Зайнаб

Глава 1

Когда  о Зайнаб заговорил со старожилами высокогорного селения, они потерялись. Одни сконфужено отвели глаза. Другие, уклоняясь от прямого ответа, заговорили об ее родне.  У третьих, при упоминании  имени девушки  глаза затуманились. Четвертые, меняясь в лице, подозрительно застыли. Они, недоверчиво оглядываясь на меня, встали, быстро стали покидать годекан.
Самый старший из аксакалов, хранящий в голове, все, что на его веку произошло в ауле, меня окинул изучающим взглядом. Прислонив грудь к рукоятке тросточки,  словно, позабыв о моём существовании, прищурив подслеповатые глаза, свой взор обратил на холмы, горные гряды. Аксакал привычным движением руки из верхнего кармана чухи достал ки¬сет с табаком,  стопку газетной бумаги, аккуратно разрезанную на лоскутки, и коробок спичек. Со стопки, послюнявив большой палец, смахнул один листок. Из кисета извлек щепотку табака. Насыпал на клочок бумаги. По краю бумажки прошелся кончиком языка, закрутил ее в козью ножку. Чиркнул спичкой, прикурил. Сделал две-три глубокие затяжки. Слезящимся глазами впиваясь в мое лицо, сделал пару затяжек.
Я закашлял, для вескости демонстрируя удостоверение:
–Корреспондент литературного журнала  К…
Аксакал в   толстых узловатых пальцах, повидавших тяжкий труд хлебороба, покрутил удостоверение с красными обложками и гербом Республики Дагестан, понюхал, вернул обратно. С аксакалами, сидящими рядом, перекинулся взглядами, словно,  советуясь, стоит ли человеку, прибывшему из города, открывать кладовые души  аула. Те, переглядываясь,  утвердительно закивали головами.
Старший, закашляв, прочистил горло. Заглядывая в сокровищницу свой души, тихим, моно¬тонным голосом стал рассказывать печальную исто¬рию Зайнаб.
– В горах Дагестана, в Прикаспийских степях, – во всем свете не было девушки краше Зайнаб! – переглянулся с соседом; добавил. – Не было на свете девушки несчастней Зайнаб! Когда она была с нами, своей душевной  чистотой, красотой, звучными песнями украшала нашу суровую сельскую жизнь. Тогда мало кто из нас задумывался о ее судьбе. Когда она оказалась на грани жизни, из нас никто ее не поддержал. Слова доброго не сказал. Когда она  погибла, тогда многие сельчане  осознали, какого ангела  лишились.
Родилась она исключительным ребенком. Природа ее наделила редкой красотой, душевными способностями, талантом зажигать людей. Это чудесное создание так тонко чувствовало окружа¬ющую среду,  так глубоко  проникала в душу человека, порой  казалось, она способна одновременно  видеть все людские души, их  боли. Понимала язык деревьев, птиц, животных. Читала мысли людей. Вникала в тайны мироздания, разгадывала судьбы людей. Могла угадывать, что такое хорошо, что такое плохо. Отличала краски Света от красок Тьмы.
Каждое утро, как вселенское пришествие, ждала восхода солнца. Вечером отправляла его на покой. Ее за¬вораживали утренние зори, вечерние закаты. С начальной школы хорошо разбиралась в лунном календаре. Когда я  сомневался в сроках начала весеннего сева, за помощью обращался к Зайнаб. Приглядывалась к известным только ей природным знакам, что-то в уме вычисляла, затем отвечала мне. Систематически следила за лунным циклом. Зайнаб восхищал молодой месяц первого дня. С нетерпением дожидалась наступления полнолуния. Наблюдала за восходом и заходом звезд, созвездий, глубоко переживала солнечное, лунное затмения. Она была дитем природы. С затаенным сердцем прислушивалась к голосам, дыханию небес, журчанию реки, присматривалась к росту растений. Поднявшись на гору, подолгу прислушивалась к дыханию гор, равнин. Подражала журчанию ручья, вою ветра, голосам птиц, животных. Её захватывало то, мимо чего равнодушно про¬ходили  сверстницы, к чему обычные люди были глухи и равнодушны.
 Это небесное создание чувствовало, что она не такая, как все. Стеснялась своей непохожести на  сверстниц. Когда подружки, не понимая, за ее спиной начинали шептаться, на глаза наворачивались слезы. С глубокой обидой отдалялась от них. Уходила к своему ясени, одиноко  стоящему у кромки леса. Прячась под его густым зеленым шатром, плакала. Ясень, размахиваясь гибкими ветвями, шурша листвой,  подолгу  слушал ее излияния. Касаясь бархатистой листвой ее лица, ветвями обнимая за талию,  успокаивал ее. Она догадывалась, что родилась исключительной, совсем не похожей на других девочек. Отец успокаивал ее, называя дитем природы.
–Ты – мое чудо! – целовал ее в щечки. – Ты благоухаешь, как горная роза. А сама с рождения – роза!
 От таких откровений отца у нее на душе становилось легко.
Отец, занятый заботами  семьи,  не всегда  уделял должное внимание  дочери. Он не успел заметить, как дочка выросла, окрепла в кости, стала невестой. Только тогда, когда сельские парни стали на его дочку заглядываться, а их родители рядом с ним хвалить своих сыновей, понял, скоро его подросшая птичка покинет роди¬тельское гнездо. 
***
Многие джигиты  родного селения, соседних селений были без ума от красоты, ангельского её пения.  Девушка, не доступная, застенчивая с рождения,   никого из джигитов не подпускала к себе. Никому из них не позволяла заглядывать в свою душу.
Сумел ли кто  из джигитов растопить душу,  достучаться до горячего девичьего сердца?  Застенчиво  отводя девичий взгляд, коту-то из джигитов ответила ли, замирая сердцем: «да»?
Есть в селении такой джигит. Это – Муслим, сын тетушки Сельминаз. Муслим был не только красиво сложен, смел, умен, но и очень красноречив. Чистотой помыслов, подобрав волшебный ключ, он  сумел проникнуть в девичье сердце. Только один Муслим сумел распутать  извилистую тропу, вьющуюся к  тайнам сердца, коснуться струн её души.
***
Зайнаб  на  вечернем закате, собираясь отправляться  с Муслимом на свидание к их ясени, ощущала, в ее судьбе произойдет что-то такое, что навсегда изменит  течение жизни.
Встречаются там, где  ни одна душа их не заметит. Когда он накануне заикнулся на счет встречи на их месте, она вопросительно взметнула на него взгляд. Погодя, с дрожащим голосом намекнула, что  она ему уделит всего лишь минуту. Думала, одна минута достаточна, чтобы светом его глаз наполнить свою душу.
При встрече под ясенем на мгновение застенчиво заглянула ему в глаза, заулыбалась. Это мгновение хватило, чтобы мечущее сердце Зайнаб успокоилось, вернулось на свое место. Ей следовало бы уходить. Не ровен час, увидит кто, опозорит на все село. А ноги прилипли к земле. Пересилила себя, взглядом попрощалась.
Перед уходом Муслим попросил её на мгновение зажмурить глаза. В выжидании волшебного мгновения она зажмурила. Он ее ладонь нежно положил в свою ладонь. И на ее правый безымянный  палец дрожащей рукой надел перстень. На своём пальце ощутила приятный холод металла. Волнуясь, не открывая глаза, указательным пальцем левой руки притронулась к желтому металлу с кровавым глазом.
Он прошептал:
–Открой глаза.
 Приоткрыла. И неизмеримым сиянием охватили зрачки её глаз.  В душе этого мгновения она давно дожидалась. Но, что оно наступит сегодня, и будет таким трогательным, охватывающим все ее нутро, не ожидала. На ее пальце красовался родовой талисман – перстень, доставшийся матери Муслима от прапрабабушки.
Зайнаб не могла налюбоваться подарком любимого. Она тоже, собираясь на свидание, готовила свой сюрприз. Перед тем, как уйти, в его ладонь трогательно вложила шелковый носовой платок, вышитый своими руками.
 Муслим платок приложил к своим губам. То чудо, которое он дожидался все годы учебы в школе, свершилось. Это не какой-то лоскуток шелка. Это ее признание в любви. Ему показалось, после  признания любимой на небе звезды  замерцали ярче. Ветер в горах загудел мелодичнее. Река под селом зажурчала веселее. Цветы на лугу заулыбались по-особому.
Этот джигит давно к себе привлекал влюбленные взгляды ни одной девушки на выданье и не только их села. Атлетически сложенный, красивый, с выразительными глазами и лицом, с копной густых вьющихся волос на голове, ему завидовал ни один джигит. 
Отец Рустам дочери дал исключительное воспитание. Его везде знают как слепого музыканта. Зайнаб взрослых в селении  радовала своим почтительным отношением, золотым сердцем, готовностью прийти на выручку, трудолюбием. Сверстниц пленяла  теплотой души, искренностью, сердечной чистотой. Она была предана одному Муслиму. Своей необычной красотой, неподражаемым голосом она вызывала зависть сверстниц,  желание быть рядом у многих джигитов.
В горах, когда в обществе начинают говорить о красоте Зайнаб, у джигитов учащенно начинают биться сердца, девушки ревниво отворачиваются.
Аксакалы  о ней  говорят, плюясь через плечо, чтобы не сглазить:
–На свете нет девушки краше Зай¬наб! На свете нет девушки милее Зайнаб!
 О  неземной красоте Зайнаб, чарующем ее голосе в горах слагают легенды.
***
В стране гор, орлов, горных туров о чувствах джигита к девушке,  особенно о любви девушки в обществе исстари не принято говорить. Родители, ищущие сыну невесту, семью, где растет невеста, не умеющая держать язык за зубами, обходят стороной.  Уважающий себя, свой род джи¬гит, соблюдающий обычаи гор, мало кому откроет свою сердечную тайну. В горах мужчину, в обществе воспевающего девичью красоту, перестают уважать. Джигит, чтобы выразить свои чувства, находил умелый выход. Свой секрет вверял ашугу, который умел хранить тайну. И ашуг перед жителями  его села в иносказательной форме воспевал его любовь, красоту любимой.
Муслим рос необычным, соблюдающим честь джигита, тонко чувствующим окружающую среду, поэтически и музыкально одарённым. В одну из бессонных ночей он сочинил песню, посвященную любимой. Перебирая струны чунгура, сочинил песню. О  своей любви к луноликой Зайнаб  вполголоса самозабвенно пел до утра. Песню случайно  услышал  ашуг, гостивший  у них в селении. Ашуг был так поражен мелодичностью, глубиной содержания, выражением слога, трогательностью, проникновенностью, что  запомнил песню от начала до конца.
Муслим свою песню, тайно посвятившую Зайнаб, спустя несколько дней  услышал в соседнем селении на празднике Эвелцан из уст того молодого ашуга. Его песню  молодой ашуг спел  вечером со сцены  клуба в сопровождении тара, многострунного восточного музыкального инструмента. Под впечатлением необычной песни все, сидящие,  в зале замерли:  джигиты, девушки,  старшие... Все песню слушали,  затаив дыхание, пораженные ее драматичностью,  экспрессивностью, воздействием на сердца. Песня, не вмещаясь в стенах клуба, вылетела за его пределы. С ветерком понеслась по улочкам, поднимаясь над селом, несясь в горы, к звездам.
Очарованные песней, горы, нависшие над селом, еще ниже склонили свои седые  шапки; белогривые облака застыли на небосклоне; ветер притих; речка перестала журчать. Песня в зале, за его пределами на сельчан произвела эффект грома в горах.  Сердца  джигитов, девушек воспламенили. Только самые близкие друзья догадались, кто сочинил эту песню, кому она посвящена.
Под эмоциональным  воздействием пес¬ни девушки в зале, молодые женщины не сдерживали слез. Песня,  неведомым образом попавшая к ашугу, струилась с его уст горным ручьём, дуновением ветра. Она произвела такой эффект, что  многие влюбленные джигиты восприняли ее как свою, как свое первое признание девушке в любви.
Более всех был потрясен Муслим. Ведь свою сердечную тайну доверил лишь своему горящему очагу. Кроме очага, его никто не мог слышать! Песня была посвящена только для одной своей любимой. Если кто, то первой её должна была слышать только любимая! Как его песня могла попасть к ашугу? И как без его согласия ашуг смел  спеть её перед сельчанами? Он был в ярости. Готов был сразить ашуга, который  выкрал его песню и бесцеремонно спел со сцены клуба.
Но неожиданно к нему пришло озарение. Песня, воспевающая любовь, должна согревать сердца всех влюбленных. И эта песня у него в душе родилась не вчера. Она рождалась, зрела в сердце с того дня, когда  с ней  в первом классе первый раз сел за одну парту. Только он всё это время не осознавал, что  его песня в сердце вместе с ним взрослела, крепла, расправляла крылья, становясь мелодичнее, сильнее, увесистее.
Повзрослев,  они выпорхнули из школы. А песня, как гром в горах,  все еще настаивалась, созревала в его душе, наливалась соком. Когда созрела, выпорхнула из сердца, взлетела ввысь, несясь на мощных крыльях, извещая родное селение, горы, леса, долины о его любви...
 Муслим  все еще недоумевал, где же молодой ашуг  мог услышать его песню? Не мог же он проникнуть к нему через очажную трубу? 
Ашуг так мастерски, таким завораживающим голосом исполнил его песню любви,  что он, захваченный ею,  на минутку отключился, позабыв, где  находится, почему у него так заколотилось сердце, во рту пересохло. Кровь застучала в висках. Муслим был поражен нисколько проникающими в душу, хватающими за сердце словами песни, а сколько драма¬тизмом исполнения, музыкой, вибрирующей в гортани виртуоза, неземной мелодией, всепоглощающей, душераздирающей, вызывающей в горле спазмы.
Этой  песней молодой ашуг в  истории любви Муслима и Зайнаб от-крыла новую странницу. Страницу умопомрачительную, душераздирающую,  всепоглощающую.
***
С того дня ашуги всего района, наиболее смелые исполнители в художественных самодеятельностях сельских клубов на всех праздниках, сельских посиделках, на свадьбах в начале или конце своей программы обязательно исполняли эту песню. За годы в каждом селении, ауле, в зависимости от исполнителя, его мастерства, менялись некоторые географические названия в песне, интонации, восклицания, посвящения. Но сама песня, дух, трагизм, напев оставались неизменными.
 Все влюблен¬ные в горах эту песню воспринимали как свой талисман, как небесное знамение, как божий дар. Многие с этой песней на устах вечером ложились спать, с этой песней встречали зарю.
 Песня Муслима в сердцах   влюбленных звучала так искренне, ее исполняли с таким трагизмом, трогательностью, трепетом в душе, порой казалось, без нее померкнет дневной свет. Реки остановят свое течение. Звезды погаснут на небесах. Млечный путь поменяет свою траекторию.
 Песня стала талисманом любви всех влюбленных. Стала своеобразным гимном стойкости, преданности, любви к любимой, матери, Отчизне. Песня стала призывом к красноармейцам, бьющим фашистов до последней капли. Она докатилась до окопов бойцов, к партизанам, в тылу врага. Песня придавала силы отцам, матерям, женам, чьи дети, любимые ушли бить фашистов, раненым, лежащим в госпиталях, идущим врукопашную. Песня стала набатом, залогом стойкости, мужества, любви, самопожертвования бойцов к любимым, Родине.
Под впечатлением этой песни горы  плечи расправляли шире, реки становились чище и полноводнее, пустыни цвели. Даже старики и старухи, отжившие свой век, тянулись к жизни, хватаясь за нее.
Первоначально Муслим  злился на любого испол¬нителя своей песни, ревновал. Ему казалось, вместе с песней у него отнимают  его любовь к Зайнаб, его и  ее душу. Но  со временем осознал:  его песня стала душой всех влюбленных, их знаменем, молитвой. Друзья убеждали его, только самое нежное создание, самый чистый человек в сердце другого может зажечь  пламя любви, какое он зажег в сердце Зайнаб. Только любящее сердце свою любовь может возвысить на такую значимую высоту!
 Со временем Муслим, испытав горе поражения, боль утраты, начал понимать, почему на устах всех влюбленных имя Зайнаб зазвучало как  молитва, как зов не¬бес. Почему все влюбленные девушки тянутся к его любимой, относят¬ся к ней трепетно, чтят как  святую! Почему на Зайнаб, как на посланницу небес, стала молиться вся молодежь? 

Глава 2
В старинном наследствен¬ном доме жил слепой ашуг Рустам с семью сыновьями  и  дочерью. Зайнаб была старшим ребенком в семье. Ашуг Рустам ослеп в Гражданскую войну, получив рану в бою с белогвардейцами. Он слыл хорошим ашугом: знатоком народных песен, виртуозным исполнителем на струнных музыкальных инструментах. Семье кусок хлеба зарабатывал, ашугом бродя из селения в селение. К музыке, песне с детских лет привил любовь и своей дочери, которая со временем в мастерстве исполнения превзошла отца.
С детства в нейобнаружился талант  ведуньи, предсказательницы, целительницы, знатока народной мудрости.
Ашуг Рустам рано потерял жену Шахрузат. И все хозяйственные заботы, воспитание младших братьев легли на хрупкие плечи старшей дочери.
Жена слепого музыканта Шахрузат слылась первой красави¬цей в селении. До замужества она была гордой, своенравной, непослушной девушкой. Родилась в очень зажиточной семье, известной на весь район. Отец воспитывал ее, похожей на себя. Он ей во всем потакал, ни в чем не отказывал. Никакие уговоры матери, старших женщин в роду не возымели на нее действие. Только один отец для неё был непреклонным авторитетом.
Шахрузат с двенадцати лет облачалась в чуху,  папаху, подпоясывалась узким ремнем, брала карабин, кинжал отца и на диком, как сама жеребце, неслась по окрестностям. И целыми днями с гончей собакой рыскала по окружным лесам, охотясь на куропаток, зайцев-русаков, горных джейранов.
Отец с матерью в ней души не чаяли. Ей прощали все девичьи чудачества, вольности.  Стремлению Шахрузат  к свободе, независимости  завидовали все женщины и девушки селения. Шахрузат не по годам была умна, начитана. Хорошо была знакома с русской, европейской, восточной литературой.  Многие суры Корана, поэму А. Пушкина «Евгений Онегин», М. Лермонтова «Мцыри»,   поэзию С. Есенина, А. Ахматовой знала наизусть. Была остра, дерзка на язык. Сплетницы села побаивались ее крутого нрава, языка, ранящего больнее кинжала. Девушки, считающие себя красавицам, боялись ее неповторимой красоты.
К Шахрузат сватались самые богатые люди окру¬га. Одних еще на пороге она презрительно осмеивала. Других со двора в гру¬бой форме выталкивала.  Третьих не впускала даже  во двор.
 Когда Шахрузат изъявила желание выйти замуж за ашуга, музыканта Рустама, все потенциальные женихи были поражены ее выбором.
–Он гол как сокол! – смеялись завистники.
–Зато он на чунгуре играет, стоя на седле скачущего коня! – смеясь им в лицо, гордо отвечала Шахрузат.
 Многие джигиты, получившие поворот от ворот, затаили на Шахрузат,  ее отца обиду. Назло всем сплетникам вышла замуж за  Рустама. Была счастлива в браке.  Первой родила девочку Зайнаб. Затем через каждый год-полтора  рожала  по одному сыну.
 Как бывает с другими женщинами, не увядала, не блекла от рождения детей. Даже тогда, когда  родила  восьмого ребенка, не потеряла былую девичью красоту, женственность, стройность, свое величие. Отвергнутые мужчины не могли простить ей. В душе затаили обиду. Многие влюбленные в нее, даже по истечению стольких лет, не смогли простить.
 Казалось, пора страстям по многодетной  Шахрузат  поутихнуть. Время должно было исцелять сердечные раны отвергнутых женихов, старое обрасти мхом. Но каково же было изумление жителей, когда в один из дней рано утром ее нашли задушенной на роднике.
 Кто совершил это страшное злодеяние, для всех осталось тайной.
Как принято у мусульман, Рустам в тот день, до заката солнца, с соблюдением всех   ритуалов мусульман жену придал земле. По обычаю на похороны, соболезнование, поминальный обед пришли многие жители  из соседних сел. Рустам справил третий день. На сороковой день зарезал двух бычков.  Одного разделали на угощение сельчанам, прибывшим со стороны. Мясо другого быка раздали. Сходили на кладбище, поставили надмогильный памятник. Сельский мулла на   могиле прочел Ясин. После этого жители села, гости разошлись. А осиротевший Рустам с детьми еще долго сидели у могилы матери, безутешно плача. К вечеру неутешный отец, дети, поддерживая друг друга, вернулись  в осиротевший очаг.
***
С уходом матери  семья лишилась всего: главной кормилицы, опоры, завтрашнего дня, любови к жизни. Главу семьи горе раздавило окончательно, выпотрошило душу. Он сник окончательно. Сердце превратилось в окровавленный ледяной осколок. Убийцы у него отняли все:  жену, сегодня, завтра, желание жить.
Все заботы о семье, больном, разбитом горем отце, легли на хруп¬кие плечи Зайнаб. Если бы не поддержка, помощь тестя, они бы с горя всей семьей отдали коны. Самой стойкой в семье оказалась Зайнаб.  Она интуитивно чувствовала, ей нельзя опускать руки перед трудностями. Иначе скоро  потеряет отца, затем и младших братьев. Как ей самой не было сложно, крепилась, никому из сельчан не показывала слезы, не сдавалась трудностям.
Упорством характера, настырностью она пошла в мать. Бразды правления  всей семьей взяла в свои руки.  Выхаживала отца, кормила его ничуть ли с ложки. Успевала сходить на колхозное поле, зарабатывая трудодни. Прикладывая неимоверные уси¬лия воли, отцу, младшим братьям не давала сдаваться.
Молодой хозяйке  родные, близкие помогали делом, советом. Если бы не поддержка дедушки и бабушки по материнской линии, любовь подружек,  погас бы их семейный очаг.
Дочка ради памяти матери выдерживала невзгоды жизни. Каждый раз, когда становилось невыносимо, себе представляла мать. Спрашивала, как бы мама поступила в этом случае. И мама, приходя во снах, в воспоминаниях, поддерживала дочь, подсказывала, как ей себя вести.
Дочка сдавала экзамен жизни. Не сломалась, не давала сломаться отцу, братьям. Внушала всем, только ежеднев¬ная борьба за жизнь и место под солнцем сохранит их семью от разорения, насмешек врагов.
 И по настоянию Зайнаб отец с дочерью взялись за свое ремесло – зарабатывать, играя на музыкальных инструментах, поя песни, танцуя. Зайнаб понимала, музыка не только их накормит, но встряхнет отца.
По предложению дочери они  организовали бродячую музыкальную труппу – ходи¬ли  по селам, аулам. Вечерами у кунака, приютивших их, во дворах, под навесами, редко в сельском клубе устраивали импровизиро-ванные концерты, музыкальные представления.
***
Шла Великая Отечественная война. Тыл снабжал фронт продуктами питания, вооружением, обмундированием. Как на передовой, так и в тылу всем было сложно. В тяжелую минуту музыка поддерживала упавших духом, объединяла всех. К слепому музыканту с дочерью тянулась молодежь, колхозники. Благодарные ценители их таланта в конце представления кто давал деньги, кто мерку зерна, муку, одежду для сирот.
