Страна Советов глазами американского писателя

Джон Дос Пассос
СПБ 1994
"Манхэттен"(3-426 стр.)
и из книг(427-543 стр.)
 
Из интернет-
выборочо

Страна Советов глазами американского писателя-модерниста
Американский прозаик, поэт, драматург и эссеист Дос Пассос приехал в Советский Союз весной 1928 года. По итогам поездки классик американской литературы написал книгу «Лучшие времена. Российские дневники».

Джон Дос Пассос
(1896- 1970)
Впервые Дос Пассос посетил страну Советов в 1921 году. В 1928 г. в канун «великого перелома» интерес к «советскому эксперименту» вторично привел его в нашу страну. Дос Пассос пробыл в России несколько месяцев, посетил Москву, Ленинград, проплыл по Волге до Астрахани, путешествовал по Северному Кавказу.

«Я добрался до Ленинграда в компании американца русского происхождения по фамилии Киттин. Он издавал в Нью-Йорке русскоязычную газету, и контраст с Америкой то и дело вызывал у него возгласы изумления, - пишет Дос Пассос в «Российских дневниках». - Американцам, выбравшим для посещения Советского Союза лето 1928 года, повезло, как никому. Российское государство с незапамятных времен вело себя, как устрица, то открывалось, то закрывалось. В 1928 году иностранцев принимали с распростертыми объятиями. Нэп еще не отменили. Война на уничтожение между Сталиным и Троцким перешла в неустойчивое перемирие. Троцкого уже отправили в изгнание, но Сталин еще не набрал достаточной силы, чтобы вычистить из руководства страны его сторонников. Люди еще решались упоминать фамилию Троцкого. Американские инженеры работали на укрепление режима. Не велась антиамериканская пропаганда. От приезжавших в страну американцев не шарахались, скорее, тянулись к ним».
Вместе с Киттином американский прозаик осматривал достопримечательности.

«В Эрмитаже так увлеклись разговором с киргизом, что едва не забыли осмотреть экспозицию, - рассказывает писатель. - Киргиз всего лишь год как покинул свою юрту в степи. Его брат, член партии, учился в университете для уроженцев Азии. Сам он еще был беспартийным. Сначала хотел повидать мир, а уж потом решать, вступать в партию или нет. Он любил читать. Грамоте киргизов стали учить только после революции. Он читал Горького. И не собирался читать ничего другого, пока не прочтет все, что написал Горький. В революции ему нравились чтение и новые семейные отношения».
Дос Пассос убедился, «что Ленинград — город-космополит, мост между Востоком и Западом, к чему, собственно, и стремился царь Петр, закладывая северную столицу. Русские писатели, которых я встретил в Ленинграде, тяготели к Европе. Они не скрывали своего презрения к Москве».

Кроме всего прочего, большое впечатление на американца произвела... ленинградская клубника:

«Ленинградская клубника — лучшая в мире. Я помню, какая она большая, с кулак, и какая ароматная. Эту самую клубнику бедный Никки посылал бабушке своей жены, королеве Виктории, до падения своего трона».
Дос Пассос посетил лабораторию физиолога Павлова:

«Он исследует железы секреции, кроме половых, и его главный инструмент в изучении физиологии мозга — слюнные железы, продукт которых можно замерить без особого труда. (…) Павлов действительно великий человек, ему почти восемьдесят, его работа в лаборатории не останавливалась ни на день, будь то война или революция».
На пригородном поезде съездил в гости к Корнею Чуковскому:

«Цензура заставила его бросить литературную критику. Теперь он писал детские книги. Его «Крокодил» завоевал такую популярность среди детей и взрослых, что он уже мог не опасаться режима. Точно также интерес Ленина к открытиям Павлова уберег последнего от преследований. Я помню, что выглядел Чуковский, высокий, седой, интеллигентный, как европейский писатель прошлого столетия. Он с тоской вспоминал европейские водные курорты, Карлсбад, Висбаден, Канн. Его за границу больше не выпускали. Он намекнул, что ему бояться нечего, но у них много способов добраться до человека. Его дочь, пусть и не посадили в тюрьму, но отправили в ссылку. Он тревожился из-за своего младшего сына. Сердце щемило не от сказанного им, а от того, о чем он умолчал».
Если в Ленинграде американскому прозаику виделось «что-то неумолимо знакомое, уже виденное на Западе», то когда он на ночном поезде добрался до Москвы, попал в «неизвестную страну»:

