парфюмер эпилог

Парфюмер.
Всё это случилось неожиданно в какой-то момент.
Подвал детского садика превратился в огромную пещеру, с множеством проходов, арок, залов.
Где мы все, очутились в различных положениях на относительно сухой каменной поверхности.
Крученые сталагмиты, выросшие с поверхностей, в виде столбов и конусов, с верхушек подсвечивали замкнутое пространство красноватыми бликами, словно здесь сделана кем-то светодиодная подсветка. 
Немного ослабленный Тахо, лёжа извивался под неподвижным телом Зевса, а мы, то есть я с Джеком, держали его за раскинутые в сторону руки, прижимая к низу, не давая ему вырваться из нашего захвата.
Парфюмер с Аней, всем весом навалились на его ноги.
Ему оставалось лишь изгибаться и сучить ногами, ползком передвигаясь сантиметром за сантиметром, куда-то в мрачную темноту.
— Джек, держи его крепче! — прохрипел, из последних сил.
Одной рукой удерживая руку, другой же рукой непрестанно подтягивая за лохматую шкуру собачий труп, пропитывающейся кровью, который всё время норовил соскользнуть с выгибающегося туловища Тахо.
Нам всем страшно, во всяком случае, мне было страшно: сдерживая на месте Тахо, заставляя тело убитой твари лежать прямо на нём.
То стало страшно: страшно, не потому что просто страшно, от той неукротимой клокочущей ярости, которая бывает и возникает, но уже не у обычного человека, а у самой Системы, против которой бороться, себе дороже.
— Отпустите меня, земные придурки…, — тихо сквозь стиснутые зубы издает шипение Тахо, с какой-то змеиной злобой чешуйчатого пресмыкающегося, двухметрового роста.
Медленно-медленно, движением за движением  он пытается извернуться из-под нас. Но это пока бесполезно.
Мы с Джеком снова и снова натягиваем на него сползающее тяжелое тело Зевса, не давая свободу судорожным попыткам.
Повторяю, — это выглядело очень страшно и противоестественно, ощущать себя, что будет и случиться  потом: через несколько мгновений, секунд, минут, и в чём ещё измеряется время жизни. 
Когда мы выбьемся из сил и полностью устанем, что тогда будет в случае неудачи, или не договоренности, с Тахо, амбассадором Боли.
Страшно подумать, что будет с нами, со мной: нас могут убить, повесить, разрезать на кусочки, отдать на корм псам, вскрыть живот вынуть кишки и все внутренности, требуху и даже душу, если это потребуется главному боссу, то есть Башне.
Могут утопить, могут сжечь в печи, разорвать напополам кранами, сдавить прессом.
Я это предчувствую, почти знаю, полученным знанием, что так и произойдет.
Страшно подумать, какая мощь стоит за спиной этой Системы.
Дело было даже не в этом страхе и боли, дело оказывалось в другом. Нечто выражалось в  другом: в пережитом, и в будущем.
Теперь  нам лишь оставалось держать за лапы, прижимая к земле громадную разъяренную шипящую Ящерицу, а красноватый свет кидал отблески, в которых иногда мерещились очертания фигуры человеческого туловища Тахо.
Его спина, обтянутая чешуйчатой кожей, вместе с костяными шипами едко царапает камни пещеры.
Время моей жизни, да и других участников событий, стало измеряться другими мерками, — насколько мы сможем вместе продержаться против неестественного существа. 
Но долго так продолжаться не имеет возможности: это понимаю я, понимают другие, и Тахо своим разумом, тоже.
Силы уже на исходе, тогда я громко хриплю в морду рептилоидной сущности:
— Давай договариваться…
— О  чем? Наверно это уже смешно человечешко, хоть ты и Страж….
Ящерица пыхнула огнем, как заправский дракон, — и отшвырнула всех нас в разные стороны.
Я улетел на несколько метров, больно ударился об камень.
