Главное

   Я не видел, как он появился в гостинице, в нашем десятиместном, а если потребуется, то и больше, номере. Впрочем, нас было только четверо, и я не представлял по какому случаю постояльцев могло быть больше.

   Это был неразговорчивый человек. Я мало находился в номере, и всё же, будучи соседями по койкам, мы за неделю обменялись лишь полудюжиной фраз.

   Его национальность читалась, не глядя в паспорт. Такое лицо и грустные глаза я встречал только у армян. Среднего роста, быть может, даже меньше среднего, скорее, чуть располневший, чем коренастый.
   
   Я знал, что он добирался случайным транспортом и на первый рейс северного “завоза” опоздал. Теперь он ждал возвращения судна с “материка”.

   Его небольшой саквояж стоял возле кровати. В нем - мыло, зубная щетка, полотенце. Бритвенного прибора, вероятно, не было – он зарос щетиной так же, как и предлинной взлохмаченной прической.   

   Чаще всего он лежал, уставив взгляд в потолок. Казалось, он рассматривает в воздухе что-то, видимое лишь ему одному. На вопрос даже о времени отвечал не сразу, а как человек, которого оторвали от чего-то важного. Отвечал, большей частью, одним-двумя словами.

   Я не знаю, как он питался. Было такое ощущение, что он из номера никогда не выходил. Лежал и смотрел, смотрел и лежал. Ночью жил как по будильнику: через каких-то полчаса он поворачивался с боку на бок, прежде чем сменить под головой ладонь, долго ровнял на себе одеяло и затихал, чтобы в следующий раз повторить ровно то же.

   Окончательно он просыпался очень рано: чувствовалось, что он уже не спит, лежал с закрытыми глазами. Наконец, говорил всем и никому: “Доброе утро” и уходил умываться. Его невысокая фигура перемещалась к железному умывальнику, почти беззвучно мылся, потом торопливо возвращался, на ходу вытирая лицо, как будто спеша куда-то идти по каким-то, видимо, неотложным делам. Но складывал полотенце, садился на кровать, затем ложился и снова смотрел куда-то в пространство. 

   Наконец, долгожданное судно, расстреляв тишину поселка канонадой вытравливаемых якорных цепей, известило о своем возвращении. Малосильный буксир, вцепившись в скулу, сотрясаясь всем корпусом и до копоти задымив трубой, затолкал его к причалу.

   Серый саквояж и мой сосед уже давно стояли на пирсе. Взлохмаченную шевелюру трепали порывы ветра. Он готов был вскочить первым, но посадку назначили лишь на после полудня. 

  На судне я увидел его уже после отхода. Он был без саквояжа, склонившись на фальшборт, глядел на уходящий берег. Судно, обогнув Гайдамака мыс, выходило в Берингово море. На отрытой воде ветер вздувал волны. Белые барашки, вспыхивавшие на их хребтах, порывами размазывало по склонам. Судно, захмелевшим гулякой, норовило качнуться.   

   Вдоль борта, застыв, стояли пассажиры, загипнотизированные удалявшимся берегом. Несколько чаек, не оставлявших судно, высматривая добычу, парили за кормой.

   Я с досадой провожал чукотские фиорды и скалистые громады сопок в пятнах сохранившихся снегов, понимая, что, по всей вероятности, второго раза, побывать в их каменном мире, у меня не будет.

   Через пару дней, ужиная, мы оказались за одним столом. Было что-то крепкое, из того, что бывает для непривередливого пассажира в вагонах-ресторанах поездов дальнего следования и станционных буфетах заштатных городков. И пить его стоило лишь чтобы заполнить длинные паузы немногословного разговора. Пил он очень мало, чтоб не сказать, не пил, и говорил мало. Я бы пошел с ним в разведку.

   Он один. Много лет провел на метеостанциях. Сжился с Севером: отгороженное от ”материка” пространство, никто не лезет в душу, полсуток – дежурство, полсуток – свободен, летом можно с ружьем уйти  в тундру; встречались ему медведи, чаще – бурые, бывал жуткий ветер – ”южак”, пургу северную видел – заносило до крыши, выбирались через окна; знает необъяснимое другим –  почему бывают зимние сумерки в полярную ночь.

   На Севере он потерял себя. Осталась мечта о встречах с детьми. Он думает об этом, вероятно, всегда. Ему часто и снится это. Когда-то казалось – пройдет год-два и дети встретят (а когда-то и внуки) и обнимут. И снова уезжал. В который раз не сбылось.

   Вот и сейчас он полетит в Москву. Будет искать подарки. Станет бродить по магазинам, рассматривать диковинные вещи, о которых на Севере даже не слыхал. От их пестроты будет рябить в глазах. Он станет смотреть всё подряд, не зная, что купить повзрослевшим детям. Потом полетит дальше.   

   – Вас дети будут встречать, – ободряюще заметил я.

   Он помолчал, потом мотнул головой.

   – Нет. Мать уже готовит их, – добавил, надолго закрыв глаза.

   Он и на этот раз позвонит из Москвы. Только не знает, когда звонить.

   – Годы летят – люди меняются, – сказал я. Он не придал словам значения, а, может, занятый своими мыслями, их не слышал.

   – Знаете, что в жизни главное? – неожиданно задал мне философский вопрос.  И сам ответил:

   – Чтоб дети обнимали. И их обнять, – с расстановкой произнёс он.

   – Уверен, Вас будут обнимать.

   – Нет, их мать будет стоять, смотреть на них. Но это не навсегда. Они сами скоро станут взрослыми, у них будут свои дети, они всё поймут.

   Последовала длинная пауза. Мы вышли на палубу. Я уже было подумал, что он больше ничего не скажет.

   – Какие бывают на Севере сны! – вдруг заговорил он. И не продолжил.

   Я почувствовал себя неловко, понимая, что затронул, залез в чужую душу. Попытался перевести разговор.

   – Долго еще собираетесь зарабатывать надбавки?   

   Вероятно, он снова не слышал слов. Глядя вдаль, стоял в забытьи.

   Где-то за горизонтом, невидимый от нас, бушевал огромный пожар, и его багровый отсвет красил далекие облака, высвеченные на фоне выгоревшего неба.

   – Они всё поймут… – сказал тихо, себе – он всё еще продолжал свой внутренний диалог.

   Я промолчал. Хотя до спазм в горле знал, как нелегко будет им, если вообще смогут переосмыслить то, на чём воспитаны.

   Судно оставляло за кормой след – фикцию, иллюзорность, навевая мысли о призрачности грани между прошлым и будущим.

  Океан, отголоском где-то отбушевавшего шторма, катил крупную зыбь. Судно отзывалось на неё мерным покачиванием. Ветер понемногу стихал. Вечерело.

   Я отошел, чтобы не мешать ему бередить душу мыслями о встрече. Он, кажется, этого даже не заметил.

   Человек уже определил для себя главное в жизни. Оставалось его ждать.
     2001