Корень зла полный текст

Корень зла


Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь.
Пословица


1


Первое воскресенье сентября перевалило за полдень. Выдалось оно неожиданно жарким и ослепительно ярким от излучающего последний летний ультрафиолет светила да рано перекрасившихся берёз, чьи шевелюры будто в одночасье вымазал любимым кадмием живописец ван Гог.
Вера, небрежно сбросив на крыльцо дачного домика испачканные почвой хозяйственные перчатки, и освободив ноги от душивших их садовых калош, сидела на ступенях, созерцая вероломно наступившую перемену сезона, и одновременно не видя её. Занятый рефлексией мозг то и дело отматывал время назад, демонстрируя эпизоды тягучей, как струя мёда, минувшей недели, далёкого-близкого прошлого. Глядя на копошащуюся в земле на фоне бабьего лета мать, Вера видела улыбающегося сына, одетого в синий спортивный костюм, идущим от остановки к даче, потом его же, в том же костюме картаво и заикаясь произносившим: «Мам, я позавтр-рракал. Можно я на на велике покатаюсь?» Далее сына-младенца завёрнутого в белую байковую пелёнку с носатыми утятами, молочно-белого, чистенького, пахнущего её же молоком. Сознание, перетасовав карты прожитого, перепутало хронологию, и сын виделся сперва семнадцатилетним, потом грудничком, потом снова семнадцатилетним, затем водящим палкой в грязной луже детсадовцем. Между образом живого сына вклинивался сын мёртвый, обряженный с иголочки во всё новое. Образ перемежался с отбивающим аппетит запахом свежеструганных гробовых досок, к нему, как кислород к двум атомам водорода  в формуле воды, цеплялись отвратительные видения посмертных венков с мёртвыми цветами  и траурными лентами, глухими шлепками на гроб  комьев сухого кладбищенского песка и виделась камерная из двенадцати скорбящих поминальная тризна.
Подсунутые мозгом неприятные воспоминания прощания с сыном Вера гнала, желая видеть его внутренним взором только живым. Сына она похоронила пять дня назад и теперь, взяв паузу в уборочной осенней страде, безответно думала почему сын так удачно дебютировав в шахматном поединке с жизнью, так и не довёл партию до миттельшпиля, получив детский мат неожиданным рывком ферзя. Сын ушёл в нездешность, оставив от себя, как чеширский кот, лишь улыбку. Её сын, серебряный медалист и красавчик, мамина гордость. Проигравшей, не справившейся с управлением судьбы, она осознавала и себя, и в душе её зияла пустота. Должная быть невесомой пустота эта имела многотонный вес и всей массой сдавила всмятку покрытую сугробами метафизического страха Верину душу. «Чего сидишь. Почисти и свари картошку,»- распорядилась мать. Вера очнулась.
Верину мать, Анну Гавриловну, можно было охарактеризовать единственной фразой- «она придёт- ты на пол ляжешь». Женщина жёсткая, злая и деспотичная, она не терпела возражений, считая своё мнение единственно верным, без эмоций в голосе и лице давала оценки и указания, однако душа её никогда не знала покоя. Как большинство женщин Анна Гавриловна жила не умом, который в отличии от этого большинства имела, а эмоциями. Она с утра до вечера беспокоилась и за мужа, и за дочь, и за внука: задержись Вера на пять минут на работе, Анна Гавриловна тут же хваталась за телефон. В семье было заведено информировать друг друга о том куда идёшь, с кем, зачем и когда вернёшься, и этот распорядок, похожий на армейский устав, был обусловлен бесконечным девятибалльным штормом внутри Анны Гавриловны. Как все недобрые и неспокойные люди, Анна Гавриловна не вызывала симпатии окружающих, нимало этим не страдая, потому что окружающие не имели для неё никакого значения.
С Вериным отцом, Львом Ивановичем Тороповым, походившим лицом на киношного Штирлица, только блондином, Анна Гавриловна познакомилась в студенчестве. Обучаясь в столице северной республики сестринскому делу, она осваивала практику  в процедурном кабинете поликлиники, куда по направлению невропатолога пришёл лечить пояснично- крестцовые прострелы молодой деревенский шофёр с выраженным коми акцентом, приехавший в город на расширение водительской категории. К первой четверти своего века шофёр успел жениться, завести дочь и получить развод. Но молодость не терпит одиночества, а требует любви, и новую любовь белокурый Штирлиц  нашёл в белолицей, с фарфоровой кожей, одетой в белоснежную медицинскую шапочку и такой же халат с завязками на спине, ставящей внутримышечные инъекции никотиновой кислоты и витаминов группы В Анны Гавриловны. Много позже безмужняя Вера, желая постичь тайну незрячей любви, решилась спросить отца за что он полюбил такую непривлекательную женщину, и Лев Иванович коротко ответил: «Не замечал...»
Действительно, Анна Гавриловна была непривлекательно не только по- человечески. Лицо её тоже не имело признаков прелести. Встречаются на белом свете лИца лицА не содержащие, такие, будто их зажимали в тисках,не лица- сущий профиль. И их противоположность- лица, которые можно назвать дисками, настолько они круглы. Анна Гавриловна носила такое лицо, доставшееся ей от предков- потомков союза древних монголоидных и скандинавских племён, осевших на Севере Европейской части России в незапамятные времена. Не имеющее профиля, оно словно было изготовлено при помощи циркуля, ножку которого инженер- творец установил в центре носа и, позабыв о золотом сечении, сделал полный оборот. По причине сильной близорукости лицо- диск украшали очки и обрамляла стрижка густых, толстых, пшеничных волос.
Связавший себя узами Гименея повторно, Лев Иванович считал женщин недочеловеками, желал обзавестись наследником, но вторая попытка продлить родовую фамилию тоже увенчалась производственным браком, а после тридцати детородный орган Льва Ивановича утратил боевые качества, и его владелец навсегда поставил крест на мужской амбиции. Вера в младенчестве сильно походившая на отца-Штирлица, по мере взросления изменила облик на материнский, и к первому классу школы отличалась от Анны Гавриловны лишь годами да носила густую неизменно пшеничную косу. Со сторону казалось что её приход в мир произошёл без участия мужчины способом клонирования. Мать и дочь были как две стоящие на полке «Детского мира» луноликие, глазастые неваляшки, наделённые даром речи с глухим, матовым тембром. Подобно матери Вера носила очки с сильными диоптриями, когда она их снимала, её непривлекательность усиливалась, взгляд, как у всех плохо видящих, становился рассеянным и беспомощным. В эти минуты Вера сильно походила на пожилую Надежду Крупскую. Зная это, она никогда не надевала контактных линз, хотя и имела их.
Обманувшая ожидания любимого мужа тяжелохарактерная Анна Гавриловна любила дочь странною любовью, с детских лет держа Веру в чёрном теле. Когда Тороповы, обходя магазины, заходили в отдел, торгующий женской одеждой и Вера, намекая, сообщала матери, что ей нравится «вот эта жёлтенькая блузочка», Анна Гавриловна резко отвечала: «Да пусть она тебе хоть сто лет нравится.» Обувалась Вера в комиссионке и, придя в класс в бывших в употреблении туфлях, говорила: «Подумаешь, всего-то два раза надевали.»
С детства ей вменялась в повинность барщина- уборка хрущёвки- полуторки и она раз в неделю, придя из школы и до возвращения с работы родителей, чистила щёткой зелёную с красными полосами по бокам ковровую дорожку, собирала пыль с расставленных в серванте фужеров из хрусталя сорта баккара, на что те переливчато отзывались игрой цветов, протирала влажной тряпкой сделанную из капа утицу- конфетницу, приносящую в дом по поверьям коми-народа достаток и благополучие и подаренную матерью Анны Гавриловны  молодожёнам в свадебный день, мыла под струёй воды большую океаническую раковину, привезённую отцом из Кубы во времена Карибского кризиса и украшавшую ящик- телевизор  «Рубин».
