Глава 7. Мечты подмастерья

  Михаил Крамской  шёл по направлению к Думе. В 30 лет у него не было ни одной знакомой, по его мнению, порядочной женщины, с которой он мог бы создать семейное счастье. Михаил мысленно проверял вчерашние бумаги для Воронежского чиновника Вересаева. Тёплый осенний ветерок был не способен добраться до шеи Михаила, на его пути был высокий воротник чёрного пальто. И ни одна пылинка не задерживалась на этом пальто, ни один волосок не ускользал от внимательного взгляда Михаила Николаевича.
 На улице всегда грязно, и откуда берётся столько пыли? Утром, когда базар ещё пуст, и только холодный туман пробивается рассеянным утренним светом. Даже мухи ещё не проснулись, чтобы кружить над остатками непригодных для продажи товаров с прошлого дня, оставленных купцами. В это самое время на базаре появляется тощая безымянная собачка. Она тыкается носом в грязные кучи с надеждой найти что-нибудь. Вот, наконец, первые купцы пришли разложить свои товары. Большая куча тряпок, которую обнюхивала собачонка, вдруг, начинает шевелиться и показывается заспанное лицо Петра Агеевича. Он пришёл на базар засветло в опорках и халате, и, видимо уснул в ожидании купцов. Пришёл так рано, может, чтоб никого из горожан не смущать своей нищетой или же ему просто нравился утренний свет, кто его разберёт?
  Михаил брезгливо поморщил нос. Пётр Агеевич был неудавшимся художником Острогожска. Михаил относился к тем людям, которые предпочитали отворачиваться от неудавшихся людей. Хотя, порой, вид тщедушного чиновника лет сорока вызывал у него лёгкий трепет, но не за него. Он лихорадочно перебирал в голове свою жизнь, должность, работу в Думе и успокаивался с той мыслью, что у него всё в порядке. Единственным неудобством Михаила было отсутствие жены и неустроенность младшего брата Ивана. Однако с последней проблемой, кажется, было покончено. Ваня пристроен. Осталось устроить свою семейную жизнь. Какого же было разочарование Михаила Николаевича, когда уже через несколько месяцев работы в Думе Ваня заявил:
-Нет больше мочи, хочу, чтобы меня отдали к живописцу в обучение!
Михаил оторопел, первые минуты ему нечего было сказать. Тело его окатил холодный пот, но он мгновенно сменился вспыхнувшим гневом:
-Я пристроил тебя в Думу, тебя даже перевели к другому чиновнику, тебе обеспечен кусок хлеба, а ты хочешь променять это всё на эфемерные, романтические бредни? На бедность? Ради этого я так хлопотал?! Сам Андрей Дмитриевич за него вступился! А он?
-Выбрось ты из головы все это! –, увещевала мать.
-Живописцы ходят без сапог! -, горячился Михаил. - Ты что? На Петра Аггевича хочешь быть похож? Хочешь на базар в лохмотьях ходить?
-Я не хочу учиться у живописцев из Острогожска! И не все живописцы ходят без сапог! Среди них есть всеми уважаемые люди, например, как Карл Брюлов! Мне Михаил Борисович рассказывал. Есть в Санкт-Петербурге Академия художеств, там он директор и всеми уважаемый человек!
-Санкт-Петербург! Ишь, чего захотел. Забудь! И закончим этот разговор. Ты лучше подумай о карьере в Думе. Сюда нужно все усилия свои приложить. Санкт-Петербург! Нет, мать, ты слышала?
Михаил нервно усмехнулся своими тонкими, как нитка губами. В своих собственных, довольно амбициозных планах он никогда не заходил так далеко, как этот пятнадцатилетний подросток. «Это глупость и всё», пробурчал он. Затем сказал окаменевшей матери, что всё пройдёт и вышел из дома.
-Матушка, - Ваня подошёл к матери. Она сидела спокойно, задумчиво рассматривая двор сквозь белоснежные, тонкие кружевные занавески. На дворе было унылое серое небо, спустившееся туманом на грешную землю.
-Матушка, - повторил Ваня, - мочи нет. Не могу я больше ведомости заполнять. Для меня кисти лучше всякого пера. Не в чернилах вся моя жизнь,  в красках…
 Она повернула к нему свои сверкающие, хитрые глаза и сказала:
-Небось, уговорю брата. Иди лучше пирожки поешь с молоком.