Со временем слава о слепом ашуге, его дочери-красавице разрослась по всему району, далеко за его пределами. Бродячую музыкальную труппу с концертной программой везде охотно  принимали. Поступали заявки даже из соседних районов.  В районе   не хватало культработников, специалистов, поющих, играющих на музыкальных инстру¬ментах. Поэтому в любом ауле, селении, клубе  представление бродячей музыкальной труппы принимали с овациями.
Слепому ашугу с дочерью больше всего нрави¬лось, когда зрители собирались у них дома. Жители селения зимние вечера любили коротать, слушая душераздирающие песни Зайнаб, виртуо¬зную игру слепого музыканта на сазе, таре, чунгуре.  В  эти тяжелые годы войны саз, чунгур слепого ашуга, песни Зайнаб воодушевляли, сплачивали сельчан, придавали им силы. В песнях Зайнаб восхваляла подвиги красноармейцев, звала жителей аула на колхозные поля, на ратный подвиг.
Чунгур в руках слепого музыканта, трогательные песни Зайнаб творили  чудеса. Они с представлениями посещали полевые станы, вдохновляя колхозников на ударный труд, призывая их к сплоченности, уверенности в победе.
К слепому музыканту домой, зовя труппу на встречу со своими тружениками, животноводами, обращались председатели колхозов, директоры ковровых фабрик, руководители учреждений, организаций района. Слепой музыкант с дочерью никому не отказывали, иногда сутками оставаясь на полевых станах, ковровых фабриках, на отгонных пастбищах с животноводами, на кутанах.
Саз, чунгур в руках слепого музыканта не умолкали. Зайнаб  пела всем: детям в школах, сиротам в сиротских домах, больницах, госпиталях в Дербенте. Пела тем, кто нуждался в ее песнях, духовной поддержке.
 – Я хочу быть Солнцем, согревающим тебя в стужу! – пел чунгур.
– А я стану Луной, бороздящей по небесным просторам! – вторила ему Зайнаб.
–Я хочу быть Млечным путем, прокладывающим тебе дорогу к суженому! – звенел чунгур.
–А я стану каплей воды, утоляю¬щей твою жажду на поле брани! – упоительным голосом пела Зайнаб.
– Я хочу быть ветром, отгоняющим от тебя грозовые тучи! – раздирал душу чунгур.
–А я стану губами, слизывающими слезы с твоих глаз! – с придыханием вторила Зайнаб.
В своих песнях слепой музыкант с дочерью клеймили фашистов, Гитлера, вероломно напавшего на Советский Союз. Они в песнях бичевали внутренних и внешних врагов страны. Людей, сеющих раздор, панику среди темной части населения. Осмеивали дезертиров, уклонистов, бандитов, которые, прячась в глухих лесах, пещерах, темными ночами нападали, грабили колхозные амбары с хле¬бом, убивали сельских активистов, проводили антисоветскую пропаганду.
Прежде, чем отправляться на фронт, джигиты, получившие повестку, на прощание посещали дом слепого музыканта. Напоследок, послушав песни Зайнаб,  благодарные ей, слепому музыканту, уходили бить врага.
 Взрослые мужчины, юноши, женщины к слепому ашугу в дом  приходили не сколько слушать его виртуозную игру на чунгуре, столь¬ко любоваться красотой, чарующим голосом его дочери. 
Приходили некоторые женщины, которые за песни, красоту  готовые певице выцарапать глаза. Ее ненавидели за то, что к ней тянулись их мужья, женихи. Некоторые девицы, молодые женщины, бабушки в дом слепого музыканта приходили не столько, очарованные песнями Зай¬наб, сколько ревниво следуемые за сужеными, мужьями, братьями. Одни боялись, как бы эта «артистка» не отбила их мужчин. Другие как бы колдовством чар «искусительница»  не опустошила их карманы. Но все: и стар, и млад не могли не признавать неземную красоту певицы, ангельский голос.  На сценах Домов культуры, клубов, импровизированных площадках она возвышалась над всеми. Всех разглядывала со своей высоты.  Чего не могли переносить многие завистницы.
Когда она созрела как девушка, сельские девицы, молодые женщины были вынуждены признаться, что она своей дьявольской красотой не только стала похожей на мать, но и во многом ее превзошла. В ее поведении, осанке, характере видели ту же царственность, непокорность, горделивость. В крепости ее сердца видели ту  несгибаемость, решимость. Эта уже не безропотная сельская девчушка, а  рысь, точь-в-точь  похожая на  покойную  мать.
***
Она у всех  была на слуху: на годе¬канах, родниках,  полевых станах. Даже по ночам, во сне, ревнивым женам и невестам не давала покоя.
Одна из ревнивых жен, замученная поведением мужа,  пустила слух:
– Зайнаб  по ночам скачет на белом скакуне своей матери, соблазняя женатых молодых мужчин, обирая женихов у невест.
И многие, подавленные известностью, авторитетом Зайнаб в районе, поверили таким слухам.  Пуще всего певицу ненавидели, боялись враги,  дезертиры, которых бичевала со сцены. К этой красавице бесстрастными  могли оставаться только одни слепые, глухие  муж¬чины и  женщины.
Зайнаб была дьявольски хороша, гладка, словно молодая белоствольная береза. Одевалась по-особому, изысканно, так, как не могла одеваться любая другая женщин. Певица многих мужчин района сво¬им светлым, чуть продолговатым красивым лицом, огромными манящими глазами, густыми каштановыми волосами, особенно песнями сводила с ума. Все в ней было необычно: величественная осанка, одеяние, походка принцессы, вызывающая дрожь у джигитов, сводящая многих молодых женщин с ума.
 Голова была небольшой, чуть удлиненной формы, гордо восседающая на лебединой шее. Прямой, высокий, выточенный, как из белоснежного мрамора, лоб придавал ей силу загадочности, величественности. Разлет ровных лучистых бровей, огромные без¬донные с магическим свечением глаза, спрятанные под длинными густыми ресницами, гладкие пунцовые щеки с шелковистой кожей, выструганные рукой скульптура. Все в ней говорило о породе и неповторимом величии. Самыми приметными были миндалевидные глаза: ма¬нящие, светящиеся умом, пронзительные, ищущие, зовущие, испепеляющие. В них таился ум,  сочетающий с властью, страстью, нежностью, холодом, металлом.  Ее глаза были замечательны тем, что в них всегда светилась живая мысль. Они, как звезды на небосклоне, неожиданно вспыхивали, гасли под воздействием вихрей мыслей,  необузданных страстей. В ее глазах жизнь била ключом. В них отражались круговерти горных вершин, дикая жгучесть Прикаспийских степей, глубины седого Каспия, грохот водопадов.
О, эти миндалевидные глаза! Они мужчин сшиба¬ли с ног силой своего ума, своей глубиной, мощью страсти. Своей горячностью они в самый неожиданный момент начинали сиять небесным цветом. Тут же вдруг становились послушными, податливы¬ми. Мужчина, оказавшийся в глубоком омуте этих глаз, навсегда терял  покой, становился их пленником. Чтобы не стать рабами этих чарующих глаз,  не утонуть в их омутах, многие неженатые мужчины покидали род¬ные места, уходили на фронт, уезжали в другие края. Куда бы они ни убегали от магнетизирующего взгляда этих глаз, он везде преследовал их. Они разили в самое сердце своими стрелами. Многие мужчины, не выдержав разлуки, душевных мук,   спешили  в селение, чтобы еще раз окунуться в омут ее глаз и на¬всегда погибнуть.
О, какой безудержной силой притяжения, обаяния обладали эти миндалевидные глаза! Ее глаза, в зависимости от угла попадания света на сетчатку зрачка, места  нахождения их властительницы, настроения, состояния души, меняли свой цвет, свою окраску. Нежные, ласковые, они вдруг  становились горделивыми, колючими, манящими,  чарующими,   уничижительными.
А как страстно она поет! Словно не поет, а сама превращается в душераздирающую песню! Так, как поет Зайнаб, не может петь ни одна девушка на свете! Ее завораживающий голос,  чарующая песня своей силой, мощью, тембром, мог поднять человека высоко к звездам, мерцающим на небосклоне. Её голо самого слабосильного мужчину мог сделать смелым, самого сильного гор¬деца лишить воли, разума. Он мог мужчину одновременно заставлять смеяться и плакать.
Небольшая упругая грудь, плоский живот, мощные длинные ноги, растущие с основания величественного стана,  тонкие   линии тела, низа живота, округлостей бедер, величественная поступь – все в ней пленяло  мужчин!
***
Песни Зайнаб, музыка слепого музыканта стали неотъемлемой частью духов¬ной пищи селян, их отдушиной. Своей красотой Зайнаб радовала глаз мужчин, своими манерами, поведением к совершенству звала женщин. Ее песни вдохновляли  тружеников села, оживляли больных, раненых. Они долетали до красноармейцев, воодушевляя их на ратные подвиги. Зайнаб являлась темой бесконечного обсуждения молодых мужчин и женщин, объектом подражания, идеалом красоты, обаяния, изящества, причиной  многих женских слез. Песни её становились мощным идеологическим оружием советского народа в борьбе с фашистскими оккупантами, внутренними врагами страны. Они клеймила бандитов, дезертиров, уклонистов, восхваляли мужество, подвиги советских солдат, тружеников полей и ферм.
Руководство района высоко ценило талант слепого музыканта с очаровательной дочерью. Их приглашали на все мероприятия, которые проводились в районе. Вместе с агитбригадами района отправляли на полевые станы, кутаны, места рытья противотанковых рвов, траншей, туда, где ковали победу, решалась судьба страны.

Глава 3
Слепой музыкант с дочерью своей  музыкальной и песенной программой – разоблачительными выступлениями – потрясли врагов страны.  За что поклялись им отомстить. Враги вынашивали тайные планы расправы над ними. Предупреждения, угрозы врагов  доходили до слуха слепого музыканта, дочери. Они им не придавала особого значения. Зайнаб думала, против нее, народной любимицы, популярной певицы, о которой заговорил весь район, мало кто осмелится пой¬ти.
С утра отец с дочерью  отправлялись на колхозные поля, с агитбригадами ездили по району. Бывало, колхоз, Дом культуры района предоставляли в их распоряжение запряженную упряжку лошадей, вездеход. Большей частью до места назначения добирались на лошадях, пешком. Свои выступления, концертные программы в селениях организовывали  вечером, когда колхозники возвращались с полевого стана, а доярки с ферм.
 Как только наступали сумерки, над каким-либо селением района звучал трогательный голос Зайнаб, сопровождаемый мелодичной игрой  саза, тара, чунгура. Песни её доходили до всех: колхозников, тружеников тыла, дезертиров, врагов советской власти. Одних окрыляла, другим подстригали крылья.
Певица обладала особым чутьем распознавания врага. В лесах, горах,  заброшенных строениях, домах прятались немало открытых, скрытных врагов советской власти. Враги на свой преступный промысел выходили по ночам.   Редко днем, там, где не ожидали отпора.
Враги, предупреждённые о даре Зайнаб распознавать неприятеля, от нее держались подальше, старались не попадать ей на глаза.
Слепой музыкант с дочерь в родном селении, особенно зимой, концертную программу показывали в коридоре  первого этажа своего дома. В холодные дни принимали в гостиной с печкой.
В связи с тем, что клуб не отапливался, колхозное правление помогло дяде Рустаму переоборудовать коридор его дома в концертный зал со сценой, занавесями. Поставили лавки, печку. Снабжали дровами.  Двери дома слепого музыканта, как одного из очагов культуры района, были распахнуты для тружеников села. Любой житель села, кто переступал порог его сакли, находил теплый прием.
 Иногда после концертных программ, проводимых слепым музыкантом и дочерью на полевых станах, фермах, отгонных пастбищах, правления колхозов, руководство района членам агитбригады давали продовольственные пайки: зерно, муку, мясо, сахар, чай. Эти пайки становились хорошим подспорьем для семьи.
 У себя дома они, после концерта, уважаемых людей села, дедушек, бабушек  угощали  чаем. А наиболее нуждающимся жителям села помогала чашкой муки, зерна, бобов. А  их детям давала теплые вещи, одежду. Когда гости расходились по домам, отец с дочерью с почестями провожали их.
 Как говорят, у дающего человека рука никогда не скудеет. Поэтому в сакле слепого музыканта всегда водился хлеб, душистый чай.

***
Песни Зайнаб, музыка слепого музыканта становились своего рода мостиком, объединяющим их с селом, талисманом,  щитом, оберегающим семью от негативных процессов,  выражением ее внутреннего мира. Кто сюда приходил с тоской, уходил с облегченным сердцем, кто искал тепло, с согретой душой.
 Не всегда Муслим мог видеться с любимой. Она в разлуке с ним  часто тосковала. Горский этикет не позво¬лял девушке открыто встречаться с любимым. Непреодолимой преградой в их отношениях становились ревнивицы, соперницы, джигиты, влюбленные в нее.
Зайнаб могла видеть любимого у себя  дома, в сельском клубе только во время  концертного представления. Понимая, что за ними следят десятки глаз, девушка вела себя весьма осмотрительно. Свою тайную грусть глубоко прятала в сердце. Будучи страстной, чувствительной натурой, Зайнаб в душе беспре¬станно боролась со своими противоречивыми чувствами, бунтарским характером.
Когда Муслим, занятый работой, долго не  посещал дом дяди Рустама,     сельский клуб, она начинала грустить. А по ночам, когда в семье все засыпали, волю давала слезам. Ее сердце   тосковало по любимому, тревожилось за него.
 Знала, многие девушки в селении сохли по Муслиму. До нее доходили слухи, что некоторые джигиты, безумно влюбленные в нее, недруги вынашивают планы  ее похищения, убийства любимого. Умоляла его быть бдительным, а сама не замечая опасность, преследующую её.
Зайнаб  больше всего опасалась мести бухгалтера колхоза Мурсала. Это он, когда выпьет, развязывал язык. Грозился расправой над соперником.  О Мурасле, его отце по селу давно ходят  слухи, что они тайно связаны с бандитами, дезертирами, прячущимися в лесах.
Тревога за любимого не покидала сердце любимой. По ночам она, скрытно от отца, у себя в постели часто плакала. Просила Всевышнего уберечь  любимого от козней врагов. Но разве от родного отца тревоги дочери, ее тоску упрячешь?! Отец на другой день по тембру голоса дочери, настроению, характеру исполняемых песен определял, что  творится в душе дочери, чего она тревожится, кого опасается.
Любящий отец видел, как только сын покойного Рамазана и вдовы Сельминаз переставал заглядывать к ним в дом, дочка начинала грустить. Последнее время дочка по ночам часто плакала.
Концертную площадку, устроенную в доме слепого музыканта, Мурсал тоже посещал вместе с друзьями. Та он искал повода, чтобы лишний раз увидеть Зайнаб.  А она еще издалека, с улицы, по скрипу хромовых сапог узнавала идущего к ним выскочку. Она, когда этот счетовод посещал их дом, делала все возможное, чтобы не столкнуться с ним.               
Другое дело –  Муслим. Отец ощущал, как преображалась, начинала светиться  дочка с его приходом. Голос дочери приобретал совершенно другое звучание, звенел  серебряным колокольчиком. За вечер она меняла несколько нарядов. На пальцы надевала кольца, а на шее начинало звенеть ожерелье из серебряных колокольчиков, подарок, доставшийся от прабабушки. Когда в зале сидел Муслим, дочка, как только объявлялся перерыв, со сцены носилась к шкафу с нарядами, от шкафа  к зеркалу. Завистницы, сидящие в зале, от ее нарядов, светящихся глаз, пышущей здоровьем красоты зеленели. Джигиты, цокая языками, между собой многозначительно переглядывались.
Зайнаб, когда её слушал Муслим, на сцене преображалась: становилась птицей, устремленной в небеса. Создавалось впечатление, словно вместо нее на сцену вышла певица профессионального театра республики. В песни вкладывала столько нежности, любви,  обаяния, что под чарующим ее голосом женщины начинали вытирать глаза.
Под воз¬действием её волшебного голоса словно раздвигались стены дома,  рассеивались грозовые облака над крышей. На небе начинали вспыхивать и гаснуть мириады звезд. А из-за горизонта выглядывала зачарованная ее волшебным голосом луна. Голос  певицы звучал так нежно,  страстно, порой  становился таким волнующим, душераздирающим, что слепой отец боялся, вдруг у дочери от нахлынувших чувств не выдержит сердце.
В присутствии Муслима  менялся и климат в доме, на сцене. Дом их заполнялся теплом, а сцена светилась какой-то магической аурой. Словно, под воздействием волшебного голоса Зайнаб стены сакли начинали обогреваться, границы села расширялись, небесный купол над ним становился выше.
***
После  концерта Муслим навестил дядю Рустама.
–Салам алейкум, дядя Рустам, – переступая порог гостиной, поздоровался.
–Валейкум салам, сынок, – ашуг усадил Муслима рядом с собой. – В последнее время, смотрю, ты стал обходить дом старого чунгуриста. Все ли члены твоей семьи живы? Тучнеет ли твой скот? Хорошо ли подкован скакун? – слепой музыкант каждый раз сына покойного Рамазана встречал традиционными расспросами.
От  теплых слов, рукопожатия дяди Рустама, его приятного голоса у Муслима на душе стало тепло.
– Спасибо, дядя Рустам, – ответил с дрожью в голосе. – Все домочадцы живы, здоровы. Передают вам привет. Скот тучнеет. Скакун крепко держится на ногах. Простите, дядя Рустам, – заглядывая в дверь, мимо которой ланью проносилась Зайнаб,  извиняющей ответил. – Как можно забывать Вас, человека, заменившего мне отца? Просто по хозяйству накопилось много дел...  Да и бригадир скучать не дает…
–Понимаю, сынок, – старик участливо вздохнул. – Война. Всем сложно. У тебя на руках еще больная мать... 
–Доченька, –  обратился в коридор, –  у нас дорогой гость. Не угостишь ли нас чем-нибудь?
Она  к приему милого  была  готова. Вчера о том, что их собирается посетить любимый, по секрету донесла подруга. Сколько не сдерживалась, при упоминании имени любимого, сердце  учащенно забилось. Девушке по обычаям гор не положено присутствовать там, где беседуют мужчины. А она всеми силами души сдерживала себя, чтобы хоть мельком заглянуть в гостиную. Вот и попался случай. Занесет еду и увидит его совсем рядом.
–Хорошо, папочка. Я мигом.
Голос её зазвенел серебряным колокольчиком. Что-то тихо напевая, стала колдовать у гудящего жаром очага.
Наконец, она,  притупив взгляд, со скатертью прошлась в гостиную. Вскинула взгляд  на любимого, и все лицо засияло в пурпуре красок. Кивком головы поздоровалась.  Дрожащими руками перед мужчинами  разостлала белую холстяную скатерть. Выбежала, принесла чайник, стаканы, сахарницу. Уносилась, прибегала, бросая на любимого огнеметные взгляды. От   взглядов любимой пунцовым загаром вспыхивали его щеки. Он весь взмок. Еле уняв дрожь в руках, стал разливать чай по армут-стаканам.
 С дядей Рустамом за приятным раз¬говором опустошили не один стакан душистого чая с мятой.
Муслим был информированным человеком и приятным собеседником. Любознательный старик за чаем от него получил всю хронику  фронтовых сводок.  Ознакомился с последними новостями  района, республики.
***
Она каким-то девичьим чутьем угадывала, когда любимый собирался  посетить их дом. К его приходу она  в казане  вареным держала мясо. А на столе,  разрезан¬ное на квадратики, дозревало тесто. С приходом любимого  тесто бросала в казан. И хинкал –  готов. Отец всегда удивлялся смекалке дочери. Она  очень быстро успевала что-то очень вкусное приготовить на первое блюдо. Еще пекла чуду из кислого молока и черемши, как это нравилось Мусли¬му.
 Без подсказок отца, как только мужчины приступали к еде,  из кладовой доставала холодное пенистое виноград¬ное вино в глиняном кувшине. И с двумя серебряными кубками  ставила перед ними.  Так случилось и сегодня.
Застенчиво улыбаясь любимому, быстрыми движениями рук убрала чайник, стаканы, са¬харницу. Заменила скатерть, как приучила  мать. В фарфоровых тарелках перед мужчинами поста¬вила хинкал, в чашках приправу, бульон; в подносе принесла чудно пахнущее чуду, лаваш.  Пожелав приятного аппетита, рдея, покинула гостиную. В коридоре стала за дверью,  из-под дуги густых ресниц украдкой бросая на любимого жгучие взгляды. Муслим чувствовал присутствие любимой за  дверьми. Сиял лицом, на двери иногда бросая искрометные взгляды. Когда их взгляды встречались, любимая нежно улыбалась.
Отец знал, что его дочка с Муслимом давно горячо и нежно любят друг друга. Он был рад тому, что молодые тянутся друг к другу. Муслим – сын его покойного друга Рамазана, очень хороший и воспитанный джигит.
 Но Муслиму не часто удава¬лось видеться с люби¬мой. Он в колхозе  отрабатывал трудодни; трудился в поте лица.
Мама его давно и тяжело болела. Врачи ей назначили дорогостоящие уколы, лекарства, которых порой в районную больницу не завозили.  Сыну лекарства втридорога приходилось доставать «на черном рынке» в Дербенте.
 Любимый не мень¬ше других сельских ребят желал слушать чарующие песни своей милой, виртуозную игру слепого музыканта. Но семейные обстоятельства не часто позволяли ему отвлечься на развлечения.
Когда посещал дом слепого музыканта, он по печальному лицу любимой, по покрасневшим глазам, темным кругам под ними определял, как она то¬скует. От чувства вины перед любимой у него сердце разрывалось на части. Он не успевал разрываться между колхозной работой, больной матерью, которой всегда нужен уход, и любимой. Благо, когда Муслим бывал занят колхозными делами, за его больной матерью приглядывали сыновья дяди Рустама.

***
В воскресенье вечером в домашнем зале слепого музыканта ожидалась премьера новой песни Зайнаб. Молодежь села её с нетерпением ждала. Один Муслим  знал, что песня посвящена их любви. И любимая на премьеру с нетерпением ждала его. С больной матерью Муслима осталась родственница, и он отправился на концерт.
У неё  с утра  душа ликовала. На сцену она вышла в образе героини песни. Сразу заметила, чтобы не привлечь внимания, он сел в заднем ряду. Издалека чувствовала его энергетику.  Еще со школьной скамьи, где бы  не находился, она ощущала его энергетическое поле, настроение его души. От одного ощущения его присутствия ей на сцене стало легко, свободно. Словно, она не ходит, а порхает.
Зал был переполнен. Многие, кому не достались сидячие места на лавках, стояли на проходах. В углу  трещала хорошо натопленная печка.  Было тепло, уютно.
Зрители нетерпеливо ждали выхода на сцену слепого музыканта и его дочери. Раздвинулась занавесь. На сцену вышел ученик десятого класса с табуреткой. Затем под руку на сцену вывел слепого музыканта с чунгуром.  Объявил песню и исполнителя.  Зал замер. На сцену, шурша платьем, выпорхнула Зайнаб. Она вышла в красивом небесного цвета платье,   такой же накидкой на голове, в туфлях на каблуках,  кемяром с серебряными насечками, монетами, опоясывающими лоб, узкий девичий стан.
Их взгляды встретились. Она засияла. Куда-то исчез ком, застрявший в горле,  её жгучая боль, вдруг схватившая за грудь, при неожиданном столкновении в коридоре с Мурсалом.
