Тузлук-95

Топонимика, персонажи, названия и имена
являются плодом авторского воображения,
 все совпадения случайны;
о том, что такое «бредень», автор узнал из пособия
«Справочник рыболова-любителя» Москва. Гослитиздат.1956г.


– По Тузлуку еще Петя наш первый ходил, – смачно жуя кусок сала, поделился историческими знаниями Толик. Салом он закусывал. Надрезав от шмата еще ломтик, всунул в рот Васе, водителю. Тот тоже закусывал. Вася, прожевывая, хотел что-то добавить об истории, о русских шаловливых царях, но не удержал руль, машину скособочило, и озверелая от усталости «шестера» шарахнулась задом в сальной скользкой грязи, заюлила, засвиристела чем-то металлическим в подбрюшье, колеса расплевались вязкой глиной, движок заскрежетал так, что стало понятно ¬– механика не шутит – из-под капота повалил сизый пар, в радиаторе закипела вода. Пришлось глушить.
– Усё, – сказал Васёк, – аллес! Гитлер капут, прибыли…
Повернулся к Глебу. Окладистая бородка топорщилась, взбилась от долгой борьбы с отвратительной размокшей дорогой, нещадным ливнем. Выпуклое добродушное, но утомленное, как у сонного филина, лицо ничего особенного не выражало. Смотрел лениво, осуждающе – он так всегда смотрит, как фискал на амбарную книгу.
– Уфсё, – повторил он. – ждем пока не простынет…
Они не в первый раз вязли по пути к «месту» – нарыбаленному Васей месту, о котором знал лишь только он. Один. Ну теперь, выходит, и еще двое. Хотя Глеба хоть пытай – не выдал бы военную тайну: с полдороги он запутался и запутал бы врага. Могли ведь быть где угодно: в Персияновке, в Сальске… или в Уренгое. И вполне мог повалить и густой снег из каких-нибудь якутских широт, и налететь тайфун из Колорадо.
Каучуковое нутро ливня поглотило их – мрачные густые потоки рисовали фантастических чудовищ.

«Шестера», даже заглушенная, на ручнике, медленно, но упрямо сползала задом в небольшой овражек, и они, бессильные, ждали, когда упрутся бампером во что-нибудь твердое.
До сих пор им фартило – тяжело, но выбирались из размытой колеи на твердую свежую траву, стелившуюся под колесами хлипким настом, продирались по бурым кочам, вяленому жнивью, всползали на разваренные бугры, но обложной дождь взял своё – полтонны железа увязли в текучем пластилине донских почв.
Небеса еще не развезлись, когда они двинулись в путь. Лишь дождик хлипко моросил (под дождиком – самое то! Клев – что ты! – утверждал Вася), а скоро их настиг библейский ядрёный ливень, готовый смыть в тартарары не только слабенькую старенькую «жигу» – честно упиравшуюся из-за всех сил худыми четырьмя колесами, – но и всю округу. А может и более.
Хтоническая хлябь накрыла видимый мир, легла могучим брюхом на все живое – от вишневых промозглых небес до размытых земель, где едва сохраняли шаткое равновесие еще оголенные стройные лесополки. Захлебнуться, задохнуться, умереть в этом чахоточном плевке вселенной ничего не стоило. Только открой дверцу – и все известные и неизвестные твари поглотят тебя с потрохами. Поэтому курили в едва приоткрытые щелки, чуть приопустив стекло. Рыбаков слоями обволакивал фиолетовый дым, хотелось пить.
– Наливай, филолохия! Чего ждать, здесь тебе не в школе – учеников нет, с доски не вытрут, двойку некому ставить! – Вася вернул жизнь в безнадежную, казалось, ситуацию. Стаканы и закуска лежали рядом с Глебом на заднем сиденье. А на переднем – Толик, плечистый и упругий потомок южных цыган, изящно извернулся в тесном пространстве советской «классики», пытаясь выковырнуть какие-то бутылки и банки из-под сиденья.
Не очень-то получалось.

Глеб протолкнул чинарик в щель приоткрытого окна – он тут же растворился под хлесткими упругими струями. Завинтил стекло. Запахи резины, бензина, самогона, влажной одежды, пота резали ноздри – лучше было б не дышать вовсе, но приходилось. Табак выхолостил трахею и пустой желудок, как наждак дерево; жар кабины высушил губы.
Пиво! Глоток пива – всего глоток – прохладной, кисловатой, хлебной жидкости – вот смысл жизни и вечное спасение. Бутылочное «Жигулевское», храня еще утреннюю, просто девственную прохладу, откатилось к противоположной от него дверце, обманчиво пристыдившись. Ощущая благостное волнение в горле от трепетания живительной влаги, Глеб легко выбил пробку – и сделав два быстрых глубоких глотка – осознал ошибку! Алую мякоть рта, нежные бугорки вспухших гланд, ткани желудка быстрым движением беспощадного убийцы-садиста вспороли заточенные стальные скальпели, вспарывая все до крови – будто смерть сама вошла в него огненной змеей.
В напряженных ликах товарищей – с любопытством и внезапной заинтересованностью обратившихся к нему – не ощущалось никакого сочувствия, ну так, немного, легкой тенью лишь, ехидные соболезнования веселыми морщинками мелькнули у глаз – и обернулись заливистым гоготом двух луженных всеми спиртами в мире, горячих глоток.
Глеб, неистово моргая, разглядел вдруг перед собой мясистый толстый маринованный огурец с заманчивыми ручейками рассола – Толя выудил его из литровой купорки.
Яростный огуречный хруст глушил Васин треп, а Вася не умолкал: «Пывко, ага вот вам – пывко! А не хотите ли чамору на дубовой коре?! 70 градусов – чистая слеза! Божественный нектар!..»

Любовь к ближним у Василия порой зашкаливает.

Настойка расходилась приятной волной по венам и сосудам, пропитала легкие и вернулась к альвеолам терпким вкусом.
– Точно, – подтвердил Глеб. – дубовое пойло… Как деревяшку съел.
– А я что врать буду?! – изумился Вася.
Он, разливая выпивку в никогда не мытые стаканы (а что их мыть – кроме спиртного ничего и не наливают), неутомимо вещал про «золотое дно», про новое своё Эльдорадо, про то, как успешно крутится в столице, зарабатывая на продаже авто. Ну не то, что прям уж и «золотое дно», не то, что прям Эльдорадо и много навара – ну так – копеечка есть – и ладно!

