Отъезд

     В полдень позвонила мама: я в городе, звоню из гаража. Сранья приехала на базар, не спалось, накупила полный багажник всякой всячины. В том числе ящик пива папе на день Рождения по дешёвке за опт и новую керосинку. Японская, не коптит, 10 кг весу. Обогреватель, называется. Забрала доху у скорняка, это тут на рынке, загрузила багажник и заднее сидение. Машина, в общем - доверху. И там ещё, вдобавок, что-то стучит, скрипит, хрипит и как бы мне со всем этим барахлом не застрять где-нибудь на дороге. Вобщем, я договорилась, что они подкрутят что можно снаружи, позвонят и ты заберёшь. Расплатишься, отвезешь на дачу, там с отцом рагрузите. Отцу передай, что я ночую в городе, вернусь завтра, автобусом. За машиной потом приеду, на неделе, если трэмп будет. А то она что-то мне малость поднадоела; и вообще, у нас тут встреча однополчанок намечается, девишник, можно сказать. А там жрачки, в машине, на две недели накуплено, оставлять нельзя ни на один день без холодильника. Хорошо?

(«Однополчанками» называли себя старые оторвы из ее университетской группы, собиравшиеся от раза к разу у одной из них на квартире)

     - Да хорошо-то оно, конечно, хорошо, но уж очень некстати - работы много. Я же ничего не успеваю, ты ж понимаешь.

     - Я всё понимаю: когда за весь год и коня свалять не удосужился, то на последние дни получается многовато. А ведь надо когда-то и папашу повидать, а то мало ли что! Он в последнее время что-то не очень как-то... И будь с ним поделикатнее, у него там роман, кажется, на даче. Где-то в Сельсовете, что ли, по соседству...

    - Да ну, неслабо для «начинающего»! Платонический хотя бы?

     - Надо думать, что да. Что-то большее трудно представить - он сильно сдал.

     «Надо думать», что роман, да еще в начальной фазе, пусть даже и платонический - не лучшее, вообще-то, условие работы для семидесятипятилетнего сердца; а может, и как раз наоборот, кардиостимулятор как бы? И что это значит, «он сдал»? Вообще сдал, или только в части романтической? И если последнее, то при чём тут маменька с ее девичником?  Она что-то часто стала закладывать в это «последнее время», пока он там тихо сдаёт да романы подроманивает.

     А впрочем, мне ли судить – что я могу понять в этих запоздалых чувствах, усталых сердцах и изношенных душах! Лучше не думать. Осень ведь, всё куда-то летит, летит... Вот и родители полетели. Прямо над головой - не остановить. Надо бы, наверное, задержать отъезд, но "ты не в Чикаго, моя дорогая!" - кто может знать, сколько это продлится, и как за это время изменится общая ситуация. Пока форточка открыта, надо ловить момент.

     Так думал стареющий молодой повеса, пока гнал по Брянскому шоссе наспех, для виду подтянутую в гараже скрипучую мамкину на отцовскую дачу.

     Дача была недостроенная, но за 40 лет этого недостроесуществования вполне обжитая и стояла, тоже как и машина, вся поскипывая жалко, быстро зарастая травой и врастая в землю, на краю забытого Богом и родным государством поселка в часе езды от Столицы.

     Единственным законченным строением был там торчавший в бесстыжей близости скворешник люфт-клозета, утопавший в декоративных зарослях лопухов, крапивы и репейника - подтирка на любой вкус, как отмечал не без гордости отец. К тому же доски от солнца и дождей рассохлись, будка покосилась, и дверца перестала зодить свободно и прикладываться к стенке. Пришлось держать её постоянно открытой - не закрытой же! - и в этих условиях высокие заросли означенных экзотических трав были очень даже кстати, изящно драпируя сей укромный уголок.

     Сверху, над зарослями была полустертая надпись белилами: "если ты насрал, зараза, дергни ручку унитаза", сделанная когда-то, по затянувшейся молодости, отцем на внутренней стороне двери, но теперь вследствии ее незакрываемисти доступная всегда для прочтения с веранды. И как бы для конкретизации абсурда свисала с потолка ржавая цепочка с бронзовым набалдашником "Ниагара" - якобы ручка - приобретенная матерью в Антикварном на Сретенке 40 лет назад в день закладки дачи; вместо подковы как бы (и заодно на отцово Сорокалетие). Она мечтала тогда о даче с ватер-клозетом. Получилось однако пикантно.