Гордо приподняв голову, она дугами выгнула лучистые брови. Глаза вспыхнули огнями. Лицо осветилось так, что вокруг него образовалась аура. Алые губы раскрылись бутонами, показывая ровный ряд жемчужных зубов. От её сияния сердце Муслима затрепетало. Из сердца выветрилась тяжесть семейных проблем, о которых сегодня собирался говорить с дядей Рустамом.
Она стояла на сцене синей птицей, готовой взлететь. Слепой музыкант притронулся к струнам чунгура. Волшебные ноты поплыли по залу.  Взглядом упёрлась вдаль, словно перед ней распахнулась стена. И перед ней открывались горы, укутанные снегом, лес, луга, река, скованная льдом. Расправив плечи, невольно выпятила грудь, горделиво приподняла подбородок, устремив взгляд в  сердце любимого.
 Запела серебреным колоколом.  Ее чарующий голос  понесся над головами зрителей, достукиваясь до сердца каждого из них, будоража  джигитов, завистливых сверстниц. Песня, щемящая душу, под волшебное звучание чунгура  вырвалась из зала, несясь по горам и долам. Пела так,   в зале не могли верить, что девушка так трепетно может петь. Кто-то одиночно захлопал в ладоши. Зрители один за другим вставали, хлопая. Неожиданно зал наполнился громом оваций.
В этот вечер волшебный голос Зайнаб тревожил сердце не одного Муслима. В зале в тревоге замирал ни один джигит, ко¬торый за один взгляд, за одно прикосновение руки За¬йнаб готов был пасть к ее ногам, преподнести все, что у него есть. Слушая чарующий голос, люди на время забывали о своем горе, военных неудачах Красной армии, о погибших родственниках,  голоде, холоде, болезнях, от которых умирали старики, дети.
Волшебный голос, несясь вы¬соко в горы, залетал под облака. Он  мириадами разноцветных бриллиантовых бусинок рассыпался, дрожал на тра¬вах, листьях деревьев, лепестках цветов. Волшебные ноты пе¬сни  мотыльками оседали на горные вершины, каплями дождя сверкали на горных травах. Ноты, слетающие с уст, становились брызгами волн моря, семицветными ра¬дугами, перекидывающимися от одного края пропасти на другой. Они вешними водами с ледяного зазеркалья гор с грохотом скатывались в глубокие ущелья, стано¬вясь тучными туманами, грохочущими водопадами. Ее песни, взмывая в небеса, вместе с грохочущими облаками, сверкающими из них молниями, неслись на передовую, становились в сомкнутые ряды сражающихся с фашистами земляков.
 Песня давно закончилась. А она все еще звучала в ушах окрыленных зрителей. Она  сошла со сцены, забежала к себе в комнату, чтобы передохнуть, успокоиться. Ей не так легко перед изумленной толпой держаться. На нее устремлены взгляды десятков мужчин, жаждущих ее. В ее ушах весь вечер звучал шепот завистливых женщин, их ругань, проклятия.

***
Отец чувствовал настроение дочери, ее мучения, сопереживания на сцене. Ощущал холод, отдающий от некоторых врагов, которые пришли не  песни слушать, а своими анафемами её изводить. Отец, как прирос к табуретке, так и замер, держа чунгур   на коленях,  дожидаясь очередного выхода дочери.  Из зала до его ушей доносилось  шипение  женщин, злобно обсуждающих его дочь, ее поведение на сцене, наряды.
Ашуг Рустам по противному шелесту, ползущему по рядам некоторых зрителей, неприязни, исходящей от недругов Муслима, соперниц дочери, догадывался, о тайне  дочери известно многим в селении. Он понял, Муслиму надо  немедля засватать его дочку, пока не случилась беда.
 Такое же ощущение испытывала и  дочка.  Рустам не ведал, по какой причине Сельминаз медлит со сватовством. Отец страшился злых языков сплетниц, нещадно жалящих дочь. Они могли навредить дочери, Муслиму, их чувствам. Да и сплетницы, нанятые недругами,  с утра до вечера бродили по селу,  разнося язвительные слухи о влюбленных, обливая их гря¬зью. Отец, умудренный жизненным опытом, пони¬мал, что любовь в начале своего развития уязвима и хрупка. Враги в самый неожиданный момент мог¬ли на влюбленных накликать беду. Вот почему он в меру своих сил пытался  уберечь влюблённых от людской молвы. Он нетерпеливо  ждал сватов от Муслима. А Сель¬миназ медлила.
 Рустам не   знал, что Сельминаз давно собиралась послать к Зайнаб сватов. Но боялась, что за их бедность им откажут. А любящий отец волновался за судьбу дочери.
Сославшись на головную боль, она больше не вышла на сцену. Зрители, особенно молодежь,  недовольно расходилась по домам.
***
Выход из трудной ситуации, в которой оказались влюблённые,  нашла  Зайнаб. Она знала, по какой причине тетушка Сельминаз медлит со сватовством. Посекрет¬ничав с подругой, под предлогом обмена шерстяной нити нужной расцветки отправила к тетушке Сельминаз. Подруга оказалась сообразительной. Она  матери  Муслима быстро открыла глаза. Сельми¬наз через посланницу передала Зайнаб, что  в четверг вечером к ней  отправляет  сватов.
 Но непредвиденные обстоятельства за¬ставили  ускорить этот шаг.
Подружка, подкупив разносчицу слухов по селу, разузнала, что в четверг вечером бухгалтер колхоза Мурсал засылает к Зайнаб сватов. В этом случае промедление сватовства для влюбленных было смерти подобно. Надо опередить соперника. Иначе отказ за него выдавать Зайнаб может обернуться враждой между двумя семьями.
 Подружка, на голову накинув мате¬ринскую шаль, огородами заторопилась к Зайнаб. Зайнаб, к счастью, оказалась  во дворе. По выражению лица подружки Зайнаб догадалась, что подружка прибежала с ужасной вестью.  То, что поведала подруга, Зайнаб лишило дара речи.
В переулках села за своей спиной она дав¬но слышала скрип тяжелых кованных хромовых сапог  Мурсала,  пытливые взгляды, бросаемые им на сцену. И была наслышана о его намерении на ней жениться. Она Мурсала никогда всерьез не воспринимала. С первого класса шко¬лы не возлюбила его.  Но  на этот раз крепко задумалась. Ее отец Мурсалу должен был большую сумму денег. С этим долгом отец никак не мог расплачиваться. Мурсал мог надавить на отца, вынудить его принять нежелательное решение.
Она с подружкой разработала план не¬медленного действия. Подружка сейчас же пойдет к тетушке Сельминаз и расскажет о назревающей грозе. Подружке повезло. Дома находился и Муслим.  Муслим с замиранием сердца выслушал  рассказ посланницы любимой. Он  не знал, что дядя Рустам находится в долговой кабале  Мурсала.
Муслим передал, что сегодня вечером отправляет своих сватов.

Глава 4
Мурсал в школе с первого класса Зайнаб не давал проходу.  В  первом классе он попытался сесть с ней за одну парту. Девочка заплакала.   Учительница пересадила её  за парту  Муслима. Она довольно заулыбалась. С этого дня Мурсал возненавидел его.  Когда Мурсал обижал девочку,  Муслим заступался за нее, не раз лез в драку. И в старших классах Муслим не раз  домой возвращался с расквашенным носом, разбитой губой, оторванными пуговицами пиджака.
Мурсал подстерегал девочку в школе, на улице. А  девчонка его  упорно избегала. Так прошла и школьная жизнь.
Если в школе она не замечала задиру, то по¬сле окончания школы, сталкиваясь с ним в клубе, сельском Совете, выражала ему презрение. Мурсал  злился на них, задумывал одну месть ужаснее другой.
 Накануне на одном из концертов   соперники вновь столкнулись. Мурсал бесился, когда она во время исполнения песен бросала робкие взгляды не в его сторону. Сидя на концерте, он себе представлял в объятиях Зайнаб. В своём воображении целовал ее   миндалевид¬ные глаза, полные любви, огня алые губы. Когда  осознал, что она его на дух не переносит, свое предпочтение отдает сопернику, решил завладеть ею силой. Отца немедленно отправит сватать ее. Тем более,  отец певички его крупный должник. Пусть слепой музыкант эти деньги примет  калымом, преподнесенным им за  дочь. Претендент был уверен, слепой музыкант от его такого предложения никуда не денется.
Успокоенный принятым решением,  со своего места снова стал ревниво наблюдать за  ней.  Вновь залюбовался ею. Вожделенно отвисла нижняя губа. «Какая у нее  грудь, какое зовущее тело… Какая из нас выйдет пара на зависть всем сельским соплякам. Все мужчины округа позавидуют мне! От какого-то хохота, вдруг раздавшегося рядом,  резко вскочил. Оказывается, он задремал и захрапел. И первое что, увидел: ее песни со  сцены, как живые молитвы, звучат не ему, а его врагу. «Она сохнет не по нему, пьет любовный нектар не с его уст,  жажду, томящую душу, утоляет не с его рук… Этот безотцовщина с  первого класса стоит у него на  пути. В учебе, в спортивных состя¬заниях, на джигитовке, в борьбе – везде ему дорогу прикрывает. И школу, шакал, за¬кончил на круглые пятерки».
 Так Мурсал накручивая себе нервы. И в порыве гнева в адрес соперника во всеуслышание выпалил грязные слова. Муслим не стал срывать концерт. Но пригрозил с выскочкой по-мужски поговорить после концерта.
Мурсал знал, в единоборстве противник его легко одолеет. Муслим его легко одолеет в единоборстве. Нет, он выберет другой метод борьбы. После концерта он, окруженный друзьями, под хохот сельской молодежи, отправился домой.
***
Мурсал  рассчитывал, после окончания школы  с противником разойдутся надолго. Соперник по¬едет учиться в столицу, поступит в вуз. Затем, слышал, собирался поступать  в аспирантуру. А он в Дербенте заочно окончит бухгалтерские курсы. Станет работать бухгалтером в родном колхозе, куда его договорился пристроить отец.
 Муслим в городе, среди  накрашенных, полуобнаженных студенток, быстро затеряется, забудет  её. А он на ней спокойно женится.
Но нет же! Не получилось так, как он загадывал.  Вновь пути  непримиримых врагов скрестились на  сельских переулках! Муслим из-за болезни матери  в вуз поступил в заочной форме. Далеко идущие планы Мурсала забуксовали. Не сумел разорвать отношения двух влюблённых. Наоборот, они стали принимать более глубокую форму.
Тогда  решил надавить на слепого музыканта более радикальными мерами. Тысяча рублей, которые слепой музыкант ему должен – не малые деньги!  Если Рустам за него не выдаст свою дочь, обяжет его в течение дня возвращать долг. Нет, он найдет способ наказать слепца.  Руками друзей, которые скрываются в лесах, уничтожит старика и своего соперника.
Зайнаб все сильнее ощущала угрозу, нависшую над ней и любимым. Чем известней становилось её имя  в районе, тем сложнее становилось  в жизни. Завистницы на роднике, девичьих посиделках о певице  распространяли всякие грязные небылицы. Пуская разные слухи, они усиливали вражду, не прекращающуюся между двумя соперниками. Завистницы перешли на более изощренные методы психологической атаки. Стали распространять небылицы о любовных похождениях певицы. Она, притворяясь певицей, прикрываясь слепым отцом, ходит по селам, совращая активистов, женатых мужчин. А за предоставляемые услуги… с них берет деньги.
В народе говорят, «если кошка решила съесть сво¬его котенка,  вываливает его в золе и поедает». Тай¬ные враги с ней решили поступать по-кошачьи.
***
По селу мальчишки разнесли слух, что в честь освобождения Красной  Армией  Северного Кавказа от немецко-фашистских захватчиков, сегодня в обеденное время в очаге культуры слепой музыкант с дочерью дают большой  концерт. Сельчане с полевых станов, животноводческих ферм, из ковровой фабрики торопились на концерт.
 Отец с дочерью, не прерывая репетиции, вели и  приготовления к приему сватов на вечер.
 К  концерту она готовилась так ответственно, словно на сцену перед публикой выходит впервые. Сегодня у нее двойной праздник: долгожданное освобождение Красной армией Северном Кавказе и  ожидаемое  сватовство!
 Нарядилась с иголочки: бархатное платье, золотые украшения, доставшие  от бабушки. Она трепетала. Еще бы! Сегодня станет невестой самого видного джигита. На ней все сверкало. Ей хотелось  петь. Петь своему любимому.
 В толпе зрителей глазами  поискала любимого. Их взгляды встретились.  Мурсал, следящий за Зайнаб и  соперником, позеленел. Казалось, Мурсал пришел не на концерт, а тайно следить за влюбленной парой. Ловя  глазами, налитыми кровью, влюбленные взгляды, рука невольно тянулась к рукоятке кинжала. Его ненавидящий взгляд встретился с ответным взглядом соперника. Муслим не дрогнул. Заулыбался так, чтобы соперник  захлебнулся в своей злобе.
У Мурсала от наглого поведения соперника голова перестала соображать, глаза видеть, уши слышать. Он не заметил поднявшихся на сцену председателя колхоза, парторга, не услышал их выступление.
Зайнаб открыла концертную программу песней, когда-то на этой сцене молодым ашугом спетой в ее честь. На лице  Мурсала одна краска меняется другой. Спазмы в горле душили его. А сплетницы села на него, смеясь, указывали пальцами. Он еле держался, чтобы не наброситься на соперника. В зале многие видели, как накаляются страсти.
Этого состояния Мурсала  со сцены не могла не видеть и Зайнаб. Мурсал находился в таком взвинченном состоянии, что в любую минуту мог выкинуть глупость, которая могла задеть ее честь. Он явно с её любимым искал конфликта. Хаотично думала, как разря¬дить обстановку.
Напряженную обстановку, нагнетаемую Мурсалом, чувствовал и  отец. 
И Муслим постепенно выходил из себя. Бесцеремонные взгляды, бросаемые противником  на Зайнаб, его выводили из себя. Если Мур¬сал не уберется из зала, он  перед всеми сельчанами проучит  наглеца!
Отец, чувствуя накаляющуюся обстановку, по условленному сигналу дочери объявил перерыв. Она в длинном до пят платье с двумя подружками прошур¬шала в свой кабинет. С подружками придумывала, как выставить Мурсала из зала. Подсказку нашла подруга. Она  брата  со спешным поручением отправила к отцу Мурсала. Через пять минут от отца к  сыну  прибыл посланник с запиской. Мурсал глазами прошелся по записке и спешно покинул зал.
Все в зале облегченно вздохнули. На сцену с новой песней вышла Зайнаб.
***
Тетя Сельминаз, как условились,   в дом Рустама отправила сватов. Рустам сватов принял с большими по¬честями. Угостили чаем. По обычаю, такое угощение  сватов  означает, что здесь их ждали. Сваты  сидели на полу по одну сторону, хозяева –по другую.  После чаепития, как  издревле принято в горах, наиболее уважаемый из сватов приступил к процедуре сватовства.  Как того требует обычай, ровным голосом произнес традиционную речь сватовства. Речь на  сторонников невесты произвела хорошее впечатление. Сторонники невесты  своего посла отправили к девушке. Надо получить ее согласие. Из комнаты невесты с послом вышла тетя. Подошла к отцу невесты и согласно кивнула головой. Со стороны сватов облегченно вздохнули. Прочли совместную молитву. Затем с той и другой стороны мужчины ударили по рукам. Женщины со слезами радости стали поздравлять друг друга. После соблюдения всех процедур сватовства: преподношения невесте перстня,  раздачи подарков, поздравлений, счастливый отец, растроганный, спел свадебную песню. Затем организовали угощение сватов: мужчин и женщин в разных комнатах. Мужчинам принесли и вина. Затем все собрались в одну комнату. Стали обсуждать детали предстоящей свадьбы. Назначили и день свадьбы. В конце сваты вежливо попрощались, стали рас¬ходиться. Перед уходом сторона невесты сватам раздала подарки. Сватов провожали до ворот, обернулись, вернулись в дом. А дядя Рустам, провожая сватов, с чунгуром в руке  вышел за ворота. Но назад  не вернулся...
Рустама родственники, сельчане  с факелами в руках искали всю ночь,  не нашли. На зоре нашли за селением, подвешенным на ореховом де¬реве. К его груди была приколота записка: «Кто пере¬ступит порог дома слепого ашуга, свой конец найдет под этим деревом!»
 А под ногами повешенного ашу¬га сиротливо лежал чунгур с оборванными струнами.
В селении убийцей слепого музыканта, без сомнения, стали считать Мурсала. Но вскоре эта версия отпала. Потому что, когда во двор Мурсала ворвались разъяренные жители селения, напуганная до смерти мать долго не могла объяснить, где находятся ее муж с сыном. Когда  немного отошла от страха, сообщила, что еще вчера сын из военного комиссариата района получил повестку на фронт. Нашлись и свидетели, которые вчера вечером, когда в зале показывали концерт,  Мурсала с отцом видели верхом,  которые направлялись в районный центр.
Тогда пострадавшая сторона стала утверждать:
–Мурсал имеет контакты «с лесными братьями».  По  наущению Мурсала  бандиты выследили дядю Рустама у ворот, напали, оглушили, оттащили под дерево грецкого ореха.
Появились и другие версии:
–На убийство слепого музыканта мог пойти и хромой мулла Гамид.  Гамид тоже, по предположениям некоторых сельчан, имеет тайную связь с бандитами и дезертирами, скрывающимися в лесах, горах. К том же, Гамид семью слепого музыканта систематически преследовал за песни, отговаривал играть на музыкальных инструментах. Он песни и музыку считал привилегией сатаны, выдуманной для того, чтобы правоверных мусульман отправлять прямой дорогой в ад.
Но вскоре и эта версия отпала. Выяснилось,  Гамид вторые сутки гостит у своего друга в сосед¬нем районе.
Из райцентра верхом прибыли люди в погонах.  Мужчин одного за другим вызывали в сельский Совет, производили допрос. Что-то записывали. Ходили к тому месту, где нашли тело Рустама. Наконец, разрешили похоронить старика. Сами отправились обратно.
Некоторые сельчане предполагали, что Рустама могли убить «лесные братья», бандиты, дезертиры, которых слепой музыкант с дочерью разоблачали со сцен клубов многих сел района. Они могли наказать Рустама за острый язык, в назидание другим.
***
Убийство отца для семьи ста¬ло страшным потрясением. От этого удара,   думали  сельчане, она не оправится. Когда плакальщицы оплакивали покойного,  дочка  у изголовья отца сидела истуканом, с широко раскрытыми глазами, неотрывно глядя на его лицо. Глаза ее были совершенно сухие. Дочка не выронила ни единой слезинки даже тогда, когда отца из дома, сопровождаемый хоровым плачем женщин, на жаназе выносили хо¬ронить.
Слепого музыканта похоронили рядом с женой. Родные, близкие страждущей семьи погоревали, поплакали над мо¬гилой несчастного ашуга и разо¬шлись. Женщине по исламским канонам  запрещено принять участие на похоронах. Но после того как все разошлись с кладбища, Сестра с братьями посетила могилу отца. Окружив свежевырытую могилу, ревели до поздней ночи.
В селении недруги злословили: пришел конец песням Зайнаб и ее хождениям по клубам сел района. Враги открыто радовались ее горю. Были уверены,  она после такого удара сломается на всю жизнь. А семья распадется: одни из братьев  покинут отчий очаг, другие умрет с голоду.
Нет, недруги ошиблись в своих просчетах! Да, враги ей нанесли смертельный удар, но не добили. Она не стала на колени, зато  за жизнь держится соломинкой. Девушка неузнаваемо переменилась. Теперь мало кто узнавал прежнюю веселую, задиристую девушку. Она перестала говорить, словно с горя потеряла язык. Никто больше не слышал чарующего её голоса,  песен, ее призывов на смертный бой с врагом. Она умолкла, закрылась, отгородилась от всех  и веселых привычек.
 Ко всему, что не касалось ее семьи,  перестала проявлять интерес. Кроме самых близких людей, ни с кем не общалась, никого в дом не впускала. На уговоры подружек, куда-то ходить, где-то посидеть, поговорить, категорически отказывалась. Когда подружки настаивала, на них начинала смотреть такими враждебными глазами, что они выметались из ее дома.
Стала затворницей, рабой своего горя, своего одиночества. Свой чунгур и бубен  под замком закрыла в стенном шкафу.  Потеряла интерес ко всему: к жизни, будущему, своему счастью. Осиротела Зайнаб, осиротел ее дом. Опустела ее душа.
Дочка носила траур по отцу. В свой дом не впускала даже  Муслима. Она с зарей с братьями уходила на колхозное поле, с зарей возвращалась. На поле пахала, не разгибая спины; ни с кем не общалась, ни на  какие увещевания подружек не реагировала.
Жители селения все еще  бурно обсуждали  смерть слепого музыканта. Потом   сельчанам стало не до семьи погибшего музыканта. На селение не раз нападали бандиты из леса, угоняли скот. Избивали активистов, родственников тех, чьи сыновья, дети ушли на фронт. Страх перешел в общую тоску. В селении многим стало казаться, что не хватает  света, тепла. Об этом говорили на годекане мужчины, женщины на роднике.
Наконец, до сельчан дошло, что им не хватает  Зайнаб, ее песен, виртуозной игры слепого музыканта. Аксакалы, старушки, председатель сельского Совета, председатель колхоза подружек отправляли к ней,   уговаривая, чтобы  вернуться на сцену. Подружки от имени всех сельчан со слезами умоляли ее:
–Без твоих песен село умирает, подруга, – слезно просили. – Без твоих песен для нас день превратился в ночь! Так мы все умрем от тоски.
–Ни о чем меня не просите, подруги, –  бесстрастно, как живой труп отвечала певица, глядя поверх их голов расширенными зрачками глаз. –Я умерла в тот день, когда  враги казнили  моего отца, а его чунгур с оборванными струнами бросили под ноги.  Вам кажется, что я жива. А я давно вместе с отцом лежу в одной холодной могиле.
Ко всем просьбам, мольбам подружек  оставалась глухой.
 К Зайнаб на увещевания отправляли самых близких родственников, активистов  колхоза.  Приходили председатель колхоза с парторгом, заведующий отделом культуры райисполкома, секретарь  ВКП(б) района. Она ни на какие увещевания не соглашалась, ни на какие уговоры не реагировала.  Бесстрастно отвечала:
–Я для сцены погибла.
 Хоть бы плакала, тогда со слезами облегчила душу. Ушла в себя,  душа окаменела, слезы застыли в сердце ледяными осколками. Многим казалось, вместе с отцом в его могилу отправилась и ее душа.  Без песен любимой певицы сельчане осиротели. Будто лишись света, глотка свежего воздуха.
Без отца, его  напутствий дочка в жизнь совсем потерялась. Ста¬ла бояться наступления ночи. Самих ночей. В кратковременных снах себя искала в прошлой жизни. Мечты о будущем ее покинули. С некоторых пор для нее и день превращался в бесконечную ночь. В доме братья редко слышали голос сестры. Часами застывшими сидели возле очага. Они порой спрашивали друг друга:
–Дышит ли наша сестра?
Когда сестра не реагировала на их зовы, плачи, старшие начинали тормошить ее за плечи.
