальше заманивала, вроде спала. Мать уже ели шла, что-то читала из заученных молитв, сухой слегой помогая себе, переваливать через заломы и мшистую трухлядь. Часто оседала, в сотый раз, прося у сына прощения за такой её опрометчивый шаг, своё, оказывается, такое ненадёжное, уже слабенькое здоровье. На телеге… это не ножкам по бурелому ползти…

Ночью, на очередном таборе, коварный костёр «выстрелил ярким угольком, и прямо на зарисовки карты, в самое её важное место, сделав дыру с кулак.

                23.

             Потерялся утром Вовка, Клавдии — поздний сын, крутит головой, ищет солнце над головой. А на небе смурнота, сплошная затируха, без диска, без путеводителя. Уже долго молчали, без упреков и жалоб ели шли, в очередное болото упёрлись. И тут мать, не выдержала, расплакалась, к небу, к Богу, где-то близкому её Ванечки руками взмолилась, уже какую пилюлю проглатывая болотной водой, уже догадываясь, понимая: «назад уже не выберется, сил для этого не найдёт!»

Клавдия видела разную тайгу в своей трудной жизни, но эта была особая, с коварством, с хитрецой, без просек, звериных и людских троп. В небе не летали самолёты, не стрекотали вертолёты. Не «пахло» и бывшими делянками лесоповалов. Величественный сосновый лес стоял во смоле, не тронутый вздымщиками, — охотниками за живицей. «Точно, лихой — пригретое место, — думала женщина, уже на последних силах выдерживая след за ещё сильным сыном, — выкатывая на язык очередную молитву, бубня её.

Ещё минуло три часа хода, как вдруг, взлетел очередной глухарь, ни разу охотника не возбудив. Чёрная птица коротко пролетела, и села на свежий пень срезанной сосны.

   — Стреляй сынок! — прошептала мать, — у нас уже ничего съестного нет… одна соль…

   — Мамм! Это свежая лесосека! — крикнул охотник, завидев место кострища, пустые банки и обрывок недавней газеты, — значит надо искать горловину, из которой вытекает лесовозная дорога.
 
   — Вов, смотри! — крикнула женщина, указывая на мощную осину, где ножом, свежими красивыми буквами и цифрами было вырезано: «Лёха Кесарь 1930 – 1955» Володька сразу всё понял: это года, чей-то срок! Этот художник-зэка, когда-то схлопотал страшный «четвертак».
               
                24.

            Откуда-то у пожилой женщины силы нашлись, она вдруг ожила, преобразилась. Призывая младшего скорей искать дорожку-колею старшего сыночка. Не отдыхая, двинулась, глазами выискивая голубую прореху в густой гриве чужой тайги, первой обнаружив утрамбованный след лесовозов. Устало, но весело пошла по ней, ручкой приглашая сына, поторопиться, вести туда, где её расконвоированный сынок, Зисом тягает лес.

«Брошенная деляна, уже вся вырезанная» — теряя настроение, думал охотник, оглядывая осиротевший молчаливый лес, — не жужжащий бензопилами, не ухающий падающими стволами, не ревущей тяжёлой техникой.

До самого вечера шли по хорошей лесной дороге, не встречая жизни, признаков нового лесоповала. С вопросом в глазах, на развилке двух дорог остановились, гадая куда идти, где искать жизнь…

Не пошли дальше, костром на ночь стали, очередного рябчика доели, угостили своей кровью нудно жужжащих кровососов.

Володька смотрел на спящее исхудавшее лицо матери, оказывается, такой сильной женщины, мужественного человека, — распухшее, в кровь искусанное гнусом, расчёсанных ранках. Ныли плечи от тяжёлых поклаж, от невесёлых дум. Зная Сибирские расстояния, перспективы могли быть не радужными.
               
                25.

          Утром, два бородача, геолога, разбудили несчастных, подарив им радость встречи, маленькое счастье. Выслушав их, удивились подвигу смелой женщины. Вместе с ними чаю напились, на своей точной карте, показали где «краснопёрые» теперь «стригут» лес, и, какая дорога ведёт туда. «Километров сорок будет, — сворачивая «двухкилометровку», — сказал красивый бородач»

  — Слышишь, мамм!?
  — Ничего, ничего, сынок! Я тихонечко дойду!               
               
                26.