«Все время шел дождь. Выглянув утром в окно, я увидел лишь ели да березы, кутающиеся в туман. Народу в вагоне было битком, но поездки на поезде в незнакомой стране всегда приносили массу новых впечатлений. (…) Очень серьезная молодая женщина из Наркомата иностранных дел устроила меня в старом московском отеле. (…) Каждый вечер я ходил в театр. Я составил длиннющий список людей, с которыми хотел повидаться. По утрам я изучал русский. От попыток запомнить русские поговорки голова начинала раскалываться. Москвичи произвели на меня неизгладимое впечатление. Я полагал себя достаточно энергичным человеком, но эти люди могли дать мне сто очков форы. Они ели больше, пили больше, говорили больше, читали больше, ложились позже, вставали раньше, чем я. Любопытство этих мужчин и женщин не знало пределов».
Из всех спектаклей Дос Пассосу больше всего понравился «Рычи, Китай» в постановке Мейерхольда. А вот балет показался устаревшим и скучным. Поразила новая постановка «Бориса Годунова».

«Хотя актеры, как и ученые, были у Советской власти на особом счету, артисты Художественного театра едва не умирали с голоду»,
- пишет американский гость в «Российских дневниках».

Кинорежиссеры демонстрировали большую открытость.

«Эти люди разительно отличались от новой поросли американских киношников, с которыми мне довелось встречаться, - сообщает Дос Пассос. - Эрудированные, впитывающие в себя все новое, ищущие неординарные подходы. У Эйзенштейна была особая, резкая манера разговора. Мы соглашались в важности монтажа. Возможно, он уже начинал проникаться собственным величием, им восторгались на все лады, но мне редко приходилось встречаться с таким блестящим аналитиком. (…) Именно Эйзенштейн уговорил меня пойти на спектакль театра Кабуки, который впервые гастролировал в Москве. Народ на спектакли просто ломился, и, чтобы достать билет, моим друзьям пришлось действовать по партийным каналам, напомнить кому следует о моей роли в борьбе за спасение Сакко и Ванцетти. Зрелище было преотличное, но еще большее впечатление произвела на меня удивительно точная реакция москвичей на перипетии японской пьесы».
Решив составить себе мнение о стране Советов не только по Москве и Ленинграду, американский писатель, вооружившись «Русским самоучителем» Гюго, карманным словарем, томиком Джека Лондона, пушкинским «Евгением Онегиным», а также пропуском, который выдали ему в обмен на паспорт, оставленный в Наркомате иностранных дел, и пачкой рублей, уже летом «в гордом одиночестве» отправился в Ярославль:

«Помимо золоченых куполов-луковиц разрушающихся монастырей я запомнил огромного, с бородой-лопатой, извозчика (словно из массовки «Бориса Годунова»), который вез меня к пароходу. Он как гора возвышался над хрупкими дрожками и маленькой лошадкой. Почему-то он решил, что я — немец. И на элементарном ломаном немецком сумел объяснить мне, что все ужасно. Каждый босоногий голодранец в деревне думает, что он — ровня любому порядочному человеку. И России необходим Гинденбург, который каждому укажет его место. На такое способен только Сталин. За все мое путешествие извозчик оказался единственным, кто упомянул вслух имя Сталина».
На речном пароходе Дос Пассос отправился вниз по Волге:

«Мне предоставили каюту на верхней палубе. По утрам подавали прекрасный завтрак: чай и черный хлеб с маслом и черной икрой. Обедали и ужинали, в основном, кашами и капустой, не самой плохой пищей. В городе, где родился Ленин, с обрыва из красной глины Волга очень напоминала Миссисипи».
Вернувшись в Москву, Дос Пассос не мог найти себе комнату. В своей большой квартире его приютили Александр Фадеев с женой:

«Фадеев, молодой еще человек с короткой стрижкой и приятными манерами, показался бы своим на Диком Западе. Приехал он с Востока — из Сибири. Он написал пользовавшийся успехом роман и восторгался режимом. Его жена занимала высокий пост в ГПУ. Шустрая комсомолка работала у них прислугой. Жили они просто, но хорошо. Квартира находилась неподалеку от казарм Красной армии. Каждое утро меня будила песня: часть шла на плац заниматься строевой подготовкой. В те дни русские солдаты всегда пели на марше.