В старших классах к Вериным обязанностям домоводства  прибавилось поварское искусство, и если бы это была нехитрая варка картошки или жарка яиц- однокомпонентная доступная еда широких народных масс...Зарплаты медсестры и мастера жилищно-коммунального участка приносили умеренный доход, большая часть которого шла на прокорм, потому что Тороповы не просто любили поесть- они питались, как дворяне в дореволюционной России. Блюда готовили согласно книге «Кулинария», изданной в 1960 году и богато иллюстрированной изображениями отварной фасоли, долмы с виноградными листьями и долмы эчмиадзинской, судака, запечённого в раковинах и осетрины, жаренной на вертеле. К столу Тороповы не допускали  разбавленные хлебом котлеты и пельмени, которые будто уже  ели, производимые городским мясокомбинатом- эти полуфабрикаты были только из лучших кусков  мяса собственноручно прокрученных. Коренья для первых блюд и соусов не жарили- пассировали, рыбу не варили- припускали. К семнадцати годам Вера знала, что прозрачный, наваристый и золотистый бульон получится, если курицу-старуху положить в холодную воду, опустить в неё запечённую луковицу, варить на медленном огне, не доводя до закипания, а допуская только слабое образование пузырьков на поверхности и солить в конце, а лучший грибной соус делают из ароматных тонконогих обабков. К совершеннолетию она научилась готовить суточные щи, украинский борщ, суп-харчо, грибную солянку и солянку сборную, гуляш, азу, голубцы, зразы и плов, мясо для которых поставляла в дом бабушка-буфетчица, а также луковый и томатный соус, крем шоколадный и крем заварной, рагу из зайца и рябчика в сметане из добытых Львом Ивановичем таёжных трофеев.
И уборка жилища, и чистка принесённых родителями из леса грибов-ягод и другие отупляющие хозяйственные заботы были не по душе неохочей к работе руками Вере, но она не перечила воле матери, ибо возражение Анне Гавриловне равнялось прикосновению к испускающей яд рыбе-фугу, то есть себе дороже.
С младых ногтей мать контролировала каждый шаг дочери. Вернувшись из детского сада, а позже из школы, Вера должна была отчитаться о прошедших событиях во всех подробностях. «Мария Александровна вызывала тебя к доске решить какую задачу?», «Семяшкин обозвал тебя водолазом?!». «У тебя «четвёрка», а у кого «пятёрка?»
В мечтах Анна Гавриловна видела дочь женой самого красивого мальчика в Верином классе Алёхина и, встретив его маму, восточную красавицу Люсьену, как бы шутя говорила: «Вырастет моя Верка, станет твоему Серёжке невестой», и обе наигранно посмеивались, как посмеиваются над безобидным и ничего не значащим каламбуром. Ещё Вера мечталась  руководителем высшего звена, раздающей приказы подчинённым. Анне Гавриловне хотелось, чтобы матери Вериных однокашек завидовали ей. Математически одарённую дочь она научила шахматной игре, но Вера успевала не только по царице наук, ей с лёгкостью давалось всё, кроме физкультуры. Дочкины «четвёрки» Анну Гавриловну не устраивали и она нашла способ сделать из Веры круглую отличницу. «А вот моя мама просто не кормит меня, если я получу «четвёрку,»- как-то раз гордо сказала Вера на переменке. Маму она любила.
Она была девочкой с холодящими душу и потому отталкивающими странностями. Кроткая, исполнительная в семье, в обществе окружающих её людей Вера стремилась к лидерству, к подчинению, и она знала как уложить на лопатки выскочек- конкурентов: чтобы сломать человека нужно сказать ему правду о нём и Вера, не повышая голоса, сухо, ровно, глухо, с леденящей прямотой и слегка наметившейся циничной улыбкой на совином диске-лице называла толстуху толстухой, глупца глупцом, и в эти минуты выскочка древними, отвечающими за самосохранение индивида структурами мозга понимал- подлинное, изначальное Зло не имеет эмоций. «Кто вперёд, того Вера задерёт,»- говорили о ней недоросли.
Демонстрируя образованность, Вера любила поправлять и поучать. Увидев, например, держащуюся на канцелярских кнопках бумажку с предупреждением «Дверями не хлопать», она недовольно произносила: «Дверьми». Определённая классным руководителем Елизаветой Прокофьевной в учебный сектор класса, Вера не хотела подтягивать троечников и, помогая им осмыслить извлечение помноженного в квадрат алгебраического корня, снисходительно и с той же не выражающей радость змеиной улыбкой сообщала: «Ну это же так просто».
Поверившая в собственную исключительность, она свысока смотрела на мальчиков и девочек из своего класса и двора. Растущая в окружении нервной злобы, желая избегнуть её, умаслив мать, Вера, дождавшись возвращения Анны Гавриловны с работы, с дьявольской радостью в паре с недетской недобротой рассказывала матери о том, как в походе влюблённый в Безбородову Смоленский уединился с ней в березняке, а Канева с Ершовой курили. Или как опростоволосилась на уроке Наташа Зеленко - синий чулок с рыбьей челюстью, а новый мальчик, Андрей Плотников, оказывается, с нервным тиком, и когда он  говорит, то некрасиво причмокивает и глотает слова. И Вера, актёрствуя, с издёвкой демонстрировала матери недостаток Андрея. Анна Гавриловна живо отзывалась на эти подробности, постное лицо её заметно оживало, мать и дочь, обнажив крупные квадратные резцы, посмеивались.
В промежутке между молочными и постоянными зубами Вера научилась лукавить и хитрить, но по-настоящему хитёр тот, чью хитрость никто даже не подозревает, потому что она сопряжена с глубоким аналитическим умом помноженным на железную выдержку. Вера была достаточно умна, однако умом женским, хитрость её читалась без усилий, и Анна Гавриловна, слушая объяснения провинившейся дочери, гневно бросала: «Не ври! Я знаю когда ты врёшь!»
Между тем сама Вера остро чувствовала обиду и не прощала её чужим. Как-то по окончании урока химии, когда однокашники стали собирать тетради в модные чемоданы-дипломаты, она стремительно подошла к кафедре и, сильно волнуясь, попросила минуточку внимания. « Ребята, Пургин с друзьями обзывает меня. Я иду из школы, а они ждут меня во дворе и обзывают!» Но на Сашку Пургина никто даже не посмотрел.
Остро нуждаясь в общении  и желая лидерствовать, она зачинала классные сборища- конкурсы, вечера, где была автором сценариев и активной участницей, так как умела   каламбурить и острословить. Но отсутствие в ней свойственных не битой жизнью молодости лёгкости, открытости и сердечной простоты отталкивали юную поросль. Ей не объявляли бойкот, но и не предлагали дружбу; к людям она цеплялась сама.
Две её подруги- Кира и Ира- удовлетворяли Верину потребность в общении с разных сторон. С рыхлой, словно накачанной газом и потому казавшейся старше своих лет Кирой, мягкой, доброжелательной девочкой, рано обретшей широкие бёдра и тяжёлую грудь, Вера невестилась, прогуливаясь под окнами речного училища и, таясь от всех, покуривала. С похожей на лыжу, растущей, как бамбук, и лишённой женских округлостей и бугорков Ирой Вера подолгу и горячо обсуждала новости, опубликованные в бойкой  «Комсомолке», молодом еженедельнике «Аргументы и факты» и республиканской «Молодёжи Севера». Яркие, смелые постзастойные очерки  газет-собеседниц в середине восьмидесятых шевелили молодые умы, и Вера с Ирой, расположившись в разделённых журнальным столиком креслах, толковали о стихах подающей большие надежды Ники Турбиной, вслух читали статьи метра журналистики Василия Пескова о найденных в глухой тайге старообрядцах Лыковых и за вторжение британцев на Фолклендские острова критиковали Маргарет Тетчер.
В шестнадцать лет Кира, пригласив в дом в отсутствии родителей увлечённого ею курсанта- второкурсника- в полоску воротник-, простилась с девичеством, оставив на покрывавшем тахту ковре вечную память о любовном дебюте- багровое пятнышко величиной с пятак. Верой же не прельстился никто, и под звук утекающей по канализационной трубе воды, слитой из бачка соседа сверху, она самостоятельно устраняла всё нарастающий половой зуд.
Мечта Анны Гавриловне о дочери-золотой медалистке не осуществилась, но, аттестованная по точным наукам на «пять», Вера собралась на физмат республиканского пединститута. Лояльный к ней школьный физик, любящий заложить за воротник и вечно неопрятный Василий Александрович, который не столько давал предмет, сколько крутил на уроках учебные фильмы и устраивал лабораторные работы, раздав старшеклассникам Рымкевичей, шепнул перед экзаменом Вере, что билет номер пять лежит вторым от окна. Вера вошла в экзаменационный класс первой.
Успешно сдав вступительные испытания и получив вызов, в последних числах августа она перерезала прочную пуповину, связывающую её с матерью.


