Неоконченная история

                Любая история, если она повествует о человеке, должна начинаться с его рождения и заканчиваться его смертью. Но большая часть литературных сюжетов эпизодичны и не заключают в себе полноту истории героя. Конечно, так оно приятней и остаётся, пусть и неосознаваемая, надежда на бессмертие. Даже в известной заключительной фразе сказок: жили они долго и счастливо, это «долго» представляется проекцией бесконечности или вечности в наше хрупкое бытие.

                К чему я это написал? А бог его знает. Что лезет в голову, то и пишу. На читателей я не особенно рассчитываю, их у меня мало. Так что в основном сам себя развлекаю. К тому же чувствую себя как бы между двух стульев. Я русский поэт родом из Харькова. Родился там и вырос. В возрасте за сорок переехал в Америку. Харьков до конца Советской Власти был русскоязычным. Украинскую речь можно было услышать разве что на базаре. Связано это видимо и с географическим положением Харькова на границе с Россией. С развалом Советского Союза положение начало потихоньку меняться. Кое-кто из знакомых взялся учить к моему удивлению украинский язык. Я уехал в 1995 году, когда украинизация только начиналась. Постепенно процесс этот набирал обороты, но настоящий скачок произошёл с началом войны. Теперь уже, как я знаю от знакомых и родственников, многие харьковчане пытаются говорить по-украински, даже толком украинским не владея. Ненависть к российской агрессии распространяется и на русский язык. Понятно, если тебе на голову падают бомбы и ракеты, ментальность и культурные ориентиры быстро меняются. А мне что делать прикажете? Я Украине мало сказать, что сочувствую, но и от себя никуда не  денешься. Я человек русской культуры. Поэтому ощущаю себя скорее русским оппозиционером за границей, чем украинцем.

                Ладно, там видно будет. Пока буду продолжать делать то единственное, что у меня вроде бы получается и к чему душа лежит.


                Гарик Зорин очень переживал, когда умер кот. Кот был старый, девятнадцать лет, но бодрый и подвижный. Неожиданно у него парализовало задние лапы, шерсть сделалась сухой и жёсткой, дыхание тяжёлое, и он буквально сгорел за две недели. Гарик, которому недавно исполнилось десять лет, тёр глаза, вздыхал и вставал на носочки. Это вставание на носочки всегда указывало на волнение и даже экзальтацию, к которой Гарик имел склонность с детства. Мама, в отличие от Гарика, сентиментальностью не отличалась. Жили они в районе харьковского автовокзала. Кот умер в начале восьмидесятых. Примерно за месяц перед его смертью из семьи ушёл отец Гарика. Это событие не очень взволновало Гарика: отца он не любил и не понимал. Отец был мебельным мастером и довольно часто закладывал за воротник. С матерью Гарика отец периодически скандалил из-за своих алкогольных излишеств и связанных с этим расходов. Скандалили тихо и Гарика их размолвки не особенно напрягали.

                Мама Гарика еврейка, отец русский. Внешне Гарик походил на отца: среднего, даже чуть ниже среднего, роста, с незапоминающимся, скорее славянского типа лицом, имеющим большей частью серьёзное и даже взволнованное выражение. Склонность к эмоциональным вспышкам Гарик в отличие от отца не гасил алкоголем, а старался облегчать общением и бурной деятельностью. Алкоголя Гарик побаивался на иррациональном, подсознательном уровне, что легко обьясняет семейная история.

                Окончив школу, Гарик поступил в харьковский политехнический институт, скорее чтобы не загреметь в армию, чем в связи с осмысленным интересом. При подготовке к вступительным экзаменам Гарику понадобился репетитор по физике и математике. Им волею судьбы оказался Алик Винер, довольно известный в Харькове среди местных интеллектуалов и богоискателей всезнайка и любитель поучать всех подвернувшихся на философские, религиозные и любые другие темы. Впрочем, мужик неплохой, любитель женского пола и дружеских посиделок. Алик закончил физический факультет харьковского университета по специальности физик-теоретик и некоторое время работал в одном из НИИ, пока его оттуда не поперли за настойчивое желание уехать в Израиль. Так что Алик в описываемое время зарабатывал на жизнь репетиторством. Особенность Аликового подхода к преподаванию математики и физики заключалась в изрядной примеси теософии к преподаваемым дисциплинам. Алик был не в состоянии удержать распиравшие его познания и ученик погружался в их пучину, не успевая даже понять куда его несёт бурное течение. Многим молодым людям это нравилось и они слушали Алика с открытым ртом. Алику это нравилось даже больше, чем ученикам. Он чувствовал свою харизму и востребованность. Время стояло очень специфическое. Советская власть находилась на последнем издыхании вместе с присущим ей марксизмом-ленинизмом. Молодёжь растерянно озиралась в поисках духовных ориентиров. Расцветали всякие суеверия, доморощенные секты, экстрасенсы и прочие Кашпировские. Многие старались примкнуть к какой-нибудь церкви или религии. Что до Алика, то его вдохновляли все известные и малоизвестные религии. В особенности, его привлекали христианство и иудаизм. Будучи евреем по происхождению, он старался совместить их, не он впрочем первый, крестился, ходил в церковь, где читал по просьбе священника Апостол звучным баритоном. Одновременно он ходил в синагогу и посещал семинары по Талмуду, скрывая своё христианство. На семинарах его хвалили и говорили, что у Алика талмудический ум. Вся эта лафа и уважуха начали быстро и неудержимо разрушаться в начале девяностых. Людям сделалось не до богоискательства. Приходилось пускаться во все тяжкие, чтобы просто выжить. К тому же многие уезжали и Аликова аудитория мелела на глазах. Вскоре уехал он сам с женой и семнадцатилетним сыном, совершенно интересы Алика не разделявшим. В Америке Алик потерял многое, что тешило его самолюбие в Харькове, но в описываемое время он ощущал себя в центре внимания и Гарик попал в водоворот его красноречия. В результате Гарик крестился и отправился в церковь осваивать новые горизонты. Там он проникался, поднимался на носочки и впитывал  окружающее новое. Продолжалось это недолго. Гарик устал, да и время начало стремительно меняться.