 Настасья Ивановна женщина сильного характера, как решила, так и было. С матерью Михаил не спорил. «Тёмная, - подумал про себя. – Испортит жизнь ребёнку», но вслух ничего не сказал. Мать есть мать. Так учил отец. По каким-то знакомым и незнакомым людям, она разузнала, что есть один иконописец, недалеко от Острогожска, в Воронеже, он там набирает учеников. За много вёрст она пошла и договорилась с этим иконописцем, а через некоторое время объявила:
- Всё, Ваня, определила я тебя к Арсению Петровичу Боброву, пойдёшь к нему в ученье. Он художников обучает…
 Счастливый Ваня босиком побежал через сад, бросился на колени, прямо в росу и стал молиться Богу, благодарить его за всё.
Собрав пожитки в виде кое-какой одежды, Ваня аккуратно положил краски, доставшиеся от Михаила Борисовича. Ваня не видел его с тех пор, как он уехал. Куда? Зачем? Крамской ничего не знал, но безмерно скучал по своему старшему товарищу. Вернее, раньше скучал. Теперь все его мысли занимал таинственный мастер красок Арсений Петрович, который раскроет перед ним все тайны цвета.
Выдвинулись с первыми петухами. Но, ни холод, ни долгая дорога не могли погасить счастье мальчика:
-Представь, матушка, ты только представь! Он научит меня, как из камня сделать краску, как смешивать и получать другие цвета! Не волшебство ли?
-Прямо из камня? -, недоверчиво, как-то по детски насупилась мать.
-Да, мне ещё Михаил Борисович про это рассказывал. Иконописцы ведь пишут темперой, а эта краска делается из различных минералов, то есть из камней.
-Заговорил на инородном! Говори, говори, я хоть ничего не понимаю, но чувствую, будто щебет этот не напрасен, глядишь, будешь, как этот твой, Брюллов. Может, и выйдет из тебя толк.
-Конечно, выйдет, - гордо вскинул голову Ваня, а потом, широко раскрыв руки, побежал по зелёному полю, что всё поросло одуванчиками. Ему казалось, что он может обнять весь мир: и это голубое небо, и это поле, и лес, там, на горизонте. Пушинка одуванчика, зацепившись за клейкий подорожник, слабо трепыхалась на ветру. Ей хотелось вырваться, улететь в новые земли, но ей никак не удавалось оторваться от зелёного листа.
Арсений Петрович с матерью договорились, что Ваня проживёт у него пять лет, а потом, если заметит иконописец способности у мальчика, то заключат контракт. Кроме Вани, у Боброва было пять человек учеников. Спать на соломе с другими мальчиками в холодном сарае было непривычно. Но глубоко в душе Ваня чувствовал возбуждённое волнение. Вчера он и Пётр Арсеньевич, проходили мимо мастерской, где мастер писал икону Воскресение Христа. Сошествие во Ад было практически закончено, когда как самого Воскресения мастер ещё не начал. Наутро, познакомившись с остальными мальчиками, Ваня поделился своей мечтой, стать художником.
-Да, брось ты, иди лучше  за водой сходи, самовар поставим -, сказал добродушный, краснощекий мальчишка, лет шестнадцати, запихивая кусок хлеба в свой маленький рот. – Землю пахать не надо и славно.
Что-то больно кольнуло Ваню от этих слов. «И славно», - повторил он про себя, спускаясь за водой к небольшой речушке, недалеко от их дома. День был холодный и пасмурный, и над ухом крикливо визжали комары. Ваня потёр ухо плечом, пытаясь отмахнуться от этих звуков. Покрасневшими от холодной воды руками, он набрал воду в ведро и пошёл по тропинке назад. Вода выплёскивалась из ведра от быстрой, но неуклюжей походки долговязого подростка.
 Арсений Петрович писал икону спокойно, без суеты. Человек он был трудолюбивый и богобоязненный. В скромной избе его было всегда чисто убрано, так как он считал, что настоящие иконописцы должны уметь смиренно вести хозяйство, подобно инокам. В еде недостатка не было. Благодаря тому, что Арсений Петрович был крепостным художником, да ещё и обучал мальчиков, барин его обеспечивал их всем необходимым. Барин был добрым, умным и в дела Арсения Петровича он не вмешивался. На счастье мастерской, он вычитал в каком-то журнале о необходимости покровительства искусства для умножения доброй славы о себе в истории. Да, и иконопись – дело богоугодное. В общем, всё сошлось, как нельзя лучше. Обо всём этом Ваня узнал после разговоров с разными мальчиками, пока все вместе убирали в избе.