Потом.. потом отключился, и толком ничего не помнил, как всё происходило, словно это был не я на самом деле.
В меня кто-то вселился, изнутри.
Занимая мой разум, и душу.
Иногда наступает такое состояние, когда не хочется ни о чем думать. Голова становиться пустой и гулкой, как барабан.
В той голове теперь уже точно никто не живет.
Не хочется думать о боли, обо всём таком: о проблемах, о жизни.
Хочется стать никем, раствориться в течение, плыть по нему, ничего не делая, пуская воздушные пузыри по водной глади.
Хочется улететь, утонуть, разбиться, спрыгнуть с крыши, хочется всё, — лишь бы от меня отстали.
Мне больно, больно, больно, больно, больно, правда, умоляю, прошу, отпустите меня…!! Кричу я безмолвным бесконечным криком.
Я кого-то молю, чтобы от меня забрали эту невыразимую боль, отпустили от нее, наконец.
И чтобы я ушел: то ли вверх, то ли в низ.
Хотя какая есть в этом разница.
Это было тогда, днем, 14 числа, месяца Нисана, накануне праздника Пейсаха, возле Ершалаима.
На той самой горе.
В неё уже были заранее вкопаны деревянные основания.
Там уже сновали помощники Каифы, из Синедриона, подготавливая место казни и саму процедуру.
Приговоренных, положили на землю, где уже были приготовленные бруски.
Развели  руки в стороны, кисти рук гвоздями прибили к ним.
От этого раздавались протяжные стоны, вопли, проклятия.
Затем на веревках, подняли тела наверх, закрепили к основным столбам. В них были специальные железные крючья, позволяя навесить брусок с прибитым  человеческим телом.
Я  подошел к главному кресту, закопанному в гору, где висел он, в распятом положении, прибитый гвоздями, с гнусной табличкой на груди, с символами, означавшими насильника и убийцу.
Затем спросил у него:
— Тебе больно?
Он прошептал еле слышно, через запекшиеся губы:
— Пить…
Я дал знак, и Лонгин, с копьем, намочил клубок шерсти, сильно намоченной в воде с уксусом, из стоявшего рядом ведра.
Затем подал на острие копья, намоченный клубок шерсти,  к лицу и губам, тому мученику, чтобы он мог попробовать попить.
Прошло время, наступил вечер
Они всё ещё были живые, все трое.
Казмос, Десмос, и этот, как его, — Га-Ноцри.
— Афраний, что дальше?
Ко мне подошел центурион Лонгин, спрашивая какую-то мелочь, видевшейся сейчас таким пустяком.
— Афраний! Там это, Крысобой стал беситься без дела.
Что прикажете, господин?
Пора заканчивать, решаю я, поднимая голову к хмурому небу.
Когда же это всё прекратиться?! —  с тоской думаю, отдавая последний приказ своим подчиненным.
Стая воронов, летавших рядом с местом казни,  уже с утра  почуяла лёгкую добычу.
Ведь Понтий Пилат, уже как с утра, давно вымыл руки над чашей правосудия.
А я как же? Что будет потом со мной, с человеком, который привел напрасный приговор к исполнению.
Что будет после?
С Афранием, сыном Секста Бурра Афрания, римского знатного военачальника, который сам дослужился до главы тайной стражи, при прокураторах Иудеи.
Наверно ничего, или полнейшее забвение.
Умирать страшно, только в одном случае….
Хотя выход есть.
Ржанье лошадей, карканье, капли дождя, какие-то чужие люди которых я уже не знаю и не помню.
Я спешился с коня, укрепил меч между камней, чтобы он глядел прямо в небеса.
— Афраний!
Прозвучало в тот момент, когда копье Логина пронзило ребра
Га-Ноцри по отмашке Марка Кентуриона, вонзаясь ему в тело, взрезывая ему едва бившиеся сердце  наконечником, и я упал на острие меча, сцепив на затылке руки, чтобы не передумать в последний момент…
И это был уже не я.