Не Ангелы

«Лучше б твои крылья и впрямь тогда отрезали!» - зло сказал он, глядя ей в глаза. – «Ты их не достойна!»

Она шагнула к нему, протянула руку – чтобы коснуться, удержать, объяснить. Но он не дал ей такой возможности. Отступив на шаг, он расправил белоснежные, лишь едва припорошенные пеплом крылья и бросил себя в небо. Девушка вздрогнула как от пощёчины, рванулась было следом, но оторваться от земли не смогла. Её собственные чёрно-белые, словно мозаичные, крылья повисли, будто перебитые брошеными в ярости словами.

Закрыв лицо руками, она бессильно разрыдалась. За что он с ней так? Да, она испугалась – совсем ненадолго, глупо, по-детски! Разве справедливо так за это презирать?


... В детстве крылья были у всех. Они начинали расти сразу после рождения из двух широких, похожих на шрамы полосок на спине между лопатками и позвоночником. Росли они быстро, и к тому моменту, как малыш начинал уверенно стоять на ножках и пробовал на вкус первые слова, уже могли поднять его. Впрочем, летали малютки столь же уверенно и грациозно, сколь и ходили. Детские площадки для самых младших выглядели из-за этого невероятно смешно.

Но малыши взрослели, движения их становились всё увереннее. Годам к трём-четырём начинались игры в воздухе, догонялки в нескольких метрах над землёй, за которыми с ужасом наблюдали впервые бессильные вмешаться взрослые и со снисходительным одобрением – старшие дети. Они-то умели и не такое. Танцы под облаками, пробежки по воде, небесный футбол и прекрасные в своей сложности фигуры воздушной гимнастики наполняли детство, делали его магическим, прекрасным, счастливым временем.

Да, детство было чудесно. Но ведь потом приходилось расти и дальше.


... У взрослых крыльев не было. Почти ни у кого. Лет в двенадцать-тринадцать, когда девочки и мальчики начинали становиться девушками и юношами, крылья их начинали слабеть. За год, иногда за несколько, они ослабевали настолько, что уже не могли поднять тело. А потом быстро усыхали и отпадали. В основном это происходило до того, как ребёнку исполнялось пятнадцать лет, но бывали и исключения. Одно было совершенно точно – если человек не утрачивал крылья и к двадцати годам, то оставался окрылённым до конца жизни. Это происходило нечасто, но в прошлые века, когда медицина лишь развивалась, примерно каждый сотый проживал целую жизнь и умирал, всё ещё умея летать.

Учёные так по-настоящему и не объяснили, почему это происходит. Принятой среди них теорией была мысль, что крылья – это эволюционное приспособление, нужное для выживания слабого, по сравнению со взрослыми, молодняка. Тут как с молочными зубами, говорили они. Растут же у всех сначала молочные зубы, которые потом выпадают, заменяясь постоянными? Вот и с крыльями так. Они нужны были детям, чтобы избежать наземных опасностей вроде хищников или чужих агрессивных взрослых. Вот и отпадали, когда дети взрослели, становились сильными, и надобность в этих неудобных, лишних кусках плоти исчезала.

Она в эту теорию не верила никогда. Потому что, во-первых, зубы не выпадали просто так. Им на смену вырастали другие. Крыльям же никакой логичной замены не было. И во-вторых, были же крылатые взрослые. Которые были такие же взрослые, как прочие. И они не были обделены ни возможностью рожать детей, ни силой, ни здоровьем. Разве не должно это было значить, что крылья – вовсе не лишние?

Впрочем, общество считало наоборот. Крылатым жилось хуже, чем прочим. И на этот счёт наука находила, что сказать, только наука это была другая. Не биология, а социология. Конечно, кивала она. Общество не любит тех, кто не похож, даже когда эти непохожие лучше, а не хуже прочих. Так – нормально. Вот и получалось, что большинство статуй и картин разных героев, мудрецов, создателей имело крылья – и это не было аллегорией. Но до того момента, как к ним приходила слава и любовь, им приходилось много лет жить, терпя насмешки и издёвки бескрылой толпы. «Так – нормально,» говорил, не смущаясь таким противоречием мир. «Так и должно быть.»


... Она прочувствовала это на себе не так уж и давно. Три года назад, вернувшись в класс после каникул, она оказалась единственной, кто всё ещё не потерял крыльев. Даже лучшая её подруга с гордостью демонстрировала поджившие шрамы на спине. «Сами отпали, всего-то за два месяца» - гордо объясняла она одобрительно кивавшим одноклассникам.

Она не стала ловить подругу на лжи, хотя и знала, что та именно врёт. За всего два месяца даже совсем ослабшие и усохшие крылья всё же не отпадали, а ведь они летали вместе всего-то за день до начала каникул, легко и уверенно, как в детстве! Но стоило ли ломать их дружбу из-за такой мелочи, как нежелание подруги признаться, что не выдержала и пошла к врачу-эксизиологу? Вот она и не стала. Просто поздравила её с очередным шагом к взрослости. И та улыбнулась ей в ответ. Сказала: «Не бойся, ты тоже... скоро. Я уверена.»