2

Милая моя, взял бы я тебя, но там, в краю
далёком, чужая мне не нужна.
Городской романс


Ту, окрашенную в янтарный цвет осень свободы, Вера вспоминала как лучшее время в её жизни. Началась она не с умствований  над теоремами и уравнениями, а с вменённой студенчеству помощи аграриям. Первокурсников, усадив в «ЛиАЗы», повезли в Сысольский район на уборку картошки, разместили в двухэтажном бревенчатом доме: парни внизу, девушки наверху, дровяная печь, нары во всю длину комнат, сортир с дырой посередине, во дворе сарай- столовая- досчатые столы и лавки, через стену кухня с двадцатилитровыми кастрюлями и вёдрами вместо чайников.
Пробудившись поутру, сборщики картофеля умывались ледяной водой из прибитых к стене рукомойников, завтракали картофельным пюре с вынутыми из консервов рыбными фрикадельками, пили жидкий, пахнущий вениками грузинский чай и ехали в поле, где тарахтел «Беларусь» с прицепом-картофелекопалкой. Девушки, отдавая земные поклоны, собирали корнеплоды- продолговатых розовых поросят, парни грузили в прицеп мешки. Инициативную Веру поставили бригадиром  считать и записывать собранное, смотреть, чтобы никто не отлынивал от работы.
Убранные коричневые и ждущие приложения рук зелёные совхозные поля были масштабны и с возвышенности напоминали расстеленные шали, отороченные багрянцем осин и охрой берёз, внизу на горизонте блестела Сысола. Тихая деревенская осень умиротворяла и, перебрасываясь с одногруппниками пустой болтовнёй, созвучная природе Вера ощущала покой и предчувствие счастья. Тяжёлый внаклонку труд выматывал так, что в кузов бортового «ГАЗа» она карабкалась, как поражённая артрозом старуха, однообразная картофельная диета осточертела, помыться было негде. Отдыхая, не раздеваясь, под потолком перетопленной избы, Вера видела себя в снах под лейкой тёплого душа с распущенной косой, вода сильным потоком лилась на голову, плечи, ласкала уставшее от грязи тело. Голова чесалась, подмышки источали запах застарелого пота, но жить в обществе весёлой молодёжи было её в радость. На нарах похожей на лагерный барак избы собралась молодая поросль многоцветной республики; гордящиеся столичностью сыктывкарки, привыкшие к отсутствию горячей воды и познавшие крестьянский труд, говорящие между собой на диалектах коми жительницы многочисленных районов и свысока смотрящие на коренное население, никогда не видавшие как растёт второй хлеб сплочённые, боевые воркутинки. Здесь, под этой крышей зачинались первые влюблённости и первые свидания. Юность, что говорить, самая чудесная пора!
Вечерами, несмотря на усталость, ходили в деревенский клуб и, заплатив двадцать пять копеек, смотрели индийские мелодрамы. По субботам направлялись туда же на танцы и под записанные на магнитную ленту песни Леонтьева и Антонова в грязных спортивных костюмах и кедах выкручивались в ритм мелодий.
После ужина парни собирались в столовой, искали карточного дурака, по очереди, неумело брали гитарные аккорды. Как-то Вера, выйдя на двор, услышала из столовой пение. «Никогда не поздно новый путь начинать, всё равно, поверь мне, двум смертям не бывать, всё равно найдут нас и любовь, и печаль, вслед за музыкой лечу- прости, прощай...»Парень пел не ярко, но как же мастерски звучала гитара, и она, как крысы под звук дудочки, пошла на эту мелодию. Исполнителем барыкинского шлягера оказался сидевший за столом в распахнутой синей фуфайке- крупный вельвет- парень, перебиравший тонкими, длинными пальцами струны, светло-русые его волосы доходили до плеч, такого же цвета усы двигались в такт звукоизвлечению. И цветом волос, и благородными чертами лица парень сильно походил на  холёного кавалергарда- убийцу Пушкина, и Вера, увидав его, остолбенела. Внезапно появившееся неведомое до этой минуты чувство радостной узнаваемости охватило её, сражённая им, она, не отрываясь, смотрела на гитариста. «Это мой человек, и я буду любить его всю жизнь»,- пронеслось, как приговор, в голове. Когда он допел, она, не робкая в общественной жизни, робко спросила:
-Тебя как зовут?
-Мишель,- беззаботно представился музыкант.
-А ещё что-нибудь можешь?
-А чё надо-то?- по-шараповски спросил парень.
-Мишель,- тихо сказала Вера, то ли повторив имя, то ли назвав битловский хит.
Дантес повёл плечами, что значило «Мишель, так Мишель» и, взяв минорное трезвучие, затем до мажор, затем, переставив пальцы на малый мажорный септаккорд и сыграв его, вновь вернулся к минорному трезвучию, далее, извлекши мажорное трезвучие и до диез мажор, затянул:
-Mi-chelle, ma bell
These are words that go together well,
My Michelle...
Верина участь была решена. Не имевшая опыта любви к мужчине, она, потрясённая, не знала что делать с вероломно возникшим чувством, принёсшим восторженную радость и некий душевный дискомфорт. Переродившее её чувство по-господски требовало продолжения знакомства, и в следующий вечер Вера снова пошла в столовую.
В тускло освещённом двумя лампочками по шестьдесят свечей помещении звучало крепкое русское словцо; парни были заняты карточной игрой. Вера, не вмешиваясь в её ход, незаметно села с краю. Старая растрёпанная колода быстро расходилась по рукам, исчезала в пышных веерах игроков, в пылу страсти зловещие чёрные пики и улыбчивые черви не ложились- швырялись на отутюженные рубанком широкие доски и тут же небрежно отброшенные выходили из игры. «Она!»- отрывисто и с чувством кричали холостяки, вынимая из карточного  разнообразия укороченных до бюста зеркальных дам, и тут же били ими  украшенную ромбами и сердцами карточную мелочь, тая в рукавах тузов всех мастей. Вера безучастно смотрела на эту вакханалию, и когда Витька Третьяков, коренастый, темноглазый,  похожий на цыгана кудряш в свитере домашней вязки с изображениями согнувших ногу в колене оленей, держа в укороченных, с обрубленными фалангами пальцах две «шестёрки», вкусно, с радостью воскликнул: «На тебе погоны!», подойдя к Мишелю и положив руки на плечи негромко предложила: «Пошли покурим». Они завернули за обдуваемый холодным ветром угол столовой, Мишель вынул из мятой пачки две «Стюардессы», Вера, скрывая душевное волнение, затянулась кислым, некрепким дымом. Надо было что-то говорить и она, высоко подняв в северо-восточную часть небесного атласа красный огонёк, сказала:
Вон Кассиопея, видишь?
Вижу,- равнодушно ответил он.
А ближе к горизонту Плеяды- моё любимое созвездие.
Звёздное скопление,- поправил Мишель.
Не терпевшая превосходства, она  молча проглотила его незначительный, но чувствительный щелчок по носу, и когда выкуренные до пожелтевшего фильтра сигареты  падающими метеоритами полетели в малинник, знала, что Мишель- Миша с красивой ягодной фамилией Калинин родом из посёлка лесозаготовителей в верховье Печоры, ему двадцать лет,  весной он демобилизовался, отслужив срочную на погранзаставе в Киргизии и там же научился играть на гитаре. Также, как она, он поступил на физмат, но работает в другой бригаде на другом поле.
Вернувшись в столовую, Мишель взял заскучавшую у стены шестиструнку, спел что-то шуточное высоким бабьим голосом, отчего помещение затряслось дружным мужичьим гоготом, потом, проведя рукой по чётко очерченной гитарной талии и её широким бёдрам, сладко произнёс: «Моя женщина...»
Делить его с этой женщиной Вера была согласна.
Через три дня всей компанией сходили в клуб на танцы. Объявили белый танец, включив почему-то не вальс, а популярную у молодёжи «Верю» в исполнении автора- ухтинца Андрея Державина. Вера, не мешкая, пригласила Мишеля и теперь, вновь касаясь его плеч, впервые ощущала его аромат- букет свежевыкуренного табака, сырой земли с едва уловимыми нотками мужского парфюма. Наслаждаясь белым танцем любви, она не видела наблюдавших за ней товарок и, выпадая в сюда и в сейчас словно из сморившего её сна на мгновения, лишь отчётливо слышала «верю в то, что никогда не придёт к нам беда, и звезды далёкий свет виден на много лет...» Взрослая жизнь стартовала со сладкого десерта, ей верилось- так и будет, и из глубокого дна памяти на поверхность сознания юрким стрижом выпорхнули простые  справедливые слова  сказанные давным-давно её деревенской бабушкой и навсегда впечатавшиеся в душу «по вере вашей да будет вам». Она, как все жившие и живущие потомки Адама и Евы, стремилась к одному- счастью, которое, по её мнению, заключалось в том чтобы любить и быть любимой. Ей хотелось отдать этому полюбившемуся и неловко перетаптывающемуся с ноги на ногу парню весь свой мир, вмещающий запах оттаявшей и разогретой солнцем весенней земли, стихи Ахматовой про то, что «всего прочнее на земле печаль», Иркину болонку Зину, встречавшую её радостным лаем, плюшевого медвежонка- лежащий на дне дорожной сумки её талисман,красную в точечки божью коровку, залетевшую  однажды в открытую форточку и севшую на тюлевую занавеску, песню «Ах, этот вечер!», впервые услышанную в «Новогоднем аттракционе», лужу у подъезда, в которую она залезла по щиколотку двенадцать лет назад и получила от матери нагоняй, милую её сердцу выгоревшую осеннюю листву, шум очистительного июльского ливня и теми самыми Плеядами, прозванными романтиками Семь сестёр.
Через неделю месячная битва за урожай подошла к концу, студенты, собрав пожитки и прихватив картошку, вернулись в город всё в тех же ЛиАЗах.
Общежитие, располагавшееся на центральной улице столицы республики, напротив музтеатра, после короткой сентябрьской передышки встречало новичков выбеленными потолками и остаточным запахом краски. Завтрашние сеятели разумного, доброго, вечного тяжело поднимались по лестницам, держа подмышкой скатки полосатых матрацев, обнимая переходящие из рук в руки подушки и одеяла, мимо оживлённых горшками с традесканциями просторных холлов и похожих на кегли молочных бутылок рядами стоящих у источающего  слабое зловоние мусоропровода в секции, пропахшие жаренной картошкой и оглушающие мелодиями зарубежной эстрады. Заселялись согласно предпочтениям отданным в деревне. Вера пожелала жить в одной секции с Мишелем, и её отправили на свободное место в «трёшке» к Кате и Оле. Катя Гаврильчук, с душой, покрытой толстым слоем льда,  дочь интинского шахтёра-проходчика и торговки универмага, не знавшая ни в чём нужды и потому чванливая, высокая девушка с фигурой метательницы молота и прыщиками малоразвитых молочных желёз, с которыми она выглядела как девяносто девять копеек и лицом, обещавшим быть привлекательным, если бы не громоздящийся на нём грубый, топорной работы нос, словно наспех выструганный пьяным плотником, не понравилась Вере с первого взгляда. «Проблемная,- подумала она.- Придётся ставить на место». Оля Сметанина, сельская коми-ижемка, напротив произвела благоприятное впечатление. Мягкая, нежная, словно вынутая из романтичных шестидесятых, гитарообразная шатенка с плавными движениями, грудным низковатым тембром и приятным светлым лицом  она походила на уверенную в себе флегматичную хорошистку и на Верин вопрос: «Привет, девчонки, где тут свободно?» указала жестом на кровать под окном.
Зажили. В начале восьмого еле-еле покидали скрипучие продавленные койки, спросонок, на ходу пили молоко с батоном и бежали в аудитории. Обедали в студенческой столовой, возвращались под вечер, ужинали наспех приготовленным одним и тем же: жаренной картошкой или отварными макаронами с кабачковой икрой, запивая чаем на седьмой воде или кефиром.
Эпилептоидная Катя с самого начала проявила болезненную приверженность к чистоте и порядку. Не выпуская из рук тряпку, она всё время что-то  протирала, если тетради на столе лежали не ровной стопкой, а чуть наискосок или халат по её мнению неаккуратно висел на спинке стула, Катю будто настигала трясуха; зрачки её расширялись, дыхание учащалось, вся она мелко-мелко дрожала и, ровняя тетради перпендикулярно столешнице, она, выпуская пар, кричала: «Девочки, я же просила убирать за собой!» Любящая давать обидные прозвища людям ей неприятным, Вера за глаза называла Катю Гигиеной, а в глаза с ледяным спокойствием говорила: «Тебе не учителем, тебе уборщицей работать надо».