– А что ты хочешь!!! – неистовствовал Вася. – Если чехи за жопу взяли?!! Ты знаешь, Толь, с чехами как?! Никак! Они если подставу кинули?! Мы взяли тачки, хорошие, по 7 лет, а они нас тормозят: такой черный «мерс» выкатывает, эти, выходят, сволочи: ворованные, говорят, тачки у вас! Мы в отказ, мол, та ни – ничего подобного, вот только взяли, здесь в Химках, у хозяев. А эти чурки чернобородые суют какие-то бумажки и волыны достают, чего тут сделаешь?! Движки-то и впрямь перебитые. Мафия! Вся Москва – сплошная мафия!
– И шо вы? – дожевывая огурец, спросил Толик.
– А шо? Погибать?! К ментам – те больше сдерут. Отдали им одну, себе одну оставили, в Лужниках шмотьем затарились: куртками, джинсами, кофтами. Хоть как-то отбиться по деньгам. Так вон! Свои же менты чуть не арестовали под Новочеркасском. Куда везете? Где взяли? Своровали?! В Аксай отвезли, давай товар отбирать, вещдоки, говорят! А нам говорят, валите в свои хутора ****ские, чтоб не видно вас было, а то лет по пять получите!  – Вася хряпнул снова термояду – стопку самогона и не закусывая, без всякой паузы почти, продолжил: хорошо, что Матвейчук там был, в отделе, пошел, поговорил с этими чертями. Ничего, отдали, змеи!
– Матвейчук? – переспросил Толик. – Серега?
– Ну да! А кто ж еще! Нашу школу заканчивал, ну ты его не застал – ты попозже здесь нарисовался. Был – птенец желторотый, – бегал туточки, дядь Вась, а на рыбалку возьмешь, дядь Вась, а это… дядь Вась, а то… Теперь в погонах тама…
– Так я бачив его пару раз. У него знак в огороде «ограничение – 40», он его за поворотом на трассе выставляет по субботам, а сам в кущерях ховается…
– А-а, так – он, да! – согласился Вася.

Вырваться из хлестающей со всех сторон темени уже не представлялось возможным. Еще немного – и машинку затянет размытой глиной, и сомкнется над ней чвакающей миллионами лягушачьих горл неистовый сель.
Но Вася бодро балагурил, не обращая внимания на вершащее небесами возмездие.
– Русалку тут видел… – заявил он вдруг буднично и лениво, зажёвывая прошлогодним грецким орехом стопку.
– Русалку? – поперхнулись приятели. – Ой, Вася-я-я!..
– Та а шо? – он спокойно жевал орех. – Шо ты думаешь, они тильки у твово Андерсена водятся… в Хирмании? Только думаешь то, что дитям затираешь – то правда?! Тут их в Тузловке до хренища… было. Ну и щас встречаются.
– В Дании. – поправил Глеб.
– Шо? А?! Та и хрен! В Дании, Германии… я вот шо скажу жопы у них – ой-ё-ё!.. Но смотреть нельзя!
– Эт почему? – Толик выглядел заинтересованным.
– А горгону знаешь? Во! Потому и нельзя! Глянешь – все! И ****ык!..
– Та то ты чамору перебрал?!! Самогоночки?! – Толян с интересом изучал край стакана.
Василий саркастически, с ульяновским прищуром, поглядывал на приятеля.
– Та шо ты ефо мутузишь! Не краля ведь!!! Лопай давай, не держи посуду!
Толик грубой ладонью провел по краям.
– Паховые волосы… чем ты тут занимаешься в ****овозке своей?
– Ай, ай, ай! Каков чистюля!
– Русалок развозит! – Глеб едва увернулся от васиного локтя.
– У русалок вроде как нет волос… паховых… – ерничал Толян.
– Ай, да умники!
– А ты не ври!
– Та кто вр-р-рёт?! Во те клянусь – в камышах сидела, синяя вся… жопой крутит, точно, значит-ца, заманивает…
– Синяя?! Так то наверняка та Зойка из Каменнобродского… с похмелья помыться пришла! – Глеб опять еле увернулся от васиного локтя.
– Та, что с Малютой вертелась? – Толик ловко развернулся на переднем сиденье, наливая Глебу в стакан густой коричневой жидкости.
– Та кто ш ищо на Тузлук с раннего утра припрется, она – точно! – Глеб мигом махнул стакашку, едва прикусив горбушкой.
– Та-а кум! – загундосил Вася. – Места тут заповедные, заколдонутые. Здесь всякой нечисти водилось – ой, мать моя женщина, отец коммунар! Сейчас меньше их, но попадаются – я те точно говорю. Ой, а ведьм-то было, та каждая вторая… места казачьи… их в двадцатых отсюда выгнали, кого порезали, кого стрельнули – кто там в этих двадцатых-то разберет?! А бабы-то остались! Не все – но многие. Кто сбежал, кто в степях притаился, а ведьмы дитёв нарожали, девок, так вот они и ворожили тут. Кого потом в 30-х уже пришлепнули, ну не всех, кое-кто до нас докатился.
– Вот у меня соседка, – вступил пьяненько Глеб. – с первого этажа – точно ведьма, мужики. По ночам воет и воет. Оборотень, думаю. Волчиц-ца…
– Никак Лидка? – предположил хитро Толик. – Да то ж она мужика хочет… Они все ведьмы, когда припрет, да, Вась?!
– Та ну тя! – обиделся Василий. – Хрен с вами! Друзьяки корявые!!! Всё! Дождь кончился, айдать на берег!
Вывалились в душный молочнокислый туман. Хляби небесные еще не сошли полностью, но ливня, да, уже не было – капало слегка. Земля дышала тысячами открытых разверзнутых пор и оттуда лился густой сок: пары преисподней вытягивало из разбухших трав, бугров, расселин.
Рыбаки бессердечно оставили пропавшую машинку в грязной канаве – та тоскливо мерцала потухшими фарами и не верила в их возвращение. Увязая по колено в распаренном шулюме жирного чернозема, втроем двинулись к речке.

– Ты чего и вправду в Москву собрался? – спросил Толик.
– Ну а то?! – получилось грубовато.
Но Толик не обиделся. Он, как пиратский корвет, идущий на абордаж, похерив законы, широкими шагами хлюпал-плыл по разморенному суглинку. Лет триста назад он, наверняка бы, также, без сомнений, в зипунных походах резал бы с атаманами на стругах волны буйного холодного Каспия, или теплые Скифского моря, дрался б пиками с круглолицыми янычарами, вез бы с собой на Дон восточные шелка и украшения, изысканные пряности, вертлявых турчанок. Смуглый, крепко сбитый, с аля-газмановской стрижкой и почти гагаринской улыбкой, он, казалось, только ждал времени и места для подвига, а пока жил тихой семейной жизнью сельского преподавателя труда, сажая редис и картошку.
Закурили. Влажный дым ростовской «Примы» растекся в розовом тумане, как следы истребителей.