           На очередном подъёме, окончательно осела мать, двумя руками трогая колени, выдохнула:
  — Нет, сынок, больше у меня мочи дальше тянуться! Разожги мне костёр… наноси много дров… а сам иди… ищи нашего Ванечку, ой, Господи, увидь и спаси! (через паузу) — На его машинке ко мне и приедете, а?..

Сын присел рядом с родным человеком, ответил:
  — Мамм, чаще будем отдыхать… вместе и дойдём! Сними сапоги, охлади ножки в том ручью…
               
                27.

          Яркое летнее солнце, небесным фонарём слепило в глаза измученным людям, когда, вдруг, справа, показалось что-то тёмное, быстрое, из густого ельника.

  — Медведь! — крикнул сын матери, резко сбрасывая ненавистную поклажу с плеч.
Зверь прыжками нёсся на дорогу, им наперерез. Клавдия Михайловна, обомлела, заохала, взывая сына к пулям, к меткости, к ружью.

Володька сунул в руки матери рюкзак, приказал, изо всех сил его держать, а сам обхватил женские ноги, резко поднимая вес над собой.

Медведь, выскочив на лесовозную колею, резко встал на задние ноги, угрожающе закачался.

   — Мамм! Поднимай рюкзак над собой! Мы должны быть намного выше его!!! — Слышишь! Поднимай!

До этого обессиленная женщина, мгновенно изыскала в себе силы, худыми руками вскидывая тяжкую поклажу над головой.

Проворный зверь, опустился на четыре лапы, стал недовольно фырчать, мотать башкой, словно боясь переступить невидимую грань, черту.

   — Мам! — прошипел Володька, — раскачивайся на мне… он смутно видит… побоится на нашу с тобой мощь налетать!

Володька даже вверх не стрельнул, наблюдая, как «плешиво» бурый медведь недовольно побрёл туда, откуда смелой стрелой вылетел на дорогу.
               
                28.

                У очередного костра смеялись, шутили, вспоминали люди, как в «нижнее» чуть не наложили, как находчиво выжили. Ветром качало макушки деревьев, нагоняя на людскую стоянку тайн, тишину и раздумий. И тогда Володька, подбрасывая сушняк в костёр, скажет:
  — Мам, это старовер, меня ещё сопляком когда-то этому учил, как его можно напугать!

Но мать это уже не слышала. Она сладко спала, сжавшись в калачик, под голову положив две своих сухих ладони, с оловянным колечком на безымянном пальчике. На её измученном, так заметно изменённом лице, весело и нежно играл её, с самого крестьянского детства, любимый костёр. Ненавистные резиновые сапоги, изнутри — вонючие, лежали «горлышками» к теплу, грелись, сушились. На крепких веточках сушились серые и сырые её портянки, с продырявленной пяткой, заношенные носки.               
               
                29.

    — Только не промахнись! — шипела в охотничью спину мать, не сводя с добычи глаз, — это козёл, его Бог разрешит нам…

Косуля, самец, от заряда в бок, вскинулся к небу, и рухнул в густую траву.

Бывалая мать, ловко орудуя ножом, разделывая тушу, мгновенно преобразившаяся, стала вспоминать случаи, как она с Володькиным отцом, ещё по молодости, познавала охотничий промысел, лесную жизнь.

   — Это нашему Ванечки снесём… и это, тоже! — откладывая на брезент алые куски мяса, — радовалась жизни мать, — чуточку нам осталось ножками дойти, ту его машинку увидеть! Ой, Господи, увидь и спаси!
               
                30.

        Надо было видеть Богу, то женское лицо, такой длинной и сложной дорогой измученное, когда перевязывая на голове затёртый беленький платочек, раздавливая очередного, в полную кровь комара, хлопком убивая наглого слепня, Клавдия Михайловна вдруг услышала мотора звук. 

Сын давно отстал. Он в холодном ручье голым плещется, умывается, давнюю грязь с себя смывает, радуясь, что мать такая семижильная, много чего умеющая в тайге, знающая многие лесные приметы, больше сына — о повадках зверей.

Катилась гружёная машина, «мырлыкая» двигателем, пыхая чёрными дымами. К свежему, бревенчатому мостку спускалась, на себе выкатывая ровненькие сосновые хлысты. 

Для безумно радостной матери, дошедшей до этой самой счастливой точки на земле, все лесовозы теперь сыновьи, и она подалась вперёд, к поперечной дороге, крича на весь лес, на всё богатую тайгу:
  — Сыно-о-к!.. Володенька-а!.. — Иди скорей сюда!  Мы пришли к нашему Ванечки!