Между ними часто искрило, обе мелко, по- бабьи клевали одна другую, обе считали себя лучше и умнее, обе в тёмных аллеях своих душ глубоко прятали недовольство внешностью, виня в некрасивости выпавшее в рулетке-жизни на их долю несчастливое число судьбы, обещающее неуспех в амурных делах, и проявляли закомплексованность у зеркала, тщательно сурьмя подводкой глаза, припудривая носик и напомаживая губы. Немногословная Оля в конфликты сожительниц не встревала, она была вещь в себе, и когда девушки выясняли кто здесь царица горы, молча брала учебники и шла в кухню.
В целом же обитатели секции проводили дни весело и дружно. По воскресеньям выбирались не вечерние киносеансы в «Парму», возвращаясь обсуждали противостояние  медсестры сумасшедшего дома миссис Рэдчед и постояльца мистера Макмёрфи или приключения ужасного Кинга Конга или жизненную драму Андрея Рублёва. Дважды в неделю Вера, разменяв рубль на «пятнашки», ходила в центральный переговорный пункт и, набрав домашний номер, скармливала монеты прожорливому телефону-автомату, скороговоркой давая матери отчёт о бытие и учении.
-Ты там смотри, хвостом не верти,- по своему обыкновению поучала Анна Гавриловна.- И не вздумай курить! Узнаю что куришь- денег не увидишь!
-Мам, ну каким хвостом, какое куришь. Я же тебе говорила, я не курю, - не поводя бровью отвечала дочь.- Вышли мне зимние вещи, в куртке уже холодно.
И, успокоив вечно тревожащуюся мать, она шла дымить.
По субботам парни ходили в располагавшуюся в соседнем доме «стекляшку» и, выстояв кричащую матом и вьющуюся серо-чёрными завитками длиннющую очередь, воодушевлённые возвращались с «бомбами» портвейна. Девушки жарили картошку, нарезали привезённое из домашних побывок, пахнущее чесноком розоватое с тёмными прожилками сало, вскрывали тупым ножом кильку в томате. Собирались в дежурной кают- компании и за пустыми, но важными разговорами бражничали. Вера, завсегдатай субботних застолий, выбирала местечко рядом с Мишелем, подкладывая в его тарелку снедь получше и побольше.
-Куда ты столько валишь, Вера- угодница, я же растолстею,- наигранно возмущался Мишель.
-И станешь, как Гигиена- задница-во!- подхватывала Вера.
-А я вот что подумал: помните Венеру палеолита, толстуху с большущим животом и необъятными ляжками? Откуда первобытные взяли её образ? Выходит, в их племенах жили такие секс-бомбы! Значит, и голода тогда не существовало!- рассуждал разгорячённый вином Витька Третьяков, разливая в кружки «Три топора».
-Точно замечено. Небось, много картошки ели,- шутил Мишель.- Так выпьем за то, чтобы наши дамы были как Венера Милосская!
И они, поддержав его смехом, разом переворачивали разновеликую посуду.
В одну из таких попоек завели речь о бытие и сознании.
-Сознание, сознание первично,- убеждала однокурсников Вера.- Что наметишь,то и сбудется, к чему будешь стремиться, того и достигнешь.
-Чёрта-с-два!- парировал Мишель.- А если ты изначально поставлен в бытие, которое не в силах изменить, если ты, допустим, инвалид и по судьбе не можешь изменить данность, тогда что?! То, чего нельзя изменить и есть судьба, остаётся смиренно принять её.
-Бродский говорил, бытие определяет сознание любого человека только до того момента, когда сознание формируется, а дальше сформировавшееся сознание начинает определять бытие,- заметил кто-то из парней.
-А что, Бродский истина в последней инстанции?- парировал Мишель.- Сознание может формироваться долго и даже всю жизнь и что тогда?
- Да кончайте вы этот базар,код юръяс(1)! Это взаимовлияющие вещи. Взаимо-вли-я-ющие!- заключил Витька.
Но последнее слово осталось за Верой:
-Сознание первично,- резюмировала она тоном не допускающим возражений.
Шила в мешке не утаишь и Верин интерес к Мишелю был очевиден и ему, и всему окружению. На курсе её ехидно звали «гроза мужчин», а одна, задетая Вериным высокомерием студентка, в отместку, изобразив на лице и в тоне осведомлённость, ухмыляясь язвительно огрызнулась: «Будь проще, и к тебе потянутся люди». Её беременность любовью подходила к пятимесячному сроку, но никакого развития плода не происходило: она, щёлкающая как семечки сложные тригонометрические функции, не могла решить простую арифметическую задачу- сложить две еденицы и получить пару. Как Вера не старалась, Мишель не проявлял к ней желанного интереса, но пассивно позволял себя любить. Этот, выросший без отца и воспитанный матерью- малообразованной учётчицей леспромхоза зеленоглазый красавчик-битломан, был слабоволен, высоких жизненных целей не преследовал и принадлежал к той категории мужчин, которых называют «прожигатели жизни». Людей он привлекал весёлостью и беззлобностью, обладая здоровой психикой, Мишель не вёл изнуряющих внутренних диалогов со своими врагами, не растил и не лелеял мысленного волка, «рубаха- парень» характеризовали его приятели. В институт он поступил с кондачка и в компаниях между прочим говаривал: «Дурак я что-ли, учителем работать», но голову имел светлую и науки постигал успешно. В восьмом классе Мишель юношески влюбился в твёрдую хорошистку Леночку- девочку с крупными, пышными, тёмно-русыми кудрями, широкими бровями и выразительными серыми глазами, её главной притягательной силой  являлась плавная красивая  линия полупрофиля. Он, сидя в классе позади и наискосок от неё, этой линией и пленился, неотрывно любуясь ею из урока в урок. Юношеский пыл вскоре угас, но нежный образ Леночки стал для Мишеля тем женским типом, на который невольно отзывается сердце всю дальнейшую жизнь. Плосколицая, не имевшая ни профиля, ни полупрофиля Вера ни в чём не коррелировала с Леночкой и шансов на успех не имела. К тому же Мишеля отпугивала её напористость и показное всезнайство, этот Дантес ценил в женщинах нежность и кротость и хотел встретить свою Наталью Гончарову. Вера являлась для него всего лишь лекарством от скуки и знакомство с ней можно было вместить в одно слово- так.
Время подбиралось к новогодью, а учёба к экзаменам. Первокурсники сдавали зачёты, писали курсовые и рефераты- готовились к первой в их жизни сессии. Субботние застолья были временно отложены, в воздухе висело тревожное предиспытательное напряжение. Студенты, приехавшие на учёбу из близких к столице районов, собирались на встречу нового года домой, оставшиеся в ожидании праздника развешивали в комнатах разноцветные серпантинные завитушки, из блестящей мишуры выкладывали на стенах треугольные силуэты ёлочек, подвешивали к потолкам воздушные шары. В предпоследний день года организовали секретную операцию под названием «Хрусталик»: разбившись парами обшаривали все углы и сусеки общаги, собирая грязные молочные и кефирные бутылки. Отмывая тару от застарелого содержимого, Вера  радостно предвидела будущий барыш: «Так, ещё шесть штук по двадцать копеек. Живём, ребята!» Ещё необсохшую посуду отнесли в «Универсам», выручив фиолетовый четвертак и советский двугривенный. Тут же отоварились, отстояв длиннющий хвост за выброшенной к празднику варёной с мраморными  вкраплениями жирка колбасой и синюшными цыплятами. Остаток потратили на подобие «Шампанского»- кислое «Алиготе» да забежали в кулинарию, где купили украшенное розовыми цветочками пирожное- девичью радость.
Ранним вечером тридцать первого декабря засуетились. Оживив в памяти поварские навыки, Вера колдовала с цыплятами, превращая на шкворчащей сковороде тощее голубоватое мясо в светло-коричневое, готовя ароматный бело-оранжевый плов. «Не фрикасе-курасе и не фоли-жоли, но всё же...»- подвела она итог.  К десяти вечера всё приготовленное, включая тонко нарезанные и разложенные по периметру тарелки кружочки колбасы, дополненные высыпанным в центр зелёным горошком, переместилось на праздничный стол. Принесли из комнат недостающие стулья, расселись. Мишель вынул из встроенного шифоньера две зелёные бутылки, на этикетках которых висели гроздья винограда и, легонько ударив одна об другую, загадочно сказал: «Приступаем». Всё на столе тут же пришло в движение, застучали ложки, звеня фаянсом поднимались и опускались тарелки, кружки наполнились обещающей веселье соломенной влагой. Дружно чокались, дружно шевелили желваками, хохотали, пели под гитару и к полуночи были изрядно пьяны. «Стойте! Стойте!- закричал сквозь гам Васька Шахов.- Горбач говорит! Горбач!» Все смолкли и уставились в экран маленького, взятого на прокат телевизора. Васька выкрутил катушку громкости, и комната наполнилась мягким, южнорусским говором. Говорящая голова с пятном на лбу похожим на разлитый йод отчитывалась об успехах борьбы с пьянством и ускорении экономики, и когда она сказала: «С Новым годом, товарищи!» студенты закричали: «У-р-р-р-аааа!» В кружки вновь потекло зелено вино, и Витька Третьяков, глядя на это вдруг пьяно изрёк:
-Золотистого мёда струя из бутылки текла...
-...Да в рот не попала,- дополнил Иван, звавшийся Белым,потому что жил он с Иваном Чёрным, а комнату их называли Иваново.
Задыхающаяся в экономической агонии великая ядерная держава, как нищенка, скатывалась к талонам на мыло и табак, к распределению кофе и конфет через профсоюзы, стояла на краю собственной  могилы, суля грядущий голод, сумятицу и разрушительные перемены, а эта будущая прослойка интеллигентов, ничего не подозревая, не чуя под собой страны пировала накануне пришествия чумы, веря в грядущее счастье.  Блажен, кто с молоду был молод...
В шуме праздничного веселья Вера ловко, по-кошачьи, юркнула к Мишелю и тихо шепнула на ухо: «Калинин, mon sher, пошли покурим»,- и нежно положила ладонь на тыльную сторону его кисти. Он, ничего не ответив, вышел из-за стола. Вызвали лифт, в тускло освещённой с тяжёлым воздухом кабине молча доехали к поднебесью, медленно, на ватных ногах, преодолели лестничный пролёт, оказались в прокуренном, подслеповатом, зловонном закутке. Остановились, глядя друг на друга в полной тишине. Мишель полез в карман за сигаретами, но Вера порывисто вскинула руки ему на плечи, с жаром, выплеснув накопившееся желание, обняла. Он нехотя провёл ладонями по её голове.
-Мишка, я хочу, чтобы ты стал моим первым,- замурлыкала она.
Он ничего не ответил. Дойдя до лифта, спустились на первый этаж. Вера, держа за руку, вела его сквозь бурлящее праздником фойе в душевую. Заперли дверь. Она расплела толсту косу, волосы, получив свободу, струями стекли с плеч. Он снял с неё блузку, юбку и всё остальное.
-Мишка, солнышко, - шептала Вера, целуя его в губы и ощущая доносящийся изо рта запах колбасы.
Когда он был готов, она, извиваясь, с благодарностью приняла в себя весь заряд его боеголовки и только после, успокоив дыхание, услышала  ритм капающей воды из требующего замены прокладки крана.
-Нет, ты не девочка,- заключил он ошеломлённо.
Она, взяв короткую паузу, рывком вынула из-под ягодиц юбку, едва окрашенную свежим розовым пятном, Её любовь наконец-то снялась с якоря.
Вернувшись в тёмную мужскую комнату, не раздеваясь, улеглись спать в мишелеву кровать. Проснулись к обеду и утолив вчерашним чаем похмелье, вновь улеглись. Окончательно встали в третьем часу. За окном господствовала долгая зимняя темень, и они поняли, что сейчас день только по уличному шуму транспорта. Вместе с ними медленно оживало погружённое в тишину общежитие. Вера слышала как кто-то прошел, шаркая тапочками, в кухню и открыл кран. «Сейчас бы кислых щей»,-похмельно высказал желаемое Мишель.  Переодевшись, она сварила на скорую руку пачечный вермишелевый суп и они, обжигаясь горяченным варевом, тут же съели по две тарелки. Похмелье отступило. Явился помятый, с прилизанными кудрями Витька. Заулыбался. «Привет, любовнички, мы на ёлку собираемся. Вы идёте?»