– Ну а хата-то шо? – спросил Толик снова.
– Ну а шо? – неуверенно сказал Глеб. – Что с ней?.. Пусть пока... – отвернулся, выпустил дым в сторону – врал.
Они остановились на краю речки. Молчали.
– Ну чего ты, Толян?! – засипел Глеб. – Здесь-то как жить?!!
– Да-а, – невозмутимо сказал Толик. – жить не на что… – подумал чуть. – огородом тилки…
– Ну каким, блять, огородом?!..
Тузлук пряно тек узкой темной змеей, как ни в чем не бывало. Глеб плюнул туда, вниз, в Тузлук, в воду.
– А шё баба эта твоя не приедет?
– Ни…
– Так, а где чичас?
– В Москве…
– А-а-а, ну ясень пень!
– Да шо ясно?! – вскинулся Глеб. – Ну как я здесь? Зарплаты на полботинка не хватает. Собаку покормить – самому полмесяца жрать нечего! Ну, о чем ты?!
– А там шо?
– Там?.. В Чечне, знаешь, в день сто баксов журналюгам платят.
– А ты шо – журналист разве?
– Ну… я смогу, мне кажется...
– Кажется?!..
Толик повернулся к нему спиной, разматывая бредень.

Тузлук катил зеленые хмурые волны вдоль серых камышей – коричневые гирлянды несбриваемой щетиной топорщились у берегов, как у щёк. Дождь вновь вспарывал хлесткими плетями сырые поля, бил сильно, будто свежую кожу провинившейся наложницы ожесточенно стегал проклятый кнут обиженного евнуха. В летящих искрах воды блестела серебряной нитью живая лесополка: острые тополя, молодые дубки, насупленные березки насытились влагой, стволы разбухли и растворялись в утреннем свете, в провисших туманных лучах скрытого непогодой вялого солнца. И там, среди них, в самых дальних, совсем темных уже, угрюмых рядах, по какой-то странной своей, неведомой никому причине, лихо веселился цветущий радостный жердёл, как какое-то нездешнее чудо, как вдруг явившаяся во всей красе блистательная и роскошная японская сакура, только он, конечно – воин, мужского роду – великолепный самурай, неведающий страха и ужаса поражений, как солдат, пробившийся из ничего, из пустоты в чужеродной и дикой степной глухомани – среди ветров и пространств, – один такой яркий и смелый – цвел, словно плясал, среди унылого удрученного пейзажа.

– Она те хоть раз дала-то?
– Ну было раз… – соврал Глеб.
– И ты теперь вот все бросить хочешь…  и к ней?!
– Та че оставлять-то?! Ручей этот? И почему к ней-то?! Надо ш куда-то стремиться-то, Толь? Ну искать чето…
– Она кто? Эстонка что ль?
– Да, ну это…
– Понятно. Чухонка значит…
– Ну Толь!..
– Ладно, прости, не со зла. В Москве что делать будешь?
– Не знаю пока. Доехать надо еще…
– Кореша-то есть какие там?!
– Та есть… 
– И так шо? Хату продаешь?
Глеб потер нос, отвечать не хотелось.
– Ну ладно, Ельцина увидишь – привет передавай!..

Подбежал Василий. Выгреб из-за пазухи литровую бутыль сливового самогона и всякую закуску.
– Ну шо возитесь?
Глеб с Толиком натягивали тяжелые костюмы химзащиты, якобы непромокаемой химзащиты, что, вроде бы, должна была и спасти, и согреть в буйных волнах недоброй реки.
– Наливай!
Хотели они по одной, но не получилось, задержались – выпили кряду несколько стопок, чтоб сто раз не возвращаться, и, наконец, растянули бредень.
– Ишь, говорю, в Москву собрался! – брякнул Толик уже по колено в воде, расправляя вязкую мотню бредня.
– И хто хирой? – Вася прищурился, прежде чем сморозить едкую пакость. – В Ма-аскву!!! Ой, та ни хрена! На поселение?! И яво ш там ждуть с широкими, блять, объятиями!
– О то ш! – поддержал Толик.
– И ты ш смотри: замер, замер! Обиделси! Ой, пензюк замоскворецкий! Токо глянь – башкой водит, что тебе коняра загнанная, смотрит-то как! Ой, прям залупа зачесалась от страха!..
Глеб молчал.
– И шо там будешь?! – стрекотал Вася. – Курыть пэл мэл и пыво пи-и-ивом называть?!!
– Ну ты ж ездишь, – вяло отреагировал Глеб.
– Езди-ишь! – передразнил Василий. – Езжу! Я и на рыбалку езжу! Ну я ж здесь на Тузлуке не живу!!! Чего тебе там? Чего тут травят? По жопе бьють?
– Любовь у него тама, – выдал друга Толик, зайдя уже по пояс в холодную воду. – чухонка одна…
– Ой, та блять! Любовь!!! – разъярился Василий. – Здесь этих любовей мокрощелистых бегает вона сколько! Тебе чего мало?!
– Ну хватит, мужики! – взмолился Глеб. – Чего вы? Харе!
– А вот и не харе! – не останавливался Васек. – Мы тебе чего? Друзьяки? Или так триппер?
– Триппер его там ждет, – махнул рукой куда-то в камыши Толик.
С полчаса все обиженно молчали, терпеливо разматывая бредень во всю ширину речки. Течение, приободренное непогодой, усиливалось, Глеба едва не унесло, как только он попытался проплыть вперед. Только упираясь ногами в холодный и вязкий ил, можно было разворачивать эту западню для рыб.

– Вы тут поосторожнее, будете итить когда… я вон оттуда рыбу на вас погоню, а бредень ниже держите – чтоб не ушла… и это, ежели чего – на берег…
– Ты про змей?!
– Та каких змей! В такую погоду?! Их сейчас ничем не выманишь! Водяной если вынырнет – то сразу на берег!
 – Та иди ты к черту!!!
– Я серьезно те говорю! Дед Михалев в том году на Маныче рыбалил, вдруг черная башка из воды – хренась! Выныривает! Стра-а-а-ашная! Тот чуть в лодке не обосалси! А башка над ним склонилась – прямо вот глаза в глаза – и как заверещит: ах ты, сукино коромысло, пошто «Тихий дон» не читал?!..