 -Время обеда, - скомандовал Арсений Петрович. – Посмотрим, что сегодня Митя с Антошкой наварили.
 Перед образами в красном углу горела свеча, и с самой верхней полочки на мальчиков взирал спокойный взгляд иконы Спаса Нерукотворного. Большой лик его с мягкими чертами, смотрелся очень теплым по отношению к холодному белому полотну фона. В сени, освещая стол, пробивались тёплые лучи августовского солнца, просвечивая летающие в воздухе пылинки. «Сейчас бы матушкиного квасу», - неожиданно для себя подумал Ваня. В это время Митя – пухлый, краснощёкий детина, добродушно улыбнулся Арсению Петровичу, легонько толкнув локтём тихого, смирного Антошку:
-Мы, Арсений Петрович, кашу наварили, картофелевую.
-Картофелевую? Эк, хорошо! Раз кошеварили, так и молитву начинайте.
-Отче наш, ежели Ты есть на небесех! Пусть святится имя Твое…
Ваня завершил со всеми молитву, перекрестился, но недоумённо посматривал на остальных. Ладно, картошку-мятушку называть «картофелевой кашей», но неужели никто не научит его правильной молитве?
 Вечером, когда мальчики отправились спать, Ваня нарочно замешкался во дворе. Заметив Арсения Петровича, он робко встал рядом с ним, как будто вытирая руки после мытья, хотя те были абсолютно сухие.
-Арсений Петрович, - выпалил Ваня. – Скажите, а почему же вы Митю не остановили, он же совсем иначе читает молитву. Не правильно совсем.
-Как так не правильно? -, добрые глаза Арсения Петровича заулыбались, потом, вытирая ручником шею и русую бороду, улыбка пропала и он ответил. – Раз от чистого сердца читает, всё правильно. Хуже, когда выучили, а слов не видят, и читают как бы ни сами, а кто-то за них. Митя может и своими словами, а верует. Это важнее.
 С этими словами Арсений Петрович потрепал Ваню по голове и ушёл в избу. Сумерки сбрызнули вечер росой, стало прохладно. Поёжившись, Ваня пошёл к остальным. День ли, два прошло с тех пор, как мать привела его сюда, про краски он ничего так и не узнал.
 Наутро, с первыми петухами часть мальчиков уходила с Арсением Петровичем на другой конец города, там, рядом с кладбищем была церковь, её и расписывал Арсений Петрович по просьбе своего барина. Остальные же ребята оставались хлопотать по хозяйству.
-Ванька, - крикнул Митя, которого как за старшего, частенько оставляли в избе. – Тебе Арсению Петровичу обед нести.
 Ваня обрадовался. Утром его самолюбие было больно задето, когда он узнал, что его не только не собираются учить, но и брать с собой. Схватив обед, он чуть ли не побежал к кладбищенской церкви. Забежав внутрь, Ваня устремился к росписям, но на пути его неожиданно возник Арсений Петрович:
-А, Ваня! Ну, здравствуй, здравствуй! Давно пора, а то мы уже изголодались.
Машинально доставая из мешков хлеб, мясо и квас, Ваня устремил свой взгляд к потолку. Росписи красками пока не было, и он разочарованно достал из мешков огурцы. Когда все закончили трапезу Арсений Петрович сказал:
-А теперь, к работе, а ты, Ваня, отнеси пустые крынки из-под кваса назад.
-Арсений Петрович, а можно мне посмотреть, как вы работаете, может, я здесь чем-нибудь помогу?
-Кашу варить научился?
Ваня был возмущён этим вопросом, щёки его вспыхнули. Ведь, причём здесь вообще каша? Нет, не научился.
-Так, как же ты краски творить научишься? Ступай, ещё не время. Вот, если к росписи научишься кашу варить, тогда посмотрим.
