Похвала глупости и Горе от ума

«Praise of Stupidity» and «Woe from Wit»: the Problem of the Russian National Character
Svetlana Gerasimova
Kosygin Russian State University
Institute of Slavic Culture
Department of Linguistics and Intercultural Communication
Moscow Polytechnic University
Institute of Journalism and Publishing
Department of Russian language and history of literature
Moscow
Russia
metanoik@gmail.com

Abstract: культурный код повторяет структуру личности человека. В русской духовной традиции профанный бытовой разум противопоставлялся сакральному разуму юродивых, который казался безумием. Это противостояние определяет специфику сакрального и профанного кода русской культуры. Чацкий реализует профанный рационалистический разум европейского типа, который является травестийным двойником высшего разума юродивых. Роль страдальца, выпавшая на долю Чацкому, становится одним из условий распространения рационализма в отечественной культуре, так как в русский культурный код входит сострадание гонимым, в основе которого поклонение Божественному Страдальцу Христу. Грибоедов закладывал комедийный пафос в пьесу, так как самозванец-рационалист освобождает сценическое пространство Божественному разуму, внешне сходному с юродством. На смену горю от ума приходит похвала глупости, за которой скрывается высший ум.
Keywords: код культуры, сакральное, профанное, высший ум, практический разум.
Памяти Людмилы Ивановны Матюшенко.
1. INTRODUCTION Процессы глобализации ставят перед нами задачу сохранения культурного кода России – важнейшего представителя славянских народов.
Рассматривая комедию Грибоедова как фиксацию семиотической системы культуры России начала XIX в., необходимо отметить, что культурный код любой страны имеет сакральный и эмпирический, профанный уровень реализации. Для сакрального плана характерен богословский и метафизический канон культуры. В контексте сакрального кода культуры дух и сознание определяют бытие. Яркие примеры действия этого духовного закона мы встречаем и в Библии, и в истории. История – важнейшая форма, фиксирующая закономерности становления культуры народа. Важнейший закон истории таков: когда народ верен заповедям, живет по совести, благодарит Творца, он процветает. Духовное умопомрачение народа, апостасия, безбожие, жестокость ведут к страданиям. Действие этого закона лежит в основе Вавилонского пленения, насильственного увода народа в Ассирию в библейской истории. Этот же закон предопределил такие события Новой истории, как революции, мировые войны, эпидемии. 
Богословие кенозиса – важнейший элемент сакрального культурного кода России. Именно он определил специфику русской культуры.
Эмпирический, профанный, бытовой культурный код претендует на то, что именно бытие определяет сознание. Он утверждает, что жизнь и опыт творят сознание народа и личность каждого человека. Личность – плод личного опыта. Вместе с тем Сергей Булгаков писал: «Человек не Бог и никогда не может стать ни своим собственным творцом, ни творцом мира» [Булгаков ]. Этой богословской концепции противостоит идея аутопоэзиса , высказанная учеными из Чилии -  У. Матураной и Ф. Варелой. Н. Н. Кожевников, В. С. Данилова применяют ее к человеку в целом [Н. Н. Кожевников ], указывая на самоидентификацию как на важнейший вектор становления личности. Эта концепция близка точке зрения на личность французского экзистенциалиста Сартра. Он высказывает ее в работе «Экзистенциализм – это гуманизм». Аналогичная позиция характерна для советской и постсоветской научной школы. Например, ее высказывает выдающийся педагог В.В. Сериков.
Эмпирический культурный код в разной степени определяется сакральным культурным кодом или противостоит ему, но даже в своем противостоянии он не свободен от него. Эмпирический культурный код выражается в пословицах, языковой картине мира, практической морали, в отеческой мудрости и тех жизненных программах, что герои унаследуют от отцов. Эмпирический культурный код, отчетливо противопоставленный в русской культуре сакральному, впервые появляется в «Повести о Горе-Злосчастии» (XVII).
Цель нашего исследования – проанализировать русский национальный характер героев комедии Грибоедова «Горе от ума» с позиций выделенных особенностей русского культурного кода, вступающего в резонанс с кодами текста «Похвала глупости» Эразма Роттердамского. 