Всей компанией, с шутками- прибаутками, скатились по «Коммуне» под горку. На оживлённой Юбилейной площади выпросили санки, катались пока дети не затребовали их назад. Стали съезжать стоя, испытывая на прочность молодые ноги, на корточках, на ягодицах, паравозиком и лёжа на груди. Нахохотавшись, вернулись розовощёкие, мокрые, холодные с прилипшим к одежде снегом. Поднимаясь по лестнице, Вера легонько коснувшись бедра Мишеля шепнула: «В восемь жду в душевой». Он пришёл, взяв бритву, мыло и мочалку, отмывшись, они повторили вчерашний дебют. Она была талантливой любовницей- горячей, ласковой, умелой и очень нравилась Мишелю в этом отношении. Их тайные встречи вскоре переставшие быть тайными продолжались, и Вера, помятуя в девичьих разговорах возлюбленного, говорила: «Мой Мишель», женским чутьём понимая, что он её только как любовник, и не желая верить что это так. В фантазиях она видела себя его невестой. Вот чёрная, украшенная алыми лентами и с куклой на капоте «Волга», подъезжает к загсу, Мишель, одетый в чёрный костюм открывает дверь, берёт её под руку. Смех, «Шампанское», веселье. Радостная мать, которой незадолго до этого она, позвонив, сказала: «Мама, поздравь меня, я замуж выхожу!»
Несколько вечеров в неделю они проводили за поединками в быстрые шахматы, расставив чёрные и белые фигуры на маленькой дорожной доске. Обладавшая опытом и комбинационным зрением Вера, как правило, выносила допускавшего зевки «чайника» Мишеля в одну калитку, играла с раздачей люлей и, загнав его короля в беспомощное положение, гордо объявляла: «Калинин, твоему «карлику» Матильда Ивановна!»(2)
Иногда он выводил её на прогулку, они шли под ручку по оживлённой «Коммуне» к вокзалу и обратно. Вера всё просила его рассказать о детстве; в какие игры он играл, когда впервые влюбился и что из этого вышло. Таить ему было нечего, но отвечал он неохотно, и они возвращались в сегодня, обсуждая текущие события. Время от времени Вера, как маленькая девочка у мамы, выпрашивала : «Миш, купи мне сладкого», он вёл её в кулинарию и покупал полкило рассыпчатых из кондитерского песка шакер чуреков с углублением посередине. Беря из его рук кулёк с угощением, ей хотелось остановить время, чтобы эта минута растянулась на годы, как резиновая лента, чтобы будущее никогда не наступило. Она знала- ход времени, подобно мази Вишневского, способен затянуть даже глубокие раны, но чем дальше в грядущее, тем больше потерь.
Она снова ощущала желанную полноту бытия, близость с любимым освободила её и от необходимости укрывшись от чужих глаз удовлетворять себя, и от недужных, нервирующих и тяжело заживающих конфликтов, после которых она молча, с каменным лицом рвала в мелкие клочья бумагу. Влитая в недоброе сердце капелька душевного тепла словно по волшебству преобразила её. Она будто враз влюбилась в человечество, вдруг стала делать широкие жесты. Однажды Вера сильно удивила Мишеля, всунув канючившему у вокзала рубль на билет потёртому, всклокоченному, выдающему привязанность к алкоголю мужичку в лыжной шапке с надписью «СПОРТ» синюю пятирублёвку. То во внезапном порыве подарила забежавшей за конспектом Светке с химбила, прозванной Верой за малый рост Андоррой, белый в полосочку импортный джемпер. Между тем сущность её не менялась, и она всё с тем же льдом в голосе втаптывала в грязь всякую, кто хоть малость посягал на её трон. Теперь Вера взяла за правило презрительно отвечать усомнившейся в её безупречном вкусе и интеллектуальном превосходстве: «Понимала бы- любила».
Длинные тёмные месяцы потеснила первая весна- весна света. Зима ещё не отнекивалась от сугробов и холодов, снег по-январски хрустел под ногами, но давно не виданное Солнце сияло так что слепило. В масленичное воскресенье Вера и Мишель, пообедав испечёнными из блинной муки и отвратительными на вкус праздничными блинцами, отправились на Юбилейную проводить зиму. На возвышающий посреди площади столб с раскачивающимися на ветру призами, лезли, испытывая судьбу, полуголые парни. На сцене, приплясывая, распевали частушки весёлые нарумяненные сударушки в сарафанах поверх пальто и расписных, с разноцветными набивными розами павловопосадских платках, поодаль ждала сожжения фигура круглолицей, глазастой, румяной Масленицы с нарисованными точками- ноздрями. Денег на гулянье не было, и Мишель повёл Веру на берег Сысолы в Кировский парк. С высоты открылась живописная панорама, они молча любовались Заречьем, слыша суетливое щебетание воробьёв и фьютьканье одинокой синицы. Тёплый южный ветер, озорничая, сметал с елей снег, он, радужно искрясь, опускался на землю, создавая занавесь. Заметили скамейку.
-Давай отдохнём,- предложил Мишель.
Скамейка была заснежена, и они сели на её спинку, опустив ноги на сидение. Снова уставились вдаль.
-Мишка, я тебя люблю. Я очень тебя люблю,- неожиданно тихим голосом призналась Вера.
-Люби,- ответил Мишель ровно.
Она вздрогнула, будто её подключили к розетке, будто впотьмах налетела на стену и отскочила от неё, вмиг всё поняв и почувствовав себя так, словно её ударили по лицу. Чтобы он не видел её смятения, Вера отвернулась, а потом медленно встала и пошла по тропинке, надеясь, что он её догонит. Но он и не думал догонять. Руки её замёрзли, и Вера машинально стала всовывать их в варежки, перепутав правую и левую, в ту же секунду осознав какое чувство имела ввиду её любимая Ахматова, написав «я на левую руку надела перчатку с правой руки». Собственно, он не сказал ей ничего оглушительного, тем более ужасного, но она поняла, что это жизнь говорит с ней горьким языком правды. В общежитие они вернулись порознь.
В понедельник, выходя из аудитории, Мишель невольно оказался возле Веры.
-Yesterdey, all my troubles seemed so far a-way пум, пум,-пропел он шутливо.
-Да пошёл ты... Таким голосом только из туалета «занято» орать, а не битлов распевать, староста ты наш всесоюзный! Осталось только бородку козлиную отрастить.
Студенты загоготали. От неожиданности он опешил. Анна Гавриловна доселе молча маячившая за спиной дочери со свойственной ей бестактностью наконец-то вышла из тени, спустив разом всех собак.
А через три недели вернувшийся с волейбола Витька Третьяков небрежно бросив на кровать спортивную сумку осведомился:
-Новость слышал?
-Ну,- между прочив отозвался Мишель, с головой погружённый в конспект по дифференциальному исчислению.
-Твоя Каисса по рукам пошла. Парни говорят, она всем даёт, а с Иванами так одновременно трахалась,- и он беззлобно засмеялся.
-П-ффф,- резко, выражая наплевательство, выдохнул Мишель.- Сучка не захочет- кобель не вскочит. Пусть трахается с кем ей угодно. И не моя она. Мне такая баба и в голодный год не нужна. Хочешь, бери её себе.
-Детей пугать?- снова засмеялся Витька.
С чего человек срывается в похоть? От скуки, от того, что никого не любит по-настоящему, чтобы чувствовать себя востребованным хотя бы телом, в отместку. Причина у каждого своя, однако у всех есть одна, общая- для блуда надо быть расположенным к блуду, а на ловца, как известно, и зверь бежит. Вера пустилась во все тяжкие из чувства собственного превосходства, любовные утехи стали для неё тем, чем для Македонского захваченные и покорённые народы. Она самоутверждалась, как  хищница-росянка заманивая головокружительным запахом очередного насекомого-студентика  в постель, и ведя жертвам счёт в воображаемом «донжуанском списке». Собственно, она и была по сути своей хищницей. В дело шли и ваши, и наши: как-то, поздно вернувшись вполне удовлетворившей либидо, Вера подсела к спящей Гигиене и, ловко просунув холодную руку под плавки, глухо и настойчиво шепнула: «Раздвинь ноги». Также, как в школе, её не бойкотировали и не жаловали, порядочные студенты отвернулись от неё, прочие, желающие успокоить основной инстинкт, пользовались её услугами на бесплатной основе. В комнату, прозванную «б..дь- хатой», стали наведываться парни от первого до пятого курсов, как если бы в жилом доме завёлся алкаш, к нему бы стали ходить пьяницы со всей округи. Униженная и не стерпавшая унижения Гигиена рассказала об аморальном поведении Веры коменданту, и как-то вечером та пришла к ней с ультиматумом- или прекращай, или сейчас же собирай вещи. Но вышло ни так и ни эдак.
-Что-то мне не по себе; голова кружиться, озноб, одышка,- пожаловалась Вера институтской медсестре- грузной, доброй пенсионерке Ие Семёновне, занимавшей должность с дней своей молодости и повидавшей всякое.
-А месячные у тебя когда в последний раз были? Тошнота есть? Стул как?
Верин стул в последнее время несколько раскачался, по утрам её подташнивало, а «праздничные дни» не наступали.
-К гинекологу иди,- резюмировала Ия Семёновна.
Одевалась Вера рассеяно, по ошибке надев джемпер наизнанку и думая: «Может, пронесёт».
Не пронесло. Врач, осмотрев её по протоколу, сказала без эмоций:
-Беременность одиннадцать недель. На учёт будете вставать?
-Мне надо подумать.
Вера, как все девушки, была осведомлена о далеко идущих последствиях первого аборта и, возвращаясь в общежитие, мучительно взвешивала его плюсы и минусы. По срокам и женским наитием она была уверена- ребёнок от любимого и радовалась этому, но, зная свой грех, думала как ему сказать, что сказать матери и как быть вообще.
Вечером она, зайдя к Мишелю, пригласила его на разговор. Он, нехотя отложив в сторону общую тетрадь в клеёнчатой обложке, поднялся и последовал за ней в холл.
-Миш, я беременна,- дрожащим голосом она поставила его в известность, заглядывая в  кошачьи глаза.
Он усмехнулся:
-А я здесь при чём?
-Это твой ребёнок.
-Дурака из меня не делай,- с раздражением ответил Мишель.
-Мишенька, это твой ребёнок!
-Хм, может, мне жениться на тебе курам насмех? Или, ты хочешь сказать, понимал бы- любил? Найди другого дурака!
-Миша!
-Всё.
А потом состоялся неприятный, тяжёлый разговор с Анной Гавриловной. Услышав из трубки новость, она долго молчала, затем резко выпалила:
-Делай аборт.
-Мам, да поздно уже- солгала Вера.-Я рожать буду.
-А что я отцу скажу?! Что я людям скажу?! Что ты в подоле принесёшь? Что ребёнок зачат во грехе? Говорила тебе, не верти хвостом! Довыпендривалась!
Её давние мечты о дочери- управленце и красавце-зяте обещали никогда не осуществиться.
Не доучившись до летней сессии, Вера взяла в деканате академический отпуск и купила билет на Ан-24. Настроение было подавленным, она чувствовала себя обесточенной. Когда «птичка», набрав высоту, полетела горизонтально на север, Вера взглянула в иллюминатор на бескрайнюю равнину грязно-серой ваты. Ей вдруг захотелось попрыгать по лежащим внизу облакам, она закрыла глаза и вспомнила детство, тот день, когда отец, вернувшись из поездки в Москву, привёз ей цветную бархатную бумагу для творчества и никогда не виданные, малиновые на разрезе грейпфруты, горьковатый вкус которых ей не понравился. Теперь она возвращалась домой, и эта встреча с отцом ничего хорошего не сулила, Вера ощущала себя нашкодившим, нагадившим   в тапки  котёнком. Потом внутреннему взору предстал Мишель в белой в тонкую чёрную полоску сорочке с закатанными по локоть рукавами и его слово-итог «Всё». «Нет, не всё»,- произнесла она вслух, и сидящая в соседнем кресле тётка повернула к ней голову и уставилась, немо вопрошая: «Что, что?»
Через час двадцать самолёт, совершив мягкую посадку, мощно взревел двигателями, медленно подрулил к зданию аэропорта. В иллюминатор Вера разглядела горстку встречающих вдоль ограды из металлических прутьев. Ближе всех к калитке стояли супруги Тороповы.