 Если жители села давно привыкли к жесто¬ким условиям военного времени, для Зайнаб эта война с конкретными врагами только-только начиналась...
После  гибели слепого музыканта  фальшивые вздыхатели,  «почитатели таланта» певицы, устами жадно ловящие каждый тембр голоса, стонущие, трепещущие перед ее волшебным голосом, исчезли. Словно, их вообще в жизни не было. Никто из них не интересовался, жива ли их богиня? Как она себя чувствует? Не голодают ли ее братья? Как она кормит, одевает семерых сирот, старший из которых в этом году перешел в седьмой класс?
***
Она в глазах сельчан оставалась непреклонной. Ни перед кем не гнула шею. Муслим берег её, поддерживал, чем мог, помогал  семье. В трудную минуту он не оставил любимую. Не испугался угроз  «лесных братьев», тайных врагов. Он ни перед кем не отступал, наоборот,  готовился к решительной  схватке  с врагом.
 Муслим в мечети поклялся, что найдёт убийц дяди Рустама и отомстит. Пока не накажет убийц,  он не осмелится ей  открыто смотреть в глаза. Догадывался, кто мог стать заказчиком убийства, предположительно знал, где скрываются бандиты, дезертиры. Со дня похорон дяди Рустама он, вооруженный карабином, рыскал по окрестным селам, лесам, горам, выслеживая убийц. Месть за дядю Рустама стала делом его чести, чести Зайнаб.
 Однажды Муслим понял, что напал на след «лесных братьев».  Несколько дней шел по их пятам, настиг, уничтожил в подземном гроте. Один тяжело раненный бандит, прежде чем испустить дух, признался, что заказчиком убийства слепого музыканта был Мурсал.  Он из  военного комиссариата никакую повестку не получал. Ему отец эту повестку накануне убийства дяди Рустама купил. Убийца  прячется в лесах.
Муслим, злобно ухмыляясь, прошептал:
–А я в том и не сомневался!
Он днями, ночами гнался за убийцей святого человека. В тот момент, когда ему показалось, что  капкан захлопнулся, убийца избежал его.
Муслим вошел в экспедиционно-карательный отряд, возглавляемый старейшим большевиком, другом покойного отца. Отряд, вызванный в село, несколько дней подряд прочесывал окрестные леса. Всех членов банды, в какую входил Мурсал, истребили. Убийца вновь избежал кары.

Глава 5
В день исполнения восемнадцатилетия  Муслим  отправился в военный комиссариат, где добровольно изъявил желание отправляться на фронт. Домой вернулся с повесткой. Теперь оставалось подгото¬вить мать, невесту к тяжелому разговору.
От матери  скрывал, что собирается на фронт. Разве от чуткого сердца матери что-нибудь утаишь? По спешным движениям, горящим глазам сына мать почуяла, что  в районный центр не зря отправился. Дождалась, пока сын сам откроется. Сын не выдержал испытующего взгляда матери, обнял за плечи, прижался щекой к ее щеке и признался. Мать не стала отговаривать сына. Его отец тоже был очень мужественным, преданным Отчизне человеком. Родину  своими сапогами топчут фашисты. Разве такое сын стерпит? Раз сын так решил, не мог поступать иначе. Без лишних слов, слез сына стала готовить к проводам. Она только сейчас обратила внимание, как сын вырос, стал похож на отца. Лицо, глаза, разлет бровей, пря¬мой нос, чуть припухшие губы, даже созвездие Большой медведицы, которое запечатлелось у него на шее. Сын выражался, жестикулировал как отец. Даже, когда нервничал, как отец, кашлял в кулак.
–Мама, у меня есть одна просьба к тебе…–обнял. – Поговори, пожалуйста, с Зайнаб… У тебя это хорошо получится… Она должна понять, что я обязан выполнить свой долг…
– Сынок, наша невеста умная девушка. Она поймет тебя. Я позову ее сюда, поговоришь сам. Храни тебя бог. Иди, попрощайся с аксакалами, самыми уважаемыми бабушками села, с больными, не способными двигаться… Не забудь сходить на кладбище, поклониться могилам деда, бабушки, отца, дяди Рустама, тёти Шахрузат… А мы за это время с Зайнаб подготовимся к приему твоих друзей. 
Муслим сделал все так, как подсказала мать.
К вечеру на проводы собрались друзья.  Друзья Муслиму устроили трогательные проводы с приглашением ашуга, который исполнил его песню, посвященную Зайнаб. Слушая песню с подругами за дверями гостиной, после смерти отца Зайнаб впервые разрыдалась.
Друзья Муслиму на дорогу собрали деньги, сушеное мясо, теплые вещи, поже¬лали удачи и разошлись по саклям.
 Поздно ночью, когда село ушло на покой, Муслим к ясени отправился на свидание. Муслим ждал. После вос¬хода луны на их заветное место она тенью проскользнула. Она смущенно обняла возлюбленного, молча прижалась к его груди. Как она изменилась после потери отца, осунулась. От лица любимой остались одни огромные печальные глаза, скулы, подбородок. По тому, как она затряслась в его объятиях, понял, как  она волнуется, переживает. Внеш¬не  держалась спокойно: ни слезинки на глазах, ни всхлипов, ни причитаний. Крепилась, чтобы перед разлукой не ранить сердце любимого. Муслим, прижав её к груди, гладил  по голове, говорил, говорил, говорил… Сам удивился, откуда в его сердце накопилось столько недосказанного. Говорил об обыденной жизни, обходя все острые углы. Вспоминал школу, их встречи, расставания, детские шалости, незначительные обиды, примирения. А она, прислонив голову к его плечу, не моргая глазами, слушала… Так ей было хорошо. Век бы так остаться.
 По небу стремительно неслись белогривые  облака. В проеме облаков показалась луна. У Зайнаб на прядях во¬лос, которые выбились из-под черной шали, на бровях, ресницах заиграли серебряные лучики. За припухлыми губами белыми жемчужинами заблестели два ряда ровных зубов.  Ей надо было уходить – при лунном свете ее могли увидеть с Муслимом.  Но она прилипла к нему плечом, оторваться не может.
– Береги себя, Муслим, – судорожно высвобождаясь, одними губами прошеп¬тала. – Мы с тетей Сельминаз будем молиться за тебя.
Это были единственные слова любимой, которые Муслим услышал со дня гибели ее отца. Она приподня¬лась на цыпочках, холодными губами прильнула к его щеке. Что-то мягкое и теплое всунула ему в ладонь.
    – Да хранит тебя Аллах!
Муслим поцеловал ее в голову и отпустил. Она спешными шагами растворилась в туманной дымке.
– Зайнаб, я вернусь! Жди меня! Обязательно вернусь! – кликнул он вдогонку.
Глазами, полными горя, со спазмой в горле провожал невесту, пока шорох ее шагов не растворился во тьме.
***
Муслима на фронт провожали всем селом. Рано утром верхом, на своем коне, отправился в районный центр. В шести километрах от аула, на развилке двух дорог, там, где в расщелину скалы закидывают камешки на удачу, раздался одиноч¬ный ружейный выстрел. Муслим вздрогнул, схватился за грудь, закачался в седле. На лбу выступили градины пота; на левой стороне груди образовалось темное  пятно. Руки, ноги стали свинцовыми. Тело стало неметь, отказываясь слушаться... Грудью упал на гриву коня, размяк, свалился под его ноги.
Так, бандитская пуля, пущенная с макушки скалы, оборвала жизнь джигита...
Когда до Зайнаб дошла страшная весть,  окаменела.
 На место гибели Муслима заторопились все жители селения, соседних сел.
 В село тело привезли на колхозной арбе. На черной бурке занесли в са¬клю. Тетушка Сельминаз, как увидела сына, упала в обморок. Ее еле привели в себя.
 Зайнаб в сакле тети Сельминаз, как села у изголовья любимого, гладя  голову, глядя  в лицо немигающими глазами, так и застыла. Причитания, слезы, стоны родных, близких у изголовья проносились мимо ее сознания.  Она не причитала, как многие женщины, истерично не истязала себя, не царапала лица, не рвала волосы на голове. Сидела у изголовья на коленях, склонившись над любимым, превратившись в черную  мраморную статую. Ее широко раскрытые глаза  были сухи, безжизненны. Лицо окаменело.  На коленях порой чуть раскачивалась со стороны в сторону. Иногда, словно в бреду, приходя в себя, любимому  давала ласковые имена, звала в горы, на их любимые с детства места. Упрекала его, что в последнее время  редко заглядывает к ним домой. Давала обещания, что к следующему его приходу сочинит но¬вую песню, посвященную ему… От этих ее слов, ледяными пульками проникающих во все органы,  родственницы, женщины-плакальщицы сходили с ума.
Зайнаб только, когда под об¬щую молитву мулл жаназ с покойником  стали выносить из комнаты, повисла на носилках, умоляя, чтобы его не трогали. Зависла на носилках как живая мумия с омертвевшими глазами. Но когда до её  сознания дошло, что любимый должен покоиться на кладбище, рядом с отцом, отпустила носилки. Только попросила, дать ей возможность попрощаться с ним.   
Носильщики опустили носилки. Зайнаб стала на колени, поклонилась, поцеловала в лоб, отступила. Ни на кого не глядя, направилась к порогу. У порога в пояс еще раз поклонилась любимому. Затем тихо ушла.
В день похорон Муслима из районного центра в село прискакали важные чиновники в мундирах. Они посетили место гибели Муслима, делали какие-то за¬меры, что-то записывали в блокноты, спорили, опять мерили.
Потом зашли в сельский Совет, туда вызывали тех, кто первым обнаружил тело Муслима, подозревающихся в соучастии в убийстве. После повторных расспросов, сели на лошадей отправились  в райцентр.
 На следующий день за селом, в лесу, раздались пулеметные очереди, ответная пальба. А ве¬чером к административному зданию сельского Совета на кол¬хозных арбах привезли несколько трупов убитых бан¬дитов, пленных.
Среди пленных находились несколько жителей этого населенного пункта. Среди убитых бандитов обнаружили  тела Мурсала, его отца…
***
Зайнаб носила траурное одеяние  по отцу и жениху. Траур носила как веление сверху, как долг дочери перед казненным врагами отцом, как память перед предательски убитым женихом. Стресс, полученный от двойного удара, оглушил ее. Отпало элементарное желание жить. Горе растворило время и временные границы. Перестала реагировать на еду, ночь и день. Ее и в лунную ночь, и днем можно было видеть на колхозном поле, не разгибая спины. В ее сознании произошли необратимые процессы. Под воздействием тех преобразований принимаемые ею решения,  действия поражали, пугали сельчан. Боль  её стала необозримой, всепоглощающей. Не могла привыкнуть к мысли, что можно жить без отца и жениха. Поражалась тому,  когда люди радовались, смеялись. Не могла понимать, как Земля может на своей спине держать  убийц.
Она запуталась в жизни, отстала, пошла  по  её теневой стороне. Не понимала, как так могло случиться – она находится по одну сторону жизни, а отец с женихом – по другую сторону.
 Но после одного пророческого сна неожиданно туман, окутавший ее сознание, растаял. Паутина, овладевшая ее волей, стала расплетаться. Только теперь до ее сознания  доходила вся тяжесть утраты. Стала осознавать, кого лишилась она, кого – тетушка Сельминаз. Каким прессом враги прошлись по их семьям. Эта мысль, парализующая ее волю, боль в сердце, тупая, сводящая с ума, ломающая сознание, отнимала способность отвечать за завтрашний день. Перед глазами завертелись чер¬ные круги,  подломились ноги. Свалилась в поле. Лишилась чувств...
Когда очнулась, не могла вспомнить, сколько вре¬мени в бессознательном состоянии пролежала. Во¬круг нее беспомощно суетились братья. Кто дергал ее за руку, кто плакал, кто в страхе трясся. Первая мысль, когда очнулась, которая посетила ее мозг – с ней рядом нет отца, нет жениха. Глаза затуманились:
– О, боже! – вырвался из груди отчаянный крик. – Как дальше жить?!
Обнимая сестру, вместе с ней заплакали и братья.
Ужас одиночества, на пороге которого оказалась, потеря тех, на которых в трудную минуту опиралась, лишили сердце Зайнаб опоры, стержня – стремления выстоять перед натиском жизни.
Казалось, когда страдалица вернулась к реалиям жизни, должна была одуматься, работать, жить так, как живут, работают другие. А Зайнаб  не умела так жить. Она  менялась изо дня в день. Становилась,  похожей на бесчувственную тень. Менялась ее психика, отношение к миру, богу, обществу людей. Себе внушила,  что на ее семью и тетушку Сельминаз ополчились все: люди, боги, небеса. Сутками ничего не ела. Организм ничего не принимал, кроме сырой воды. От неё осталось одно бескровное лицо с огромными глазами, заостренный нос с раздувающимися ноздря¬ми, трясущиеся руки. Неизменными остались ее осанка, осанка короле¬вы, и красивая, горделиво приподнятая голова.
Зайнаб на себя взяла обет молчания. На обращения братьев, род¬ных отвечала двумя краткими словами: «да», «нет». Она не знала, ее не научили жить в таких экстремальных условиях. Жить без отца, любимого, без света, без опоры, без знания жиз¬ни, без надежды...
Недруги в  молчании девушки  искали корни  рока, нависшего на нее за ее песни, веселящие бесов. Она отвергнута богом. Носила траур¬ное одеяние так, словно в нем родилась. Перед ее глазами маячили ямы, куда зарыли отца, любимого. В траурном одеянии жила так, как человек живет согласно с природными законами: восходом, заходом  солнца, наступлением дня,  сумерками, бесконечной ночи.
***
Траурное одеяние менял образ певицы. Оно  придавало ее лицу ореол святости, всему ее облику шарм целомудренности, не земной сущности, неповторимости. Своим умением носить даже траурное одеяние  приводила в удивление многих завистниц и врагов. В скором времени все девушки, молодые женщины аула, подражая ей, стали носить такое одеяние и такой же расцветки. Находясь в своем мире, мире грез, воспоминаний, вокруг себя она  не замечала никаких изменений.
Редко выходила из дома, почти ни с кем не обща¬лась. Рано утром, с зарей, пока все сельчане сладко спят, ве¬чером, когда все закроются за створками дубовых во¬рот,  с кувшином выходила на родник. Все  время проводила на колхозных полях. Запамятовала, что такое радость, девичий смех, общение на роднике с подружками, сельскими молодыми женщинами. Забыла, что такое песня, музыка. Порой себя спрашивала, вообще,  жива ли она? Сохранился ли у нее обычный человеческий голос? Она  голоса лишились вместе с гибелью отца и любимого. Ее голос, ее песни превратились в слезы, ледя¬ными осколками застрявшие в израненном сердце. Нет, иногда, погруженная в думы, забывшись, напевала что-то очень тихое, печальное, вызывающее у случайно проходящего мимо ее окна спазмы в горле, дрожь в теле, даже плач. Но это была не песня, не причитание, а завывание души. Это было что-то не-земное, похожее на глас небес, туманящее сознание, щемящее душу. В такие минуты душевного излияния сестрой  братья  запирались  в своей комнате, глотая  слезы.
Страдалица понимала, что обязана выстоять перед ударами судьбы,   натиском суровой  жизни.  Нет, не ради себя и своего будущего! Ради жизни младших братьев, больной матери жениха. Она теперь хранительница семейного очага, кормилица семи голодных братьев и больной тетушки Сельминаз.
Враги желали видеть ее разбитой, униженной, растоптанной, доведенной до отчаяния, собирающей подаяния по селам. Страдалица им не предоставит такого удовольствия.  Враги не  понимали, где страдалица черпает душевные силы? Какой ангел напутствует ее? Кто ей помогает  с таким достоинством выдерживать удары судьбы? Недоумевали, почему страдалица в отчаянии не накладывает на себя руки? Как до сих пор  выстояла?  В своей ярости враги  придумывали ей такое наказание, под  бременем которого  не только загнется, но и рассыпается.
***
В одну из темных туманных ночей, какие в начале весны в горах бывают часто, враги разобрали плоскую крышу ее коровника. С помощью веревок на крышу коровника подняли оставшуюся единственную корову, зарезали и увели.
 Но в тот же день мать жениха из своего коровника  во двор сирот отправила двухго¬довалую телку, которая в конце марта отелилась.
Зайнаб и этот вражеский удар выдержала стоически. По крайней мере, в селении с ее уст ни¬кто не услышал жалоб. На ее глазах никто не увидел  слез.
 «Мадонна»! – решили одни.
 «Икона»! – подтвердили  другие.
 «Гранит»! – заключили третьи.
 В  величественной осанке, горделиво приподнятой голове, в печально притупленных за пушистыми ресницами огромных глазах страдалицы виделось столько неподдельной твёрдости, грации, презре¬ния к врагам, что многие недруги перед ней пораженно опускали руки.
Знали бы враги, какая чистая, хрупкая, пылкая натура скрывается за этим неприступным взглядом, за крепостью духа! Какая нежная, трогательная  лань прячется за этой, казалось бы, непреступной стеной! Видели бы они, какие стра¬сти скрываются за тенью длинных ресниц! Какие бури разыгрываются в ее горделивом сердце! Какой огнедышащий вулкан зреет в ее узкой девичьей груди!
Девушка была хрупка, беззащитна перед  наговорами, сплетнями, как любая девушка на выданье. Среди своих сверстниц она выделялась тем, что от недругов научилась искусно скрывать свои эмоции, страхи, сердечные боли. Удары судьбы научили ее сердце отступать, оставаясь выдержанным.  Научилась трудностям смотреть в глаза, когда возникает необходимость, пойти напролом. Наступая, ошибаясь, отступая, не уни-жаясь, не прогибаясь ни перед кем, училась  жизни добывать самое необходимое для семьи – еду, одежду, тепло.
Братья, слава Аллаху, накормлены, одеты, обуты, обстираны не хуже соседских детей. В ее семейном очаге не затухает огонь. Дом, двор держатся в чистоте. Скот ухожен. В семье во всем и везде царствует согласие. Так же  бережет  саклю матери жениха, в порядке держит  хозяйство, огород. К тому же, она  с братьями-под¬ростками от зари до зари, а в лунные ночи и по ночам, зарабатывают трудодни в колхозе. Братья с сестрой безотказно выполняют все, что им поручает бригадир: пашут землю, сеют, убирают хлеб, обмолачивают, засыпают зерно  в колхозные закрома, заготавливают на зиму корма. Так проходят годы: один, два, три, пять…
Глава 6
Наступил день долгожданной Победы над фашистской Германией. С фронта домой один за другим начали возвраща¬ться красноармейцы.
Всем селом встречали фронтовиков. Радовались тем сельчанам, чьи родные с фронта возвращались живыми. Люди, наконец, свободно вздохнули. Можно в мире спокойно жить и трудиться.
Только одна Зайнаб  вокруг никаких изменений не замечала. Как  в годы войны, на колхозном поле работала от зари до зари.  Дома до глубокой ночи занималась хозяйством.
 Если она  осталась жить, то  лишь с одной мыслью в сердце – мстить тем, кто ее жизнь и жизнь тетушки Сельминаз превратил в ад. Лишь жажда мести придавала ей силы, укрепляла дух. Жила с надеждой, все, кто приложил руку к смерти ее отца,  любимого, должны быть наказаны.
Она давно забыла про сон. Бессонными ночами своим врагам придумывала самые неверо¬ятные способы мщения. Представляла себе, как  те убийцы, которые прячутся от возмездия,  будут валяться у ее ног,  харкая кровью.
 Зайнаб одно время, отпросившись у председателя колхоза, на неделю уехала в Дербент. Сказала, что-то надо купить по хозяйству.  На «черном рынке» города разведала, где продают оружие. На женские украшения обменяла автомат. За городом, в разломах карьера, научилась стрелять из автомата. Вернулась в селение. С автоматом  по ночам часами сидела в засаде, выжидая  намеченного врага. Так она в один из вечеров ударом кинжала поразила младшего брата Мурсала. Через несколько дней зарезала двух подручных  Гамида. В селении все радовались наказанию бандитов. Думали-гадали, кем же является народный мститель?
Сердце страдалицы не насытилось пролитой вражеской кровью.  Ей надо уничтожить бандита Гамида с его дружками. Она не успокоится до тех пор, пока  он не ляжет в сырую землю.  За  годы войны Гамид стал ростовщиком. Кто только ему в селении не задолжал!
***
Вечерние и утренние сумерки – самое мучительное время в жизни страдалицы. Это время отнимает её волю. 
И в этот поздний вечер она на скорую руку состряпала ужин, накормила братьев, отправила спать.
С этого момента начинались ее душевные муки одиночества. Не с кем говорить, некому изливать свою сердечную боль, тоску.  Она становилась рабыней ночи, своих страстей, одинокой постели, неукротимых дум.
Все эти мучения на неё навалились как-то неожиданно, что совсем потерялась. В ней заговорила женская природа, против неё восстали  желания созревшей к материнству женщины. 
Вот и сегодня страдалица мучилась в постели. Естественные природные нужды стали брать верх над её волей, творить с ней чудеса. Чего страшно стыдилась.
Зайнаб бесстрашная девушка. Она в сражениях с врагами крепла телом и духом. А здоровое, созревшее тело, естественно, стало требовать своего физиологического удовлетворения. Сколько не пыталась погружаться в сон, отогнать от себя всякие греховные мысли, вгоняющие ее в краску, не удавалось. Разгоряченная, как бане, она вскакивала с постели. По комнате начинала  отмеривать шаги. Своим хождением только сильней разогревала девичью кровь, которая бурлила в ней. Когда становилось совсем невыносимо,  раздевалась догола, становилась в тазик, обливалась холодной водой.
Нервы её были расшатаны так, что без причины  то плакала, то смеялась. С некоторых пор  стало чудиться, что к ней стучится,  зовет её суженый. И в одной ночной рубашке выбегала во двор. А там ее встречала тьма. Во дворе до чертиков в глазах, отупения мозгов вглядывалась в ночное небо. Так  встречала утреннюю зарю.
Жизнь её становилась похо¬жей на  бесконечную,  безлунную ночь. Эти ночи монотонно повторялись. Они были тоскливы, бесконечны, как горные тропы в осенний дождь, как волчий вой сквозь дремоту. Они пугали страдалицу,  сердце лишали покоя. Эти тоскливые ночи чередой приходили  к ней сквозь ту¬ман. Перед ее глазами во мрак уносилась туманная жизнь. В ней дни, ночи шелестели опавшей мертвой листвой. Уносились в темную ночь шорохами пожухлой травы, плеском темных вод, отголосками  журавлей, уносящимися в дальние края.
Темные ночи сроднились со страдалицей, с ее одинокой, холодной жиз¬нью, сиротливой постелью. Так сродняется река с берегами, скованными льдом; шелест морской волны с безответным песчаным берегом;  одинокая гора с вечными туманами. Свыкается орлица со сломанным крылом. За темным гори¬зонтом ее тускнеющие глаза различали только темный горизонт.
Страдалица порой удивлялась граниту своей стойкости, способности  выдерживать удары судьбы. Гордилась стойкостью своего сердца, несгибаемой волей. Неожиданно открыла, что родилась не похожей ни на одну женщину в селении, что она многогранна. Она  светла, неповторима как бриллиант, спрятанный в сундуке с семью замками. Только в темноте этот бриллиант не сияет, а созревает. Быть может, такое ее состояние – это высшая   цель, которую ей определили  Небеса?