Прошёл август, на середине задержался сентябрь. Вот-вот должны были приступить к росписи, и Ване казалось, что каждый день тянется, как целая неделя. Его задачей так и оставалось носить обед в храм. Это была новенькая церковь, собранная на скромные средства прихожан, не без помощи некоего зажиточного благодетеля, того же самого, что обеспечивал мастерскую. Белая штукатурка церкви, освещённая солнцем, очень контрастно смотрелась в мрачной и сырой атмосфере кладбища. Когда Ваня вошёл вовнутрь церкви, впечатление холодных голых стен навело на него, как всегда, удручающе-грустное настроение. Он чувствовал всем своим существом, что попал в дом, где не то что никто не живёт, но и не жил вовсе. Летом прохлада приятно принимала его из жаркого полуденного города, теперь же, в пустом храме, заставленном лишь строительными лесами, было неуютно, и прохлада уже не вызывала былого облегчения. Лишь гнетущее чувство ожидания захватывало Ваню при входе в храм.
 -Скажи, чем ты так недоволен, Крамской? -, вскинулся на Ваню второй художник, работавший с ними в храме. Его звали Фёдор, отчества Ваня не знал, да и, наверное, не было его вовсе. Фёдор, как и Арсений Петрович был крепостным с той разницей, что Фёдор был ещё дворовым художником и время от времени писал с барина и его семьи портреты. Барин, по словам Фёдора, был деятельный и капризный. Портреты ему не нравились, но, как часто говорил Фёдор не без издёвки, Арсения Боброва барин под страхом смерти не побеспокоил бы. Ваня сначала не мог понять, откуда взялось такое почитание Арсения Петровича, не то, чтобы этот вопрос сильно занимал его мысли, он больше думал о том, когда же его будут учить писать, но всё-таки, иногда, как бы от нечего делать, поглядывал на Арсения Петровича с любопытством. А потом у храма, он встретил как то старушку, та сидела на дровах, сгорбившись, и что-то тихо и умилённо бормотала. Увидев Ваню хмурого и удручённого, она посмотрела на него светлыми, ясными, как у ребёнка газами:
-Подойди, сынок, подойди. Всё пройдёт, всё пройдёт. Вот, видишь, мне много лет, а что с того? Душа всегда молодая, а ты и телом то молод ещё. Всё пройдёт. Как зовут? Куда идёшь такой смурной?
-Я Иван, обед принёс, с иконописцем Арсением Петровичем Бобровым и Фёдором мы здесь в храме работаем.
-Обижают тебя? Кто больше?
-Ну, бывает, Фёдор придерётся, да подзатыльник даст.
-Ты на него не серчай, не серчай. Несчастный он, - поведала старушка. – Никто и не знает, откуда он взялся при старом барине ещё. Что  мелочный и копейку каждую считает, хлебушек прячет, так говорят, барин его совсем нищим нашёл, ребёночком с голоду помирал он.
А про Арсения Петровича рассказала следующее. Старый барин, отец нынешнего, отправил Арсения в монастырь, ещё в детском возрасте, оторвав от отца с матерью, решил он пожертвование такое сделать, монаха воспитать. А, когда после смерти старого барина при смерти также оказался и крестьянин Бобров, тогда написал молодой барин Арсению, но крестьянин умер, и Арсений не успел с ним проститься. Тогда, чувствуя вину за отца и за себя, молодой барин уговорил Арсения остаться в миру.
«Юродивый», - называл его Фёдор, завидуя лучшему положению Боброва. Мало того, когда начали давать помещики вольную по своему желанию, он и отпустил Арсения, да только тот не ушёл никуда, хорошо ему было при барине. А Фёдора не отпустил, подле себя держал, и отчитываться обо всём заставлял, особенно о деньгах. А ведь Фёдор чужого никогда не брал, и мысли даже такой не возникало у него, верным был, и на подозрение барина всегда обижался.
Влезать во все эти подробности Ване не хотелось, да, и понимать, и жалеть кого-то тоже было не в его характере. Очень нетерпеливо он тогда выслушал старушку, но с тех пор Ваня стал сам замечать, что Фёдор не по-доброму смотрит на Арсения Петровича, да и на него самого, Ваню, тоже. Нередко прилетали ему подзатыльники от Фёдора: то он, дескать, лодырничает, то в ногах путается. И стал Ваня видеть в этом зависть к нему, свободному, не крепостному. Вот и сейчас вспомнились ему слова старушки, и этот вопрос: «Чем ты так недоволен?»,  ещё резче прозвучал в его голове.
-Задумался, - покачал головой Ваня, только бы он отстал.
-Камни принёс? -, спросил Арсений Петрович.
