Синдбад-мореход

        Моего дядю – моряка дальнего плавания – все и всегда звали Синдбадом.  А он называл себя «старым морским волком», хотя совсем не стар. Просто большая часть его жизни прошла в море, – тридцать лет матросом–рулевым.    
        Давно, в детстве, я был уверен, что наш Синдбад – пират. Когда он возвращался из своих морей–океанов – загорелый, синеглазый, обветренный, с усами и бородкой, пропахшими трубочным табаком, – я затаивался в уголке дивана и, почти не дыша, слушал его моряцкие истории. Он привозил мне диковинные раковины, засушенных морских звезд, затейливые чужестранные монеты – круглые, квадратные, многоугольные, с отверстием посредине. Я просил у него и всегда получал сахарно–белые кораллы, открытки с видами тропических закатов и пальм, крепостей и замков, модели кораблей с летящими парусами, которые он делал сам. Мой дядя Синдбад был для меня человеком–праздником, человеком–легендой. Я любил его до самозабвения, боготворил. 
         Едва появившись на береговой тверди, дядя отправлялся в яхт–клуб, где яхтенного капитана Синдбада знали все. Иногда он брал меня с собой. Мы выходили на яхте под летящим сине–красным спинакером в море, и … натягивались под ветром белые кевларовые паруса, скрипела краспица, гудели ванты, а гик норовил предательски заехать по голове. Я лежал на носу, уютно устроившись на приспущенном парусе, и восторг переполнял мою душу, как свежий и солёный морской ветер – лёгкие.
         Бог не дал Синдбаду детей, а только очень красивую, но вздорную бабёнку, которую я терпел с превеликим трудом, ожидая момента, когда она перестанет сюсюкать и заигрывать со мной, и мы с Синдбадом останемся только вдвоём. Он платил мне – своему единственному племяннику – искренней мужской привязанностью, оставаясь при этом сдержанным и немногословным. Этой дружбой я дорожил донельзя, она была главным моим сокровищем, тем более, что мой собственный отец оставил нас с мамой, едва мне исполнилось три года. Я его совсем не помнил. Растил меня и учил всему в этой жизни Синдбад, исполняя отцовские обязанности своего непутёвого брата, бесследно сгинувшего где–то на приисках в сибирской тайге.
          Ещё до того, как стать сухопутным человеком, «сухопутной черепахой», как говорит о себе Синдбад, он хотел осесть в Крымском посёлке Новый Свет, чтобы каждый день видеть из окна свою любимую Царскую бухту. Но судьба распорядилась иначе, и старый моряк видит из окна берёзовую рощу и старый погост с покосившимися серыми крестами. «Вид на перспективу», – усмехается он.
          В деревянном доме с резными наличниками на окнах, в котором «бросил якорь» Синдбад, жила его мать, а моя бабушка, Миля. Когда она слегла, Синдбад только что осел на берегу, купил–таки дом своей мечты у Царской бухты и начал его обустраивать. Его жена порхала по комнатам под руку с модным дизайнером и озвучивала свои пожелания относительно интерьеров. Синдбад открестился от участия в евроремонте, строго–настрого запретил трогать угловую комнату с эркером на втором этаже, которую выбрал себе под кабинет, свалил в ней все свои морские раритеты–фетиши и уехал к заболевшей матери. Как оказалось, уехал больше чем на год. А когда, похоронив мать, вернулся, по его дому расхаживал в полосатых трусах давешний дизайнер, по–хозяйски распахивая все двери и дверцы. Синдбад сгреб в кладовой свой скарб, отосланный туда из так и не состоявшегося кабинета, и вернулся в старый родительский дом, хранящий тепло, запахи и счастье детства… 
            К тому времени, когда Синдбад поселился в российской глубинке, я уже вырос и выучился, жил своим домом и своим делом – у меня небольшая, но вполне успешная нотариальная контора в Севастополе – и наезжал к нему в гости не часто. Обычно это случалось слякотной южной зимой, когда очень хочется снега, мороза, бега лыж, красногрудых снегирей на заиндевевшей рябине…
            Устав от январского дождя и низкого серого неба, я улетел в Архангельск, где взял напрокат машину и поехал к Синдбаду в гости, в старинное поморское село Лявля, прихватив с собою бутылку самого лучшего рома «Bakardi 8 Reserva Superior» восьмилетней выдержки. Дядя всегда пил только ром, объясняя это тем, что «ром – пиратский напиток».