Хрупкая девушка траур по отцу и жениху но¬сила как символ преданности и выдержанности горянки, как знак, обозначенный  с Небес. Она к своему трауру привыкла, как  к ежедневной обязанности перед богом пять раз свершить намаз, как человек привыкает к смене дня и ночи.
 Соблюдение траура по убитым близким стало неотъемлемой частью ее сущности и бытия.
***
Сегодня 1 Мая – праздник весны и труда.
Раннее утро. Зайнаб отсутствующе стоит в кругу подружек. С ее сомкнутых губ не сорвать ни единого слова, с глаз какой-либо живой мысли. Но ее движения размеренны, поступь свободна, сердце работает ритмично. Но оно вокруг себя ни на что не реагирует. Огромные глаза под чадрой густых ресниц широко распахнуты. Они не моргают, ни на чем не останавливаются.
 Вешний ветер треплет ее щеки, волосы. С головы на плечи слетела келага. Густые во¬лосы, не повинуясь хозяйке, многочисленными ручьями стекаются по спине. Солнечные лучи обжигают ее шею, лицо. Она безразлично к солнцу. Равнодушно стоит в кругу сельских девчат, хохочущих по любому поводу и без повода. Страдалица не  воспринимает подколок подружек, двусмысленных шуток, бросаемых друг другу. Ее  глаза пусты от мыслей.  Губы подчеркнуто сомкнуты.
Сегодня не только первомайский праздник. Сельчан, особенно детей, с раннего утра волнует и другое, не менее важное событие. Стадо дойных коров, нагульный скот колхоза  пе¬регоняют на летние отгонные пастбища. За ними на альпийские луга погонят и сельских волов, стадо овец.
 Село с утра там, куда выгоняют общественный скот, у колхозной фермы гудит. Все  в ожидании того момента, когда после долгого стояния в коровниках между разъяренными быками начнутся бои. Любители острых ощущений увлеченно обсуж¬дают предстоящие их стычки. С утра дети спорят, делают ставки.  Страсти нагнетают и взрослые, присоединяясь к спорящим детям, сами делая ставки.
Наиболее азартные игроки до синевы губ спорят между собой,  выясняя, чей бык окажется сильнее. Основная группа спорщиков находилась  в приятном ожидании начала поединков между племенными быками.
 Вездесущий дядя Гамид перебегал от одной группы оживленно спорящих к другой. Хоть мулла, но тоже делал ставки. Ведь он подпольный ростовщик.
Самые горячие баталии разворачивались вокруг боёв племенных быков колхоза.  Когда на арену боя из пяти корпусов фермы, ревя, вызывая на бой, выбежали пять племенных быков, над поляной поднялся восхищенный рев детворы.  Племенные быки, чувствуя поддержку, настроение людей,  зычно ре¬вя, копытами  роя землю, противников рьяно вызывали на бой. Одни быки с наливающейся кровью глазами,  мотая мо-гучими рогастыми головами, сближались кругами. Другие, трубно ревя, остро отточенными рогами и передними копытами рыли  землю, резкими толчками забрасывая себе на  загривки комки грязи. Третьи в сопровождении сельской детворы, преследуя друг друга, носились по сельским переулочкам. Четвертые, не нахо¬дя себе пар для сражения, от обочин террас рогами от¬ламывали куски дерна, нетерпеливо ревели.   
Неугомонные босоногие ребятишки на длинных прутьях орешников, поднимая  пыль, гурьбой носились по сельским переулкам.
Мычание коров,  бои быков, веселый хохот победителей, оби¬ды проигравших пари – все это с утра вносило в жизнь сельчан праздничное настроение.
***
Девушки, молодые женщины с кувшинами возвращались с родника, с подружками обмениваясь с новостями, накопившимися за ночь. Фронтовики в поглаженных военных гимнастёрка, с орденами, медалями на груди выходили на центральную площадь. У некоторых фронтовиков на головах красовались фуражки, пилотки с пятиконечными звездами. Некоторые красовались в каракулевых папахах с красной лентой на боку. С левого бока на узких ремнях свисали короткие кинжала в серебряных или золоченых ножнах. У некоторых за плечами красовались ружья. За ними важным видом шагали несовершеннолетние юнцы.
Девушки на выданье к празднику, не засыпая  по ночам, тайно от родителей,  любопытных младших сестер и братьев, сшили новые наряды. Кому мама не дала отрез на платье, перекроила  старые платья. Где-то достали модную обувь: кто у матери, кто у соседки.
 На майдане начался митинг. На митинге с поздравлениями тружеников села выступил председатель сельского Совета. Затем председатель колхоза  ударникам труда вручил  подарки.  После официальных мероприятий молодежь села на майдане показала  небольшой концерт художественной самодеятельности.
По желанию активистов колхоза председатель правления колхоза на праздничные мероприятия пригласил знаменитых зурначей. Они будут играть целый день, поддерживая настроение молодежи.   
Группа джигитов горделиво  направлялась к девушкам, смущенно поджидающим их на сельском майдане. Девичье щебетанье на мгновение затихло. Перед джигитами девушки, рдея,  смущенно притупили взгляды.
Напряжение в кругу молодежи, как всегда, снял сельский балагур Ярахмед. Он незаметно выскользнул из круга джигитов. Прячась за спинами мужчин,  подкрался к девчатам. На голову нахлобучив папаху, вывернутую наизнанку,  высунулся из-за кустов и заржал  лошадью. И все девчата   пугливо  завизжали. И ра¬зом прошло напряжение. Парни захохотали, одобряя поступок сельского балагура, а девушки растаяли, расцвели.
На первый мирный весенний праздник решением правления колхоза на праздничный обед был зарезан быка. 
 За майданом, под навесом, организовали походную кухню. На кострах в огромных казанах жарилось, варилось мясо. Запахи готовящегося мяса распространялись по всему селу.  На праздничный обед были приглашены  фронтовики, ударники труда, сельская интеллигенция. Как ударница труда, за стол на празднование была приглашена и Зайнаб. Но она поскромничала.
За столами перед ударниками труда, фронтовиками засверкали поллитровки, граненные стаканы.  В честь победителей председатель сельского Совета произнес тост. Председатель колхоза всем фронтовикам, передовикам производства от имени правления колхоза вручил подарки.  Зазвучали тосты. За праздничными столами  стало веселей.
Заиграла музыка. На танец, открывая дорогу молодежи,  вышел сельский балагур Ярахмед. За ним пошла вторая, третья пара...  Танцующие лезгинку, воскли¬цая «асса!», делали головокружительные круги, выпады. Танцующих, хлопая в ладоши, поддерживали джигиты, ждущие своей очереди.  Они после выпитого вина в праздничном кругу стали раскованными. Девушки  тоже справились с волнением.
В кругу танцующих одна пара сменялась другой. Музыканты на зурне играли вдохновенно. За кустами вездесущие мальчишки под-трунивали то над одной, то над другой парой, строя рожицы, насмехаясь над ними. Девушки рдели от проделок проказников, под пушистыми ресни¬цами застенчиво пряча смущенные взоры.
Глазастые шалуны больше всего измывались над заносчивыми, напыщенными парнями. Ребятишки  без приди¬рок не оставляли и тех, кто в обычной жизни был тише воды, а сегодня от выпитого вина вдруг разошёлся.
Влюбленные взгляды девушек, украдкой бросае¬мые в сторону джигитов, огненные стрелы, лома¬ющиеся на груди, румянец на щеках, «охи», «ахи», взмахи рук в танце, легкость движений… Губы расцветали бутонами роз, в глазах вспыхивали искрометные огни... Так молодые открывали свои сердечные тайны.
Помолвленные девушки с женихами отходили за кусты, поговорить, условиться о сроках свадьбы. А юношам, девицам, не успевшим познакомиться, обзавестись знакомством, любимыми, выпала возможность потанцевать, познакомиться. 
Молодежь села своей энергией заразила и женатых мужчин. После  выпи¬того вина они тоже вспомнили свою молодость. Вклю¬чились в танцы; на быстроходных скакунах на спор устраивали скачки, настоящую джигитовку. Они легко садились в седла, бросали в воздух шапки, по ним из ружей открывали пальбу. Фехтовали на шашках, под трели зурны пускали скакунов в пляс. А затем с диким гика¬ньем и свистом наперегонки носились по кривым пере¬улкам села.
В это время пастухи, чабаны вместе с посланными им на помощь помощниками перегоняли сельский и колхозный скот на летние отгонные пастбища...
Глава 7
За спинами детворы, глазеющей на танцоров, промелькну¬ла серая тень. Она, обогнув мужчин, подкрадывалась к группе девушек, молодых невест, стоящих на краю майдана, в тени  груше¬вых деревьев. Девушки  возмущенно зашептались, увидев Гамида,  волком кругами выходящего им в тыл. На роднике они не раз слышали, что хромой Гамид, не смотря на свою старость, духовный сан, любит волочиться  за овдовевшими фронтовичками. Не прочь он волочиться и за молодухами.   Гамид лёгок, резв, будто на днях не отмечал своего семидесятилетия.
Когда появился Гамид, наиболее впечатлительные девушки, гневно оборачиваясь, стали удаляться. Остальные девушки попрятались за спинами женщин, умеющих за себя и девушек постоять. С появлением Гамида стали оживиться некоторые вдовы  фронтовиков, и те женщины, которые служили Гамиду за определённое вознаграждение.
Улыбка на губах Гамида без слов говорит о его сущности и цели появления. Хромоного ковыляя, одной фронтовичке льстиво улыбнулся, другую из кармана чухи угостил горсточкой кон¬фет, третью по плечу погладит узкой чумазой рукой. Судя по тому, как Гамид себя чувствует в обществе женщин, у него нет понятие стыда, уважения к своему сану, возрасту. Вероятно, он вышел на охоту. Делая круги, вероятно, присматривается к наиболее уязвимой, беззащитной жертве. Но, странно, он свой выбор пока ни на ком не остановил. Старый волк, виляя паршивым хвостом, подступал к той, за которой последнее время неотступно следил.
 Девчата от рыщущего среди женщин старика пугли¬во отмахивались. Он шел к одной среди них. Она, чувствуя неприятный запах, стала к нему спиной. Не оборачивались. Вся в чёрном,  среди женщин смотрелось черным ангелом. Взгляды их встретились – ее презрительный, негодующий, его взгляд глаз без зрачков магический, пронзительный – гипнотический взгляд змея. Он ходил кругами, не выпуская ее, раздавая остальным дежурные улыбки. Наиболее смелые вдовы фронтовиков, ради забавы, с Гамидом перекидывались острыми шуткам. А совсем небоязливые, подразнивая, лопаясь со смеху, звали его на танец. Молодые женщины, девушки, презрительно сверкая глазами, отворачивались, брезгливо поджимая губы.
Хромой Гамид, расправив высохшие, как жерди плечи, выпятив худую грудь, между женщин важно ковылял на длинных скрипучих костлявых ногах. Чув¬ствуется,  знает, зачем пришел, на кого намечена охота. Колкие слова, иногда вылетающие из гущи женщин,  как от брони отскакивали от его  хилой груди.
На Гамида обратили внимание и мужчины. Они, стоящие в стороне, не воспринимая старика всерьез, между собой продолжали над ним подшучивать.
А старый змей-искуситель, выползший на охоту, чумазыми клешнями расчесывая жидкую   бороду, бря¬цая серебряным колокольчиком, висящим на ручке тросточки, уползал из-под лобовой атаки бойких фронтовичек, неприязненных взглядов мужчин. Он старается выглядеть важным, значимым, как конь, величественно гарцующим в кру-гу сельских красавиц.
Охотник  опытен, хитер, предусмотрителен. Среди женщин на всякий случай выбирает и вторую жертву. Гноящимися глазами вкрадчиво заглядывает в глаза то одной солдатской вдове, то другой. На крепость испытывает и девушек. Одной солдатке из-под чухи покажет отрез для платья, другой – шелковый китайский пла¬ток. Опытный змей знает, кто из этих женщин клюет на отрез, кто на шаль, кто на слащавое слово. А кто брезгливо отворачивается. В лого этого змея-искусителя до недавнего времени  попадали солдатские вдовы, семьи которых война довела до крайней нужды.  Он  обхаживает жен¬щин до тех пор, пока кто-нибудь из них не подаст ему условного знака. Умудренный опытом жизни змей-искуситель среди солдатских вдов безошибочно выискивал  ту, которая в сумерках пойдет к нему. 
Делая круги, не смея приблизиться, охотник не выпускал из-под наблюдения ту в чёрном, которая его упорно не замечала.
  А она с утра за собой чувствовала ползущую тень гадкого существа. Давно намечалась смертельная схватка старого змея с сильной, волевой рысью.  Хлесткие шутки, бросаемые  солдатскими вдовами, или не долетали до охотника, или отскакивали от костлявой груди, не задевая его.
 Это была Зайнаб. Она  всерьёз не воспринимала этого ползучего гада. Он ей как человек всегда был противен. А после того, что случилось с матерью, отцом, женихом,  разговоров, которые о нем пошли по селу, она решила принять условия его борьбы. Готова схватиться с ним где угодно.
Но с некоторых пор она стала нервничать, чуя навязчивую, вездесущую тень, запах мочи, исходящий от него. Кожей спины она   ощущала холод его неотступного гипнотического взгляда. Не помнит, как это у нее вышло, но  вдруг решила его приучить. Скрестилась с ним взглядом. Оказывается, этот ползучий змей не так прост, как  до сих пор воспринимала. Его взгляд обладал магией притяжения и подавления. Вот почему женщины, слабые духом, попадают под его влияние. Глядя в его глаза, презрительно заулыбалась. Не дрогнула перед его магнетическими чарами, не смутилась, пугливо не отвела взгляда. Она всего лишь язвительно скалила зубы.
Дочка от отца была наслышана о причудах Га¬мида. Отец её был хорошим рассказчиком. Он многое чего о сельчанах знал, помнил. Отец ей часто рассказывал о диких животных своего края. А когда дочка попросила его рассказывать о змеях-искусителях, об оборотнях, отец замолчал, задумался, словно ему на память пришло что-то очень неприятное. Тогда дочка себе представила, кто в это мгновение стал перед глазами отца.
Она прошептала:
–Отец, я знаю – это хромоногий Гамид.  У него  мутный, немигающий взгляд змея. Он не ходит по земле, а ползает.
Отец был поражен проницательностью дочери.
Точно такой же взгляд был направлен сейчас на неё. Точно так ползал вокруг нее.
***
Она вспомнила и другой такой случай. Однажды, проходя по сельскому переулку, заметила хромого Гамида,   наблюдающего из укрытия за их домом. Он  был похож на серого ползущего змея, готовящегося к атаке. Еще тогда увидела то, что отталкивало ее от него. Холодный, колдовской взгляд, направленный на ее окно, ползущие движения, не¬приятный запах, исходящий от него, скрежет чешуи о мелкие придорожные камешки. Он так был мерзок, неприятен ей, что спешно перешла на другой переулок.
Сегодня она  с утра была  совершенно по-другому настроена, будто в нее вселился бес. Находилась в ожидании чего-то важного, неминуемого события, которое  в ее жизни скоро произойдет. Почему бы ей не искусить судьбу – с ползучим змеем не поиграть в прятки? Тем более,  сам  к ней  нагло лезет!
Не успела об этом подумать, как за спиной почувствовала  его зловонное дыхание. Ей следовало немедля затеряться среди взрослых женщин,  которые ползучего змея не боялись. Вместо этого повернулась к нему лицом, заговорила так, что потом об этом всю жизнь будет жалеть:
– Ростовщик Гамид, тебе не кажется, что  старому волу не место в стаде стельных коров и телок?!
При этих ее словах,  хлестких, унижающих мужское достоинство, женщины рядом замерли. Этого удара ей показалось мало. Так еще  убийственно добавила сверху:
 –Что ты за мной скребешь своими чешуйками, как змей,  который скидывает шкуру? Думаешь, раз твои дружки моего жениха порешили, некому меня защи¬тить?! Решил, меня легко можно припугнуть, затем  заманить в свое логово? Возомнил, что за мной, неуловимой рысью, можно такому змею, как ты, безнаказанно охотиться? Смотрю, ты не так уж глуп, как на первый взгляд кажешься! Но  сегодня ведешь себя глупее осла!  Ты, мужчина в папахе,  среди нас, женщин, что потерял? Чего ищешь?! – ехидно рас¬смеялась ему в лицо. – Слушай сюда, ползучий! Ты меня случайно не перепутал с беззащитной солдатской вдовой, ради детей идущей на унижение! Еще раз  замечу тебя, ползучего за мной, я тебе, старый искуситель хвост отрежу! – в ее руках засверкал небольшой кинжал. – Женщины! – С улыбкой обратилась. – Скажите, может случиться так, что на кастрированного козла весна так сильно подействовала? Может в его дряхле¬ющем теле весна разожгла жалкую кровь?!
Зайнаб, певуче растягивая слова,  так искусно заигра¬ла злющими глазами, из-под длинных густых ресниц на него бросая  презрительные взгляды, что тот остановился, не зная, обидеться или  отвечать  в ее тоне.
У Гамида удивленно отвисла нижняя губа с жидкой бородкой, открывая пару кри¬вых коричневых зубов, с которой на подбородок тонкой струей противно свесилась струйка.
Все присутствующие с замиранием сердца ожидали, чем это противостояние врагов закончится. Другой бы, уважающий себя мужчина, после такого поучительного урока, преподнесенного девушкой, со стыда провалился сквозь землю. А у этого  на лице  дрогнул бы хоть один мускул!
Отреагировал так, словно ему девушка сделала комплимент:
–О, красавица, ты слишком высоко приподнимаешь планку мой значимости… Не гляди, что этот козел в стаде овец старый  и ни на что пригодный. Но он, даже кастрированный в стаде успевает покрыть коз, у которых началась течка...
 Его похотливый взгляд блудливо скользил по ее груди, открытой лебединой шее, а шлепающие, как раскатываемое тесто, губы противно складыва¬лись перед ней в трубочку. Создавалось  впечатление, имей малейшую возможность, и его губы как пиявки присосутся к ее алым губам. Пока  не напьются ее девичьей крови, не оторвутся.
Её от мерзкого существа, пахнущего гнилью, чуть не замутило. Что-то отталкивающее, одновре¬менно загадочное, манящее было во всем его облике, похотливом взгляде. Она  поймала себя на мысли, что этот взгляд является не просто взглядом старого похот¬ливого человека. В  нем кроется что-то большое, липкое, вызывающее в ней протест. Ей показалось, что  смазливые  глаза старика  перед всей толпой ее не только бессовестно раздевают, а загля¬дывают за грань дозволенной черты. Куда никто, кро¬ме родной матери, не имеет право заглядывать. Этот пакостник переступает грань, за которой его, как любого другого мужчину, ждет наказание.
От этого похотливого взгляда отмирающего самца по всему телу, начиная с кончиков пальцев ног до ма¬кушки головы, пробежала противная дрожь. А промеж грудей образовалось липкая влага. Она струей устремилась на живот. От стыда, чувствуя, у нее  внутри распаляется огонь, Не знала, куда девать взгляд. Машинально потянулась к голове; привычными движениями рук натянула край белой шелковой шали на глаза. Ноги затряслись, в бедрах, выше них образовался огонь, от которого ее лицо стало покрываться стыдливой пурпурной краской. В глазах потем¬нело, сердце учащенно забилось...
Что это может быть? Собрав всю волю в кулак,  зашипела:
–Старый змей, уползи вон, пока я тебя не разрезала на куски!
 Зашаталась. Не помня себя, на непослушных ногах сделала несколько шагов в сторону. Благо, что  перемены, произошедшие на ее лице, скачки ее сердца и крови, кроме этого змея-искусителя, никто из женщин, увлеченных их схваткой,  не заметила. Ина¬че ей в селе не избежать позора. Пересилила себя. На пораженных ее мужеством женщин не обращая внимания, сначала неуверенно, затем твердым шагом направилась домой.
***
Взгляд Гамида был магический, буравящий – гипнотический взгляд змея. Уста его порой источали мед, собранный с соцветий рододендрона. Паутина, завивающая вокруг жертвы,  так искусно сплетается, что многие женщины, попавшие в нее, больше не выпутываются.
В тяжелые военные годы, после жителям того, соседних селений, в силу крайней нужды, приходилось обращаться к ростовщику Гамиду по многим вопросам. У него больше всего занимали денег. Занимали также муку, зерно до следующего урожая. Гамид, кроме всего этого, занимался заговорами, заклинаниями. К нему обращались за волшебной бумагой от сглаза, приворота, отворота, завязывать волчью пасть.
 В годы войны, послевоенную разруху сельчане так сильно обеднели, что Гамиду в условленное время не могли возвращать долги. Так они к нему попадали в кабалу. Муж¬чины становились его черной рабочей силой. В горах они пасли его скот, пахали, сеяли его поле. А солдатские вдовы превращались в его домработниц, служанок. Некоторые становились его сексуальными рабынями...
О  проделках ростовщика Гамида, его неприличном поведении знали активисты села. Но молчали. Его преступные деяния, в силу некоторых причин, вынужденно утаивали от властей, уполномоченных представителей района. Потому что во многом сами от него становились зависимыми, попадали к нему в долговую кабалу.
Почти все жители селения  боялись Гамида. Темную часть населения он держал в узде. Боялись его колдовства, заговоров, могущества. Давно, еще до начала войны, он имел связи с «лесными людьми». А недобитые в годы войны бандиты  все еще прятались в лесах. И, по разговорам сведущих людей, он с ними поддерживает связь. Боялись его мести, предательской пули, пущенной бандитами в спину. В селении еще была свежа память, как убрали Шахрузат, слепого музыканта, его будущего зятя Муслима.
Этот  змей-искуситель, сколько  зла не творил, в гла¬зах многих нуждающихся, особенно солдатских вдовушек, оставался сердобольным мусульманином, непререкаемым автори¬тетом.
 Другое дело Зайнаб. Она была уверена, что Гамид –  сатана. Он погряз в грехах, преступлениях. Он  враг страны,  убийца, бандит, которого не добили вместе с ликвидированными другими бандитами. Пользуясь своим положением, нищетой в селе, Гамид измывается над слабыми, нуждающимися сельчанами. Но какие бы уловки он не придумывал против Зайнаб, какие бы  козни не строил, она оставалась непреклонной. Ему ее не запугивать!
 В Зайнаб таилась такая несокрушимая сила, обладала такой непоколеби¬мой волей, что он засомневался в том, что сумеет ее одолеть.
Глава 8
 По шариату женщине более трех дней не разрешается находиться в трауре по кому-либо, кроме отца, матери, мужа. А Зайнаб со дня гибели отца, жениха не снимала траурного одеяния, отказывала себе во всем, что ей было дозволено прежде. Мало того, что держась на одной сырой воде, отреклась и от всех мирских радостей, причиняя себя максимум страданий.
Сон дав¬но покинул ее. Но перед какими бы трудностями, перипетиями судьбы не сталкивалась, ее молодой организм поддерживался, развивался независимо от ее воли и же¬лания. Как бы  не отдалялась от общества людей, но лучи солнца,  как к молодому ростку, согревая, тянулись к ней.