Друзья Фадеева свободно говорили на любые темы. Никто не боялся доноса в ГПУ. ГПУ находилось прямо здесь. Должен сказать, что Фадеев мне понравился. После моего отъезда из России он стал одним из ярых сторонников сталинизма в литературном мире. Когда Хрущев разоблачил монстра и вышвырнул его тело из усыпальницы Ленина, Фадеев покончил с собой».

Наступила осень. Дождь и слякоть в Москве перешли в снег.

«Я не замерзал только благодаря нескольким комплектам великолепного теплого нижнего белья, которые достались мне по наследству от американской экспедиции, организованной Музеем истории природы, вернувшейся домой после охоты на сибирских тигров»,
- пишет Дос Пассос.

Жизнь в Москве кипела. Американский писатель ходил на концерты, осмотрел закрытую для широкой публики коллекцию французских импрессионистов, «собранную каким-то московским купцом», ходил едва ли не на все театральные премьеры, побывал в детских садах и школах, в армейских, самодеятельных, заводских театрах.

«Люди здесь дружелюбны и милы… Просторы и пустота страны поражают, - пишет в «Российских дневниках» Дос Пассос. - Я везде чувствовал энтузиазм, с которым люди строили лучшую жизнь. Тех, кто взял сторону режима, объединяло участие в общем деле. Многими партийцами движили искренние убеждения. (…) Меня поражала буйная фантазия, свойственная русскому уму. Я чувствовал, что, несмотря на уничтожение многих талантливых людей при ликвидации наиболее образованных и правящих классов, русские по-прежнему могли рассматриваться как один из основных резервуаров человеческого разума.

Как и у многих представителей западного мира, которые провели в Советском Союзе достаточно много времени, у меня, конечно, возникали сомнения в правильности выбранного пути. Дни и недели проходили мирно и спокойно, безо всякого намека на саму возможность Террора, как вдруг железный кулак давал о себе знать. Я провел вечер с англичанином и его русской женой в квартире, заставленной старинной мебелью и безделушками. Он приехал в Россию, чтобы работать ради победы коммунистической идеи. Теперь же изо всех сил старался вырваться из России. Для него это стремление превратилось в навязчивую идею. Они никогда не выпустят его жену. У нее не те классовые корни. ЧК, говорил англичанин, вобрала в себя самые худшие черты царской охранки. «В жестокости с русскими никто не сравнится, даже китайцы». Я пытался с ним спорить. Напирал на то, что Террор идет на убыль. Большинство первых чекистов уже расстреляли. Я рассказал о том, как свободно я путешествовал по стране, как открыто говорили люди. Из этого я делал вывод о том, что российская революция вступает в либеральную фазу. Проводил параллель с Францией. При Наполеоне в стране царил железный порядок, но не было таких казней, как при Робеспьере.

Я могу так говорить, указывал мне англичанин, потому что никто меня здесь не задерживает. А вот он и его жена в ловушке. Рано или поздно за ними придут. Как всегда, ночью. Никто не видел никаких арестов, вернее, не решался о них говорить. Не прошло и пяти лет, как Сталин доказал правоту англичанина».

Перед отъездом из Москвы Дос Пассосу пришлось понервничать: почему-то Наркомат иностранных дел тянул с выдачей его паспорта. Писатель знал, что коммунистические газеты писали о нем одобрительно, в его честь было устроено множество прощальных вечеринок, и все же американец поневоле задумывался: а не ляпнул ли он что-то лишнее?

Наконец паспорт ему выдали. С польской визой и железнодорожным билетом до Варшавы.

«Моя подруга, актриса Художественного театра, привела на проводы весь театр санитарной пропаганды одной из крупных фабрик. (...) «Скажи нам, — спросила она, когда я уже стоял у двери своего вагона, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу в ожидании отправления поезда, — ты с нами или против нас? Они хотят, чтобы ты показал свое истинное лицо».

Что я мог ответить? Поезд уже тронулся с места. Я запрыгнул в вагон. Cледующим утром, когда я пересек польскую границу, в те годы в Польше еще не правили коммунисты, у меня было такое ощущение, что я вырвался из тюрьмы».

В СССР в Дос Пассосе видели «американского Горького», наиболее политически влиятельного писателя Запада, и горячо желали, чтобы он «поставил свой литературный талант на службу коммунистической доктрине». Но за внешне благопристойным фасадом от писателя не укрылась «железная рука террора», замечал он и подспудно укоренившееся у многих людей чувство страха перед спецслужбами. Покидая Россию, Дос Пассос испытывал ощущение человека, вышедшего из тюрьмы...