           И вот я стою в его бревенчатом жилище, жму сильную мозолистую руку. Дядя растроганно произносит:
           – Приехал, сынок! Рад тебя видеть!
           – Привет, Синдбад, я скучал….
           Мы замираем на миг в крепких взаимных объятьях, а потом открываем ром. Пьём его маленькими глотками, смакуя вкусы ванили, меда, обожжённого дуба. Я включаю ноутбук. Мне очень хочется, чтобы Синдбад посмотрел «правильное кино», которое я ему привёз. Это два фильма о море: «Гонка века» и старый – «Достучаться до небес», где грань жизни и смерти, земли и моря, моря и неба… Я пересматривал оба неоднократно.      
           Смотрим молча, потягивая ром. Я жду момента, когда один из обреченных персонажей «Достучаться до небес» говорит своему такому же обреченному другу: «Пойми!  На небесах только и разговоров, что о море и о бесконечно прекрасных морских закатах. А ты, что ты ТАМ расскажешь, если никогда не был на море?»
           Когда фильмы заканчиваются, Синдбад встает и, со стаканом в руке, останавливается у окна. За окном вечереет, падает густой снег. Бывший моряк смотрит на заснеженный лес, которому никогда не суждено стать морем, ну, возможно, через миллион лет, не раньше, и мысли его сейчас где–то далеко–далеко отсюда. Я окликаю его:
           – Синдбад, расскажи о море. Как раньше, в детстве. Я так думаю, что там, на небесах, тебе уготована участь не самого скучного собеседника.  Тебе будет, что рассказать тем, кого ты встретишь.
           Синдбад поворачивается ко мне, улыбается, доливает в наши пустеющие стаканы тяжёлую янтарную жидкость и соглашается: 
           – Судьба была благосклонна ко мне, мальчик, подарив свидание со всеми океанами.  Мне посчастливилось побывать на берегах десятков морей. Воспоминания об этих странствиях греют моё старое сердце. Вот, к примеру, помню филиппинский остров Баракай. Там каждый вечер все до единого его жителя выходят на берег моря Сулу, чтобы проводить Солнце и полюбоваться закатом. Они танцуют на берегу под удары барабанов и поют свои гортанные песни, пока огненный шар не скроется за кромкой горизонта. Эти воспоминания можно взять с собой туда, где заканчивается то, что называется жизнью.
           –  Ты очень скучаешь о море, Синдбад? 
           –  Скучаю ли я о море? Безусловно. Нет дня, чтобы в мыслях своих и снах я не возвращался на ходовой мостик. Там прошли лучшие годы жизни…
           Синдбад одним глотком допивает остатки рома и опускает шестигранный, с толстым донышком стакан на подоконник, между горшками с бабушкиной геранью, полыхающей алыми гроздьями цветков в затканное морозными узорами окно.
           Я стремительно пьянею, потому что из закуски у дяди водятся только солёные рыжики и морошка. Да и кто закусывает ром? Вот Синдбад никогда его не закусывает. Разве что, трубкой с ароматным табаком «Латакия»… Спрашиваю:
           –  Где ты впервые попробовал ром? 
           –  Знаешь, ром по традиции пьют из вот таких больших и тяжёлых стаканов. – Начинает издалека Синдбад. –  В Голландии их называли rummer. Возможно, своё название ром получил от них, возможно от слова rumbullion, что означает «шум, волнение». Изначально этот напиток настоящих мужиков называли Barbados water – «барбадосская вода». Ах, Барбадос – земной рай! Вот на Барбадосе, в маленьком портовом кабачке, я и отведал свой первый стакан рома. Его налила мне полногрудая и полногубая мулатка с тонкой талией и необъятными бедрами. А какое у неё было декольте! Очень качественный, как оказалось, был ром. И какое же я испытал волнение, какой шум стоял в моей юной голове!    
          –  Да, в роме ты разбираешься! 