Выловили примерно с ведро. Вася со скучной физиономией задумчиво чесал в затылке. Результат не нравился. Глеб не чувствовал ног, казалось, что они растворились в зловещей воде Тузлука.
– Шо?! Еще раз? – без особого энтузиазма спросил Василий, удрученно глядя в ведро с плескавшейся там рыбехой. — А то Рита-то не поймет…
Снова нырять в мутный поток никому не хотелось. Вода несла куда-то вдаль коричневые ошметки, вымытый береговой, еще голый кустарник, стебли, листья – все это выглядело неприветливо.

– Вона они! – прокричал кто-то невдалеке.
Валентин Иваныч и Погорел – по колено в грязи – неуклюже выпрастывались из глубокого голубого тумана. Валентин Иваныч волок за спиной большой школьный баян в черном деревянном кофре, а Погорел торжественно и вальяжно нес перед собой трехлитровую купорку огурцов.
– Ты баян-то зачем притащил? – спросил Толик.
– Так шел же в школу, репетиция же, хор пятиклассников, а тут – вот он! – Валентин Иваныч ткнул Витю Погорела. – Говорит, что детей отпустил с физкультуры… они и не стали ждать, уехали все, разбежались – кого соберешь теперь?!..
– Им-м твой хор, – миролюбиво пояснил Погорел. – как псам укроп…
– На следующей неделе праздник! – взвился Валентин Иваныч. – Петь надо! Они ни черта не выучили еще!..
Валентин Иванович детей любил в принципе, однако вокальное мастерство школьников его расстраивало. Обладая абсолютным слухом, он, как ни старался, так не мог понять, как можно путать ноты и не попадать в такты. Ему казалось, что дети над ним просто издеваются, но будучи человеком добрым и открытым детям прощал все. Пытался увещевать родителей, но те искренне полагали, что придирчивый пенщик просто выколачивает мзду, а потому отцы частенько навещали Валентина Ивановича с доброй чаркой – а на утро детский хор снова канючил и гундосил, а учитель внутренне проклинал и себя, и отцов, и всю систему народного образования.

– Наливай! Сами споем! – весело тряхнул головой Витя Погорел. Вообще-то он Погорелов. Ну так уж повелось, что иначе его в Орлянском никто не называл.
Затянули.
…до свиданья, тихий Дон, и станица Вешки…
Пока Вася безупречно выводил под звонкий баян, Толик суетился: пошарил по траве, повертелся на заду вокруг, потянулся куда-то, еще раз пошарил, проверил пустые бутылки – нет, он не ошибся, самогон кончился.
– Певец, а певец! – это он Васе. – Есть еще?..
– Не-а…
– Ой, не звезди, давай!..
– Та нету! – взвизгнул Василий. – Я тебе что ликеро-водочный комбинат?!! Пыво вон, пара пузыриков, в машине болтается! Вылакал все, кум – шабаш!.. Пошли невод закидывать, хватить пьянствовать!..
Погорел улыбался. Идите, говорит, идите, мы тут с Валечкой вас подождем.

Глеб с Толиком отбились в сторону. Бредень уносило течением и ветром. Толян нырял в толстом ворсистом свитере. Без всякой химзащиты. Вокруг снова забушевала непогода,  Погорел и Валентин Иванович ушли в машину. Ветер обривал мокрые головы, сверлил затылки холодными лезвиями, бурлил Тузлук, рыба билась перед колыхающейся сетью – удерживать ее было все трудней… Глеб ощутил, как пространство вокруг вдруг съежилось, стало тесно, грохот ливня стал просто невыносим, их заволакивало в крутой водоворот, где-то пророчески гаркнула ворона, за ней дурная кукушка заукала.  Глеба накрыло дикой травой, дно ушло из-под ног, он занырнул, не выпуская плети бредня, вынырнул, продрался через осоку, происходило невероятное, река вдруг стала широкой, берегов не видать, какая-то точка вдали болтается на гребнях волн, понял – Толик! Сизые воды катят пенные валы, кругом черное склизкое небо, мерзлявая пустота…
– Толя! – свистяще-трусливо позвал его Глеб.
– А? – Толик вынырнул уже ближе.
Раки. Большие зеленые раки сотнями всплывали из бурой жижи и выстраивались в колючие шеренги. Крупноголовые, усатые, в крепких панцирях они казались огромными свирепыми рыцарями средневековья, вызванными из потустороннего мира чей-то злой волей. Их упругие тела в крепких, покрытых инеем доспехах, колыхались на волнах. Они смыкались в плотные шеренги и приближались, похрапывая и посапывая, скрежеща железом непробиваемых панцирей… Тысячи, миллионы…
Барахтаясь в бурлящем студне Тузлука, рыбаки рвались на сушу. Речное войско отрезало им короткий путь, щелкая челюстями и голодно сглатывая, рачьи армии стремительно приближались…

Очнулись на берегу.
– Где бредень, идолы?! – Вася угрожающе навис над нами. – Вы чего деру дали?! Бросили снасть?!
– Раки, – выдавил Глеб.
– Шо? – бровь у Васи вздернулась, как пойманная рыбка.
– Ну-у… раки… – повел Глеб плечами, пытаясь избавиться от морока, уже не особо веря сам себе. Повернулся к Толику. Тот быстро курил. – Раки… напали…
– А-а-а… – Вася глумливо покосился на реку. – Раки, значит. Воно как!
– Ну да, – добавил Глеб. – зеленые такие…
– Зеленые?
– Ну да…
– Вот что я говорил! Места здесь необыкновенные… загадочные…
И он пошел в реку доставать бредень, бормоча: «раки, блять, у них, значит… чамор-то хорош…»

– Ну были же?! – Глеб повернулся к Толику
– Да хрен его!.. – бросил чинарик в воду.
– Можь, он в самогон чего добавляет?..
– Да черт его…