3

Женщине видеть голубя- к рождению
                красивого и умного мальчика.
Толкование снов из сонника Фэн-шуй

За ужином Вера сказала родителям, что парень обманщик и подлец, поматросил-бросил. «Он придёт, я уверена,»- обнадёжила она отца и мать, желая отвести гнев и в глубине души веря в свои слова. Лев Иванович, оправдывая звериное имя, ревел и клокотал, заключив наконец:
-Мерзавец! Придёт, я его с лестницы спущу!
-А на что ты собираешься растить своего ребёнка?- язвительно поинтересовалась Анна Гавриловна.
-Работать пойду.
-Кем? Поломойкой?
-Кем-нибудь.
Утром следующего дня Вера пошла трудоустраиваться. На выпускной школьной линейке она, как все одноклассницы, вместе с аттестатом зрелости получила удостоверение портного третьего разряда. С ним её взяли портняжить в ателье по пошиву лёгкой и верхней женской одежды. С окладом семьдесят рублей без северных доплат, которые ещё предстояло заработать. Началась новая старая жизнь с варкой, стиркой, уборкой. Верины родители, постепенно смирившись с её будущим статусом матери-одиночки, успокоились. Анна Гавриловна рассказывала общественности, что отец ребёнка пока не может приехать к её Верке, а Вера, поглаживая себя по увеличивающемуся животу, говорила приятельницам: «Жареный петух клюнул». Мишкин ребёнок был ей желанен и любим ею ещё в утробе. В мечтах она видела его великим человеком, её гордостью, и верила, Мишель, узнав об успехах своего наследника, порадуется и придёт к ней с повинной головою. Как-то, перекуривая с работницами бытовых услуг в туалете ателье, она горделиво и мечтательно произнесла:
-Я сегодня сон видела, будто у меня на ладони белый голубь сидит.
-Хороший сон,- равнодушно отозвалась одна из портних, выпустив изо рта сизый дым.
Схватки начались во второй вторник ноября. Анна Гавриловна, не мешкая, вызвала «скорую». К вечеру Вера, не мучаясь, выплюнула богатыря- четырёхкилограммового сероглазого  мальчика, головка которого была покрыта мокрыми, длинными, светло-русыми волосами. Наутро следующего дня Тороповы, передав Вере через санитарочку припрятанные к этому случаю две банки сгущёнки, стояли под окнами роддома. Вера поднесла собственную репродукцию- плосколицего( сильна же кровь монголоидов), сморщенного младенца к стеклу. Лев Иванович запрыгал, словно молодой козлик, его серая кроличья ушанка сползла набекрень, а потом и вовсе упала на снег. Он подобрал её и замахал, продолжая скакать, как на пружинах- желавший сына, он приобрёл внука и радовался тому, что род Тороповых продлится, не пропадёт.
-Как же тебя назвать?- вопрошала Вера не умевшего говорить новорожденного, бережно принимая его у медсестры и прикладывая к налившейся молоком груди.
-Назовите Сашей, ему подойдёт, он светленький,- посоветовала сестричка.
При выписке Вера получила от Льва Ивановича три алые гвоздики. Лев Иванович, обхватив огромными ручищами перевязанный синей ленточкой кулёк, приподнял закрывающий личико младенца угол белоснежной пелёнки, окающе засюсюкал: «Мы с тобой на охоту будем ходить, на рыбалку». Женщины прыснули, заулыбались. Дошли до проезжей части. Анна Гавриловна замахала рукой. Призыв остановиться принял водитель «Москвича», довёзший их  за рубль до дома. Когда машина, развернувшись, дала задний ход, Вера увидела прикреплённую присоской к заднему стеклу розовую человеческую кисть, качающуюся слева направо в такт движению и предупреждающую «не, не, не,не!» Ей стало смешно.
Накормив малыша и оставив его счастливым родителям, она помчалась на телеграф и отбила Мишелю депешу «У тебя сын родился». Но Мишель и не думал приезжать. Спускать с лестницы Льву Ивановичу было некого.
Несколькими месяцами позже Вера вызвала на междугородние переговоры невеличку Андорру, и та запыханная, словно за ней гнались желая отнять драгоценности, пояснила:
-Мишка с Ольгой гуляет. Вчера ещё их вместе на «Коммуне» видела.
-С какой Ольгой?- опешила Вера и чуть не уронила трубку.
-С той, с которой ты жила.
-Со Сметаниной?!
-Я её фамилии не знаю. Ладно, мне некогда, я побежала.
И Вера услышала пиканье отбоя. Повесив трубку на телефон, она, как настигнутая меткой пулей снайпера, рухнула на родительский диван лицом вниз и замерла. «Доярка, паршивая доярка!Убить бы её!»- стучало в голове. Её недоношенная сладко-горькая любовь требовала немедленного аборта. Жизнь снова дала ей звонкую пощёчину.
К восьми утра Анна Гавриловна и Лев Иванович уходили на работу. Остро нуждавшаяся в общении Вера, покормив Сашку и уложив его в красную прямоугольную коляску, купленную по дешёвке с рук у вырастившей свою дочку мамочки, отправлялась катать сына по городским улицам и, встретив знакомцев, она, схлестнувшись языками, подолгу обсуждала последние известия. Если приятельницы интересовались; «А где же ваш папа?», Вера, изображая жертву, рассказывала об отце-подлеце, резюмируя: «Вот придёт-мой отец его с лестницы спустит». Раз в неделю родители соглашались посидеть с Сашкой и отпускали Веру в гости. Оказавшись в шумных компаниях, слегка поддав горькую, она задумчиво говорила: «Я храню верность любимому, но кому она нужна, эта моя верность...»
Вечерами Тороповы, отужинав простой крестьянской пищей и уложив младенца, рассаживались у телеэкрана и смотрели программу «Время». Политическая жизнь в стране, благодаря молодому, энергичному генсеку-реформатору, резко пришла в движение. Начала формироваться ( невиданное дело!) многопартийность, активно шла подготовка к выборам в Съезд народных депутатов, откуда ни возьмись возникли неформальные группы и движения, политические и дискуссионные клубы, по всей стране проходили митинги. Слушая доносящиеся из «Рубина» вопли, Тороповы пытались понять что же из всего этого выйдет.
-Под коммунистами кресла шатаются,- деловито высказался Лев Иванович.
В это время на экране появился мужик с лицом простым, как заснеженное поле, на фоне  транспаранта «Мы за демократию!» орущий стоящим перед ним людям: «Мы за Носова!»
-А мы за Безносова,- парировал Лев Иванович.
Женщины засмеялись.
-Вот эти накуют железо пока Горбачёв,- ворчала, растянувшись на диване Анна Гавриловна.
Между тем из магазинов постепенно исчезло всё, включая соль и спички. Бабушка-буфетчица, кормившая семью дефицитным провиантом, к тому времени скончалась, оставив Вере «двушку» в наследство. Декретные копейки давно закончились, ежемесячное пятидесятирублёвое пособие матери- одиночки не покрывало расходов на содержание ребёнка- Вера жила-выживала за счёт родителей. Её не упрекали, Лев Иванович и Анна Гавриловна давно смирились с незавидным положением дочери, и она, вкушая чужой горький хлеб, злясь на судьбу, ничего не могла изменить.
А Сашка вырастал из пелёнок, ползунков и чепчиков. Чтобы ребёнок не болел, Анна Гавриловна ежевечерне делала массаж мягких, в складочку ручек-ножек, на что мальчишка отзывался беззубой улыбкой. На семейном совете растить его решили пацифистом, в Сашкиных игрушках было всё, кроме пластмассового оружия. Уверовавшая в интеллектуальную исключительность и лелеющая мечту о гениальности сына Вера, накупила ему развивающих игр и богато иллюстрированных детских изданий из серии «Моя первая книжка», которые с удовольствием читала вслух. Мальчик проявляя интерес, тянул брошюры в рот, обещая вырасти книгочеем. Когда Сашка дорос до двух лет, работавшая в детском саду медицинской сестрой Анна Гавриловна, определила его в ясли. Вера снова пошла портняжить.
А Мишка не отпускал. Он приходил к Вере в эротических снах и,пробуждаясь, осознав эфемерность ночного удовольствия, она придумывала обнадёживающее толкование- снится, значит думает. К сыну она обращалась «Михалыч», а любопытным приятельницам зашедшим в бывшую бабушкину квартиру на рюмку чая, ничем не выдавая себя врала:
-У Сашки в свидетельстве о рождении не прочерк, у него в графе «отец» написано «Михаил Иванович Калинин».
-Всесоюзный староста?- шутили девочки.
Вера съёжилась, она помнила как однажды, назвав так Мишеля, пожалела о вылетевших в сердцах словах.
Мишеля она держала на виду, то есть была в курсе его жизненного пути, наводя о нём справки через общих знакомых, и когда ехавший на каникулы домой транзитом Васька Шахов, позвонив, сказал, что хочет встретиться, Вера обрадовалась- расскажет новости о Мишеле. Между поспешным сексом на старом скрипучем диване под бессмертный диалог Хрюши со Степашкой и пьяными разговорами о курах-несушках, противогорбачёвском путче, позорном беловежском разделе страны ( «Ведь весь народ был за Союз»- сокрушалась Вера), водке, которую достать только у таксистов, она узнала- Мишель расстался со Сметаниной, бросил, не сдав «хвосты», институт и теперь живёт в своём отдалённом лесозаготовительном посёлке,  трудясь подсобным рабочим в леспромхозе. Новость её весьма взволновала.
В вечерних молодёжных сборищах, зачинённых Верой, приглашавшей подружек в свою квартиру, она, приняв на грудь, позиционировала себя вековухой, матерью-одноночкой. Водка развязывала ей язык и, смоля Bond на балконе, она, с нескрываемой обидой и рвущейся на волю злобой, откровенничала: «Ненавижу свою жизнь...» Оставаться вековухой Вера не желала, её положение было ей отвратительно. Угловатая Ира, школьная подруга, с которой она когда-то обсуждала передовую прессу,  вышла  за вечно улыбавшегося плиточника-татарина и теперь ждала первенца, да и жизненные пути  прочих сверстников-знакомцев шли счастливыми утоптанными дорогами: школа, институт, замужество, рождение ребёнка, а её Сашка в ответ на хвастовство детей из его группы «А вот мой папа...» заявил: «А мой папа-дедушка!» Сын- безотцовщина оставался её главной болью, перед ним она чувствовала вину. Сашка подрастал и между книжками и игрушками у него прорывалось:
-А где мой папа?
-Папа нас не любит,-отвечала Вера.
Сашка, как и хотела Вера, действительно становился необычным мальчиком и главной его особенностью была отстранённость. Он сторонился сверстников, а его ответом на приветствия Вериных подружек было молчание сопряжённое с холодным презрением. Также как у матери, в нём отсутствовали простота, лёгкость и детская непосредственность.  Рано освоив грамоту, выходные он посвящал чтению и мог пролежать с книжкой с утра до вечера, отрываясь от сюжета лишь на обед. Дворовые мальчишки не кричали ему: «Выходи играть в футбол», потому что он не любил ни их, ни подвижные игры. Его называли «маленький старичок». Весь белый свет был повинен в том, что он незаконнорожденный. Вера, гордясь и хвастаясь умственными способностями сына, просила Сашку сначала писать слова, затем считать и читать на публику. Подруги без интереса, из вежливости, желая скорейшего  окончания навязанных декламаций, слушали картавого заику-вундеркинда, и однажды одна из них, не выдержав, встала и пошла в прихожую, резко выпалив:
-Мне что, на радостях за него за шампанским бежать и банкет устраивать?! У меня свой Сержик есть!
-Твой головастик туп, и ты мне завидуешь,- не повышая голоса отозвалась Вера.
-Зато у него есть отец, а твой бастард на людей волчонком глядит, будто они в этом виноваты.
-Мой Сашка вырастет и приведёт сюда своего отца,- всё также хладнокровно заверила её Вера.
-Ты никого себе не найдёшь! Ты злобная несчастная пиранья!
Эти слова жестокой бабьей дуэли крепко задели Веру и, немного подумав, она решила попытаться вернуть Мишеля сама, съездив к нему в его отдалённый посёлок.
-У ребёнка должен быть отец и лучше родной, чем отчим. Кто знает, может быть там мама погоду делает, съезжу-посмотрю,- объясняла она своё решение подружкам и Анне Гавриловне.
-Нужен тебе этот сорняк бесхребетный, он же не сможет семью содержать,-ворчала Анна Гавриловна.
-Мама, но я люблю его!- вспылила Вера, и Анна Гавриловна сдалась.
Собрав дорожную сумку, куда она положила Сашкины фотографии, Вера тронулась на вокзал. Ехать она решила без предупреждения, думая: «Увижу его первую реакцию и всё пойму». В вагоне она принялась раскладывать пасьянс, загадав, если сложится, значит, и у неё всё сложится. Пасьянс, предвещая успех, сошёлся.
Она ехала с пересадками и утром другого дня разбитая бессонной ночью шагала, погружая высокие шпильки в размазню сельского бездорожья, к дому Калининых. Брусчатый, обшитый досками дом на две семьи с утеплённой чёрным дерматином дверью дополненной коричневым почтовым ящиком встретил Веру молчанием. Никто не открыл ей эту дерматиновую дверь, не пригласил войти, и лишь сидевшая на перилах одетая в серо-белую шубку и в белых «носочках» желтоглазая кошка, завидев не званную гостью, спрыгнула и юркнула в отверстие крыльца. Вера постучала соседям. Открыла дородная тётка в переднике поверх байкового халата.