Этой весной она так похорошела, ее лицо так засияло, что мужчины селения от нее не могли оторвать взгляд. Ее душевная красота, нежность, огонь в глазах, изумительные формы и линии тела лишали покоя многих мужчин. Глаза её  стали намного ярче, шире, томнее. Цвет лица приобрел свой естественный – светло-молочный тон. Осанка, стать стали еще величественными. Стремительный взлет бровей, изгиб длинных ресниц, рисунок прямого узкого носа с трепетными ноздрями, сочность алых губ – по ночам  Гамид все это воображал себе, впадая в нервный транс. Эта богиня, сошедшая с небес, дьяволи¬ца воплоти, дева редкой телесной красоты в дряхлеющем сердце старца зажгла греховный огонь. Чем бы он не занимался, где бы не находился, перед глазами маячило лицо этой искусительницы.
Последнее время жизнь Гамида становилась сплошным кошмаром. Ночью, даже днем, как закроет глаза, его мучили одни и те же греховные  видения. Видел, как девица в лунную ночь заходит к нему в спальню, раздевается догола, ложится в постель и крепко прижимается к нему. Она целует его алыми устами, гладит нежными руками. Ласково щебеча, просит, чтобы он еще сильнее прижимался к ней. И она, змея-искусительница, задыхаясь, в порыве неги обматывалась вокруг его талии тягучими кольцами. От чего он трепетал.
Как только сгущали вечерние сумерки, со всех углов спаль¬ной комнаты на него соблазнительно начинали глядеть ее глаза. От избытка чувств, выпирающего из него, впадал в нервный ступор. В изнеможении катался по полу, дергал бороду, рвал ее в клочья. Звал ее по имени, обливался слезами.
Люди  по ночам не раз замечали крадущуюся тень за домом Зайнаб. По селу поползли самые нелепые слу¬хи, подогреваемые врагами, вымыслами сплетниц, завистниц. За  спиной страдалицы  слышались смешки, противное  шушуканье. Люди, знающие чистоту,  порядочность девушки, заступались за нее, отгораживая от грязных сплетниц. Все, что за¬девало ее честь, порядочные люди отвергали.
Многие сельчане  догадывались, кто сто¬ит за грязными слухами, распускаемыми по селу, кому это выгодно. Понимали, после их столкновения на первомайском празднике, он ее без наказания не оставит.
Когда случайно погибли дедушка и бабушка Зайнаб по материнской линии, Гамид совсем страх потерял. Пользуясь своей безнаказанностью, незащищенностью девушки,  тяжелым материальным положением ее се-мьи, решил  ее припереть к стене. Теперь он от нее без боя не отстанет. Подключив всех врагов, завистниц, сплетниц, пытался опорочить  страдалицу  в глазах жителей села, затоптать в грязь. Если она станет упираться,  так унизит, что больше никогда не осмелится выйти за порог своего дома.
 В селении по опыту знали, если Гамид решил взнуздать какую-либо из зубастых женщин,  не остановится ни перед чем.

Глава 9
Первая свадьба в селении после окончания войны – запоминающее событие не только для молодых, семьи, родных. Этого дня с большим нетерпением ждала молодежь, все жители.
 С раннего утра вся взрослая часть населения занялась приготовлениями к свадьбе. Специально подобранная группа  кашеваров с помощниками на рассвете зарезали бычка, барашек. На свадьбу приготовят традиционный табасаранский соус, чуду, долму, шашлыки, плов, хорошо приправленный топленым маслом, кашу из полбы, традиционную халву.
Группа шафера, организатора торжества,  подготавливала место для танцев, джигитов¬ки. Места танцев, свадебного угощения, если погода испортится, накрывали тентами.
 Подружки невесты вечером устроили девичник, джигиты мальчишник.  Со свахой подружки с раннего утра наряжают невесту. А друзья к первой брачной ночи подготавливают жениха.
Хромой Гамид на свадьбы прибыл, как приглашённый гость. Вместо того чтобы находиться в мечети, в кругу аксакалов, он непонятно замаячил во дворе невесты, за спинами  женщин. Подружки невесты запаниковали:
–Что старый плут с утра потерял среди девчат и молодёжи? На какую жертву    спозаранок накидывает аркан?
Однако, все догадывались, за кем за последнее время неотступно охотиться старый змей. И сегодня  с раннего утра во дворе невесты оказался  неспроста. Он знал, что невеста и Зайнаб неразлучные подруги. Конечно же, он её застанет в этом доме.
 Решив поиздеваться над старым развратником, девчата из комнаты невесты, смеясь, гурьбой высыпались во двор.  Почувствовала холодный взгляд, устремленный ей в спину. Нечаянно оглянулась. На нее из-под навеса  уставились немигающие змеиные глаза.
 Она  позеленела. Губы свели судорогой, затряслись ноги. Впервые от его взгляда внутри ощутила холодок. Пальцами  ощупала металл, свисающий на ремешке.
Посмотришь на Гамида – тщедушная развалина. А сколь¬ко в нем козлиного упрямства, петушиной напыщенно¬сти! Сжимая кулаки, поспешила затеряться среди подружек. Зная о коварных намерениях змея-искусителя, она   с некоторых пор его стала предусмотрительно обходить.
 А этот шайтан, как заметили многие, не собирался отступать. Над собой делала огромные усилия, чтобы не пойти на него, не всадить кинжал между глаз. Подружки, видя её состояние, окружили, увели в дом.
Чем больше Зайнаб ненавидела хромого Гамида, тем наглее он становился. Противоборство Зайнаб и хромого Гамида напоминал невидимый фронт двух враждующих сторон: светлой и темной. Когда в этом единоборстве проигрывал хромой Гамид, тогда всю свою злость вымещал на тщедушной козлиной бородке. Нападал на бороду, дергая ее, выдергивая из нее пучки седых засаленных волос. Так произошла и сейчас.
 Она сегодня, в день свадьбы подружки, старалась избежать  человека, давно потерявшего совесть. Она не должна расстроить свадьбу подружки.
Как договаривались, Гамида отвлекли подружки, и она незаметно покинула двор.
Невесту забрали. Девочки поплакали. К обеду всем селом собираются  на свадьбу к жениху.
С того дня она решила установить наблюдение за Гамидом. Каждый брат от сестры получил четкое указание. «Он подумает, что нахожусь на колхозном поле или дома, а я в это время буду контролировать каждый его шаг, шаг членов его семьи».

Глава 10
 В  потемках заметила, что сестра змея-искусителя Гюльханум с полными хурджинами, подозрительно оглядываясь по сторонам, направляется в Урочище оборотня. «Куда она в такое позднее время направляться»? – стала озадаченно наблюдать. – За Урочищем оборотня высится скала, где мне стали известны гроты, когда охотилась с матерью». В гротах исстари водились пещерные медведи. В гроты боялись соваться даже опытные охотники. Гюльханум с  Урочище оборотня возвратилась через  два часа.  Зайнаб в уме отмерила расстояние до подземных грот. Шагом пожилой женщины и с тяжелой ношей на спине, чтобы пройти расстояние до гротов и обратно, примерно,  уходит такое время.
«Неужели,  Гюльханум  бандитов снабжает едой? Не зря в селении говорят, последнее время бандитская группировка, не добитая экспедиционно-карательным отрядом, в окрестностях активизировалась. Крадут колхозный скот, высоко в горах  пугают чабанов, пастухов».   
На другой день тоже в сумерках она Гюльханум заметила с поклажей на спине, воровато крадущейся из селения. Решила за ней проследить. Предупредив старших братьев, куда направляется, взяв автомат, накинув на плечи шаль, последовала за Гюльханум.
Гюльханум за селом еще раз предупредительно огляделась, не привязался ли к ней хвост. Убедившись, что одна на тропе, уверенно взяла курс в Урочище оборотня. И девушка последовала за ней.
Глаза её привыкли к темноте. Ощущение опасности ее глазам придавали остроту. Уши улавливали ночные голоса, любой шорох, шевеление ветки, листа на дереве. В Урочище оборотня, у  родника, Гюльханум решила передохнуть. Со спины скинула тяжелую поклажу, поразмяла спину, руки, ноги. Зайнаб догадывалась, раз в поклаже ничего не звякнуло, там находятся хлеб, другие продукты. Гюльханум лицом обернулась к священному дубу, прочла молитву. Затем напилась воды, тяжело накинув поклажу на спину, пошла дальше.
 Гюльханум в потемках в Урочище оборотня себя чувствовала свободно, и ничего не боялась.  Зайнаб поняла, эта жаба здесь, в такой поздний час  не редкая гостья. На некотором расстоянии следовала за ней. Она не ошиблась в своих догадках. Эта гремучая змея привела ее прямо к гротам.
Гюльханум остановилась. С плеча, с хрипами в легких, скинула поклажу. Выпрямилась, отдуваясь. Нагнулась, претворяясь, что заправляет тесемку, отвязавшую от чувяков, оглядываясь по сторонам. В ее руках засверкал кинжал. Она вела себя осторожно, как опытная бандитка, готовая  к любым случайностям. Вроде бы чисто. Можно подать сигнал. Подобрала камешек, бросила в темную яму, зияющую за кустами. Камень с грохотом покатился внизу.
Зайнаб привычна к этому грохоту, отдаваемому из вместительного грота на двадцать пять-тридцать человек. С матерью, когда ходила на охоту, туда сама не раз закидывала камни, выгоняя  пещерного медведя. Тайные ходы в грот тоже хорошо знала. Знала и тайную тропу, ведущую к небольшому слуховому окну, зияющую с другой стороны скалы. Оттуда видно, слышно все, что происходит, говорят в гроте, если даже разговаривают шепотом.
Она, как козочка, легко пробежалась к тому слуховому окну, стала, прислушиваясь. В гроте горели походные керосиновые фонари. Там находилось двадцать пять человек –двадцать мужчин и пятеро женщин. Все  были вооружены карабинами, ружьями. Лица некоторых мужчин и женщин ей были знакомы. У некоторых в руках находились автоматы. Одеты были кто как.
Говорил Гамид:
…–Послезавтра делегация прибывает в наше селение. Возглавляет делегацию секретарь обкома партии. Наш колхоз стал победителем социалистического соревнования среди предгорных районов республики. Колхозу вручают переходящее Красное знамя. А наиболее отличившимся ударникам труда вручают ордена, медали, ценные подарки. Наша задача – сорвать мероприятие. Не просто сорвать, а взорвать клуб вместе с собранием. Напугаем всех так, чтобы в районе многие люди, обманутые большевиками, покинули колхозы со своей скотиной!
«Оказывается, вот чем ты еще занимаешься, ростовщик, открытый враг своей страны? – сердце затрепетало. – Так хладнокровно говоришь, словно собираешься взорвать  логово с волками, которые каждый вечер у населения крадут овец? Как вас приостановить? Если подключить председателя колхоза, членов правления, то многие от Гамида в какой-то степени зависимы. Могут предупредить бандитов, – сердце в тревоге замерло. – Вот бы сейчас мне пару гранатов и взорвать бандитское логово!»
Зайнаб хорошо знала тактико-технические характеристики многих мин советского, немецкого производства. Этому их в школе учили на уроках ГТО. Надо было торопиться. Вернуться в селение, пойти к председателю колхоза, парторгу, все, что услышала, увидела, им надо рассказать. Если они ничего не предпримут, то завтра с утра на коне она отправится в Дербент. Все свои золотые вещи на рынке у барыг обменяет на гранаты, огнестрельное оружие.
У нее в руках был автомат, но в рожке почти не осталось патронов. Она вспомнила про пещеру, где с матерью они, когда шли на крупного зверя, иногда засиживали всю ночь. В пещере с мамой, когда с охоты возвращались домой, часто оставляли  свое оружие.
От того, что в той пещере увидела, потеряла дар речи. Бандиты пещеру превратили в свой склад оружия. Там чего только не было: автоматы, винтовки, холодное оружие, гранаты. В пещере было очень много краденных золотых, серебряных вещей. Девушка приняла молниеносное решение. Она будет немедленно действовать – опередит бандитов. Сама взорвет логово с оборотнями. Она давно ждала часа возмездия. Главное, Гамид получит по заслугам.
«Теперь ты, Гамид, убийца моего отца и жениха, получишь сполна! Как говорила мать: «Зуб за зуб, око за око»! И вы, сплетницы, прислуги  бешеного Мурсала, мне своей кровью заплатите!»
С угла пещеры подобрала три граната советского производства, которых сама в школе неплохо изучала. Вернулась  к слуховому окну, зияющему над гротом. Заглянула вниз. Все сидели на своих местах, внимательно слушая. Только теперь говорил другой мужчина, с огромными усами,  увешенными патронташами, и пулеметом в руках. Он говорил по-русски, с явным даргинским акцентом. Поручал, кто из бойцов на задании чем займется. Гамида не заметила. Видимо, куда-то отошел. Странное  дело – она, собираясь взорвать бандитов, ничуть не волновалась. Сердце окаменело, голова работала четко. Перед глазами стал отец в петле, Муслим с простреленным сердцем. Увидела себя перед трупом любимого, стоящей на коленях, дающей клятву отомстить убийцам.
Шепотом произнесла:
–Бисмилахи рахмани рахим!
Выдернула чеку с первого грана, бросила в грот. За ними бросила вторую, третью… Пока раздавались взрывы, успела отскочить от слухового окна, спрятаться за скалой.
В гроте  один за другим раздались три взрыва. Со слухового окна сначала вылетела взрывная волна, затем выскочили языки пламени.
Схрон с бандитским арсеналом оружия заминировала. По известной ей другой лесной тропе понеслась в село.
Дома она предупредила братьев:
–Если кто поинтересуется мной, говорите, что со вчерашнего дня все вместе сидели дома. Говорите, не боясь: «Никто к нам не приходил, и никто от нас не уходил». Все запомнили?
–Да, сестра.
–Я уничтожила бандитское подполье. Но кто-то из них может оставаться в живых. Сморите, за мной могут нагрянуть бандиты, убившие нашего отца и Муслима. Это очень важно!
–Будь спокойна, сестра, – вперед вышел старший из братьев. –  Даже под страхом смерти никто из нас ничего не выпытает. А ты сестра –джигит! Мы гордимся тобой. Отомстила убийцам отца и дяди Муслима! –Окружили, обняли сестру.
–Какие вы у меня умницы! – к горлу подступил ком.
Сестра до утра не сомкнула глаза. Утром с райцентра прискакал целый взвод милиционеров. Зайнаб увиделась с их начальником. Коротко доложила о проведенной ею операции. Переодевшись в форму милиционера, чтобы сельчане ее не распознали, повела их к гроту. Милиционеры обследовали грот. Нашли и бандитский схрон с оружием, похищенными ценностями. Мины разминировали. Среди убитых милиционеры нашли матерых бандитов, которые отняли жизнь не одному активисту района. Но Гамида среди убитых не было.
Каково же было удивление  мстительницы, когда Гамида утром увидела среди аксакалов, выходящих с мечети. На нем не было даже царапины от взрыва.
–Ух, черт! – заругалась. –Заговоренный что ли?

Глава 11
Весенний день приводил в оживление все природу. В её недрах   все  просыпалось, кипело, бурлило. Энергия земли по ее  кровеносным сосудам передавалась в горы, покрытые вечными ледниками. Ледники таяли, образуя родники, ручьи, реки. Реки с горных вершин  скатывались в низины, подпитывая влагой луга, травы, цветы. Под воздействием тепла и влаги горные склоны, луга, леса одевались в бархатистую зелень, покрывались коврами цветов. Вся природа   пропитывалась  запахами весны.
Вместе с природой преображались и люди. На первый взгляд каза-лось, весна не коснулась одной Зайнаб. Словно, живет оторвано от всех,  не по цикличным  законам природы. По тому, как она себя ведет, люди в ней не замечали особых весенних перемен.
Ей, похоже, привычней жить рабыней своего горя, страданий.  Она и думать не собиралась, что ее жизнь может стать другой. Как цветок, созревший поздней осенью, ей привычней прозябать под напорами холодных дождей, дуновений ветра. Так прошли шесть беспробудных лет.
Если она горделиво задирает голову, то это от природы. Взгляд опущен, губы сомкнуты, сдвинуты к переносице брови; порой глаза вспыхивают огнями; грудь терзают мучительные мысли. Знали бы окружающие, сколько в ней энергии и насколько сложней жить!
Когда страдалица  в черном траурном одеянии, с кувшином за плечом, выходила на родник, все девушки на выданье пораженно прили-пали к окнам. Это матери заставляли своих дочерей на выданье наблюдать за Зайнаб. Изучали, как она одевается, ходит, разговаривает со встречными. А потом эти наивные создания целый день с сестрами копировали её одеяние,  мимику, походку, жесты.
За прошедшие шесть лет несения траура внутренний мир Зайнаб диаметрально переменился. Кто её знал шесть лет назад, сегодня, если  встретились, вряд ли бы ее узнал. Эту  требовательную к себе, окружающим девушку в жизни ничто не прельщало. По переулку пронесется она, гордо приподняв голову, притупив взгляд. Создавалось впечатление –это не она а черноствольная береза пронеслась, шелестя листвой. Ее внутренний мир находил¬ся в бесконечной борьбе с духом темных людей.
От природа она была неповторима. Природная красота стала ее проклятием, ее мучительницей, ее инквизитором. А психологически она с недавних пор находилась в плену своих страстей. Взгляд  устремлен во внутрь. Сердце от всего, что связано со светом, отворачивается. А голова отказывается гармонировать с центральной нервной системой, сердцем, чувствами.
Под натянутыми стрелами бровей ее глаза не ласкали встречного мужчину, а хлестко ошпаривали его. В ее глазах, затаившемся сердце укоренилась обида неотомщенной мести. Только, ког¬да  по ночам  оставалась одна со своими думами, под чадрой ресниц иногда вспыхивали  огни диких страстей. Как раньше, в них начинала функционировать неподдающаяся никому сила, необузданная воля. Порой, отвлекаясь от грустных дум, ее взгляд, как взгляд плененной орлицы, устремлялся на пики гор, в тающие в белесом тумане горизонты.
***
На село наплывали вечерние потемки. Страдалица сидит пе¬ред небольшим квадратиком окна. На подоконнике  тлеет керосиновая лампа. Глаза   сияют огнем, губы растянуты в улыбке. Перед ней ожила животрепещущая картина из прошлой жизни. Они с Муслимом любили встречаться после сумерек за их сеновалом, окруженным стары¬ми грушевыми деревьями. Там у них находился укромный уголочек, где могли прятаться от любопытных глаз. Сидели, обнявшись, строя планы на будущее. Муслим говорил ей волнующие слова любви. Ей давал  имена разных цветов, ее красоту сравнивал с красотой солнца, луны. Это были  счастливые мгновения из их прошлой жизни. На минутку позабыв о своем горе, звонко рассмеялась. Это был первый смех Зайнаб после гибели отца с женихом.
Тогда она со свида¬ния с Муслимом пришла далеко за полночь. Отцу, краснея лицом, объяснила, что задержа¬лась  у подружки. Разве от чуткого сердца отца что-нибудь утаишь?  Он ведал, где была дочка. Не отчитал ее за то, что от него скрыла правду. Толь¬ко попросил, впредь быть более осмотрительной. Дочка   благодарно обняла отца. Пошла к себе, прилегла на постель, заснула  сладким  сном.
Знала бы тогда что злой рок разлучит ее с любимым, в то злополучное утро, пулям, пущенным в него, подставила свою грудь.
***
На востоке алеет утренняя заря. За темными окошками, в отблесках тускло мерцаю¬щего огня очага, редкие прохожие по селу могли заметить тень страдалицы, отражающуюся на стене. Сгорбившись, она сидела возле очага. Шелковая турецкая шаль, подарок Муслима, соскальзывала с головы на плечи. Руки бесчувственно ложились на колени. На ее бледном  лице играли еле заметные язычки  пламени. Глаза  грустны. Они припухли от слез.
От тоски, одиночества она сходит с ума. Ее истерзанное сердце едва заметно работает в груди.  Она как лодка, подгоняемая штормом, уносится далеко, в холодные воды моря. А там рождается воронка. Упирается  из последних сил, чтобы воронка не  засосала ее. Если на море не утихнет шторм, воронка проглотит ее.  Она несется по краю той воронки. Все, кто желает ей добра, единственным вы¬ходом из той воронки считают  замужество.   Тоже понимала, так больше оставаться нельзя.  Ей надо как-то обустроить свою жизнь не ради себя, а ради братьев, которых всё тяжелей поднимать на ноги.
 Родственники, подруги предлагали то одного, то другого жениха.  Девушка сомневалась. Она не верит, что кто-либо из свободных мужчин в такое тяжелое время согласится жениться на ней с семью голод¬ными ртами. К тому же, у нее на иждивении находится и тетя Сельминаз. Поэтому она сразу отметала все предложения подруг, родственниц. Даже, находясь в этой ситуации, ни¬кто из недругов на ее глазах не видел слез, не слышал  жалоб на судьбу. «Лучше умру, – зарекалась она, – чем кто-либо из врагов увидит меня слабой, незащищенной!»
Знали бы подруги, после полуночи кокой уязвимой становится страдалица, какие муки начинают ее терзать. Когда становилось совсем невыносимо, чтобы не вспугнуть братьев, закрывалась в коровнике и рыдала. Знали бы близкие, какие думы терзают ее по бесконечным ночам. Слышали бы ее причитания, вытягивающие душу. Они были бесконеч-ными, как  осенние дожди,  завывания ветра в горах в зимнюю стужу. От этого одинокого женского плача  в ночи у случайного прохожего по переулку жуткая дрожь пробегала по телу.
В селении все были наслышаны, как страдалица по ночам горько плачет. Соседи затыкали уши, чтобы  не слышать ее воплей. В причитаниях она звала к себе отца, жениха, жаловалась на свою тяже¬лую судьбу, боль сердца, одиночество. Ее причитания были нескончаемыми, как вой одинокой волчицы в зимнюю стужу.
Причитания страдалицы, стоны истерзанного серд¬ца, как молитвы, заговоры, больно хватали сельчан за сердца. Сердобольных, слабовольных женщин ее причитания доводили до исступления. А когда к ее вою присоединялись и дворовые собаки села, от их магического воздействия замирало все живое вокруг. Этот импровизированный оркестр, устроенный человеком и собаками, многих женщин, да и мужчин, приводили в состояние ужаса. Своими стенаниями страдалица,  как ледяными осколками,  ранила сердца лю¬дей. Эти причитания западали им в сердца, становились молитвами страждущей души. Они запоминались, передавались из уст в уста.
Горькие были эти плачи, горше всех плачей на све¬те! В своих причитаниях жаловалась, что враги темной ночью лишили жизни ее слепого отца.  А предательская пуля, пущенная из-за угла, поразила сердце суженого.  Вот почему у нее от горя и отчаяния слепнут глаза.  Вот почему в   судорогах искажается ее лицо, трясутся губы.
 С некоторых пор  песни-пла¬чи её, как молитвы, как символы стойкости, преданности из уст в уста  стали передаваться по району.
***
Череда за чередой проносились дни и ночи, сменялись времена года. Только одна Зайнаб, как икона, оставалась неизменной. Не успела оглядеться, выросли братья. Старшие два брата покинули отчий дом. После окончания школы отправились в город на учебу.
Давно замуж вышли  сверстницы. У некоторых появились по трое, четверо детей. Только одна она  оста¬валась неизменной. Днем молчалива, неприступна, холодна.  Ночью умирала от одиночества и тоски.
Она жила, забитая горем, узницей судьбы, холодным туманом, затерянным в бес¬крайних горных ущельях. Не видела выхода из того мрака, в котором оказалась. Ей казалось, за этим туманом сгущается другой туман. И он намного холоднее и плотнее первого.