– Та я ж говорю, мужики, тут еще не то увидишь! – Василий расшвыривал бредень по берегу, распутывая его и очищая от тины. –  Места еще те!.. Там я не знаю, как и что в этих ваших московских пензюках, а тут – ты шо! Такое быва-ить! Тут это, мудило одно депутатское, это ваше московское, дерьмократическое приезжало. Ну его давай, значит, на рыбалку – то мол и сё – шашлыки, значит, баранина, свининка, нутрия! Ну и рыбка, конечно. Пошел, значит, этот пидор поссать на Тузлук – а они вона там рыбалили – вон, чуть в стороне… а тут – раз! – чудо-рыба какая-то, можь, щука, – хоп – и хер, значит откусила ему! Во как!
– И чего? – поперхнулся Витя Погорел.
– Что чего?
– Ну чего дальше было?
– А чего было? Ничего… Не знаю, чего… Так балагурят, что рыба та хер сплюнула в речку, хер поплыл по течению, а пидор этот орет, ловите, мол! Ну кто там его уже словит?! Он, этот хер, в камыши и – к берегу другому, только и видели… А москвича – туда-сюда, в больничку, зашили там, подлатали, отправили в коцапию. Приходит он к себе в кабинет этот депутатский, а там, гля! Хер его там сидит!!! Чаи гоняить!!! И отмахивается от хозяина, иди, мол, отседа… И выгнал ведь его хер! На улицу этого депутата выгнал, а сам на заседание там какое-то…
– Ой, как ты брешешь, Вася! – Толик прищурился.
– Сам ты брешешь! Что слышал, то вот и говорю!.. Сам вон только что от раков сбегал? Сбегал!!! А шо сбегал?! Побоялся, что яйца оторвут?!! Вот словил бы их голыми руками – я б сказал, что молодец! А то – брешешь!!! Там так было. Пошел он к ведьме какой-то…
– В Москве он что ли пошел к ведьме?
– А то их там нет!
Глеб усмехнулся, пожал плечами.
– Та есть, наверное…
– Ну где-то он нашел, в общем, ведьму или бабку, а та говорит, ничего, милок не сделаешь, нельзя было хер терять. А теперь вот – всё! Иди в Чечню – и воюй там добросовестно. Убьешь пятерых абреков – хер, значит, по новой отрастет…
Вася замолчал, разматывая какой-то сложно сплетённый узел.
– И что? – не выдержал Погорел. – Отрос?!..
– Ни-и… прибили его там… А хер-то — вот до сих пор в Думе сидит, пошел по партийной линии, в ЛДПР, вродь…
– Я… так… думаю…– размышлял Валентин Иваныч. – он не один такой. Там все такие.
– Да, – икнул Погорел. – Не один. Это точно. Там… это… у многих…
– Ты, Вась, прямо Гоголь. Вот как писаному! – улыбался Глеб. – У Гоголя нос в Петербурге прижился, а ты – усилил сюжет!
– Ну у Гоголя, можь, и нос… А у нас тут хер – никак не меньше!

Густую облачность прогоняло куда-то к Азовскому морю. Небо потихоньку становилось обычным, серо-голубым. Выплакалось. Редеющие тучки глядели свысока, злобно насупясь. Несколько раз еще протянули тяжелый от ила и водорослей бредень. Василий скакал вдоль берегов, наводя шуму по кущерям, выгоняя сонную рыбу на русло. Сеть с натугой вытаскивали в прогалинах на берег, сбрасывали рыбу, потом снова заводили ее в мутный гуляш Тузлука. Вконец измотавшись, выползли сами.

Витя Погорелов и Валентин Иванович обнимали баян и улыбались.
– Это вы что такие пьяные?!! – возмутился Толик. – Это вы ж что?..
Он подхватил из густой травы мокрый и коричневый от земли баллон с огурцами, принюхался, отпил…
– Вот же шняга какая!
– Ага… – согласился Витя. – Спирт… Рек-ти-фи-кат…
– Пи-ще-вой! – добавил он не без гордости. – И огуречики тут же – закуска. Удобно.
И он снова мило улыбнулся.
– А ты зачем в спирт огурцов накидал?.. – Вася тоже принюхался и пригубил баночку. В горло ему попала мертвая мошка, что успела насыпаться с высоких прибрежных кустов. Вася закашлялся.
– Зачем?! – искренне удивился Погорел.
– Тю… как он спирт из дому возьмет! – почти вскрикнул Валентин Иванович. Его доброе смешливое лицо стало еще добрее и смешливее. – Надя ж!.. А так купорку взял – до меня пошел.
– Ух! – Вася даже присел. – Это ж… это ж… Три литра…
– Ни… – Витя колыхнул плечами. – меньше… меньше двух… огурцы, ****ины дети, больно крупные...
Он снова повел плечами, словно извиняясь.
– А зачем ты их столько накидал?..
Витя пристально глядел на Васю, ожидая, когда тот осознает всю глубину сказанной глупости.
– Так то ж! – снова подхватил Валентин Иванович. – Зачем огурцы закидывать?! Он рассол сливает, спирт заливает!.. Тайно все, та-айно!..
– И практично! – с какой особой весомостью в голосе добавил Погорел.
 
Рыбу разобрали по мешкам, вышло прилично. Василий успокоился, лежал на влажной траве, расстелив химзащиту, потягивая через камышовую трубочку погореловский спирт. Разбавленный. «Ну градусов-то 70 есть, – думал Василий. – тильки огурцами купоренными дюже прёть, а так – и ничего…».
Теплело. Смелый жердел теперь не выглядел отчаянным хлопцем, притих и приник на фоне пробуждающихся лесов и полей. Природа стряхивала с себя мрачный дневной кошмар, оживала, тренькали какие-то птахи, залетала мошкара – мир становился прежним, простым и уютным.
– Вы все врёте… – вдруг оживился Витя Погорел. – А я вот вам сейчас правду скажу!
Он странно пьянел. Очень быстро, с трех стопок его вело по сторонам. Витино полное овальное лицо становилось одутловатым и безгрешным. А сам он – мягким и добрым. Немного покачиваясь крупным торсом, он напоминал детского ваньку-встаньку, или томливого крупного ребенка, которого родители по нелепости оставили одного в песочнице. Если кто-то встречал Витю в такие моменты, по неопытности, мог принять его за святого, творящего тихие елейные молитвы. Витя взаправду что-то такое бормотал. Что – хрен знает.
Но после неожиданно встряхивался, стремительный взгляд становился прямым и бодрым.
Вот и сейчас Витенька воспрял и духом, и разумом, и на фоне приснувшего прям на баяне крохотного Валентина Иваныча выглядел величавым упитанным хитрым восточным баем, что снисходительно позволял иноверцам торговаться за партию скота.
 
