Перечитывая Густафсона

      Для выпуска цикла «Книги о Толстом» начал перечитывать основательную монографию Ричарда Густафсона «Обитатель и Чужак. Теология и художественное творчество Льва Толстого» (Спб., 2003). Большая, концептуальная и важная для понимания Толстого книга, иллюстрирующая своеобразный религиозно-философский подход  к художественным текстам писателя, попытку объяснить его произведения, образы, мысли, опираясь на определенную богословскую парадигму, якобы лежащую в основе его творческого процесса. Оценить однозначно монографию Густафсона, его подход вряд ли возможно. Есть в книге то, что кажется бесспорным, а есть и натянутые, как будто искусственно сконструированные толкования. Пять лет назад я написал и опубликовал полемическую статью, направленную против сближения мировосприятия Толстого с традицией так называемого «восточного христианства» (под этой формулировкой Густафсон понимает наследие огромного количества мыслителей, начиная с поздней античности (неоплатоники) и кончая русскими религиозными философами рубежа XIX – XX вв.). Коллега Б., симпатизировавший подходу Густафсона, помнится, спорил со мной, прочитав эту статью. Один из пунктов наших разногласий (и с Густафсоном, и с коллегой Б.) заключался в правомерности самой по себе попытки обозначить подход Толстого как «богословский». Я доказывал, что особенности  толстовских религиозных поисков были именно небоголословскими, они абсолютно несовместимы с боголовским умозрением, спекулятивными конструкциями, характерными в том числе для многих мыслителей, относимых Густафсоном к «восточному христианству». Ну и, конечно, считал, что нельзя, говоря о близости к  восточному христианству, игнорировать догматическую почву (расхождения в отношении которой у Толстого и многих религиозных философов данной традиции очевидны), витая в метафизических облаках и очень часто произвольно находя очередную параллель между толстовскими дневниковыми записями и рассуждениями представителей православного богословия. Да и почему надо акцентировать внимание именно на «восточном христианстве», а не, например, на течениях в индуизме, на той же веданте, с которой у Толстого немало общего? Помню, был очень рад подчеркнуть в своей статье натянутость и неубедительность толкования Густафсоном некоторых понятий, употребляемых Толстым (например, спасения), его неудачных попыток любой ценой привязать Толстого к определенной мировоззренческой парадигме…
      Всё это так, все эти недостатки у Густафсона действительно есть. Видимо, я справедливо их подчеркнул. Но сейчас, пять лет спустя, перечитывая эту книгу, убедился, что подобная критика (справедливая в частностях, относительно фактов, конкретики) мало что даёт для понимания проблемы в целом. Для оценки  труда Густафсона и его реального вклада (а я и тогда подчеркивал, что вклад огромный) в толстоведение. Это тот случай, когда за отдельными деревьями не виден лес.
      «Богослов» Густафсон и вправду сомнительный, но не в этом дело, его главная заслуга лежит отнюдь не в данной плоскости. Сама по себе идея «эмблематического реализма», выдвинутая ученым применительно к толстовскому творчеству, в соответствии с которой художественные образы и идеи рассматриваются как своеобразная эмблема, символ, отражение религиозных основ писателя, способна очень многое объяснить. Речь идет не только о неразрывной связи мировоззренческих основ, отраженных в произведениях, письмах и дневниках Толстого, и текстов художественных произведений (что само по себе – тезис огромной важности, способствующий пониманию Толстого, его наследия), но и о наличии в творческих импульсах писателя, в самой потребности творчества подлинно-религиозной составляющей, определяющей и направляющей – с ценностно-содержательной стороны – ход его творческой мысли. Т.е. благодаря этой концепции все известные нам проявления толстовского мировоззрения в художественном творчестве – размышления Оленина в логове оленя, ход мысли умирающего князя Андрея, прозрения Пьера, узнавшего в плену, что человек свободен, духовные поиски Константина Левина… – всё это свидетельства изначальной, глубоко укорененной в самой творческой личности Толстого религиозной «заданности», проявления его самой важной (для понимания его личности) составляющей, его подлинно религиозного (по своей сути) творчества, символом которого у Густафсона выступает превращение Чужаков (отделенных от мира людей) в Обитателей, связанных друг с другом и с миром любовью.
      Именно в этом выводе, а отнюдь не в попытках подчеркнуть конкретно-богословские параллели, привязать творчество Толстого к той или иной традиции, заключается особое значение монографии Густафсона. Относительно частных положений данной книги можно (а кое-где и нужно) спорить, а что касается оценки монографии в целом, то ее особая значимость совершенно бесспорна.