Только это был последний раз за тот год, когда кто-то улыбнулся ей. Ведь её заприметил и главный задира класса, и начал мучать.

Она была уверена, что этот паренёк уже третий год говорит гадости тем, кто не потерял пока крыльев именно потому, что сам лишился их раньше всех и очень злился на свою судьбу. Но ей-то от этого было не легче! Ей было больно – и в тот первый день, когда он назвал её «малявкой-крылявкой», и потом, когда он продолжил делать разные неприятные глупости. С его лёгкой руки ребята распевали про неё злые стишки, называли пернатой дурой, курицей, мухой. По его подначке они выкидывали её вещи из окна перед самым уроком, по его подначке толкали и ставили ножки. И смеялись «дура, идиотка летучая, ходить  разучилась! Помаши крылышками, курица!» А когда она не сдерживалась, начинала из-за этого плакать и кто-то выговаривал этому мерзавцу, тот корчил из себя оскорблённую невинность. «Что? Я ничего! Ну как с ней ещё говорить, если она совсем дура? Хотела бы быть нормальной, давно б уже к врачам пошла, чтоб помогли. А раз не доходит – значит, смеяться над этой пернатой идиоткой сам Бог велел!»

Невыносимее всего было то, что её скоро и защищать перестали. Большинство одноклассников, правда, не лезли со злыми шутками, не пинали, не обижали. Но, спустя какое-то время, и не заступались больше. Словно решили – хватит с нас, сама это выбрала! Даже лучшая подруга, только недавно сама отказавшаяся от крыльев, чем дальше тем чаще заговаривала с ней о «врачах для подростков». Тех самых, эксизиологах, которые... Чем дальше, тем чаще во всех их разговорах сквозило её подспудное раздражение. «Чего ты цепляешься за эти проклятые крылья? Сделай уже как я!» звучало в них неистребимым фоном.

А она... Не могла она даже лучшей подруге объяснить, почему крылья были ей в радость даже несмотря на издевательства! Ну как можно словами описать ту беспечную свободу, то счастье, которое охватывало её в полёте? Как можно было определить, облечь в слова тот ужас, который она испытывала при мысли, что разговоры о потере способностей, связанных с крыльями, могут оказаться правдой? Она думать не хотела о том, что, отрезав крылья, разучится рисовать и писать стихи, и что не захочет больше быть доктором!

Только в какой-то момент оказалось, что страх потерять себя слабее боли, которую причиняли другие. Слабея от издевательств, каждый раз теряя от них кусочек себя, она стала хуже учиться. Это заметили учителя. Они, конечно, никогда не «лезли в дела класса», но... точно ведь знали, что происходит и почему. И понадавали советов её родителям. А когда хор голосов, твердящих «без крыльев лучше» убедил их...

В первый же день каникул родители поехали с ней в эксизионную клинику. По дороге она, не желая расставаться с крыльями, ревела на плече у мамы. Та ласково, хоть и несколько растерянно, успокаивала свою малышку. Не бойся, мол, без крыльев тоже живут. Посмотри хоть на нас с папой. Да и потом, ты же там два месяца будешь. Пока приходишь в себя, кто знает, с кем можно будет познакомиться. Посмотри вот на нас с папой, мы же именно так...

Она очень старалась прийти в себя, не позориться, не позорить семью. И у неё даже почти получилось. Во всяком случае, в кабинет доктора она зашла с сухими, пусть и вспухшими от слёз, глазами. Только долго она так не продержалась. Стоило врачу спросить, чего хочет она сама, и слёзы вновь полились потоком.

Не стала она врать. И хотела, да не смогла. Вот и разболтала, рыдая в три ручья, всё, о чём думала. Рассказала о детской радости от полётов, и о страхе перестать писать стихи, и о надежде стать доктором самой – «а ведь говорят, крылатым лечить легче!». Рассказала и о травле в школе. Заверила доктора, ревя: «Я всё бы отдала, если б можно было и издевательства прекратить, и крыля оставить! Всё!»

«Так можно сделать,» - сказал он, и она стала самым счастливым человеком на свете.

Он много что тогда ещё сказал. И не все новости были настолько же приятными, как первая. Да, объяснил доктор, крылья можно скрыть. Для этого надо носить особый излучатель – он в шутку окрестил его «амулетом» - и, «пока он на тебе, ни для тебя самой, ни для окружающих твоих крыльев будто бы нет». Даже показал, как это работает, сняв собственный «амулет» и развернув почти на всю ширину кабинета вороные крылья. Только долго носить его, не снимая, было опасно. Излучение начинало со временем убивать крылья, и если не упражнять их постоянно, не летать... А ещё, с возрастом время, в течении которого «амулет» можно было носить безопасно, уменьшалось. «Лет через пятнадцать,» сказал он, «тебе придётся окончательно решить, чего ты хочешь больше – оставить крылья или быть как все. Так что «амулет», на самом деле – просто костыль, помогающий тебе пережить самый травматичный в жизни Окрылённого подростковый период. Никак не окончательное решение проблемы.»