– Я вам скажу! – сурово повторил Витя. – Все ваши небылицы – чушь… Сказки. А вот что было тут на ферме… Это такое… такое… – и попытался изобразить что-то руками, но едва не завалился – он сидел на пустом жестяном ведре. Остальные тоже расположились на чем могли. Толик, подвинув Василия, примостился на расстеленной химзащите, Валентин Иваныч – на мокром бревне. Его моментами сносило в сон, но он вздрагивал и просыпался, крутя головой, словно вспоминая, где он и что с ним. Глеб облюбовал гнилой пенек, но долго ему не сиделось, закуривал, вставал, ходил кругами.
– С Вовкой давеча стену валяли в коровнике, – разродился Погорел.
– Что к Каменному Броду по дороге? – Толику стало интересно.
– Ага…
– Так я ш тоже там был…
– Был, – согласился Витя. – но ты слинял.
– Тю… Мне в бригаду надо было… шестеренку привода поменять...
– Ага! Конечно! – встрял Вася. – Шестеренку!!! У Изюма день рождения был… Про шестеренки пионерам рассказывай!
Витя снова замахал руками.
¬– Ну так вот. Валяем мы значит эту стену часа так три… Толян уехал… Я с Вовкой остался, бьем эти кирпичи, вываливаем. Ему сарай надо ставить, а кирпичи-то хороши!.. Плотненькие, прокаленные – не раздолбишь, вот раньше строили: цемент прям цемент! Ты ломом туда – а там золупка отваливается, сейчас вон пихни – полдома снесешь…
– Не отвлекайся!
– Да... так вот. Вовка, значит, поддоны загрузил к вечеру, поехал до хаты разгружать… а я еще повалять остался, ну что б еще поддонов… чтоб не пустые были…
–И?
–И… Что «и»? Не знаю даже… выхожу перед коровником, Вовки нет еще. Смеркается, прохладно как-то. И тут вижу старик Максименко стоит…
– Максименко?! – Толик даже поднялся. – Как это? Вы ж там трезвые, вроде, были…
– Трезвые, да.
– Вот он и смылся, что трезвые! – проорал почти Вася. Толик бросил в него мокрый свитер.
– Стоит, значит, этот Максименко…
– А точно тот Максименко? – вежливо поинтересовался Валентин Иванович, очнувшись. – Тот, что Михалыч? Что помер лет пять назад?..
Погорел кивнул.
– Да… дела… – задумался Василий. – Он же чего помер?! Он же путч этот сатанинский не пережил. Хватил его удар, когда падло Ельцин на танке выступал…
– Та ни… – задумался Толик. – вроде как позже… Потом уже в сентябре.
– В сентябре помер, – согласился Вася. – а удар был раньше. Я ж с ним чамор тогда и пил. Я тогда выгнал такое золотце! С черешенки… прямо вот сладкий такой, градусов 70 то ж… Мы уже третью выкушивали, когда стервецы эти гэчэпэшные к Горбачеву в Крым полетели. А потом Ельцин на танк влез… По радио так и передали. А он мне, говорит, выключи, Васенька, злое это радио, ну его, говорит, к черту, радио это паскудное, одно расстройство! Вот и схватился за сердце… Я его в амбулаторию сразу… ну и… не выжил человек. Все из-за Ельцина, мордвина засратого…
– Ты уж определись, из-за чего помер-то: из-за Ельцина или из-за водки?! – Глеб снова заходил кругами вокруг своего пенька.
– Да не мелькай! Что ему с того чамору?! Здоровый мужик был. Это он расстроился так…Ему хоть за 70 было, а для него это – так, как чаю хлебнуть…
– 78, – уточнил Погорел. – 6 июня родился он, в семнадцатом году…
– 78! Во! Надо ж! А по нему вот хрен скажешь! Лет на пятьдесят выглядел – никак не больше! Никифорову вон полтинник, а выглядит на 90 – старик!
– 58 ему, – снова уточнил Погорел. – 12 февраля 1937 года родился…
– Витя? А ты что все дни рождения в хуторе знаешь? – удивился Глеб и присел.
Погорел кивнул.
– Не токо в хуторе, – подсказал Толик. – он всех спортсменов знает. Футболистов, гимнастов, пловцов, всех, в общем.
– Да ну! – взвился Василий. – Когда Блохин родился?!
Витя саркастически улыбнулся, мол, нашел тоже, про кого спрашивать, на такое, мол, даже и отвечать стыдно. Но ответил, что 5 ноября 52-го. Потом ответил про Беланова, Горшкова и Пахомову, Третьяка и Харламова, про шахматиста Карпова, потом про какого-то биатлониста Аликина, или Маликина – Глеб никогда и не слышал про такого. Потом пошли лыжники, баскетболисты, легкоатлеты.
– А вот я тебя сейчас завалю, вот я сейчас тебя поймаю, – не унимался Василий.
– Ни... – качал головой Валентин Иванович. – не поймаешь его. Очень, очень талантливый человек!
– Сейчас, сейчас! – Вася напряженно вспоминал спортивных персонажей, но ничего путного в голову не приходило. В памяти крутились имена Родниной, Фирсова – Фетисова, и почему-то Пугачевой. На помощь пришел Глеб.
– А Гейзер? Кто такой? Когда родился?
Витя опять улыбнулся снисходительно.
– Ой, Гейзер! Футболист. – пожевал губами. – Вячеслав Иванович. 1 марта 32-го. Играл: Нефтяник. Краснодар. Наш СКА. Шахтинский «Шахтер».
– А Синько? – и Глеба охватил кураж.
– Ну… Синько! – Витя светился и розовел. – Анатолий Максимович. Грозненский «Терек». 17 сезонов. 10 января 1950 года.
Погорелов вскинул глаза к розовевшему небу: ну, мол, все? Довольны?..
Глеб сдался. Вася затих. Толик изобразил уважительный поклон.
– Во! – выдавил Вася. – Не зря пять лет Погорел на спортфаке учился! А ты вот что знаешь?! – он больно толкнул Толика в бок. – Ты чего на своем трудовом обучении делал? Водку пил и баб гонял?!
– Я что про всех трактористов должен выучить?! – покривился тот. – А потом… пусть про день рождения жены скажет или день свадьбы! – он, хитрый, все знал о границах погореловской памяти.
Витя зажевал губами, вдохнул, хотел что-то произнесть, но закашлялся, смутился слегка, потом неразборчиво и тихо пробормотал непонятные даты.
– Вот тут он и обламывается… – закатил глаза Толик. – ни разу еще не ответил!..
– Тю-ю-ю… – удивился Василий. – Как же оно так?! Я и то вот прекрасно помню…
– Я ж про Максименко, – прервал его Витя, собрался силами после досадного промаха и продолжил. – Стоим мы, значит, глядим друг на друга. Я говорю, Михалыч, мол, ты чего? А он только зырит мертво, как сом, и взглядом пилит-пилит. Я снова, мол, Михалыч, ты ж, вроде, как помер… И так рукой к нему… А он: не трожь, говорит, сука белогвардейская, падаль, вражина народная! Я ему снова, Михалыч, это я, говорю, Погорелов Виктор Сергеевич, позабыл что ль! А он: не позабыл, не позабыл! Все вижу, все понимаю! Пошто, говорит, коровник, суки, крошите?! Я его своими руками строил, кладку ложил! А вы, враги народа, что творите?! Я ему отвечаю, Михалыч, мол, ты не злись, Вовка, говорю, все честно купил, денег заплатил. Я, говорю ему, сам знаешь, Михалыч, всегда правильно все делаю, все по закону. А он: ироды, говорит, какие деньги? Какие законы?!! Ничего, говорит, коммунисты придут, придут! Все ваше отродье постреляют и в землю зароют! Всех вас, паршивцев! Ну и развернулся – и пошел. Я ему кричу, постой, Михалыч, расскажи, мол, ты чего из могилы вылез… Говорю, хоть слово скажи, как там, на том свете… к чему готовиться, что делать…
– Что брать с собою?! – добавил Вася. Погорел отмахнулся от него, словно от зудящего слепня.
– И ушел. Ничего не сказал. Шел вот, шел, а потом хренась – и растаял просто.
Помолчали.

