Родовое предание

Прадед мой был личностью неординарной. Нрав у него был склочный, ругательный, любил приврать. Дебошир, хитрюга, пьяница. Казалось, что все пороки рода собрались в нем.

Удивительным образом два таланта уживались в нем с этими пороками. Первый талант – дед был хорошим плотником и столяром. Когда находила на него охота, он закрывался ото всех, бросал пить, даже есть, и сотворял чудо. Будь то шкаф, окно в дом или какая мелочь. Любо-дорого посмотреть.

Потом все ходил вокруг и любовался, словно удивлялся, как он так смог. Бабушка тоже долго смотрела на вещь и охала в восхищении. Потом эту вещь или продавали, или прилаживали к своему месту. Дед в это время ходил орлом, говорил, что недаром хлеб ест, тоже работает для семьи. Жаль, такое озарение находило на него не часто.

Второй талант – игра на гармони и пение под нее. Когда гармонь попадала в его руки, он преображался. Как будто становился выше, чем был на самом деле, грудь разворачивалась, как меха гармони. Голос, чистый и красивый, уносил слушателя высоко вверх, а потом бережно ставил на землю и снова возносил. Дед и его талант  просто противостояли друг другу. В эти моменты все можно было ему простить.
 Этот талант проявлялся часто. Особенно во время  возлияний где-нибудь в компании.
Часть соседей старательно обходила деда стороной. Другая часть была такой же, как он.

В компании после принятого на грудь начинались песни. Слушатели смотрели на вокалиста, как смотрят змеи на дудочку факира, вытирали  слезы о неудавшейся почему-то жизни, а потом, когда талант уходил от владельца отдохнуть, была  обязательная драка, причем, инициатором почти всегда был дед. Хорошо, что это происходило вне дома. Ночью или утром дед, охая, возвращался домой злой, побитый в неравном бою, обиженный на весь свет. Бабушка качала головой и несла огуречный рассол. Дед придирался ко всем. Все старались куда-нибудь забиться, пока он не отправится отходить после вчерашнего. Все терпели его из уважения к бабушке и удивлялись ей,"терпеливице",  которая столько лет выносит все выходки этого «ирода». Удивительным образом бабуля жалела его и говорила, что у него было трудное детство. Хотя по ее рассказам дети сделали вывод, что ее детство было ничуть не лучше дедова. Бабушка была бесконечно добрым и теплым человеком. Иногда могла быть строгой, но по делу. В доме ее авторитет был непререкаем.

Весной, когда по балкам начинали течь ручьи, а из-под пожухлой прошлогодней травы несмело вылезали подснежники и первоцветы, дед начинал волноваться. За зиму отъевшийся, как только зацветал шиповник, он брал котомку, вешал гармонь на плечо, в руки столярный инструмент и, сделав деловое и жалостливое лицо, выходил за ворота, обнимал бабушку:

- Ну пошел я, Нюра, на заработки. Жди к зиме с денюшкой. Робятам справа к зиме нужна. А вы, - строго смотрел на домашних, - берегите ее, да слушайтесь. Вернусь – спрошу с кажного.

И уходил. Домашние втихаря посмеивались, зная, что будет дальше, но вида не показывали. Бабушка крестила вслед уходящего мужа и шептала какую-то молитву.

Начинались весенние работы, потом страда. Все домашние работали от зари до зари. В доме был лад и покой. Ближе к осени справляли обновы. Бабушка смотрела на детей и внуков, и изредка слеза прорезала путь на морщинистом лице:

- Какие вы у меня все хорошие, сейчас живу я с легким сердцем. Что матери надо? Встало сонушко, жива и ладно. Лишь бы у вас все было ладно да любо.

Даже соседки потихоньку начинали заходить на чай с самоваром в свободные и праздничные дни. И бабушку к себе звали.

Осенью начинались ярмарки, бабушка с домочадцами ездила на них, продавала излишки, всегда возвращалась с товарами да гостинцами. Покупала деду новую рубашку, гармонь, столярные инструменты и прятала на палатях, как она думала, тайком от домашних.

К зиме, как только ложился первый снег, дед к ночи, чтобы не видели соседи, возвращался домой, грязный, без денег, без гармоники, инструментов, заросший и худой. После жаркой бани на кухне долго плакался и дрожал, с жадностью ел. В очередной раз он «заработал много денег, но сволочи обокрали и избили». Бабушка со вниманием слушала его сказки, качая головой, как маятник, взад-вперед, сочувствуя непутевому мужу. Детям на их упреки в его адрес она тихо говорила:

- По молодости не бросила, а теперь куда его бросать?! Жалко!

Недели две дед отъедался, обещая в следующую ходку принести горы золота. Две недели дед был, как шелковый. А потом осмелевал, и все повторялось. Так шел год за годом.

Когда совсем уж стал слаб здоровьем, вернулся «с заработков», да слег в горячке. Перед смертью пришел в себя, долго гладил бабушкину руку:
- Прости, коли обижал когда, Аннушка.
А вскоре помер. Домашние поначалу вздохнули с облегчением, а бабушка загрустила и через полгода тоже умерла.

Рассказы о прадеде и прабабушке превратились в родовое предание. Когда кто-то из детей не слушался, пугали его тем, что вырастет и станет бесполезным, как дед.

Никто не хотел быть на него похожим.

А я вот все думаю, почему бабушка загрустила? А когда плохое настроение, думаю, почему мне музыкальный его талант не передался, а передалась вспыльчивость? И не дай Бог еще какой недостаток его во мне расцветет?! Не дай Бог!