Уронила наземь поклажу, скинула противные сапоги, и лёгким телом понеслась босиком вперёд, к гулкой машине, вглядываясь ещё не слепыми глазами в тёмную кабину. Кабина оказалась чужая!

Клавдия Михайловна, стала сбивчиво объяснять шофёру, с простецким улыбчивым лицом, кто она, и почему она здесь.
 
   — Ну, мать, ну ты сила! — подкуривая дешевую папиросу, — улыбнулся жёлтыми зубами, уже давно не молодой зэка, — а моя, даже не пишет! Стойте здесь, дорогая мамочка… вот тем горизонтом скоро появиться ваш Ванюха!

(из кабины показывает рукой обратное направление, откуда машина выедет «пустой» )
 
Светящаяся Клавдия Михайловна, в ответ кричит:
   — Постой сыночек, минутку… я счас! Ой, Господи, увидь и спаси!

Убегает, прибегает. В грубой бумаге из-под ящиков геологоразведки, подаёт в кабину свежий кусок мяса:
   — Поджарь, подкормись, родненький! Для тебя это нужные витаминки!

Заметив пожелтевшую фотокарточку в кабине, явно жены и сына, хочет за семью спросить, про здоровье, про родимый дом, но не решилась, видя на горизонте быстрого Володьку, кой уже не шёл, а бежал.
               
                31.

          Клавдия Михайловна не находила себе места у костра, вкусно кашеваря, в котелке вываривая с какой-то лесной ранней травой дикое мясо, делая его нежным и душистым, всё повторяя и повторяя, десятками лет одну и ту же сердечную молитву.

Как обновлённая двигалась, стараясь представить встречу, всё учесть, все приготовить, обязательно прощения попросить. Как в жизни, для всех всегда делала, последней садясь за трапезу, за стол, уже на объедки. Не сводила глаз с обозначенной дороги. На каждый звук, тотчас реагировала, меняясь в лице, всякий раз прижимая костистые кулачки к груди, вышёптывая: «Ой, Господи, увидь и спаси!»

Володька слушал лес, тайгу, как вдруг, мать, слушая техники гул, увидев выкатившуюся «морду» очередного тягача, рванулась вперёд. Володька даже не понял, почему именно этот Зис… ведь он ещё далеко катится, в лёгкой летней дымке, волнами качается, плывёт…
  — Аа-а! — с эхом, прокричалось на всю тайгу! — Ванечка-а! Кровиночка моя! 

Босоногая мать, изо всех сил бежала, не боясь налететь ступнёй на острые сучки, шишки, занозы, всё сокращая и сокращая метры до лесовоза, который вдруг остановился. Из него выпал человек и упал лицом вниз. Его худые плечи вздрагивали, клещами-пальцами корябая землю, вырывая клоками густую траву. Тонкая шея была уже в смоль загорелой, со страшным шрамом поперек.

На березовых ветках, свидетелями качались брехливые сороки, чёрными хвостами указывая направление людской выстраданной встречи.

  — Ванечка-а! Ванечка-а! — последним криком прокричали на всю округу, — прости меня, окаянную! С камнем живу, боюсь с этим закончиться… ааа!!!

В траве валялся совсем высохший человек. В грязной кирзе на тощих ногах, с болезненным цветом лица, с синюшными наколками на кистях. Лежал, открыто и громко плакал, проклиная судьбу, так рано сломанную жизнь, горько-сладкие леденцы, и ещё и ещё…
               
                32.

  — Мам! Он же тебя простил! — сказал сын, помогая матери уже знакомый ручей перейти, — почему ты такую длинную дорогу домой всё молчишь и молчишь?..

  — Он простил… да я себя никогда не смогу! Ты видел, каким он пёрышком, пушинкой сделался, бедненький?

Клавдия Михайловна вновь тянется к кончику платочка, начинает им промокать уже исплаканные глаза, шепчет:
  — Что же я наделала… что же я натворила…

Володька понимал, что происходит в материнском сердце. Там разрывная пуля, там неподъёмная плита. Там давящая боль, за никогда уже непоправимое, неисправимое. С чем столько лет жила, ещё на что-то надеялась. А сейчас, когда дошла и увидела сыночка кожу и кости, так состарившиеся не по сроку, в одночасье ещё больше потускнела, мельче стала, всё ярче проявляя забывчивую растерянность, немоту. Володька, видя брата второй раз, уже догадывался, как он сильно болен, как обречённо одинок.