– Вот как теперь дитёв учить?! – продолжил Погорел. – Что говорить? Как объяснять весь этот… полтергейст? Обращение это?! А?!
– Тебе-то что? – усмехнулся Толян. – В шеренгу становись! На первый-второй – рассчитайсь! Побежали, сели-встали… С захлестом, с высоко поднятым бедром!.. Чего тут?!
– Мне надо внутреннюю ¬– моральную! – платформу иметь, а иначе как?!
– Это Глебу надо платформу иметь… Он о высоком и вечном, а мы – так…
– Дак он им про ведьм книги и читает! Про дьяволов.
– Это Булгакова что ль? – очнулся Валентин Иванович.
– Его самого… Ты чего отмалчиваешься? Ходишь, как заведенный?! Давай рассказывай, как дитёв калечишь! – и Витенька пнул ногой расходившегося Глеба. – Расскажи про дьяволов-то!..
– Да чего вы! – Глебу не хотелось вступать в дискуссии. – Романтические образы… магический реализм. Не всё ведь ваши «Разгромы» с островскими…
– Ну а чем тебе Островский хуже?!
Глеб не отвечал.
– Молчи-ит! – констатировал Вася. – Молчит, потому что стыдно, чему детей учит… потустороннему! Вот нет «Тихий Дон», а то булга-аков!..
– Ну, Вась, «Тихий Дон» учит чужих жен соблазнять… Заметь, там несколько изнасилований – это как? А? Да и сами, что тут гуторите – сплошной сатанизм…
– Вот приехали!.. – резюмировал Толик.
– Так, где же он это вечное, доброе, истинное?! Где это семя правды?! Где это духовное и божественное?!.. – Вася яро жестикулировал, почти танцевал. – Где это всё? Как учить это племя младое… незнакомое?!..
– Племя, блять, ¬– Глеб выкинул очередную сигарету. – племя, блять, – повторил. – делает по сто ошибок в диктантах, по пять – в слове. Чему их научишь?
– И петь не хотят, нисколечки! Тональность держать даже не стараются… Хоть бы как-то пытались… Ну одна-две девочки тянут, а остальное – просто стадо. Стадо! – Валентин Иваныч едва не плакал.
– Не уводи в сторону, Валентин! – Погорел бывает жестким. – Объясните мне про литературу. Вот что и как надо писать, чтоб люди людьми были? А?! Я физрук вот, читаю «Роман-газету», ну одно – ничего, а другое возьмешь – ну зачем такое писать-то?! Жена-математик, она тоже не очень петрит… Вот вы мне и скажите, как правильно писать? Я читал тут про каких-то коней, там же порнография полная… Людей нет, только лошади. Вот зачем это?! Еще и детям?!.. У Набокова черт знает что! И эта повесть про какого-то Орлова… Летает он там, блять!!! Это-то зачем?!
– Писать надо правду, вот правду-матку: как было, что было, зачем было… – с афоризмами и максимами Толик не дружил, но говорил всегда уверенно. Усомнился и добавил: и выводы – главное! Для чего?!
– Наивный реализм, – кивнул Глеб. – изжитый метод, канул в болото, а по сути, тоже вранье. Все – миф, выдумка…  Думаете, что под пушками на Бородино мог шляться какой-то граф во фраке… в цилиндре?!..
– Это щас про что? – Вася почесал нос.
– Ай, – Валентин Иванович поежился, начало холодать. – про Безухова…
– Образы! Образы… – твердил Глеб. – Одни только образы… нет реальности…
– А мне про Веничку очень понравилось, – хмыкнул Толик и отхлебнул из баллона.
Погорел скривился, Валентин Иванович заиграл что-то задорное, пионерское.
 
Толик пожал плечами, ну понравилось же! А где-то внутри, в душе, или где еще, вдруг стало холодно, зябко, а потом – противно. Чуть ли не до тошноты. Он вдруг представил себе все вот это сущее глазами Глеба и еще более удручился. Да что Глеб! Вот он сам – кто такой?.. Все вокруг перевернулось, стало чужим, пугающим. Раньше все было понятно и просто, а теперь?.. Теперь – нет.  Порядок, какой-никакой, кончился, а вместо него, действительно, – футы-нуты – полтергейст пришел… Ведьмы… Призраки… Бандиты… Черт знает что!.. Как в этом выживать?! Он, конечно, схалявить не дурак, ну а кто иначе живет?! Но получается – работает-работает, а заработать не может. В чем дело-то?! Он еще раз приложился, наконец, потеплело, и даже больше – горячая волна прошла от макушки до пяток, и вернулась прежняя уверенность, может не уверенность, но мразь в самой глубине организма разошлась, вместо нее воцарилось нежное чувство близости к внешнему миру: к некошеной грязной траве, серым камышам, тем дальним березкам и странному жерделу среди них, что смешно – всеми ветвями– отбивался от ветра.
– Ельцин! Гайдар! Чубайс! – вещал Погорел. – Враги русского народа!
– И жиды… – добавлял Валентин Иваныч.
– И жиды! – соглашался Погорел. – А мы – учителя!
– Да! – поддакнул Василий. – Вот мы – учителя!..
– Ты не учитель, ты – прораб!
– И что? Я всегда со школой, лучший цемент…

Толик с Глебом отошли в сторону. Присели у воды. Вода журчала, мирно, спокойно. Алкоголь, блудивший в крови, уже не требовал энергичных действий, странные химические реакции в организме перебродили, тела обмякли, уставшие мускулы не желали более напрягаться, хотелось только сопливо любоваться дикой природой, поросшими всякой всячиной берегами, туповато глядеть в даль на ползущие по вспухшим темным полям трактора, ну может еще затеять долгий тягучий разговор о чем-то важном… или не затеять, главное – сидеть вот так, миролюбиво, на холмике возле засаленной речушки и рассказывать что-то – обидное и нелепое, дурацкое и смешное, пустое и колкое – но оба молчали. Вода текла.