Она заверила доктора, что понимает и не боится. И что она уже выбрала – крылья, естественно. Ещё два года, а потом она уедет в другой город, и ей будет не так больно, если чужие люди там не станут любить её лишь потому, что она крылата. Она готова быть одна потом, всю жизнь!

«Ты не будешь одна,» улыбнулся ей доктор. «Каждый год к нам... на каникулы приезжает несколько сотен ребят. И среди них всегда находится несколько таких же, как ты. А оставаться в клинике два месяца положено всем, для сохранения врачебной тайны. Уверен, вы подружитесь.»

Их оказалось четверо, и она действительно подружилась со всеми. Крепко подружилась, они потом постоянно созванивались, списывались, ездили куда-то вместе. А как могло быть иначе, если они оказались связаны общим чудом, общей тайной? И с одним из них...

Он был на два года старше неё и, в отличии от всех остальных, пришел в клинику, зная, что хочет именно спрятать крылья. «Просто мне надоело постоянно драться со всеми и доказывать, что имею право не терять их,» объяснил он. «Через год я закончу школу, потом выучусь на спасателя. И уеду. И наплевать мне, что о моих крыльях будут думать там, куда я уеду! Я ведь к тому моменту научусь самому важному – спасать жизни! Этого у меня никто отнять не сможет!» Он был смелый, светлый, добрый и простой в общении. Он лучше всех танцевал с ветром. Он тоже писал стихи, и такие, рядом с которым её вирши казались лепетом первоклашки.

Да, она влюбилась. Мама оказалась права.

Любил ли он её? Она не знала, ведь прямо спросить так и не решилась. Но им было хорошо вместе. С ним чаще, чем с прочими Окрылёнными, она летала по ночам и на каникулах, с ним мечтала о будущем. И он с серьёзной радостью поддерживал её. Даже над намерением пойти учиться на врача – наивным, туда же такой огромный конкурс был! – не смеялся. Наоборот, подбадривал: «Давай! Выучись! Ты будешь как тот доктор, который сохранил нам крылья!»

У неё снова наладилась учёба, улучшились оценки. Может быть, этому помогло то, что в классе её, «бескрылую», больше не мучали. Но ей нравилось думать, что успехи её – из-за него. Рядом с ним ей хотелось становиться лучше, смелее, умнее. Рядом с ним хотелось верить в себя и в будущее!


... А потом – вот только что – был её выпускной. У школьников в городе была традиция – после торжественной части идти в большой центральный парк и там гулять до заката, играя и танцуя как будто они всё ещё дети. Ей не очень хотелось этой традиции следовать, но и ссориться с пусть уже почти что чужими, а всё же когда-то близкими ребятами – тоже нет. Вот она и попросила его встретить её у школы, пойти с ней, чтоб в парке они могли оторваться от остальных. И он пришел. Взял её за руку, не обращая внимания на понимающее хихикание одноклассников. Она тоже не обращала на них внимания. Она была рада, что он – здесь.

На пол-пути к парку они услышали крики и вой пожарных сирен, и бросились туда. Горел жилой дом, так жарко и страшно, что было ясно – сгорит, не потушат. Собственно, пожарные это тоже понимали, потому и поливали соседние здания, не давая огню перекинуться.

А потом в самом верхнем окне обречённого дома показалась женщина с малышом лет трёх на руках. Наверное, они спали в начале пожара, вот и не смогли выбраться прежде, чем дом превратился в пылающий капкан. И толпа замерла в ужасе. Все знали, что они погибнут. Женщина ведь уже была бескрылой, а мальчик... Слишком он был мал, слишком напуган, чтоб улететь куда-то без мамы, как бы та ни умоляла его.

Он сорвал свой амулет и рванулся туда, на помощь, прежде, чем кто-либо успел понять, что происходит. А она...

Она тоже сняла свой амулет, тоже ощутила за спиной тяжесть проявившихся крыльев.
Она тоже хотела помочь! Но – испугалась. К земле её приковал ужас более дикий, более глубинный, чем страх перед пламенем. Ведь если она взлетит, все узнают. В ушах её снова зазвучала первая строчка злой считалки, которой одноклассники изводили её почти год: «Кура-дура, мозги крыльями сдуло!» Та, уже почти забытая, ненависть словно ножом полоснула по её крылям!

И... она справилась с нею! Не сразу, на это ушло несколько секунд. Но она сумела загнать страх в самую глубину сердца, сумела расправить крылья. Только было уже поздно. В смысле, не нужно помогать. Он летел назад, неся на руках всхлипывающую от пережитого кошмара женщину. Малыш, держась для уверенности за край его куртки, неловко порхал рядом.

Всё кончилось хорошо. Но не для неё. Ведь потом он спросил, почему она сразу не полетела за ним. А когда она призналась: «Испугалась» - всё понял. Так же, как понимал всегда.

Только в этот раз он разозлился. И сказал те злые, несправедливые слова. И улетел... наверное, навсегда.

За что он с ней так? Да, она испугалась глупо, по-детски! Но ведь, кроме этого, она не сделала ничего плохого! Ничего!

Совсем ничего...