          –  А то! Сколько я его выпил. Слово «много» этого количества не вместит! – Он смеётся глуховатым своим смехом. – Я ещё и кое–что знаю о роме: кубинские сорта рома лёгкие, пуэрториканские и барбадосские – средние, тринидадские и ямайские – тяжёлые. Тяжёлый ром имеет горьковатый вкус с ярко выраженным фруктовым ароматом. Ром прекрасно сочетается с соками, лучше всего, – с лимонным, а ещё с кокосовым молоком, сиропом гринадин, голубым ликёром и колой.… Тёмный ром можно пить горячим, на его основе делают грог, смешивая с сахаром, лимонным соком, корицей и горячей водой. Тоже вкусно, но крепость не та! Лично я предпочитаю ни с чем его не смешивать. Зачем портить и без того прекрасный напиток?    
          –  Моряки что, действительно, много пьют?
          –  Да не больше других! Только гораздо реже других. Проболтаешься несколько недель в шторме, авралах, вахтах и, естествено, хочется снять напряжение. Пришли в порт, встали к причалу, заправились топливом и водой, получили скоропорт – фрукты–овощи всякие, и – в увольнение, и – в таверну. Вот в испанской Ла–Корунье, например, подняли по стакану рома за удачный проход Бискайского залива, который качнул нас по–полной, едва ноги унесли… Вот так оторвались один вечерок и – месяца два без заходов…   
          –  Ла–Корунья красивый город? Название – просто песня!
          – Городок чудо как хорош! И жители в нём все такие радостные, спокойные, улыбаются тебе и, по-видимому, счастливы. В архитектуре – смесь модерна с восточным и западным средневековьем. Крепость там есть и древнейший в мире, и единственный из ныне действующих, древнеримский маяк – огромный и величественный, как Римская империя. Называется «Башня Геркулеса». 
          – Испанки красивые?
          – Разные. Редко встретишь женщин на каблуках, с ярким макияжем. Испанские синьоры и сеньориты не стремятся казаться лучше, чем они есть на самом деле и этим прекрасны.
          – Они страстные?
          – Они гордые! Хотя улицы «красных фонарей», говорят, есть и там… Но мне на глаза не попадались.
          – А где попадались?
          – В Амстердаме, естественно. Там такого понасмотрелись. Представляешь, что ни воскресенье, у них гей–парад! Потащили меня ребята взглянуть на это безобразие. Стоим у парапета канала, а по нему баржи плывут с этими, как бы помягче сказать, заднеприводными мужиками. Все полуголые, в перьях и стразах, в стрингах, на каблуках. Кривляются, обнимаются. Тьфу! А из репродуктора озвучка идёт, вещают, что вот мол, приветствуйте, плывут наши доблестные пожарные, полицейские, работники мэрии… Чуть не стошнило!
          – Да уж, слов нет.
          – Вспомнил, на острове Маврикий, в Порт–Луи, такой забавный случай у меня был.  Мы с друзьями случайно забрели в квартал красных фонарей. А до этого посетили магазинчик, где затарились местным ромом. Редкостная дрянь! Белесый, мутный, запах такой, что мороз по коже пробирает, когда только представишь, что это нужно будет выпить. Но дешёвый, что не маловажно, – мы же при СССР получали в инпортах сущие копейки. И вот идём в хорошем подпитии с пляжа, анекдоты травим и слышим вдруг откуда–то сверху: «Советико, иди, иди». Головы задрали, а там: в каждом окне по нескольку разноцветных женских головок, на любой вкус – китаяночки, мулаточки, креолки, индуски, негритянки… Все зазывно машут руками, позвякивают браслетами… Наш механик, он членом КПСС был, стал шаг ускорять и тянуть нас из этого квартала, а вслед нам громкие насмешливые голоса: «Советико импотентико!»
          Мы с Синдбадом долго хохочем. Мне хорошо, как в детстве, и я хочу снова и снова слушать его глуховатый голос.
          – Вот ещё, стояли мы как–то во французском Бресте. У нас в экипаже были матросы из Мурманска, они постоянно заходили в Брест, знали его, как родную деревню, и рассказали, что есть там небольшой такой кинотеатрик, где идёт очень откровенное порно. А нам интересно, мы ж не видели никогда. Как мы туда пробирались тайком от помполита, это отдельная история… Зашли в зал, а там… пол нашего экипажа сидит! 
          Мы снова долго смеёмся.
          – Кстати, бутылка красного сухого муската стоила в Бресте два франка, а билет на порнушку – двенадцать!
          – Это доплата за конспирацию! А какие проливы, кроме Бискайского, ты проходил?    