Ваня раскрыл мешок с минералами. Чтобы создать хоть немного краски ему приходилось часами тереть эти твёрдые, упрямые камни. Руки его беспрестанно болели, а в душе копилось постоянное раздражение. Ваня стал угрюм и молчалив. Остальные мальчики начали избегать Крамского. Вечно измазанный в краске, то в охре, то в кобальте, он начал испытывать только злость.
Осень была холодная, хоть и в свой срок. Пришла пора заготавливать соленья на зиму, Арсений Петрович сказал всем своим подмастерьям выкатить большие бочки, наполнить их водой из реки и закатить назад, на гору к дому. В тот самый день к Арсению Петровичу пожаловал сам барин, прихватив с собой и Фёдора.
-Чем занимаешься, Арсений? -, спросил барин.
-Да, вот, соленья собираюсь заготавливать. Зима близко, заодно и мальчишек воспитываю.
-А, это дело хорошее. Вот, и Фёдор пригодится.
-Позвольте, батюшка, мне ли с мальчишками черновую работу выполнять в воспитательных целях?
-Давай, давай, не упрямься, видишь, в воспитательных.
Фёдор побледнел, насупился и сделался бел, как камень.
-Слушаюсь, ваше благородие, - процедил он сквозь зубы.
 Мальчики, а вместе с ними и Фёдор, засучив рукава, по двое на одну бочку, начали толкать в гору. Это был пасмурный осенний день и земля, вспухшая от недавних дождей, разъезжалась под ногами работников.
Облокотившись на бочку, Фёдор сделал ещё одно усилие: «Сколько ещё унижений придётся мне вытерпеть, - думал он. – Я и он, мы ведь оба крепостные, и чем он лучше меня? Ну, чем? Страдал он, что ли больше? Да, он и голода никогда не знавал, и любовь барина своим потом не заслуживал. Отчего не я, а он? Отчего не я на свободе? Ему ведь и свободы никакой не надо, пишет себе в четырёх стенах, а я… Я, быть может, мир бы поехал смотреть, до самой Москвы бы доехал, в Успенский собор бы зашёл на фресках бы учиться стал. И Пётр ни чем не лучше, но почему не мне?»
 Уперевшись обеими руками в бочку, Ваня угрюмо смотрел на жирную, грязную землю, кое-где из неё выглядывали редкие зелёные травинки, уже измождённые первыми холодами и прибитые, проехавшейся бочкой. «И это работа живописца? -, думал Ваня. – Или прав был брат, я только для этого и родился. Что я вообще такое? Санкт-Петербург?! Для меня ли, нищего оборванца, который ничего не знает. А почему не знает? Учил ли меня кто, что ли? Если бы меня учили, а я бы лодырничал, тогда да, была бы вина. Но не в чем мне себя винить, не в чем. Только время здесь теряю, драгоценное время! Нет, вон отсюда. Сегодня же напишу матушке, чтобы забрала. Не учит ничему, проклятый! Только работать заставляет, паразит он. Вот кто!».
 Красный от злости и тяжёлых усилий Крамской почувствовал, что по его лбу потекла капля пота. До того противно ему стало, что он остановился и силой толкнул бочку, забыв о том, что толкал её вместе с Фёдором. И чуть только он это сделал, как тут же бросился назад, за бочкой. Сбитый ударом Фёдор повалился на землю и кубарем полетел с горы, распластавшись лицом к небу.
«А отчего бы мне? – вдруг подумал Фёдор,  безучастно скользя взглядом по облакам. – Вот я карабкаюсь, карабкаюсь, а в итоге всё равно внизу. Стало быть, я вниз попал, чтобы небо увидеть. Господи, смиренно молю Тя, прости Раба Твоего. Слаб я и немощен, завистлив я». Расплылось небо перед его глазами, наводнившиеся слезами, и скатилось по щекам его несколько слёз. И пока все ринулись на помощь к Крамскому, который еле удержал бочку, Фёдор спокойно примирился с новой для него мыслью, как будто и не было вокруг никого, кроме его мыслей и неба над головой. И пускай никто этого не заметил, но всё это осталось в душе его навсегда.