Была похожа и на струну, каким-то образом сохранившуюся на чунгуре.  По ночам под воем ветра  она начинает издавать  душераздирающие стоны. Похожа она и на горькую песню, за¬мершую на пиках гор, на одинокую звезду, пригвоздившую к орбите…
На первый взгляд казалось, что Зайнаб навсегда замкнулась в себе. Что забыла человеческий язык, человеческие страсти, а ее сердце окаменело, стало бесчувственным, безразличным ко всему.
Она казалась холодной, дерзкой только тем, кто  не знал ее душу. Казалась  бесчувственной только тем, кто никогда по-настоящему не любил и был любимым, кто никогда по-настоящему рядом с такой девушкой не жил. Знали бы люди, какие страсти, какое пламенное, трепетное сердце бьется в ее груди!
 Видели бы, что стало со страдалицей на проселочной тропе, когда случайно столкнулась с молодым мужчиной. Как всколыхнулось ее сердце, охватило огнем! У нее где-то там, внутри живота, пониже живота,  противно зашевелилось. Постепенно усиливаясь, поднимаясь выше, по кровеносным сосудам передавалось в сердце,  руки, ноги. Поднимаясь  выше, закрадываясь под сердце, тревожил ее, будоражила, бурля кровь. Она, теряя свет в глазах, развернулась, побежала домой, поражая своим поведением того мужчину.
Зайнаб  называла эту силу, волнующую ее плоть, змеем-искусителем. Змей-искуситель, свирепея, проталкивался по сосудам, проложен¬ным по всему телу. Заползал в   живот, пониже живота, тыча языком, воспламеняя ее. Острыми и ядови¬тыми клыками впивался в ее плоть,  жаля больнее, горячее. Он извивался тугими кольцами, растягивался, проталкиваясь все дальше. Выбирался на грудь, впиваясь ядоносными клыками в две трепещущие вершины с острыми коричневыми сосками. Заползал на талию, обвивался вокруг, впивался в пупок, пониже пупка. Вплетаясь, грубо схватил ее за волосы, повалил на землю, зата¬щил на тулуп, лежащий у очага. Подмял под собой и стал ласкать. Ласкал до утра, до потери пульса...
***
Осознавала ли она, что  давно созре¬ла, как женщина? Понимала ли, что  находится в кабале при¬родных женских инстинктов, в желании стать матерью? Догадывалась ли, что ее созревшая плоть требует мужской любви, ласки? Что от нее природа требует делать то, что должна делать  каждая созревшая  для любви женщина?
В чём эта девушка за такое наказание перед природой провинилась? Её вина  заключалась в том, что  созревшая для материнства ее плоть не находит выхода.
Страдалица, как  себя ни угнетала, как ни вытрав¬ливала из себя заложенную в нее природой женскую основу, но инстинкты женского начала, желание любить брали вверх над ней. Эти же¬лания, вышедшие из-под контроля, глумились над ней, доводили до исступления, до умопомрачения. Небесами она угото¬вана быть женщиной, матерью. Рожать, производить детей.  Оно, независимо от ее воли и жела¬ния, требует свое, восстало в ней, борясь за свое.
Глаза страдалицы, полные тоски, спрятаны под ча¬дрой длинных пушистых ресниц. В ее груди  заартачилось сердце. В ней восстала невидимая, неподдающаяся ей страсть, неуправляемые ею желания.
 Линия ее тонкого, бледного, красиво очерченного лица, кон¬тур красивых губ, слегка припухлых,  желанных, бутонами вывернутых наружу, отображали страстность ее натуры. Огромные, страстно сияющие глаза,  гладкая и шелковистая матовая кожа щек, красиво очерченный, слегка приподнятый подбородок, высокая лебединая шея, тонкая игра света и теней на овале лица делали ее неповторимой. Она природой была создана, чтобы мужчины любили, обожали, а женщины радовались её песням.
Буйный нрав, непокорный, неподдающийся кнуту характер, горячая, как у дикой необъезженной ко¬былы натура, вместе с тем отзывчивость, готовность на самопожертвование ради близкого человека – все это возвышало её над многими женщинами. За эти качества ее сторонились, вместе с тем уважали, боготворили многие мужчины.
Она не помнит, когда стала нетерпеливой, одновременно очень требовательной и неуступчивой для мужчин. Непокорность в ней была заложена с самого рождения. Своевольной, неуступчивой, видимо, стала после гибели отца и любимого.
 Когда страдалица почуяла, что плоть стала вол¬новать, а ее влечь к мужчинам, испугалась, зная свой норов. Все оставалось под контролем, пока  отвлечена работой, домашними делами, пока не уединится в ночи, где-либо  не столкнется с мужчиной. При неожиданном столкновении с мужчиной сердце ее начинало предательски сдаваться. А кровь в сердце, кровеносных сосудах буйствовать. 
Страдалица, сколько не умерщвляла свою плоть, обливаясь холодной водой, стоя на морозе, не могла догадываться, что реку, скачущую с гор, никакими преградами не остановишь. Примитивными запретами, самоистязанием не утихомиришь взбунтовавшую в сердце кровь.  Это взбунтовалось ее женское начало. Оно требовало мужской ласки. Она не могла не понимать, что против нее восстала жажда страсти, желание созревшей женщины продолжать род людской.
Многие джигиты, женатые, овдовевшие мужчины села, соседних селений жа¬ждали её. Она снилась им по ночам. Красивая,  вожделенная,  всех мужчин сводила с ума. Желали ее, тосковали по ней, искали с ней встречи, готовы были умереть за нее.
Многие мужчины не представляли себе, насколько она отчаялась в жизни. Она, выходя вон из кожи, кормила братьев, растущих, как на дрожжах. Но не знала, как обустраивать свою судьбу. Многие вздыхатели, жаждущие её, представления не имели, что ради братьев она готова пойти замуж за любого работящего мужчину.   Она сомневалась,  кто осмелится жениться на ней. Ведь её приданое – орава голодных ртов?
Младшие  братья от сестры отпугивали  всех потенциальных женихов. А бросив братьев на произвол судьбы, она  никогда замуж не выйдет.
Война всех селян разорила. Многих обнищала. Колхоз еле сводил концы с концами. Хлеба  ни в одной семье не хватало, не говоря о других продуктах питания, одежде. Люди, чтобы утолять голод, ели траву, разные коренья. Некоторые пухли от голода, умирали. В таких условиях кто осмелиться взять в свою семью столько голодных ртов?
Тяжелому положению семьи девушки больше всего радовался  Гамид. Он предполагал, чем тяжелее ей  с семьёй, тем быстрее к нему с просьбой обратится. Тогда она будет в её власти.
 
Глава 12
Гамид после гибели своей сестры, всей банды вел себя так, будто ничего не случилось. Зайнаб остерегалась органам власти предавать Гамида, рассказать им, какие указания в гроте он давал бандитам. У него было везде много знакомств. Не раз  его видели с некоторыми милиционерами, работниками райкома, райисполкома. Еще возникнут вопросы: «Что ты одна в такое время там делала, с кем встречалась? Случайно, не ты ли была связной бандитов»?  Гамид мог подкупить продажных милиционеров, все устроить против нее. Поэтому она оставалась очень осмотрительной, не доверяя никому.
Гамид в одной из пятничных проповедей в мечети относительно своей погибшей сестры высказался так:
– Для женщины отец, брат, муж после Аллаха на небесах – главные хозяева на земле. Мужчина приказал, а женщина  выполнила его волю. Муж заставил, она  вынуждена исполнить его любую волю. Так выполняет волю мужа, отца, брата любая истинная мусульманка. Моя сестра унеслась в небеса, выполняя свой долг мусульманки. Ей предназначена дорога в рай!
 Гамид  предполагал, это с подачи Зайнаб в гроте  комсомольцы села могли организовать взрыв. Не раз замечал,  она, ее  братья за ним ведут наблюдение. Могли установить наблюдении за его сестрой –связной с бандитской группировкой, орудующей в окрестностях села. И взрыв был направлен, в первую очередь, против него. За мгновения до взрыва он, чтобы подышать свежим воздухов, вышел на поверхность земли. Так Аллах спас его. Он её за это зло жестоко накажет!
Гамид подавит ее дух. Он понимал,  чем слабее  она будет духом, чем беднее, тем  податливее. С каким нетерпением он дожидался такого дня, когда она припол¬зет к нему, умоляя, простить! Она слезно будет просить  хлеба для пухнущих от голода братьев. Тем более, двое, самые старшие из братьев, способные зарабатывать, бросили семью, уехали в город. Был уверен, наступит  день, когда  раздавит, растопчет  гордячку.
У него хорошо работала агентурная сеть. Через нее по селу распространял слухи, что скоро Зайнаб выйдет замуж за Гамида. Когда люди Гамида этот слушок довели до Зайнаб,  в бешенстве заревела.
Гамид – мулла еще действующей мечети, ростовщик, человек, владеющий огромной суммой денег, других ценностей, почитаемый человек. Он держался в курсе всего, что связано с Зайнаб, ее семьей, больной Сельминаз. Преследовал тех, кто поддерживал её семью, больную Сельминаз. Гамид «защитников»  певицы  так  припугнул, что многие задумались, стоит ли им из-за горделивой дев¬чонки испортить отношения с таким уважаемым человеком. Тем более, самым богатым человеком в их округе, со  служителем дома Аллаха.
***
Она поймала себя на мысли, что переоценила свои потенциальные возможности перед Гамидом.  Змей-искуситель оказался коварным, изощрённым, чем себе представляла.  С этим бандитом, владеющим огромными богатствами, надо бороться по-другому: более тонко, продуманно.
Хромой Гамид, которого первоначально принимала за шута, оказался опасным противником. Она  предположить не могла, что старый человек, служитель дома Аллаха, может быть связан с бандитами, человеком, потерявшим совесть, как животное на мясо, падким на женщин. Зайнаб надо  принимать условия не его боя, а навязывать свои. Если нужно будет, с оружием в руках драться насмерть, до последнего патрона.
И хромой Гамид не собирался отступать перед ней. Она всюду чувствовала его присутствие, его смердящую сущность. Стоило ей  закрывать  глаза, тут же перед ней становились его похотливые глаза. Она чуяла его плоть, тянущу¬юся к ее плоти, жаждущую ее молодой крови. Только одна беда. С некоторых пор страдалица перестала понимать себя. Если раньше при слу¬чайном столкновении на улице с этим змием, у нее по телу пробегала холодная дрожь, теперь в ней стала бунтовать кровь. В ней происходили и другие изменения. Со дня столкновения с этой ползучей тварью в гроте в окружении бандитов, вооруженных до зубов, Зайнаб  перед ним стала испытывать страх. Гамид раз после разгрома банды не испытывает страха, значит, у него есть связи с другой бандой, бандами, еще не добитыми в  лесах района, во властных структурах? Она стала ощущать и другие душевные колебания. Гамид каким-то образом: колдовством, заговорами, приворотами, – стал подавлять ее волю. Сумел  сделать осторожной, пугливой. Как это ему удалось, никак не могла уразуметь.
Кодун Гамид по ночам колдовал, шаманил. Он так тонко изучил психологию Зайнаб, что вся ее душа раскрывалась перед ним.
Он разгадал, девушка  не так бесчувственна, требовательна и строга к себе, как о ней малюют в селении. Она  умело прячется за ширмой, за которой, как предполага¬ла, ее никто не раскусит. Никто, кроме него не мог угадать, какие вожделенные страсти бушуют в ее тонком, нежном сердце, какие чувства ее подогревают,  тол¬кают  в объятия страсти.
Да, девушка была такой. Она чувствовала жизнь, при¬роду любви в такой утонченной форме, что порой  в сердце закрадывалась мысли,  что создана не для обыч¬ной жизни. Природа, Небеса готовят ее для сверше¬ний каких-то неземных дел.
Бессонными ночами многие мужчины мечтали о За¬йнаб, жаждали ее. Но мало кто осмеливался пойти дальше мечтаний. После гибели отца, жениха, особенно после  пережитого в последнее время,  она решила, что больше себе не принадлежит. Даже обустроив жизнь братьев, не осмелится наладить свою жизнь.
Страдалица себя загнала в  тупик, откуда нет возврата. Она себя передала во власть  Небес. А Небеса предопределили ее предназначение – нести траур по отцу и жениху. И она траур носит как символ самопожертвования, как табу, как печать святости и непорочности, наложенные на нее сверху.
Могли ли братья видеть, чувствовать, как живет их сестра? На какую жертву пошла ради них? Да, они не раз по ночам слышали, как безутешно плачет се¬стра, как ей тяжело с ними. Но они ее ничем утешить не могли. Войной весь район был погружен  в разруху, голод, нищету. В условиях тотальной бедности сельчан они не знали, как облегчить свою жизнь, жизнь сестры.  С ней, как могли, работали в колхозе, который за трудодни мало что им давал. По причине своей наивности, скудоумия их особо не трогало  горе, одиночество, страдания, слезы, ночные причитания сестры, которая им заменила мать. Бывало, иногда погорюют вместе с сестрой и позабудут о ее мучениях. Их больше всего тревожила еда. Возможность, как можно быстрее и больше своих братьев уминать за скатертью. Видимо, такова приро¬да голодного, незрелого, ненасытного организма, который, кроме личных потребностей, ничего не волнует.
***
Зайнаб укладывалась спать далеко за полно¬чь. Желая избавиться от навязчивых мыслей о змее-искусителе,  себя облила ледяной водой, затем  головой нырнула под одеяло. Напрасно зарекалась не думать о себе, о змее-искусителе. Сон не шел. Покой, душевный уют давно покинули ее. Ее не¬отступными спутниками стали одиночество, душевные страдания, приносимые змеем-искусителем, мысли о самопожертвовании. Сегодня  змей-искуситель как никогда был настойчив, беспощаден к ней. Свою жертву терзал, измывался до слез, до умопомрачения.
Напал сходу.   Обвился вокруг икр ног, сжимаясь  кольцами, раздвоенным языком прощупывая  ее бедра, агрессивно действовала клыками, с которых стекали капли яда. В нее безжалостно впрыскивал яд. Обвился вокруг бедер. Сплетением чем сильнее сжимал ее бедра, тем становился злее, требовательнее, сладо¬страстнее. Где-то там, между бедер, прокусив кожу, заполз в главный кровеносный сосуд. Про¬талкивался выше, выше. Ядоносными клыками впился в выпуклость живота. Проползал выше, к грудям, тугими кольцами обвился вокруг них.
 Кровь закипа¬ла в её теле. Она вместе с ядом, распространяющимся по всему телу, возносилась в небеса, бесконечность Вселен¬ной. Сгорала от стыда. Вместе с тем ей становилось беспредельно легко и хорошо. Так наступило утро.
***
На южных склонах селения растаял снег. С каждым днем солнце поднималось выше, грело боль¬ше. К весне в личном её подворье прибавилось  хлопот. Много времени отнимала стельная корова. Зато появилось молоко в семье, так необходимый белок для растущего организма братьев. После завтрака братья уходи¬ли в школу. А сестра, управившись с домашним хозяй¬ством, шла на колхозное поле. Работала до захода солнца, не разгибая спины.
По возвращении с полевого стана, не передохнув, приступала к семейным хлопотам. Доила корову, готовила ужин, кормила братьев, укладывала их спать. Затем бралась за стирку, штопала одежду, носки. А после сади¬лась за ковровый станок. Ткала до тех пор, пока  шелковые струны основы ковра не стирала подушки пальцев до боли.  В постель ложилась далеко за полночь. 
Как только смыкала глаза, перед ними начинали вырисовываться стеснительные картинки из прошлой ночи. От этих видений кровь в жилах начинала закипать. Кровь, не умещаясь в кровеносных сосудах,  бурлила, клокотала пламенем. Она из бурлящего сердца  потоками неслась в наиболее чувствительные органы  тела. Вскипая, пучилась, пенилась на висках, ударяла в голову. Эти мучения были только началом ее испытаний. Икры ног напрягались, выделяя жар, который шел к бедрам. Из горящих огнем бедер кровь сильными толчками устремлялась к паху, между бедер. От них током ударяла в живот, груди, начинающие наливаться, твердеющим соскам.
Кровь, закипая, бурля, тугим змеем-иску¬сителем проталкивалась по кровеносным сосудам, терзая ее плоть, мутя рассудок. Обратным хо¬дом протаскивалась в сердце, ускоряя его ритм, расширяя легкие, учащая их работу. Обливаясь потом, задышала часто и глубоко. Змей-искуситель выполз на груди, обвился вокруг ее выпуклостей. Зажимал их в тиски, терзая ее, доводя до экстаза, до умопомрачения.
Но и эти терзания змею-искусителю  стало мало.... Требовательно заполз на плоский живот, губами втыкаясь в него, проползал дальше, присасываясь опять к  гру¬дям с тугими коричневыми сосками. Разгорячаясь, змей делал рывки к низу живота, заползал между ног, будя в ней похотливые желания, жажду неуемной страсти. В  груди, внутри живота, ниже жи¬вота, между ног дико пульсировала кровь, пробуждая в ней непонятные  до сих пор стыд¬ливые желания, дикие инстинкты. Змей-искуситель поднимал ее высо¬ко в своих объятиях, опрокидывал на пол, грубо тискал.
Ненасытный змей безостановочно терзал, глумился над ней, своими томящимися губами и языком впива¬лся в  самые стыдливые части тела, доводя  до безумия. Избавляться от него, его нападок не в ее власти.
Змей-искуситель от глубокой ночи до раннего утра не давал покоя. Не могла избавляться от его креп¬ких, удушающих ласк.
В его объятиях она истомно кричала. Кипящая кровь забрасывала ее в такую губительную пропасть, в такие недра страсти и мук, откуда   не  могла выбираться. Задыхалась от его удуший, теряла разум. Змей-искуситель лишал ее воли, элемен¬тарной способности действовать, предпринимать  какие-то меры в свою защиту. В безумной схватке со змеем напрасно царапала свои горящие огнем щеки, шею, грудь. Напрасно пыталась высвобождаться из его объятий...
Нервы страдалицы расшатаны так, что днем по любому поводу вспыхивала пламенем. Единственным ме¬стом, где   находила утешение, было колхозное поле. Утром с зарей уходила, с зарей приходила. После полуночи ложи¬лась в постель. В постели возобновлялись ночные кошмары.
Так проходили годы.  Годы без надежды, без тепла, без просветления…
Глава 13
Наступил месяц май. Горы, леса, луга оделись в зеленый бархат. На Джуфе таяли остатки снега. С его вершин на низины с грохотом неслись талые воды, разливаясь  малыми, большими  реками. Запахло свежей землей. Особенно весело становилось по утрам и вечерам, когда природа напол¬нялась многоголосием певчих птиц, мычанием коров, блеянием овец, радостными голосами детей.
Жители  в свободное от колхозных дел время приводили в порядок ограждения  своих садов, огородов, капали, сажали, сеяли.
Колхозники с утра на берегах реки вычищали сады, луга, вырезали кусты, колючки, жгли прошлогоднюю траву, сухую хворостину. Весне больше всего радовалась молодежь.
С утра ей дышалось легко. Вместе с колхозницами она  работала на расчистке лугов.  Ее сердце наполнялось дыханием весны, порывами вешнего ветра.
Даже хромой Гамид, заряженный весной, бурно наступающей по всему фронту, как старый кот, мурлыча под нос,  важно обхаживал молодежь. Молодые чувствовали, не зря сегодня старый змий кругами ползает вокруг. Вышел на охоту на заранее намеченную жертву.
Гамид  в кругу молодых женщин из-под виду не упускал Зайнаб. Встретился с ней взглядом, почуяв в ней бурлящий запах молодой крови. У него   учащенно забилось сердце.   С утра кругами подбираясь, старался перехитрить, отсечь ее от остальных, завлечь  в свою ловушку.
– Какими красивыми вас сделала весна…– хитро подбирался к группе молодых женщин, вычищающей луг на кромке леса, – Какими нарядными… Вы расцвели, словно  розы, вылупившиеся у ворот рая! –  льстя, старый змей привлекал к себе внимание Зайнаб.
 – Если мы райские розы, то ты, дядя Гамид, тот волшебный Алладин в  чалме, который у врат подземелья одних впускает в рай, других направляет в ад! – захохотала одна языкастая солдатка.
 – От вас многое зависит, краса –  кого пропускать в райские кущи, кого направлять в ад!
Намек ясен. Девушки, молодые невесты, краснея, стыдливо отворачиваясь, отстранялись.
 Шутка молодой солдатки понравилась хитрому искусителю.
–А меня? Меня куда? – овдовевшая солдатка шла на него.
 – Приходи ко мне вечером. После отвечу, – не моргнул даже глазом.
Гамид внушением взгляда ей приказал, чтобы отстала. У него в сердце сидела другая, которая его упорно не замечала.
А девушка, натягивая шелковую шаль на лоб, отвернулась, презирая бессовестную солдатку, игнорируя врага.
«Это языкастая солдатка, – прошептала ей на ухо подружка, – за определенное вознаграждение среди вдов выискивает самых обездоленных, нуждающихся. А затем их бросает в объятия этого змея-искусителя». Она и сейчас Гамиду глазами указывала на неё.          
Когда до сознания Зайнаб дошло, что между змеем-искусителем и женщиной-сводницей разговор идет о ней, у нее со злости потемнело в глазах. Она подошла к своднице,  рукой схватила за челюсть. Приподняла, заглянула в глаза, затем в них плюнула. Отбросила ее от себя, сама отшатнулась. Теперь ее ненавистный взгляд скрестился с ищущим взглядом Гамида. Вспыхнув пурпурной краской, схватилась за рукоятку кинжала, пошла на него. Когда тот задрожал, развернулась, направилась к роднику, чтобы от обиды перед всеми не расплакаться. У нее подкашивались ноги. Учащенно забилось сердце. Кровь  толчками билась на висках. 
Гамид со своего места сопровождал Зайнаб, со спины магнетизирующим взглядом гипнотизируя ее. Уходя, Зайнаб невольно обернулась. Вздрогнула.
Их взгляды вновь скрестились: змея-искусителя, ал¬чущего крови чистой девы, и ее, ненавидящий, испытывающий страх. Зайнаб, не доходя до речки, закачалась, теряя силы. Перед глазами закружились черные кру-ги, сознание помутнело. Подкашиваясь, успела  ухвати¬ться за ствол молодой осины и этим спаслась от шуток, подозрительных расспросов, придирчивых до всего женщин.
Прислонилась к осине, чуть не зависнув на ней. Голова кружилась, не слушалась ее, словно,  в нее проникло инородное вещество. Ее состояние заметила подружка, которая успела подхватить ее, подвести к родничку. Она подруге в лицо брызнула горсточку воды.
 –Тебе, милая, нужен отдых, передышка. Отправляйся куда-нибудь.
 –Куда мне от голодных братьев? –грустно заулыбалась. Прости, милая,  у меня разболелась голова. Передай бригадиру, что я по состоянию здоровья отправилась домой.
Женщины, сопровождающие страдалицу взглядами,   заметили, что и Гамид вдруг пропал. Он направился наперерез, зная, где подрежет дорогу.
И он неожиданно вырос перед ней, приговаривая:
– Здравствуй, как  себя чувствуешь? Как живут твои братья? Слушаются ли  тебя?