          – Да практически все! Вот хотя бы Гибралтар. Самое узкое его место – всего четырнадцать километров. И в этой узкости лежит самая южная точка Иберийского полуострова, да и всей Европы – крохотный испанский городок Тарифа. Тарифа – столица ветров и солнца, далёкая и непостижимая, свободная и лёгкая, место встречи Европы и Африки, Средиземного моря и Атлантического океана. Там всегда дуют ветры, и волны плещут на берег, хранящий воспоминания о далёком мавританском прошлом.
          – Кажется, мой нос уловил запах моря, я слышу крики чаек и чувствую дуновение морского бриза, так вкусно ты рассказываешь!   
          – Ты всегда был впечатлительным романтичным мальчиком. Таким и остался, хотя и стал мужчиной. Это очень хорошо.
          –  Смеешься надо мной, Синдбад!   
          –  Да что ты, сынок, я сам такой. Словно иду сейчас в сандалиях по морскому берегу, у самой кромки прибоя, утопая в солёном песке…
          – Расскажи ещё о каком–нибудь чудесном местечке. 
          – Есть такой малазийский остров – Лабуан. Он лежит на перекрёстке основных морских путей Азии, по которым ещё в Римскую империю шли корабли с грузом шёлка, фарфора и пороха из Китая, пряностями с Молуккских островов, с товарами из Тьямпы и Фунани, с экзотическими фруктами из королевств Ява и Суматра. Очень романтичное местечко, хотя история его довольно кровава, насыщена войнами и пиратскими разборками. Лабуан неоднократно переходил из рук в руки к разным завоевателям.
          – Там классно? 
          – Спрашиваешь, ещё бы! Океан с бесконечной линией нежно–жёлтых песчаных пляжей, пальмы на дюнах. Там повсюду такие красоты! Идёшь по Зондскому проливу между Явой и Суматрой, среди этих бесконечных маленьких островков с хижинами на высоких сваях. Море вокруг пестрит лодочками с разноцветными косыми парусами – джонками. В них сидят местные рыбаки в островерхих шляпах. И штиль, как на сельском ставке. А какая там рыбалка! Лучше всего ловятся каракатицы… И всюду в воде плавают их «скелеты» – карапаксы. Всегда, стоя за штурвалом на ходовом мостике, я мечтал провести отпуск на таком вот островке. Змей морских, правда, там полно. Полосатые, жёлто–чёрные, ядовитые. Наши мудрые научные сотрудник говорили нам, что они называются полосатыми ластохвостами…
          – Не хотел бы я встретиться с такой нос к носу…  А где ты попал в самый сильный шторм? 
          – Такой шторм накрыл нас в Северном море. Часа за три до рассвета видимость исчезла абсолютно. Я как раз на вахте был, у своего штурвала. Молнии в воду бьют, по несколько сразу, порывы ветра сумасшедшие, волны высоченные, а море стало белым. И повсюду торчащие из воды нефтяные платформы с горящими в ночи факелами… Красивое, но жутковатое зрелище. Досталось нам тогда! Еле–еле выгребали против ветра два узла, хотя и шли полным ходом…   
          –  Север – штука суровая. Мой друг родился в Гремихе,в Мурманской области – там его отец на подводной лодке служил. Он мне много чего рассказывал о северном житье–бытье.
          –   Да, ты прав, Север – не для слабаков. Особенно – северные моря. Вот наше Чёрное море в тихую погоду синее–синее, бывает зеленое или бирюзовое. А Баренцево – всегда чёрное. Когда приходит шторм, горизонт становится низким–низким, и исчезают все до единой чайки. Кажется, что твой корабль остался одним–разъединственным во всём этом зыбком мире… Когда же случаются штили, да ещё совпадают с сильными морозами, море лежит тихое, замершее. Вода медлительная и тягучая, линии волн мягкие, все углы сглажены. Оно не волнуется, а колышется вязкой и тягучей жидкостью, вроде чёрного меда. И парит! 
         –  Красотища! Синдбад, ты северное сияние видел?