А где хозяин?- улыбаясь, поинтересовалась Вера, махнув рукой в сторону калининской половины.
-На работе,- ответила тётка, с любопытством разглядывая её.
-А где он работает?
-На нижнем складе. Иди вон в конец посёлка, увидишь брёвна, там склад.
-А можно я у вас сумку оставлю?
-Ну оставляй,-позволила тётка.
Когда она, в мини- юбке и на шпильках, показалась на дороге, сидевшие на брёвнах мужики в серо-жёлтых спецовках с ромбами- эмблемами с надписью «леспром» на рукавах, замолкли.
-Краля какая-то чешет,-сказал тот что постарше.
-Интересно, чё ей надо,- отозвался другой.
Вера, оставив позади тарахтящий трелёвщик, приблизилась, и мужики разглядели её расплывшееся в некрасивой улыбке совиное лицо с ярким пятном алой помады на губах. В воздухе повисло недоуменное молчание.
-Это ко мне,-вымолвил, нарушив тишину Мишель.
Все повернули голову в его сторону: утончённое дантесово лицо выражало такое удивление, будто его обладатель увидал летящих по небу пингвинов.
-Привет,- поздоровалась Вера с Мишелем, не снимая улыбки.- Мужики, позвольте присесть.
Леспромхозовцы освободили ей место рядом с Мишелем.
-Мишка, угости сигареткой,- непринуждённо попросила она.
-Что ты здесь делаешь?-спросил он, очнувшись.
-Я к тебе приехала.
Он хмыкнул, не радуясь и не печалясь. Мужики, всё поняв, тут же встали, взяли с брёвен холщовые рабочие рукавицы.
-Миш, мы работать пойдём.
-Ага,-поддакнул Мишель, засовывая руку в узкий нагрудный карман.
Курили молча: раскрасневшаяся Вера, нервно и часто затягиваясь, глядела как рубиновый трактор, который она в детстве называла «кисой», с лёгкостью хватал за комель чешуйчатые стволы сосен, Мишель едва заметно покачивал обутой в кирзу ногой. Затушили окурки: она острым носком туфли, он- пяткой сапога.
-Знаешь где я живу?- поинтересовался Мишель.
-Знаю.
-Возьми ключ и иди. Я приду вечером в шестом часу.
Она взяла блестящий двухбородковый ключ-бабочку, остановив внимание на его длинных пальцах, и получая наслаждение от их созерцания. Ответила весело:
-Только от сердца никому не отдавай!
Возвращаясь, не шла-летела, слушая по дороге работу дятла, долбящего сухостой. «Перфоратор»,- подумала Вера. Она снова постучала соседке, забрала сумку и, сильно волнуясь, всунула ключ в щель замка, сделав два оборота, толкнула дерматиновую дверь. Нетерпеливо, скинув с усталых ног туфли, прошла в комнату, почуяв запах деревенского дома и вспомнив мимолётно свою деревенскую бабушку. «Бабушка, помоги мне,»- мысленно попросила помощи.
Под двумя небольшими занавешенными оконцами она увидела диван с небрежно отброшенным на спинку одеялом и смятой, хранящей форму головы подушкой. Приблизившись, Вера опустилась на колени, сняла очки и, уткнувшись в подушку лицом, долго втягивала сохранившийся запах, оставив от себя яркую алую розочку- пятно. В комнате также был маленький телевизор на тумбочке, круглый, покрытый белой скатертью стол посередине, светлый фанерный потерявший блеск шифоньер из шестидесятых годов и дровяная печь. В кухонке громоздились немытые миски с засохшими остатками щей, хранящие прикосновения губ и крупные сухие чаинки зацелованные чашки.  Приподняв крышку голубого эмалированного ведра, и убедившись в наличии в нём воды, она сняла джемпер и принялась хозяйничать. Круглый стол к возвращению Мишеля был заставлен сковородой с глазуньей, миской с жареной картошкой и миской с салатом из огурцов-помидоров. Посередине высилась королевой бутылка русской водки.
-О-о-о!- обрадовался хозяин, почуяв вызывающий аппетит аромат, и увидев сервировку.- Как в общаге. А пузырь где достала?
-Сшила блатной тётке кофточку, она расчиталась пузырём. Бартер,- произнесла Вера вошедшее в русскую речь модное словечко.
За ужином она рассказывала о сыне:
-Смотри, здесь Сашке год,- торжествовала, всунув любимому в руки фотографию с лежащим на брюшке чистеньким толстым карапузом.- А это он в садике, дед снимал.
Распьяневший Мишель удовлетворённо угукал. Опорожнив беленькую, смеясь, повалились на диван, с трудом растянув его в кровать, под одно одеяло, на одну подушку. Ошалев от нахлынувшего, выходящего за берега счастья, Вера громко стонала.
-Тише ты, соседку разбудишь,-похихикивал Мишель.
-Ну и  лешак с ней!- отвечала, похихикивая Вера.
Наутро он, с трудом поднявшись, засобирался в бригаду, она- к автобусу. Он, взяв её адрес и телефон, пообещал приехать.
Родительский дом встретил её густым сизым чадом, запахом выпечки. Анна Гавриловна вышла в прихожую:
-А чего одна? Я думала, вы вдвоём приедите, блинов напекла- к тёще на блины.
-Мишка работает, не приехал, но обещал. Мы достигли консенсуса,- пребывающая на седьмом небе от счастья Вера обняла и чмокнула в губы мать.
-Вижу,- отозвалась Анна Гавриловна.- Тогда съедим блины без него. Садись за стол.
Но прошла неделя, за ней минула другая. Вера, как готовящийся к броску на добычу хищник, ушки на макушке, дежурила у телефона, возвращаясь домой спрашивала:
-Мишка не звонил?
Мишка не звонил. Её эйфория растворилась в воздухе, как пук, уступив место свойственным ей раздражительности и злобе. Она стала рявкать на близких чего с ней никогда не было, а на замечания матери отвечала:
-Тебе хорошо, у тебя муж есть! А я одна!
Подругам же говорила:
-Он боится вот и не едет.
Не дождавшись Мишеля, она решила съездить к нему ещё, на этот раз с сыном. Анна Гавриловна, предчувствуя бессмысленность затеи, отговаривала:
-Забудь его. Пустые хлопоты.
Но Вера не могла быть счастлива чужим счастьем, она хотела своего, не зная, что Мишель остро переживает разрыв с Ольгой, и не полагая, что у него своя любовь и своя жизнь, в которой она, Вера, когда-то лишь заполняла пустоту, прилипнув к нему, как пиявка.
Дерматиновую дверь отворила светловолосая сухая женщина в спортивных штанах и футболке с перекинутым через плечо кухонным полотенцем.
-Миша дома,- спросила Вера, тут же сообразив, что это мишкина мать.
-Дома. А вы кто?
-Жена.
Повисла пауза.
-Пройдите,- с неохотой отозвалась хозяйка.- Миша, вставай, к тебе женщина пришла, жена.
-Че-го?- переспросил Мишель, не отрывая голову от подушки.
Вера и Сашка вошли в комнату.
-Миш, я сына твоего привезла.
Он лениво сел, всунул ноги в шлёпанцы, сказал, не взглянув на мальчишку:
-Отстань от меня, наконец. Он не мой сын, и мне не нужна жена- поб...ка.
Вера побагровела и, взяв Сашку за руку, тут же выскочила, хлопнув дверью. Она решительно шла к остановке, так что сыну пришлось не идти-бежать рядом, чувствуя себя оплёванной, вытирая безудержные слёзы и размазывая по лицу чёрную тушь, хмыкая так, что со стороны было не понятно смеётся она или плачет.
-Мам, не плачь, не плачь,- утешал её Сашка,- Ты, ты же сама сказала, па-папа нас не любит.
Они дошли до кирпичного полуразвалившегося остановочного павильона, где не было ни души,  Вера устало опустилась на скамью, усадила Сашку на колени:
-Сыночка, давай споём что-нибудь.
И, не дождавшись его ответа, глухо затянула:
-Ой, ты степь широ-о-ка-я, степь раз-а-до-о-льна-ая,ой  да Волга- мА-а-туш-ка-а, Во-олга во-оль-ная-я...
Автобус, согласно расписанию, появился вечером.
-Ну, и где твой муж?- ядовито спросила Анна Гавриловна, явившись с работы.
Вера смолчала, на душе у неё моросил обложной осенний дождик. Мишеля она больше не вспоминала, не переставая думать о нём. Ей хотелось влюбиться в какого-нибудь доброго, надёжного и, главное, любящего её парня, чтобы навсегда избавиться от мучавшей  и не приносящей радости страсти-болезни.  “Similia similibus curantur”- говорили древние, и Вера приглашала в бывшую бабушкину квартиру ночных гостей, но ласковые, горячие северные молодцы, опроставшись, исчезали с рассветом, не оставляя в её сердце никакого следа. Когда под вечер они с шумом появлялись на пороге с купленными в «комках» сладко-приторными заморскими ликёрами или с «Амаретто», метко прозванным народом бабоукладчиком, Вера, приложив к губам указательный палец и косясь на детскую, шикала, но, уложенный к ночному сну Сашка, подзывал мать и обиженно спрашивал:
-Они что тебе дор-роже меня?
-Нет, сыночка,- шептала Вера.- Спи. Только бабушке о них рассказывать не надо.
И целовала сына в пухленькие щёчки, поглаживая по щётке густых, толстых волос.
-Саша, мама что вечерами делает,- интересовалась Анна Гавриловна у внука в отсутствие Веры.
-О-она дя-дяденек пускает,- отвечал Сашка.
Рассерженная Анна Гавриловна внезапно являлась к Вере с инспекцией, разувшись и почувствовав подошвой стопы песок в прихожей, недовольно морщилась, а проведя рукой по полкам и собрав на ладонь давнюю пыль, отчитывала за антисанитарию. «О ребёнке бы думала, он же этим дышит!»- шипела мать и прибавляла- « Что ты разврат развела- живи с одним». Дочь подавленно хранила молчание, но трясти передком не прекращала и жилище не прибирала.
Ателье, в котором она портняжила, ликвидировали: шить модные платья из ситца желающих не находилось, люди были заняты выживанием. Собрав документы, Вера встала на учёт в службу занятости, именуемую острословами «трудноустройством», и уже собралась по причине массового высвобождения трудящихся ходить в трудовых резервах не меньше года, получая среднюю зарплату портного, но вмешался Лев Иванович. Переговорив с глазу на глаз с начальником жилищной конторы, он устроил дочь под своё начало обходчиком. Ознакомившись с должностной инструкцией и получив спецодежду, Вера вышла на улицу, стыдясь быть замеченной знакомыми. Анна Гавриловна, увидев её в сине-васильковой телогрейке с надписью «жилкомхоз» на спине, пала духом- мечтала о дочери-руководительнице, а дочь стала чернорабочей.
-Поступай на заочное в техникум, может, диспетчером возьмут,- приказала мать.
И Вера пошла на заочное. Через год и Сашка сел за школьную парту. Вера, мечтая сделать из сына второго Паганини, купила ему детскую скрипочку и отдала  в класс лучшего в городе музыкального педагога. Она воспитывала сына под стать себе, внушая ему чувство интеллектуального превосходства. «Ты у меня самый умный, ты должен быть первым учеником,»- втолковывала она ему, всё время держа в уме приснившегося когда-то голубя в ладони, и веря в тот сон, как в знамение свыше. Теперь уже Сашка, уверовав в свою богоизбранность, чувствовал на голове триумфальный лавровый венок. Матери он приносил одни «пятёрки»,  не подавая повода, как когда-то Веру, морить его голодом. Демонстрируя успехи техники игры на струнном инструменте, Сашка давал домашние концерты: взрослые, умиляясь рождением сверхновой, радостно аплодировали- Верин сон становился провидческим.
Она вдруг снова сдружилась с каланчой Ирой, окончившей к тому времени культпросвет училище и работавшей библиотекарем. «Культурная,»- в шутку называла бывшую одноклассницу Вера. В выходные она, взяв Сашку и купив «Рафаэлло», ходила к Ире на чай- употреблять в его доме что покрепче Иркин муж-мусульманин запретил.
-Он у меня взрослый,- нахваливала Вера сына, любуясь им.- Михалыч, расскажи тёте Ире как ты учишься.
-У- у -у меня по- по ма-матише о-о-одни «пятёрки»,- хвастал Сашка.
Вера удовлетворённо улыбалась. А когда Ира приходила к ней на чашечку кофе недоуменно вопрошала: «Слушай, как ты живёшь со своим Тагиром, с ним же говорить не о чём?» Или, задумчиво затянувшись табачком, высказывала сокровенное: «Как я устала от этой любви: никакого развития, одна и та же эмоция, одна и та же...Знаешь, на днях встала ночью и пошла бродить по городу, так хотя бы один мужик прикопался...»
Однажды Ира принесла бинокль, подруги вышли на балкон и по очереди наблюдали летящую с востока на запад хвостатую комету Хейла-Боппа.
-Представляешь,Ирка, в следующий раз она здесь появится через четыре тысячи лет.
-Да -а-а не каждый день такое увидишь...От нас к тому времени даже могил не останется.
           Потом, чирикая, чаёвничали у телевизора, и тут на экране появился известный композитор Шеминский.
-Маленькая обезьянка,- со злобным удовольствием произнесла Вера, нацепив ехидную улыбку. - Маленькая обезьянка.
Ира оцепенела, как цепенеет жертва, завидев приближающуюся змею.
-Страшный ты, Верка, человек. Откуда в тебе столько злобы...
-Меня никто не любит. Вот у тебя Тагир- плохенький, но свой, а я вековуха.
-Но люди же в этом не виноваты.
-Я понимаю.
Несколькими годами позже Ира встретила в бане Анну Гавриловну. Напарившись, женщины отдыхали в раздевалке, ведя пустую, ни к чему не обязывающую болтовню. Разговор коснулся пишущих популярную музыку композиторов, и Ира услышала глухой голос Анны Гавриловны:
-Ну этот...как его... маленькая обезьянка.
-Каликов?- нехотя поддерживали разговор женщины.
-Не-е-е..- наигранно, изображая прореху в памяти, отвечала Анна Гавриловна.
-Крутов?
-Не-е-е... Ну этот...как его...маленькая обезьянка...