Зайнаб позеленела. От дряхлого старика никак не ожидала такой прыти. Отвернулась, брезгливо поджимая  губы. Рукой резко  потянулась к небольшому кинжалу, висящему на шее:
– Гамид, враг мой, уйди с моей дороги! Иначе не знаю, что я с тобой, змей ползучий, сделаю! – глаза метали молнии, правая рука с кинжалом нервно затряслась. – Уйди, богом прошу! Не хочу прослыть убийцей муллы!
Гамид  глазом не моргнул. Не обратил внимания и на вспышку ее гнева. Словно у его носа сверкает не клинок, готовый его пронзать. Равномерно продолжил говорить:
–Девочка, убери перо. Еще уколешься. Я к тебе обращаюсь с добром… Может, тебе нужна помощь, мужская рука, опо¬ра? А?.. Хочешь, я к тебе в помощники  направлю своего слугу. Ты будешь дома сидеть, пить чай, а он будет пахать на тебя. Если  не брезгуешь, пошлю к тебе сватов… – хитро подмигнул правым глазом. – Засватаю за немолодого, но крепкого человека с устойчивым хозяйством…
– Не за себя ли? – ехидно улыбнулась – Ты же у нас «крепкий хозяин, с устойчивым хозяйством!» – Иронизировала. –  Плюс к тому же и ростовщик, наживший свое добро на горе отчаявшихся от нищеты солдатских вдов!
– Да, могу предложить и себя… – пропуская колкость мимо ушей. – Ты будешь довольна мной. А твои братья всегда будут накормлены, одеты, обуты... У тебя не будет никаких забот, кроме заботы обо мне… Ну, милая, соглашайся!
Гамид,  то ли всерьез, то ли в шутку, выставил вперед впалую грудь, расчесывал седую козлиную бороду.
 –Я тебе, змей, не милая – а твоя смерть! Пошел вон, блудливый!
Представила себя в постели с ним, трясясь от негодования. В ушах от возмущения появился звон, в глазах – туман. Вдруг ей показалось, что солнце погасло, а она куда-то падает. Ей казалось, что она кричит, зовет на помощь. Сердце работало так, что готово было выскочить из груди. Взбесившая в сердце кровь, пульсируя, уда¬рила в виски, весенними клокочущими потоками понеслась по кровеносным сосудам. Ей стало трудно дышать. Задыхалась, рывком руки рванула застеж¬ку на шее, острыми ногтями вцепилась в нее. Внутри  все горело.
Огнем были охвачены грудь, живот, низ живота. Затрепетал желудок, кишки в животе не¬естественно перекручивались, словно, на что-то наматывались. Воочию увидела, как скользкий змей-искуситель тугими кольцами обвивается вокруг  икр  ног, проползая выше и выше... Стало горячо, в паху вспыхнул огонь. Змей-искуситель медленно, но настойчиво проползал вверх, по бедрам. Дополз до промежности ног. Впился горячими губами...  Сердце гулко забилось. Ей ¬казалось, если оно сейчас же не утихомирится,  или лопнет, или выскочит из груди.  В глаза лез противный туман, лишая ее возможности видеть. Дышала тяжело, со свистом. Кончиком языка прошлась по запекшим губам. Руками обхватила грудь, которая горела огнем. Противное желание дурманящей страсти и вожделения  подавляли ее волю, лишало разума.
 Теряя последние силы, крикнула:
–Убирайся вон, ползучий гад! – одними губами зашипела. –Убирайся!– она замахала кинжалом впереди себя. – Иначе я тебя заколю!
–Уйду, – Гамид отскочил  назад, – сейчас же уйду, если обещаешь, что будешь моей…
– Никогда! Я никогда не буду твоей, довитый змей! Пошел вон, пока тебя не лишила козлиной бороды!
– Ну что же, посмотрим,– нагло заулыбался. – Посмотрим, кто кого чего лишит… – раскатисто рас¬смеялся и, предусмотрительно оглядываясь по сторо¬нам, удалился в подлесок…
 Она не знала, что стала с ней. Каким образом этот змей взял верх над ней. Вместо того чтобы наступать, отступала. Вместо того чтобы торжествовать победу, зализывала душевные раны.

***
Она над собой сделала огромное усилие, чтобы   в спину Гамида не запустить увесистый камень. От притязаний прилипчивого козла возмущалась, тряслась.  Ругала, об¬зывала себя за проявленную слабость. Надо было кинжалом  проткнуть ему живот. Шаг, другой, третий – закружилась голова. Упала в обморок…
Пришла в себе у реки. А как она сюда добралась? Вспомнила. Со слезами на глазах в одежде, обуви нырнула  в реку.
Вспучившая от вешних вод река с ревом неслась по каменистому руслу. На порогах гулко урчала, шипела, пенилась, прыгая, падая, спотыкаясь о подводные камни.  В глазах зарябило от солнечных зайчиков, отражающихся на поверхности воды. Первоначально, когда бросилась в реку, ей  показалось, буд¬то вода от горящего тела закипела.  Когда вышла из воды, показалось, с нее вода стекает с шипением. Сердце  все еще скакало, кровь пульсировала на висках. Но река  остудила, успокоила ее.
Солнце поднялось высоко, припекая голову, приоткрытую шею, грудь.  Скрутив  жгутом, выжала волосы, подол платья. Выбра¬ла дуб с густой листвой. Под его кроной с себя быстро стащила мокрое платье, белье. Переоделась в ситцевое платье, на всякий случай в узелке с едой, прихваченной с собой. Испытывая чувство расслабленности, легла на траву, пахнущую дерном. Лежала, разглядывая на небе облака, высовывающие курчавые головы за горами. Зажмурила глаза,  узкими прорезями ноздрей с шумом вдыхая в себя весенние запахи. Так она пролежала долго, пытаясь забыть неприят¬ный инцидент, происшедший с Га¬мидом.
Неожиданно  где-то рядом ветерок, дующий с реки, до ее ушей донес обрывки песни, которую исполнял муж¬чина. Пел молодой человек о своей любимой. Он пел нежным, страстным голосом. Влюбленный жаловался на свою судьбу, безответную любовь к девушке. Песня зацепила Зайнаб.
–Неужели на этом свете, – прошептала, – остались мужчины с такими чистыми, любящими и горящими сердцами? Мужчины от любви теряющие радость, покой в душе? А я-то думала, из племени романтиков на этом свете осталась всего лишь я?
Затаилась за стволом дуба.
–Интересно, где же?
Посмотрела направо, посмотрела налево – нико¬го. Только река, подгоняя волну за волной, с грохотом неслась. Ее ищущий взгляд наткнулся на певца, сидящего верхом на сером валуне, за рябиной, рядом с рекой.
–Да это же Али, круглый сирота с детства, недавно демобилизованный из армии? – всколыхнулось сердце. – Он так похож на моего жениха, словно его младший брат.
О том, что Али давно влюблен в нее и сохнет по ней,  была наслышана от своих подружек. И его песни, посвященные любимой, тоже не раз слышала на опушке леса, когда вместе с братьями собирала хво-ростину. Тогда, подавленная своим горем, песням страждущего влюбленного не придавала значения.
Другое дело сейчас! Ее сердце от  нежного го¬лоса влюбленного затрепетало. В ней проснулось желание, яркое, нежное, от которого  пунцово вспыхнули щеки. На глаза навернулись слезы.
Он пел: «… В жизни бывают такие минуты, когда слезы туманят глаза. Но в тысячу раз тяжелее бывает, когда плачет душа, почему-то сухими остаются печальные глаза…».
Слезы лили с глаз, лезли ей в рот, ноздри, затекали на подбородок. Горло охватило спазмами. Заплакала, не стесняясь своих  слез. Каждая нота, каждое слово, каждый перелив песни, доносимый ветерком, эмоционально отражались на ее настроении. Так расстроилась, что зарыдала.
Вдруг до её сознания дошло, что Али поет о ее любви к Муслиму:
–…Красивее Зайнаб нет девушки на свете, – пел моло¬дой певец. – Ее лицо сияет утренней  зарей. Цвет лица она взяла с лика луны, а красоту губ – с алой утренней зари. Ее каштановые волосы так густы и длины, что в дожд¬ливую погоду  ими укрывает  своих братьев. Красивее и ярче ее глаз могут быть только озера в горах. Только лицо ее всег¬да печально. На него по вечерам и утрам опускаются грозовые облака. Алые губы сомкнуты как бутоны роз в начале весны. А из прекрасных глаз вместо яркого сияния льются горькие слезы. Никому не дано права вкусить нектар с ее губ. Никому не позволено получать тепло  ее огромных глаз. К ее янтарным губам, спелым, сладким, как черешни, к бездонным глазам – двум  омутам в горах – имеют права прикасаться только лучи солнца, нежный ветерок, капли вешнего дождя. Никому не дано гладить ее руки, белые, как шеи лебедей с розовыми клювами. Ее печальные глаза всегда спрятаны под черной траурной шалью. Ее трепетное сердце, как соловей, заковано в стальной клетке…
«Действительно, – встрепенулось её сердце. – Есть ли на свете женщина несчастней меня?! Со дня сотворения женщины богом есть ли на свете женщина печальнее меня? Какое горе и человеческую боль должна испытать поющая женщин, чтобы ее пес¬ни ушли в небытие? Только потеря самых дорогих людей, одиночество! Тяжесть горя,  потеря самых родных сломало, задушило, задавило меня. Горе не отступает от меня. И сегодня бросает с горы, топит в реке, поджа¬ривает на медленном огне. О, боже, до каких пор ты будешь испытывать меня? Хватит ли у меня  терпения выдержать всю тяжесть утраты? Скажи, кто я? Человек? Небожитель?  Капля воды в реке? Частица дыхания? Одинокая туча на небосклоне? Я никто!.. Все девушки радуются весне, а я плачу. Они любовью покоряет моря и океаны. А я, лишенная тепла и влаги, чахну в пустыне. Может, я зверь? Нет, зверь рычит, охотиться, а я  трусливо прячусь у себя в логове. Может, я змея? Нет, змея шипит, плюет ядом, как Гамид. А я не кусаюсь, не жалю. Может, я паук, гусеница на тутовнике? Нет, паук пускает паутину, гусеница прядет шелк. А я сама лежу, связанная в паутине. Может, я не жива, давно мертва?! Я одна, всегда одна... Сколько можно?!  Все живые существа на земле, сотворенные Все¬вышним, живут парами. Даже травы, цветы, деревья растут парами. Птички, что вьют гнезда на деревьях, живут парами. Насекомые на поляне – и  те забегают в свои подземные норы парами. А я все одна да одна... А хромой Гамид? Даже этот змей, одной ногой, стоящий над могилой, другой – в могиле, и то не хочет оставаться без пары!
Ее осенила мысль: –Постой, постой… А разве я до¬шла до конечной черты? Разве за горизон¬том нет другого горизонта? За морями другие моря? А если это еще не предел моей жизни? Если  на небосклоне  вспыхивает, меркнет моя звезда? Если завтра я сложу другую музыку, сочиню другую песню? Разве это преступление перед Небесами, перед памятью Муслима, перед моей совестью? Муслим дол¬жен же в ком-то повториться, продолжить в нем себя? Если я рожу мальчика, похожего на него, разве это будет преступлением, предательством перед его памятью?»
Она так сильно расстроилась,  себя стало так жалко, что сердце залилось горячими слезами. Заплакала. Плакала долго, горько, безутешно… Ее стоны, причитания заглушали птичье щебетанье в лесу, от¬даленно раздающийся беззаботный хохот подружек, их песни, восклицания, неугомонный шум реки. Расстроилась до такой степени, плакала так горько,  безутешно, что, казалось, перед ее горем даже речка притихла.
 Пода¬вленная горем,  забыла, где на¬ходится, что ее могут подслушать,  оклеветать. Ей следует срочно уйти с этого мест, рас-твориться. Но вместо этого ноги несли ее в сторону Али.
Вот и он, высокий, широкоплечий, с узким тазом и сильно развитой мускулатурой. Его внешность,  черты лица произвели на неё сокрушительное впечатление.
Открытое овальное лицо, светлый цвет кожи, карие глаза, высокий прямой лоб, прямой нос – все, похожее на него,  давно запечатлено в её памяти.
–Как я могла его не замечать?
Неожиданно сердце защемило, что-то в нем проснулось. Кто-то проснулся, зашевелился внутри ее живота. Это вновь змей-искуситель!
***
Змей-искуситель, терзающий, вновь проснулся, зашевелился в ее животе. Приподнял клыкастую пасть, зашипел, за¬вился тугими кольцами, задергал упругой головой, растягиваясь, готовясь к броску. Нервно заскрежетал шершавыми чешуями о стенки ее живота, покинул место лежки. Выполз, остановился на выпуклости ее живота, извиваясь, пополз к налива¬ющимся грудям, заполз между, клыками вцепился в твердеющий коричневый  сосок...
Она застонала, возбуждаясь, неисто¬во закричала. Отступившие на время страсти разгорались в ней новым пламенем. Змей, охватывая кольцами шею, грудь, руки, живот, завязывал ее  тугими узлами. Своим раздвоенным языком ощупывал чувствительные части тела, возбуждая, дово¬дя до экстаза. Кусая шею, грудь, выпуклость пониже живота, заползал все дальше, между ног... Душил ее в своих  объятиях. Бесстыже приподняв подол  платья, впилась в ее лобок, низ лобка... Кусая, впрыскивая яд, все туже сжимал в своих объятиях, туго растягиваясь, заползал в ее утробу. Ненасытный, высасывал животрепещущую влагу из нее каплями крови, росинками…  Страдалица истомно вскрикну¬ла, застонала. Задышала отрывисто. Змей-искуситель ласкал, доводил до ужас¬ного греха, до умопомрачения. Еще несколько движе¬ний и от разгорающихся в ней страстей и истомы она могла лишиться разума, умереть.
Еще одно мгновение и страдалица бросилась бы к но¬гам Али, прося, чтобы он любил ее, приподнял, затискал в удушающих ласках. Она готова перед ним раздеться до¬гола, броситься, прося, чтобы обнял, сделал то, что мужчина делает с женщиной. Шаг, еще шаг в его сто¬рону… Сейчас бросится в его объятия… Но ноги, ставшие ватными, вдруг подкосились. Пошатну¬лась, запуталась в высокой траве, упала в нее. Заплакала…
***
В это время за страдалицей неотступно следили другие глаза: магнетические, пронзительные, мутные, немигающие, жаждущие её плоти. Это были глаза  змея-искусителя. Он стонал, шипел, извивался, со скрежетом скребя че¬шуями  о придорожные камни. Становился на хвост, высоко отрывался от земли, опускался, растягивался, готовясь к броску. Вместе с чешуйчатым телом к му¬ченице трубочкой тянулись бескровные уста, беззубые, зловонные, плюющие ядом.
Она находилась в забытьи. Она не владела собой. Была в неведении, что с ней происходит. Не понимала, это явь, на самом деле все с ней  происходит, или   все это ей грезит.
К счастью своему, грезила.
Гамид шесть лет неотступно охотился за своей жертвой. Ждал своего часа, чтобы напасть, впиться в ее плоть ненасытным жалом, присосаться к ней губами, жаждущими крови. Шесть лет это упругое скользящее ядоносное существо ждало момента, когда накинется, впрыснет яда, парализуя жертву. А затем долго станет наслаждаться ее мучениями, своей победой.
Бросок! Чудище обвилось вокруг нее, зажало в тугие кольца. Зайнаб истомно закричала. Вскочила, присела, при¬лагая усилия тела, чтобы высвободиться из его объятий. Ей нужно было  избавляться от удушающих объятий змея-искусителя и немедленно броситься домой. Слезы туманили глаза. Она потеряла ориентир, словно в бреду понеслась к реке, бросилась в нее. Бессознатель¬но кричала, ругалась. С себя срывала, стаскивала что-то мерзкое, гибкое, тягучее...
Она никак не могла осознавать – где она, что с ней? Что это с ней происходит? Видит продолжение ночных кошмаров? Неимоверными усилиями удалось вырваться из объя¬тий змея-искусителя. Разогналась и унеслась в спаси¬тельный дом. Не помнит, как в сумерках забежала в дом.  Разделась, легла в постель, как сомкнула глаза. Сон сморил ее.
***
Зайнаб  вздрогнула, вскрикнула, вско¬чила в постели. Глаза ее были широко распахнуты. Их  на¬пуганный взгляд был направлен в темный угол комна¬ты. Тряслась, не понимала, что с ней происходит. Напряглась, пытаясь высвободиться из пут, того, кто её душит. Она  стонала, тянулась к шее,  груди, животу, порываясь высвободиться из объятий скользкого, мерзкого существа. Содрала с себя ночную рубашку, разорвала  в клочья.
В бредовом состоянии осознавала – это змей-искуситель вновь заполз  к ней в  постель. Напал, душа  в своих извивающихся кольцах. У этого змея почему-то голова была голова Али, которого  вчера застала у реки. Когда  потяну¬лась к нему, виновато обернулся к ней спиной, стал отступать. Зайнаб заплакала, упала на коле¬ни, умоляя, чтобы он остался с ней. Встала, подобрала с пола шаль, накинула  на плечи и побежала за ним. А он, крас¬нея, пряча от нее полные слез глаза, все отступал. Нако¬нец, через окно рванул изо всех сил, пустился в темноту...
Легко вскочила на подоконник, с окна спрыгнула во двор. И рванула за ускользающей тенью Али, в спящую ночь.
Тихая весенняя ночь. Под матовыми холодными лучами полной луны на травах и цветах дрожат радужными колокольчиками миллиарды больших и малых росинок. Она была босиком, в белоснеж¬ной шали на плечах. Сияя белой тенью, она носилась по ячмен¬ному полю, стряхивая с колосьев миллионы радужных буси¬нок. Бледная, с широко распахнутыми глазами, зовя Али,  она носилась с одного конца поля на другой конец. Как в бреду, металась, падала, кувыркалась. Море ячменя, сладко спящее под матовым светом луны, встревоженное возней, громкими  мольбами страдалицы,  зашевелилось, зашуршало. По его мяг¬ким зеленым волнам, еле касаясь, прошелся ветер, поднявшийся с реки. Поле закачалось зеленым морем, гоняя волну за волной. Зеленое море уносилось к алеющему горизонту, плавно переходящему в сизый небосклон.
Раба страстей вскочила. За зелеными волнами понеслась в его зияющую глубину. С ее шеи свисал, блестящий при лунном свете, огромный змей, ласкаясь к ней, душа в своих объятьях. Чтобы унять жажду неги, высвободиться из его объятий, вновь бросилась в море ячменя. Там  извивалась, металась, неслась по волнам зеленого моря. Истомно кричала, дрожащими руками царапала  грудь, тер¬зала свою плоть; падала, в агонии каталась по полю.
Объятия тугих колец змеи, затягивающиеся на ее коленях, пояснице, груди, шее становились все туже. Становилось трудно дышать. Она задыхалась. Змей, пор¬циями впрыскивая яд в самые восприимчивые части ее тела, душил. Яд, постепенно действуя,  усыплял ее разум, закидывал в жернова вулкана. Грудь покрылась капельками блестящего пота. Ее стало знобить. В горле усиливалась горечь отравления. Глаза, спрятанные за паутиной тумана, перестали видеть, уши не различали шумы и шорохи  ночи. Сила невидимой страсти сводила ее с ума. Она истомно стонала, каталась по зеленому полю. Вскочила,  падая, вставая, по полю сделала не¬сколько небольших кругов. С мольбой:
– Али! Спасай меня! – нырнула в зелёные волны.
А змей-искуситель, возбуждая свою отмираю¬щую плоть, истомно вздыхая,  повторяя те¬лодвижения своей мученицы,  следовал за ней. Он ждал того кульминационного момента, того пика, когда жертва упадет и будет биться в конвульси¬ях.
Страдалица, охваченная жаждой неги, все боль¬ше теряла самообладание. Забыла, кто она, что она в лунную ночь потеряла в поле ячменя? Чего ищет, от чего высвобождается?
Настал желанный миг. Змей-искуситель, тяжело ступая на дрожащих кошачьих лапах, вышел из своего укрытия. Стал за ее спиной. Она за собой почувствовала гибкие телодвижения твари, блестящей в серебре луны. Ноздри уловили  отвратительный запах, исходящий из его пасти. Она вздрогнула и вскрик¬нула. Но было поздно…
Хромой старик, откуда в нем нашлось столько сил, стремительно набросился на жертву. Зажал ее в своих костлявых объятиях, гнилыми передними зубами впиваясь в ее губы. Жертва, почувствовав прикосно-вение ядовитых зубов, липкость губ, гнилой запах, источаемый его ртом, острый запах мочи, исходящий от его жидкой боро¬ды, вскрикнула, отдернулась назад. Закричала так, что горы задрожали, шапки дремучих холмов вздрогнули. Но не тут-то было! Ловец зажал девушку между ног с удесятеренной силой. Клешнями зажал ей рот.
–Ведьма ты моя! –зашипел.
Она заревела под ним.
–А может и ведьма. А может, и нет! – входя в неё, захохотал  победно.
 И отчаянный крик девушки, терзаемой скользким, змееподобным существом разнесся по холмам и долинам…
Глава 14
Прикрываясь разорванной в клочья ша¬лью, ничего не соображая, ничего не чувствуя, она бродила по зеленному морю ячменя, заливаемому лунным све¬том. Спотыкалась, падала. Вставала, вновь падала. Бродила по безграничному ячменному полю, не находя выхода. Наконец, напала на тропу, тянущуюся из ячменного поля в сторону горной вершины.  Пошла по ней на макуш¬ку горы, начинающую вырисовываться в свете утренней зари.
Взобралась на вершину. Луна с головы до ног заливала ее своим белесым светом. Она, высокая, стройная, с длинными, распущенными волосами, сте¬кающими на плечи, стояла и смотрела в перину молоч¬ного тумана, стелющего под ступнями. Удивленно протянула тон¬кие детские руки вперед, сделала еще пару шагов. Застыла на краю.
Внизу вся лощина спала в перине молочного тумана, уто¬пающего в матовом свете луны. Казалось, страдалица тоже обернется клочком молочного тумана. Свесившись всем телом с горы, нырнет, растворится в тумане.
Утренний ветерок нежно пронесся по шелку ее волос, закидывая их  на голову, сбрасывая на спину, грудь. Она пока¬чивалась на неустойчивых ногах. Трясущейся рукой прошлась по волосам. Затем руки раскинула в стороны крыльями лебедя, готовящегося к полету. Но одна рука подломилась, упала плетью. Она в неравной борьбе с насильником была искалечена. Матово-бледное лицо, от которого отхлынула кровь, подставила треплющему на нем ветерку. На бледном  лице остановился матовый диск луны. Белая лебедь, насколько хватило сил, рас¬правила руки-крылья, будто собирается обнять целое море лунного света. По-детски улыбнулась, сде¬лал шаг вперед…
 Сложив крылья, понеслась в туман¬ную вечность…
***
Луна зашла за Малый Кавказский хребет. Небо¬склон померк. Ее лучи по земле прощально сколь¬знули последний раз. Они горящими бусинками садились на росинках, на лепестках цветов, усиках трав. Из тумана росинки выступали, скатываясь жемчужными крупинками, садились на деревья, кусты, травы... Зажигались и гасли мириадами крохотных слез. Луна уплыла за горизонт. Тьма проглотила мир.
                2005 г.