Гневное письмо Иван написал в тот же вечер, отправил матушке и стал с нетерпением ждать, когда же его избавят от всех этих бесполезных дел. На вопрос Арсения Петровича, почему бочку отпустил, Крамской угрюмо ответил: «Не удержал, а потом, секунду поколебавшись перед ложью, добавил, - руку свело». Арсений Петрович дальше разбираться не стал, а Фёдор и вовсе промолчал. Все его мысли занимало собственное его откровение. Но потом, понаблюдав за Крамским, захотел поговорить с ним. Когда Ваню отправили от кладбищенской церкви за водой, Фёдор пошёл за ним, вызвавшись помочь. Они шли через могилы: одни были ухоженные, а другие – совсем забыты. «Вот и моя будет такой же, - подумал Фёдор, когда заметил заплесневевшую могильную плиту с крестом, покрывшемся мхом. Фёдора подмывало извиниться перед ребёнком за подзатыльники, но, неожиданно для себя, он сказал совсем другое:
-Ты, Ваня, нарочно ведь бочку толкнул.
И тут же Фёдор мысленно упрекнул себя, и зачем ему было изобличать мальчика? Он же не для того с ним пошёл. Но слово вылетело, не поймаешь.
Холод сменился жаром во всём теле Вани, но он задиристо ответил:
- А чего сразу не доложили?
- Не зачем это. Лучше скажи, что тебя так рассердило?
Ваня насупился, но чувство обиды переполняло его на столько, что, наконец вылилось из берегов:
- Я живописи пришёл учиться, а не бочки таскать! Мне Михаил Борисович рассказывал, как учат в Академии художеств в Санкт-Петербурге. Там и антики, и карандашики, и краски, а здесь, горшки, да вёдра. Чему я здесь научился? Ничему. И почему я не там? Да, потому что нищий. А я ведь достоин, я ведь способный, и хочу учиться и буду!
-А, вон оно что, - задумчиво протянул Фёдор.
-Да, а этот только работать заставляет, и всё. И не учит совсем. Ничему не учит. А я живописцем хочу стать, понимаете? Хочу в Санкт-Петербург поехать! – распылился Ваня.
-Эх, брат, а я в Москву хотел. Да, видишь, ты давеча меня с горы к подножью спустил, - усмехнулся Фёдор. Я ведь тоже думал, что доля моя незавидная. Крепостной, да ещё и художник бесталанный. Но знаешь, что скажу я тебе? Ведь всё это не важно. Самое главное – это ведь в другом. Понять свою жизнь, понять, что всё, что с тобой происходит исключительно, чтобы сделать тебя лучше, сильнее, чтобы научить смирению  и любви. Знаешь, брат, как трудно мне принять свою жизнь? Но я должен. Потому как не просто так мне посылается всё это. У каждого своя дорога, свои страдания. Головой то всё понимаешь, а как встречаешь человека, который как будто и не страдает и не страдал вовсе, и всё то в его жизни гладко, и всё складно. Сразу думаешь, за что мне? Отчего мне не досталось лучшей жизни? А откуда вот ты знаешь, что у него всё гладко? Ты же с рождения до смерти жизнь его не видел и мыслей его не знаешь. Как можешь ты судить о его страданиях…
 Ваня искоса поглядывал на горячившегося Фёдора. Ему казалось, что Фёдор помешался. Страх идти рядом с помешанным чудаковатым мужичком между могильных крестов не давал Ване вслушаться в его речь, соотнести с собой и проникнуться жизнью Фёдора.
«Мне материны деньги нельзя на поиск дороги тратить, - подумал Ваня. – Я научусь живописи, и буду настоящим художником. Надо только вырваться отсюда».
Не вовремя брошенное зерно слово осталось забытым, но ничто не проходит бесследно. Всё, что когда- то увидел или услышал человек, всё становится частью его, даже если он этого уже не помнит.
Мать забрала Ваню, отказавшись от контракта и всех денежных прибылей, которые посулил ей Арсений Петрович.
-Чему вы его научили? -, горячилась Настасья Ивановна. – Еду готовить, дрова колоть, да кадки таскать? Этого он у нас в Острогожске наделается. Я его из нашей глуши не затем к вам отправила.
-Помилуйте, Настасья… Как же они образа начнут писать, если ещё дух их некрепок? Смирению учил, молитве учил, посту только не учил, но они – юноши, им силы нужны, дети почти что.
-То-то, дети, - досадливо ответила мать, сказала и ушла с Ваней той же дорогой, как пришли они.
Про Фёдора Крамской ничего больше не слышал, разошлись их дороги, да и кто знает, смог ли он принять жизнь свою или нет, ведь борьба с плохими чувствами постоянна для человека, такова судьба наша. Скажу только, что в 1861 году отпускали всех крестьян, отпустили и Фёдора.