4
Ибо нет ничего тайного, что не сделалось бы
явным, ни сокровенного, что не сделалось
бы известным и не обнаружилось бы.
Евангелие от Марка (гл.4, ст.22)

Занедужил Лев Иванович накануне своего пятидесятипятилетия: пришёл вечером с работы, повесил на крючок куртку, а на оленьи рога шапку и растянулся на диване. Подошла Анна Гавриловна:
-Ты чего? Кушать будешь?
-Не хочу.
Ответ её насторожил- отсутствием аппетита Лев Иванович никогда не страдал.
-Что-то случилось?
-Меня тошнит.
Анна Гавриловна положила ладонь на холодный с испариной лоб мужа.
-Слабость чувствуешь?
-Да
-А ел чего?
-Что утром взял, то в обед и ел- суп твой с жареным окорочком.
-Ты чем-то отравился, я вызову «скорую».
Молодая фельдшер «неотложки», осмотрев Льва Ивановича, заключила:
-Печень увеличена. Нужно госпитализировать. Вещи его соберите.
УЗИ показало наличие пятисантиметровой, проросшей в сосуды опухоли печени, анализ крови указывал на её злокачественность.
-Медлить нельзя,- сказал дежурный хирург обескураженной Анне Гавриловне.- Пока опухоль не вышла за границы органа, ему нужно срочно делать операцию. Направление в республиканскую больницу мы вам подготовим.
-А жить он будет?- несмело, упавшим голосом поинтересовалась Анна Гавриловна.
-Печень способна к регенерации. Если удалить большую часть органа, он всё равно со временем восстановится в размере.
-Спасибо. Обнадёжили,- горько ответила она.
На другой день Анна Гавриловна попросила срочный отпуск, а ещё через день, глядя в тоскливые глаза подготовленного к хирургическому вмешательству мужа, сказала:
-Не волнуйся, прогноз хороший: опухоль ещё не дала метастаз. Ты ещё долго жить будешь.
-Я тебя люблю,- ответил Лев Иванович, подкрепив признание слабой улыбкой на исхудавшем лице.
Через час половина поражённой бессмертными клетками печени Льва Ивановича глухо шлёпнулась в таз. Ещё через месяц его отправили домой, честно предупредив, что продолжительность жизни таких больных не превышает пяти лет.
Не желая подпускать к мужу старуху с косой, Анна Гавриловна переворошила кипу медицинских справочников и народных лечебников, следуя их советам поила Льва Ивановича морковным соком и настоем чаги, носилась по рынкам в поисках обещающего исцеление кизила, но ещё недавно большой и сильный мужчина как-то мгновенно пожелтел, похудел, черты его красивого лица заострились, он не выходил из дома, впал в несвойственную ему тоску и как-то, глядя в окно, с грустью изрёк:
-Вон бабы в лес за грибами-ягодами пошли. Ничего, Аня, поправлюсь- и мы с тобой сходим...
Минула завитая белыми вьюгами зима, пришла с возвращением крикливых чаек короткая, бурная северная весна, и когда могучая Печора разбужено затрещала, заворочалась, отправляя к морю ставшую ненужной зимнюю одёжу, Лев Иванович сел в кресло перед купленной взамен «Рубину»  видеодвойкой  и, глубоко вздохнув, уснул навсегда. Последнее что он услышал, была реплика из уст  обрюзгшей старухи с пучком седых волос на затылке, державшей в руке бутылку с подсолнечным маслом: «Умные все стали! Вам не угодишь!»
В день его смерти пребывающая в прострации Вера вышла на крыльцо: во дворе также, как вчера гуляла собака из соседнего подъезда, также возвращались из школы дети, также стучала по жестяному козырьку весенняя капель. А отца уже не было.
Теперь и спускать Мишеля с лестницы стало некому.
После смерти мужа Анна Гавриловна отекла на лицо, полиняла, притихла. Виновником болезни Льва Ивановича она считала хронический стресс, вселившийся в мужа на старте девяностых, в тот момент, когда многолетние семейные сбережения вмиг превратились в резаную бумагу, и в связи с этим люто ненавидела всю верховную власть во главе с похожим на хомячка президентом. Когда пришёл август девяносто восьмого, и грянул дефолт, Анна Гавриловна, сидя перед той самой видеодвойкой и в том самом кресле, в котором весной Вера нашла мёртвым Льва Ивановича, комментировала последние известия:
-Пьянь, лживая пьянь. Ведь ещё на той неделе заверял «девальвации не будет». И что? Вся страна- нищие миллионеры! Вот они управились!
-Ты побольше его слушай,- включалась дочь.- Он ещё в девяносто первом обещал на рельсы лечь. Гарант отсутствия всяческих гарантий! Сейчас хорошо тем, у кого валюта в чулке, а Роча кань взяла в долг в долларах и как она их сейчас отдавать будет. Вот дура,-желчно радовалась Вера.
-Зато у неё есть муж и высшее образование,- констатировала мать.
Света Канева- Роча кань- нескладная, вечно считающая ворон Верина одноклассница, от рождения ходила как бы подпрыгивая на полусогнутых ногах, хотя была здорова. От природы глуповатая она не известно чьим умом заочно выучилась на учителя начальных классов в том же пединституте, где когда-то решала алгеброические задачи Вера, и  выскочила замуж повторно. Вера презирала её за незаслуженный успех и завидовала ей. Узнав из женских сплетен что та, будучи коми по происхождению назвалась русской в свидетельстве о рождении сына, Вера дала ей меткое прозвище означавшее «русская кошка». В связи с невыплатой зарплаты бюджетникам Роча кань оставила педагогику и стала челночить, привозя китайский ширпотреб и торгуя им на рынке.
Нелюдимый Сашка проводил летние каникулы на даче или в Вериной квартире, дни напролёт водя под дурацкую мелодию по путанным лабиринтам сантехника Марио. Вера, звоня ему от матери, приглашала сына на обеды-ужины, после чего Сашка снова мчался к  Dendy. К новому учебному году она купила сыну подержанное фортепьяно- второго Паганини ей было мало, замахнулась на второго Баренбойма. Как-то вечером Сашка разучивал гаммы, тут дзинькнул дверной звонок- пожаловаться на шум пришёл сосед. «Новенький какой-то,- подумала Вера.- Надо познакомиться»- и на другой день постучала  жалобщику. Сосед- приземистый мужичок с зеркальной болезнью, с копной каштановых колечек на голове отрекомендовался охранником банка Серёгой и пригласил к журнальному столику, на котором призывно возвышалась початая «Смирновка»  дополненная миской с заветренными пельменями. Был он семейным, но жена его и четырёхлетняя дочь по причине ссор чаще жили в посёлке, расположенном через реку, но время от времени наведывались в город к мужу и отцу. Захламлённая, пропахшая табаком квартира Серёги требовала ремонта и уборки. В сексуальные партнёры новый, неаппетитный знакомец- недоросль  Вере не годился, зато ей нравилось наведываться к нему, как в бар, угощаясь спиртным и никуда не бегая на перекуры. У Серёги она познакомилась с его коллегой Лёхой и тут же закрутила с ним роман.
Этот Лёха походил на разбуженного в декабре суслика: вялый, инертный, бесхарактерный, со слабым тихим голосом рядом с энергичной, напористой Верой он выглядел как коала с волчицей. Вселившись к Вере, Лёха перевёз в её квартиру новый телевизор, видеомагнитофон и высокий двухкамерный холодильник- гражданский брак размахнулся на алмазную прочность. Линия её жизни вдруг изогнулась в параболу: демонстрируя обществу долгожданного мужа, Вера ходила по улице гоголем, взяв Лёху под руку. Семейное счастье, действительно, пришло в её дом: Лёха приносил ей зарплату, имея профессию электрика, заменил торчащие из стен похожие на поросячьи рыльца накладные розетки на встроенные, в выходные они втроём обходили магазины, а вечерами, разложив бабушкин диван и растянувшись на нём поперёк, хохоча, смотрели кинокомедии. Вера, избавившись от многолетней зубной боли в сердце, сияла, её душа наполнилась новой, не знающей страданий любовью. Сашка повеселел, стал улыбчив, приветлив. «Эй, ге-гений, па-папу на-наконец на-нашёл,»- дразнили, завидев его, дворовые мальчишки.
-Где ты его взяла- ни мясо, ни рыба. Ему бы ручной стартёр в задницу вставить и крутануть хорошенько,- высказалась как-то Ира.
Вера тяжело вздохнула:
-Кривой да свой. Я тут у него спросила о чём он мечтает. Он ответил: «Ну вот машину хотел купить, купил, а сейчас ничего не хочу». Ребёнка у меня просит...
В другой раз, приняв на грудь, во время субботней посиделки она, пуская дым под газовый водонагреватель, отчаянно изрекла:
-Он после секса выдохнул «люблю». И Мишка меня любил, потому что он срок считал.
«Ври побольше»,- подумала Ира.
Через год совместной жизни Лёха в служебной форме зашёл за покупками в магазин, негласной хозяйкой которого являлась управляющая банком Сорокина- его руководитель. Среди прочего провианта продавщица подала ему пакет со слипшимися пельменями. Он встал в позу: «Вы что, хотите, чтобы я с ними к Сорокиной сходил!?» На другой день управляющая позвала его к себе и порекомендовала написать заявление по собственному.
-Вот за что его уволили!?- сокрушалась Вера, рассказывая об этом выверте Лёхиной судьбы Ире и методично превращая бумагу в мелкие клочья.
-За то что много на себя взял,- разумно отвечала подруга.- Всяк сверчок знай свой шесток.
В «трудноустройстве» работы для Лёхи не находилось, Вера содержала семью единолично на зарплату мастера- после смерти отца ей удалось заполучить его должность. «У тебя книги, журналы- у меня трубы, задвижки, сгоны, фитинги»,- сетовала она Ире, понимая, что ничего лучшего ей не светит. Маявшийся бездельем Лёха крепко запил, и Вера выгнала его вместе с телевизором, видеомагнитофоном и холодильником.
Раиса Петровна, мама Светы Каневой, позвонила Анне Гавриловне примерно через полгода, взволнованно, вероломно застрекотала сорокой:
-Аня, ты чё о моей Свете гадости по городу разносишь! Ты чё говоришь, что Свету муж избивает, ты видела как он её бьёт?
-Рая, с чего ты взяла, что я о твоей Свете гадости разношу?- растерянно ответила Анна Гавриловна, взятая врасплох.
-Я Алёхину встретила, она сказала. Аня, ты из себя невинность не строй, язык у тебя поганый, всем известно,- продолжала тараторить Раиса Петровна,- Ты свой нос в нашу семью не суй, лучше на свою Веру-холеру посмотри: она когда в институте училась и с парнями, и с девками любовь крутила, мне Света рассказывала, а виновным кавалера своего выставила. Аня, я не хотела тебе говорить, но ты выпросила!
-Я в курсе,-невозмутимо солгала Анна Гавриловна.
Раиса Петровна бросила трубку, Анна Гавриловна, повесив на рычаг пикающую свою, прошла в кухню и опустилась на табурет. Ей вспомнилось детство и то особое, детское, лишенное злости и ненависти мировосприятие сопряжённое с временем тягучего безвременья, где ещё ничего не случилось, и Аннушка ещё не разлила масло. «Что же, пройдёт и это»,- мысленно сказала она себе.
Выпускные экзамены по классу скрипки и по классу фортепьяно Сашка сдал на «отлично», исполнив комиссии мазурку Шопена и сонату для скрипки Моцарта. По телу Веры бегали мурашки. Обняв и расцеловав сына, она повела его в кафе угощать мороженым-пирожным. Сашка доставлял ей радость. Лицом он походил на неё, но был не белобрысый, как она, а чернобровый, что свидетельствавало о породе и о чём Вера не преминула хвастать перед знакомыми в разговорах о сыне. Однако телосложением Сашка пошёл в Льва Ивановича, то есть в косую сажень ростом, но выглядел увальнем- спортом этот интеллектуал не занимался. Вымахав под два метра, он так и не социализировался: весь мир был для него чужбиной, уютно он себя чувствовал лишь с книгами, цифрами и мамой. Весь положительный, как советский пионер, он не доставлял Вере хлопот какие обычно доставляют родителям доросшие до трудного возраста дети: Веру не приглашала в школу классная руководительница, чтобы отчихвостить её за Сашкины проделки, напротив она ставила ученика Торопова всем в пример и вызывала его, как палочку-выручалочку, к доске на открытых уроках. Вернувшись из школы, этот образцовый мальчик, подобно школьнице-Вере, рассказывал матери новости одноклассников, выпячивая огрехи учёбы и поведения и замалчивая успехи. «Эти имбецилы растут, как трава»,- раздавала Вера хлёсткие словесные оплеухи чужим детям в вечерних беседах с Анной Гавриловной. Или: «Эти детские стульчики откосят от армии, а моего высоченного возьмут».
Сашка закончил одиннадцатилетку с серебряной медалью: получению золота препятствовали не желавшие идти на повышение «четвёрки» по русскому и физкультуре. « Ну и что. Ты единственный медалист- золото не взял никто»,- со сдержанной невозмутимостью утешала Вера сына. Продолжить учёбу они решили в ближайшем институте, готовящем специалистов для «нефтянки». Документы подали на факультет экономики, управления и информационных технологий. Поступать поехали вместе. Сдав на «отлично» единственный профильный экзамен, Сашка вернулся домой с победой. «Ба-ба-бабушка, я-я их всех сде-сделал!»- заорал восторженно с порога и обнял низенькую Анну Гавриловну. До начала занятий оставался месяц, посвятить который Тороповы решили праздности. Сашка проводил дни за компьютером или катался по городу на велосипеде, Вера поселилась на даче, где круглосуточно сторожила от огородных воров начавшую спеть клубнику.
В последнее воскресенье августа она поехала в город, чтобы купить продукты и помыться. Услышав повороты ключа в замке, Анна Гавриловна заспешила в прихожую.
-Сашка дома?- поинтересовалась Вера, поставив на пол перевязанное набивным штапельным платком пятилитровое ведро с ягодами.
-Он к вам на компьютер пошёл,- ответила Анна Гавриловна.
Вера тут же сняла трубку и набрала номер собственной квартиры.
-Да,-низко отозвался сын на том конце.
-Михалыч, это мама. Я клубничку привезла. Приходи, поедим вместе.
-Мам, я в Интернете.
-Ну когда придёшь?
-Где-то часа через два.
Засунув ведро в холодильник и на ходу отхлебнув остывший чай, оставленный матерью на столе ещё с завтрака, Вера встала под душ. «Надо будет на следующий год баню срубить»,- подумала, щедро поливая гелем лохматую мочалку. Выйдя из ванной, подошла к зеркалу в прихожей: вода унесла в сливное отверстие накладную, искусственную красоту, обнажила естество, из зазеркалья смотрела на Веру кумачово распаренная,близоруко беспомощная, бесцветная женщина в халате. «Уродина,»-мелькнуло в голове- «Глаза бы мои тебя не видели». И она поспешно отстранилась от мерзкого стекла.
Часа через два Вера вынула из холодильника ароматные свежие ягоды, разложила их по тарелкам, перемешала с сахаром и сметаной. Сын не шёл. Вера снова взяла трубку. Длинные гудки она слушала долго. В сердце закралась тревога- по семейным порядкам сын никуда не уходил, не ставя в известность родных. Она спешно оделась и пошла на свою квартиру. Там было беззвучно, и Вера подумала, что Сашка всё же куда-то убежал, но единственный звук уловил её слух- зловещий, тихий шум работающего в системном блоке вентилятора. Она решительно проскользнула в детскую и от ужаса остолбенела: Сашка лежал на кровати с плотно надетым на голову полиэтиленовым пакетом. Рядом валялся тюбик с «Моментом». Она рывком стянула пакет- сын не подавал признаков жизни. «Саша, Саша»,- Вера трясла его, как куклу, и хлестала по щекам.
Сын был мёртв. Вера рухнула рядом. «У-у-у-у»,- услышала тишина.-»У-у-у-у»...


Послесловие

Мишель покончил жизнь самоубийством по неустановленной причине. Вера продала свою квартиру и живёт с Анной Гавриловной.

Татьяна Плоскова
                Республика Коми, город Печора