     Поселок был, как и вся страна за пределами Садового Кольца, негусто населен немногочисленным невзрачным и угрюмым населением, для поддержания добрососедских отношений с которым и во избежание возможного "красного петуха", мама завела традицию на папины ДР их собирать и выставлять на всех пиво. Что и предстояло назавтра.

     Волоском, на котором висела вся эта тлеющая жизнь, служила пролегавшая рядом дорога, на которой иногда что-нибудь появлялось и за умеренную мзду принимало на борт всех желающих, кому повезло оказаться поблизости. Было, как положено,  расписание на столбе, сильно траченое временем и погодой, и к тому же давно устаревшее. Но жители по привычке выходили к большаку и обычно, самым странным образом, в это расписание попадали. Убогий сей участок земли под низким тяжелым небом, называемый на иронически казенном языке отца «дачной местностью», накаких иных чувств как унылая богооставленность  не вызывал.

      Отец сидел в глубине веранды за столом. Перед ним стояла чашка давно остывшего кофе, сваренного утром на старой керосинке, стоявшей тут же рядом на полу, рядом со слепым околевающим от старости Сенбернаром, охранником дачи. На нем было рыжее как тот Сенбернар драповое пальто, потертое как шинель генерала Деникина, отступавшего каховскими степями, и брутальная вязанная шапочка до бровей - у стариков почему-то всегда мёрзнет темя.

       Забора не имелось и машина подъехала почти вплотную.

       Старик был хмур и не брит.. Мотор был тоже был стар и при выключении тряхануло. "Мать права - и правда, сдал", подумал я, вынимая ключ, то ли про мотор, то ли про отца.

      Было ветренно и тревожно. Бледное небо подмалевано над горизонтом широкой полосой заката, перечеркутой длинным пунктиром перелетной стаи, то и дело выгибаемым и разрываемым ветром и упорно тут же снова соединявшимся и вытягивавшимся в нитку, как бы повторяя с нарастанием попытку вырваться из «темницы» в открытое небо. То ли гуси, то ли лебеди. Нет, гуси вроде косяком? Или это журавли косяком? "Тот длинный выводок, тот поезд журавлиный, что над Элладою когда-то поднялся". Да все они - косяком, перелетные же, подумал я. Всё никак не соберутся. Вот до заката провозились, теперь уж только завтра.

     - Что нового? - сказал отец вместо «здравствуй». - Билеты уже есть?

- А мама не говорила разьве?

    Я перевел тему на мать. Она-де ночует дома, будет завтра, просила не волноваться. Вот прислала центнера полтора гостинцев для скрашивания разлуки. С оказией, так сказать.

     - Ну всё ясно: где-то набралась со своей богемой пенсионной. Не качается хотябы?

     - Я ее не видел, брал машину из гаража. Там что-то стучало, и она оставила.

     - Что у неё там стучало, в башке у неё стучало! Просто ГАИ боится на большой дороге, у нее там длинная «история болезни» накопилась.

Главное, чтобы в сердце не стучало - подумали мы одновременно, но промолчали, чтобы не сглазить.

     Тут уместно было бы заметить, что история болезни всегда начинается с анамнеза вите, который состоял у нее из того, что он, отец, до седых волос, пока не сдал, всё куда-то от нас бегал, уходил и возвращался, и рваный ритм этих искусственных перемен в нашей жизни не совпадал с естественным жизненным ритмом её женского организма, что  с годами привело к наблюдаемым теперь, вполне ожидаемым нервным срывам. Похоже как эта нитка перелетных птиц всё время рвётся и вновь соединяется, что не даёт стае выстроиться и лететь ровно. Однако я вовремя вспомнил о мамином предостережении - чтобы поделикатнее - и отменил лекцию.

      Доха, когда я пытался перетащить её на веранду, как и следовало ожидать, развалилась вся - дряхлая шкура плохо держит скорняжий стежок - и отец, пока я возился, подбирая с полу куски, развлекал меня старинным каламбуром из своей юности: «в Универмаге наверху купил доху я на меху, но с той дохой дал маху я - доха не греет нихуя». Одновременно он ракочегарил старую керосинку и поставил чайник.