         –  Я ж на Севере всего один рейс отработал. Не довелось, к сожалению. Только зелёные сполохи видел, но тоже красиво. Зато побывал на Шпицбергене, в городке Баренцбурге. Есть такой заполярный шахтёрский городок. Там можно запросто столкнуться на улице нос к носу с белым медведем. Мы тогда работали на промысле в Баренцевом море, ловили зубатку и палтуса. Знаешь, рыбалка в Индийском океане – просто увеселительная прогулка по сравнению с заполярной. Вот выбирают рыбаки трал, лебёдки надрывно гудят, а трал приходит драный в клочья. Раскладывают его матросы траловой команды на палубе, а он сразу колом становится на морозе. Но штопать–то всё одно нужно. И вот матросы берут иглицы и вёдра с горячей водой, снимают рукавицы, ведь в них белошвейкой не поработаешь! Делают стежка по два–три, и руки покрываются ледяной коркой, пальцы аж скрючивает от холода. Тогда окунают руки в горячую воду и снова делают пару–тройку стежков… Так и работают, пока весь трал не заштопают. 
        – Круто! Работа не для белоручек…
        – Да уж!
        – Как тебе удалось побывать в таких экзотических уголках, Синдбад? Ведь это ещё при союзе было…
        – Так я же практически всю свою морскую жизнь стоял у штурвала небольшого научно–исследовательского судна «Московский университет». Это тебе не рыболовецкий траулер, где тралы, вахты–подвахты, план по морозке, выгрузки в море в шторм… Только в Мурманске немного рыбацкой романтики хлебнул… Ну, а потом были просто научно–фантастические экспедиции!
        –  Повезло!
        –  Кто спорит…
        Это последние слова, которые улавливает моё отключающееся сознание, ибо я стремительно, как в детстве, ныряю в сон, убаюканный глуховатым синдбадовым голосом и ромовыми парами…
         Просыпаюсь утром на старом продавленном диване в гостиной, заботливо укрытый клетчатым пледом, слегка тронутым молью. Я помню этот плед с детства: бабушка Миля укрывала меня им, когда Синдбад привозил к ней внучка на каникулы, в её старый дом, пропахший сушёной земляникой…Трещат дрова в камине, огненные блики блуждают в серых утренних тенях, вспыхивая то на бронзовой раме старого зеркала с подплывшей по углам амальгамой, то на тусклом медном боку давно не чищенного самовара, то на толстогубой африканской маске из эбенового дерева… Они оживляют паруса моделей судов, наполняя их своим огненным ветром. 
         Я лежу и думаю о море: «Что такое море? Оно удивительное или обыкновенное? Прекрасное или страшное? Почему оно всегда влекло и манило людей, уводя прочь от земли. Его веками воспевали, изучали, стремясь познать тайны глубин, а оно продолжает оставаться загадкой… Ласковое и приветливое, щедрое и доброе, бурное и свирепое, «пожирающее» корабли, забирающее жизни, сметающее с лица Земли прибрежные города… Так было и будет. Потому, что море – вечность, упавшая на землю. Оно отражает небо и звезды, пасёт стада рыб и дарит рыбакам их живое серебро. Оно выплескивает на песок пенные кружева, выносит фантастически прекрасные раковины, убаюкивает шелестом прибоя. И мужики – обычные земные мужики, которые рождены для того, чтобы ходить по земле – бросают все: работу в офисах и на заводах, семью, шумные города и глухие деревеньки, и уходят в зыбкий простор, где нет ни дорог, ни тропинок, где нет ничего лёгкого, а только работа, работа и снова работа до седьмого пота… Почему?»
        В комнату заходит Синдбад, – он уже успел сбегать на лыжах до супермаркета за охотничьими колбасками и пивом. Мы жарим колбаски прямо в камине, сидя на старой медвежьей шкуре, расстеленной на полу, и запиваем пивом вчерашний ром, пары которого ещё шатаются по организму и туманят голову.
На следующий день я уезжаю, откопав предварительно из сугроба и основательно прогрев арендованный джип. Синдбад топчется рядом, а потом стоит у калитки и грустно смотрит мне вслед синими с прищуром глазами. Он привык их щурить во время бесчисленных вахт на ходовом мостике, когда всматривался в океанскую даль, а та слепила его солнечными бликами.
       Я возвращаюсь в синдбадову берёзовую глухомань в мае. В моём кармане лежат два авиабилета Москва–Стамбул. Там, в турецкой столице, в фешенебельном яхт–клубе «ATAK;Y MARINA» нас с Синдбадом ждёт белая крейсерская яхта с сине–красным спинакером. Наша яхта…