    Из-за острова на стрежень…– затянули сзади. Иваныч тут же, со второй ноты, подхватил баяном.

– Карась тут, – Глеб вспомнил. – перед бреднем крутился… плескался… и все норовил меня по лицу хвостом садануть…
– Да ну?.. Карась?
– Да можь, чебак… или сула… не разобрал… ну такой, в общем, прыткий какой-то…а потом все-таки зацепился за сеть, я его глубже туда тыкаю, чтоб не ушел, глубже, значит в сеть, а он вдруг выкрутился, слямзил, значит, меня все-таки по носу и сиганул через бредень… Вот ведь!
– Да-а… – покачал головой Толик и обернулся к остальным. – А как вы нас нашли-то?!
– Изюм подвез, – крикнул Валентин Иваныч. – Мы ему говорим, вон за лесополку, на Тузлук; а он, да то я не знаю?! Где еще Васек может быть!..
– Вася! Ты ж говорил, что про это место никто не бачит?!
– Растрепали! Умники! – крякнул тот.
Толик только качнул головой, ага, да… ну конечно!..

– А какое у вас, граж-ждане, отношение к контр-р-р-тирапевстической апер-рации ф чешенской республхе?.. – едва сложил слова Погорел. У него начиналась вторая, кардинальная, стадия опьянения, когда сладить с ним бывало трудно. «До машины придется нести», – решил Глеб.
– Витечка, а почему тебя это, собственно, интересует? – задался закономерным вопросом Валентин Иваныч.
– Потому что бомбой их надо, бомбой! – выкрикнул Погорел. – Всех бомбой!.. Дочиста!..
– Святой человек… – шептал Валентин Иваныч. – Светильник разума!..
– А мы же шандарахнем их бомбой? –  трезво и вполне конструктивно озадачил всех Витя. – А?..  А то ведь хлопчиков жаль… мелких… – и он совершенно искренне зарыдал. 
– Непременно… – прогундосил Василий, собирая бредень. Пора было уезжать. Темнело. Он пролез по тучной грязи до брошенных «жигулей», попытался завести – стартер свиристел вхолостую, движок онемел. Вася чертыхнулся, полез под капот. На помощь придвинулся Глеб. С десятой попытки завелись.
– Хлопцы, чи едем, чи нет?! Глушить нельзя – останемся туточки…

Погорел черной тенью шатался по дерну в разные стороны, стянул рубашку и махал ей, как флагом. Ему казалось, что именно от него, и даже больше – только от него – зависит судьба несчастного, брошенного на произвол отечества, и поэтому никак и ни за что нельзя останавливать этот спонтанный мятеж. Он забирался на пни, старательно и четко проговаривая слова по слогам, призывал товарищей присоединиться к общему делу. Валентин Иванович выписывал на баяне «Мы смело в бой пойдем…»
– Не тронь меня, не тронь! Россия больна!!! – взывал Витечка, неловко и нервно шагая по берегу, путаясь в снастях и отбиваясь от Толика, что пытался его прихватить покрепче и уволочь к машине. – Продана Россия!!! Где мой иси-се-сер?! И хде савейской саюз?! Земли мои, реки мои, дети мои – все в никуда!.. Все проспостыленно и озолупленно!!!
Валентин Иваныч дунул «Прощание славянки». Музыка обрушилась на весь свет матовыми оглушающими все и вся булькающими талыми аккордами. Потемнели травы и низко нагнулись к беглым водам перепуганные камыши, матерясь меж собой. Глеб заметил, как метнулась по серым стволам вверх рыжая белка, вскрикнул грач, вдалеке забрехали скабрезно чьи-то собаки.
– Мы должны собраться и дать всем… всем!.. – тоскливо и громогласно вещал Погорел. Толик с трудом тащил его к машине и потом старательно укладывал на заднее сиденье, прикрывая рваной серой рогожей. Раздухарившегося зараз Валентина Иваныча с баяном заталкивали спереди, он вцепился в инструмент и виртуозно балансировал мехами, выводя что-то среднее между «Орленком» и «Марсельезой», сопротивлялся и ругался смешно.
Вытолкнуть груженную «шестеру» из размокшего лога вдвоем было непросто. Вася газовал, машинка швырялась грязью, елозила задом в бессилье, но все же зацепилась за твердый грунт и неожиданно для самой себя в конце концов выскочила на верх овражка, ее прокрутило, но Вася сбросил обороты, из выхлопной пыхнуло синим мерзким дымом, Вася махнул рукой: мол, забирайтесь то ж! – Да куда там?!
– Не увезешь ведь! – крикнул Глеб. – Хлябь такая…
Он оглянулся на Тузлук, на ожившие под ветром камыши, густые травы, осоки, и где-то в зеленой ряби вдруг заприметил среди камышового ряда серебристую узкую рыбью морду с вытаращенными круглыми белесыми заиндевелыми глазами и плямкающим сырым ртом – ему казалось, что этот – то ли карась, то ли сула – неспроста выпучился из-под воды – он напряженно следит, старается понять происходящее. И чем дальше Глеб вщуривался в мутную взвесь воды, тем более реальным ему виделся  удивленный рыбий взгляд, озадаченный нерешаемыми для него загадками и запутанными человеками ребусами. Впрочем, резкий порыв ветра холодными струями вечернего дождя захлестнул видение – вновь набросились на небо толстые туши брюхатых туч, заохали, заскрипели березки в лесках, стая ворон с гарканьем понеслась куда-то далеко – вон от злополучных ливней; неутомимый жердел алел под угасающей на сегодня уставшей звездой, качался, стонал, мохнатился кудрями ветвей – рядом торчащие худыми стволами товарки косились осуждающе.
– Закуришь? – спросил Толик. – Да надо итить быстрее… зальет опять. По пути-то расскажешь про чухонку свою… – толкнул плечом, не бижайся, мол…
Глеб кивнул и закурил влажную «Приму».
«Дрянь эта литература», – подумалось ему. – «Дрянь. А жаль…»