      Мы пили чай с разными кислыми вареньями в маленьких баночках, которые мама накупила на базаре, и это было как бы знаком её присутствия и приветом нашему столу.

      - Летом надо собирать ягоды и варить из них варенье, а зимой пить с этим вареньем чай - произнёс он из Розанова ни к селу ни к городу.

      - Но между летом и зимой бывает осень – осторожно заметил я - Василь Васильич упустил.

      - Нет, не упустил: осенью провожают птиц и слушают, как падают листья.

       Многозначительная сентенция Розанова о ягодах и варенье, высказанная им на склоне лет, неоожиданно разрешила мне одну физиологическую загадку (с условным названием Синдром Феди Карамазова), которая давно меня занимала, и никак не находила решения: почему сластолюбие парадоксально пробуждается в старости, как раз тогда, когда диабет, и сладкого нельзя? Только ли это какой-то инстинктивный, внутренний бунт человеческого духа - в данном случае, организма - против жестокой природы? Или не только, но есть и логика. Если четыре возраста разнести по четырем календарным сезонам, и начинать год с весеннего обновления, как еврейская Пасха, то на старость ляжет как раз зима. А к этому времени, обычно, столько горечи, выкристализованной из желчи прожитого, оседает на стенках души, что потребно чем-нибудь заесть. И тут как раз - этот умиравший с голоду Розанов с его ягодами да вареньем.

       То ли поезд тот журавлиный, что привёз меня к отцу, всё никак не уходил, всё ждал меня, маневрируя над горизонтом, то ли прибыл за мной следующий, пока мы возились, но пунктирный хвост всё ещё зыбко мелькал на фоне заката, порхая под козырьком веранды.

       - Как авторская подпись на небесном пейзаже - сказал отец, глядя в том же направлении, что и я. - И летят на закат - западное направление, актуальное то есть.

       - А надо бы, вроде, на юг - робко возразил я. - ... гусей крикливых караван тянулся к югу. Жаль, не слышно, о чем они там кричат.

       - О том, что хоть и не нужен им берег турецкий, но лететь надо.
      
       Тема отъезда в нашей беседе больше не всплывала; если только можно назвать беседой эти разрозненные, случайные реплики невпопад. Да и чего там, когда всё уже говорено-переговорено. Добавить нечего, осталось только друг друга поберечь и не изводить напоследок. А тут нет ничего лучше, как совместная бодрая работа по разгрузке машины с последующим горьковатым чаем на холодной полуверанде под матушкино, кислое до оскомины, свежее варенье с базара.

       Отец сходил в дом и принес графинчик водки из ее запасов. Мы выпили за её здоровье. Под кислое варенье это получилось неплохо, и он как будто немного повеселел. Надо бы добавить, но мне же ехать!

       - Когда в городе будешь? - спросил я

       - Что я там забыл!
      
       - Мало ли... Меня, например, проводить
 
       - Здесь попрощаемся, какая разница

       Он проводил меня до машины. Я обнял его на прощанье и ощутил, как он дрожал весь под своим старым, продувным пальто из тонкого драпа.
 
       Я смотрел в зеркало, как по мере набора хода умаляется неумолимо и в сумерках тает одинокий старик на дороге вместе со своей нелепой недостроенной дачей. Неразрешимый, тяжелый конфликт всей моей жизни с ускорением уезжал во тьму, в невозвратную даль прошлого. "Им - расти, а нам - умаляться", вспомнилось мне из Евангелия. Кому - им? Где они?

       На дороге однако полагается смотреть вперед. А там зыбко маячит мамина легкая тень. После того, как мой отъезд стал приобретать реальные очертания, у неё начала дрожать правая рука. Она её прятала, смущенно улыбаясь. Болезнь Паркинсона.

       Паркинсон - руко-водитель, грустно пошутил по ее поводу отец, Альцхаяймер - предводитель, и Рапопорт путеводитель. Вот и вся теперь наша компания на все оставшиеся нам дни, и эти нас уже не оставят.

   Я снова посмотрел в зеркало, там всё так же кружила над горизонтом цепочка то ли журавлей, то ли уток. Ветер, выгибая и ломая их строй, погружал их в богровую глубину заката.