Присели, глядя в небо, поняли: скоро пойдёт небесная вода, как из ведра ливанёт. Володька стал торопливо налаживать укрытие, но не успел, опоздал. Под худой ёлкой стояла сырая мать, и дрожала. Бросилась шарить по карманам, вещам, в поисках спасительных пилюль. Но не нашла, крикнула:
  — Ах, оставила там… у нашего с Ванечкой сытного стола. 

Измокшая Клавдия Михайловна уже горела температурой, её качало, давило в груди. Еле, ели двигалась, — проклиная себя за «таблеточную» опрометчивость, за то, что не осталась в гостях у старшего сына. Где государевы люди, всё бы поняли и приняли, где было бы сухо. Где бесконечно лились бы разговоры, об усопшем уже времени — душевные воспоминания. Где обязательно бы организовалась комфортабельная дорога домой.

                33.

         Костёр давно притух, температурой остыл, равнодушно глядя на спящих людей под навесом. Где-то на далёком Востоке, зарождалась новая заря, обещая местное утро быть радостным и уже не дождливым. Незнакомая птица крикнула в густых макушках, мимо людей шумно пролетела. Володька открыл глаза, стал слушать мать, тайгу, костёр.
  — Мамм… как ты, мамочка? — прошептал сын, боясь подняться, потревожить родного человека.

  — Ванечка! Сынок… это ты, светленький, мой… а я вот, сушечек тебе напекла… — потухающим звуком бредила мать, не открывая глаз, — как ты любишь… в сметанке с сахарком обкатала…

Володька осторожно высвободился, встал, теплее укрыл любимого человека, удалился в лес за дровами.
               
                33.

    Охотник уже расправился с костром, чаю вскипятил, удивляясь необычно долгому сну матери.
   — Мам! Слышишь, мам… — стал тормошить отвернувшиеся тело, — нам уже пора идти… солнце уже, вон, где лыбится…

Тайга в испуге молчала, молчала и измученная женщина, на лёгкое прикосновение сына, мёртво откинув руку к костру. В маленьком кулачке, которой, виднелся, старшего брата образок, покоившейся в крохотном медальоне. Когда-то, очень давно, искусно изготовленном из медной жести врагом народа, — «политическим». По «перегонке», попавшего в их золотоносные края.
               
                34.

             Светило яркое летнее солнце, а зарёванный Володька зло рубил ножом лозу, чтобы сделать волокушу. Мёртвую мать как-то дотащить до эвенка, до Веселка с широкой телегой, пугаясь такой длинной дороги, нехватке сил…

Вдруг прокашлялся сзади бесшумный человек, чем, страшно испугал охотника с острым лезвием. В стороне стоял мелкий улыбчивый тип, с  изучающим взглядом, в знакомой одёжке, разжёвывая хвойную иглу. Сплёвывая сухую слюну, мягко обошёл мёртвую, Володьку, спросил, «что и как?». Володьке, сразу дошло: перед ним «беглый». Стал подробно всё рассказывать, без утайки доносить. Из леса, с автоматами, молча вышли остальные. Приметами — точные, как на ориентировках властей. Прослушав семейную историю, люди сняли кепки, помолчали…
               
                35.
               
          В тот роковой случай, в сибирском воздухе летал июнь и воскресенье, и совсем недолгий разговор серьёзных людей. После задумчивого костра и густого чая, единогласно решившись на поступок.

Уже сворачивался понедельник, когда в березняке, уже перед чистым, остановился «разведкой» один. Пронырливо метнулся по мелкому пролеску, метким глазом «срисовал» опасный метеопост, эвенка, — по служебной инструкции, — обязательного доносчика. Заметил шумных детишек, Володькину лошадку, понуро привязанную к жердине. Назад вернулся, доложил.

Опустились на сочную траву не тяжёлые носилки. Уходя, главный беглец, ещё недавний фронтовик, лишённый орденоносец, подал сильную руку Володьке, коротенько улыбнулся, сухо сказал:
   — Нуу… а дальше, сам уже браток!

И четверка отчаянных советских людей, растворились в душистой растительности, набирающего жизненного сока зелёной тайги.

                14 июля 2023 г.


Примечание: На блатном жаргоне, слово "краснопёрые" обозначает сотрудников органов внутренних дел и военнослужащих, у которых были красные погоны.