                В начале девяностых Гарик, не окончив последний курс института, отправился вместе с матерью в Израиль. Там Гарик к немалому удивлению харьковских знакомых сделал обрезание и погрузился в иудаизм. Продолжалось это погружение опять таки недолго, Гарик вынырнул из иудаизма даже быстрее, чем из православия. Кое-кто из харьковских друзей Гарика к этому времени очутился в Америке. Гарик поехал к ним в гости и познакомился с девушкой из Одессы, на которой женился. Мать Гарика осталась в Израиле, а он перебрался в Чикаго. Друзья помогли ему устроиться на работу программистом. Подробности Гариковой жизни в Чикаго меня не особенно интересовали, пока я сам не очутился в Чикаго со своими друзьями, один из которых был Гариковым двоюродным дядей, то есть двоюродным братом его матери. Лёшка Гринберг старше Гарика на двадцать лет, как и я. Он знал Гарика с детства и у Гарика сохранились о нём эмоционально насыщенные, как и всё у Гарика, воспоминания. Особенно часто он начал бывать у Лешки, когда умерла Ленка, его жена, душа всей нашей компании. Гарик долго сидел в гостях, вздыхал, заводил разговоры на разные духовные и компьютерные темы и, надо сказать, я начинал чувствовать, что глаза у меня разъезжаются в разные стороны уже на третьем часу. Так что я ретировался. Лешка намного терпеливее меня. Но задним числом выяснилось, что и он не сильно радовался этим посиделкам. Задним числом, это значит, когда Лешка начал болеть. У него прогрессировала почечная недостаточность.

                Признаюсь, я не смог справиться с возникающими проблемами в одиночку. Жена Гарика Таня работала в медицинском офисе и лучше меня знала как оптимально взаимодействовать с американской медициной. Я, не видя никаких подводных камней, позвонил Гарику и попросил о помощи, пожаловался, что не справляюсь. Через несколько дней Лешка наорал на меня, что я напустил на него Гарика. – Я их держал на расстоянии, а ты это расстояние сломал, - орал на меня бедный Лешка. Опеку они над ним учинили жёсткую. Тут ещё надо знать Лешку. – Ладно, - говорил он со вздохом, - сделаю как они хотят, а то все переругаются. – Я всячески просил прощение у Лешки за неуклюжее вмешательство. Гарик, надо сказать, невзирая на эмоции и душевные порывы, намного практичнее меня и дела наши скорбные решать умеет. Тут надо отдать ему должное. Таня тоже не с Луны свалилась. – Если бы она делала только то, о чём ее просят, - жаловался Лешка. – Вот ты, к примеру, старый холостяк и женщин боишься. Пообщайся с ней. Она тебе мигом найдет невесту. – Я понял, что умирать дело непростое. В конце концов Лешка оказался в хосписе, где через неделю умер. Я несколько раз его навещал, но всегда там торчали Гарик или Таня. Мне это почему-то мешало. Я хотел побыть с Лешкой вдвоём, попрощаться что ли. Последние дни Лешка большую часть времени спал тяжёлым наркотическим сном. Ему давали сильнодействующие обезболивающие. Наконец, я отследил таки момент, когда Гарик и Таня точно отсутствовали в хосписе и приехал к Лешке. Он спал, я присел рядом с кроватью. Лешке что-то снилось и он активно в сновидении участвовал: поднимал руки, водил ими в воздухе, вертел головой. Я говорил с ним, прощался. Внезапно Лешка перестал дышать, его нижняя челюсть немного опустилась. Произошло это совершенно просто и мирно без агонии или конвульсий. Просто мгновение назад Лешка был жив и ему что-то интересное и важное снилось, а сейчас, мгновение спустя, он уже отделился от себя самого и перестал существовать в нашем мире. Удивительное и трудноописуемое событие. Я позвонил Гарику и Тане. Они примчались, а я ушёл. Лешка сделал Гарика своим наследником и душеприказчиком. Гарик занимался похоронами. Собственно, хоронили мы урну с прахом. Когда держишь в руках маленькую урну с пеплом, всё что осталось от близкого тебе человека, кроме горя, испытываешь ещё странное чувство нереальности происходящего. Не может быть, чтобы, по крайней мере в нашем мире, от человека, с которым так много связано и пережито, оставалось только это. Невозможно принять такое, как факт. Поэтому в памяти остаётся живой человек, а его мертвое тело и урна с прахом никак с этим живым человеком не связаны, помнятся отдельно, как нечто пугающее и незнакомое, навязанное сознанию по ложной ассоциации.

                На похоронах Гарик, как всегда, вёл себя эмоционально, не дождался лопаты, которой полагается бросить первую горсть земли в могилу, и сделал это руками. Пришлось потом долго отмывать руки в помещении кладбища.

                После смерти Лешки Гарик искал со мной дружбы и пытался, вполне искренне, помогать, говорил, что чувствует ответственность. Но я инстинктивно держал дистанцию, помня Лешкин крик и недовольство моим вмешательством в их отношения. Возможно, я не прав. Кроме Гарика и Тани помочь мне некому. Все мои родственники в Харькове. Я человек довольно замкнутый и одинокий. Так что история наших отношений не окончена.