2. Сакральный культурный код России: доминанты

Русский культурный код, прежде всего, задан богословием кенозиса. Кенозис выражается в Божественном самоуничижении и смирении вплоть до крестной смерти, явленном в истории. Божественный кенозис вписан именно в человеческую историю, в которой:
повесивший землю повешен,
закрепивший небеса закреплен… [Мелитон ]

Энергиями кенозиса проникнут подвиг страстотерпцев. Святой князь Борис мог защитить свою жизнь, поскольку при нем была дружина. Сильный принял роль слабого. Благословленный отцом править в Киеве добровольно принимает смерть от руки брата, незаконно захватившего киевский престол, потому что есть ценность, которая выше жизни, – это любовь. Любовь к Богу, заповедям и брату делает невозможной самооборону и пролитие крови.
Этому свойству русского характера Н.Бердяев посвятил статью «О “вечно бабьем” в русской душе». Воспитанная на западном идеале интеллигенция перестала понимать родной национальный характер, ценить божественную высоту смирения.
Принципы кенозиса благотворно сказываются на психике человека и используются в современной психотерапии [Сурьянинова ].
Уникальным свойством славянского духа будет юродство. На Западе его нет. Но первый русский юродивый Прокопий Устюжский – выходец с Запада. Он потенциально был юродивым, но это свойство реализовалось в нем, только когда он соприкоснулся с русской культурой, проникнутой духовной высотой и созерцательной мудростью под благодатным спудом смирения.
Заметив, что «на греческом «дух» может обозначаться как словом “nous”, так и “pneuma”» [Фаритов ], В.Т. Фаритов утверждает, что европейская метафизика восприняла в качестве духа – «нус», разум, противопоставив его всему имманентному, чувственно воспринимаемому, природному, даже жизни; в то время как русская пневматология стремится преобразить материю духом, то есть божественным сверхбытием, осмысленным в контексте апофатического богословия.
Идеи Фаритова нужно дополнить мыслью о двух умах, разработанной в Православии. Русская пословица «ум за разум зашел» в травестийной форме отражает представления о двух ипостасях ума. Так, святой Иоанн Дамаскин противополагает созерцательному мудрому уму – деятельный логичный разум [Дамаскин ].
В подвиге юродивых деятельному разуму противопоставляется божественный ум, который кажется первому безумием и юродством. Мнимое безумие юродивых обличает безумство мира сего, прикрытое внешней разумностью. Идею высшего разума воспринял Ф.М. Достоевский, а Л. Толстой стремится вырваться из-под тирании практического разума и отрицает его, призывая к опрощению.
В русское культурное пространство кодифицировано противопоставлением ума и разума. Ум – ценность сакрального кода культуры, а разум – эмпирического кода.
Важным элементом общехристианского семиотического кода стала культурная ниша книги. Подражание книге – Евангелию – ставит перед христианином задачу стать совершенным, как Отец Небесный совершен. Шутка Оскара Уайльда о том, что не искусство подражает жизни, а жизнь – искусству, отражает важнейший элемент культурного кода – книгоцентризм.
Это свойство культурного кода в последние годы поколеблено под воздействием перенесения общения в виртуальное пространство интернета. Начиная с 2008 года на семинарах по роману «Страдания юного Вертера» Гете, я задавала вопрос о том, кто более прав – кардинал, обвинявший Гете в том, что из-за его книги по Европе прокатилась война самоубийств, или сам Гете, ответивший, что на человека более влияет жизнь, а не книга. До 2019 года студенты соглашались с кардиналом, в 2022 году, вернувшись к очным занятиям, я услышала утверждение о правоте Гете и о том, что слишком много плохих книг, которым нельзя подражать, что нужно исходить из жизненного опыта, а не читательского.
Действительно, подражать можно только Библии, но читатель склонен помещать в созданную Библией культурную нишу любимый роман. Не случайно говорят о Пятикнижии от Достоевского, а роман Гюисманса «Наоборот» именуют «библией декадента». Данте указывает, что книга погубила Паоло и Франческу, а сам стремится написать такое произведение, которое вдохновит читателей жить свято и спастись, а благодаря этому и у автора возрастет шанс оказаться в раю.
Во времена Грибоедова книгоцентричность оставалась важнейшим кодом культуры, а первым в русской культуре жизненный опыт противопоставил книге Л. Толстой.
Единственный раз европейская литература приблизилась к пониманию юродства – в третьей части «Похвалы глупости».


3. Проблема национального характера в драме Грибоедова «Горе от ума» в контексте «Похвалы глупости»

Грибоедов, переосмыслив сюжет «Мизантропа» Мольера, создает коллизию, напоминающую Евангелие: фарисействующее фамусовское общество нашло себе жертву – Чацкого, который благодаря функции гонимого и участию в оппозиции «один против всех» занимает функциональную нишу близкую к месту Христа в Евангелии.
Чацкий страдает, но ценности, за которые он страдает относятся к эмпирическому, а не сакральному коду культуры. Ум Чацкого не имеет духовной глубины, чужд русской пневматологии, это «нус», входящий в русский код эмпирической культуры и царящий в европейской метафизике.
Причем в основе этого ума лежит чисто европейская ученость и книжность. Чацкий – человек книги, но это не Библия и не Евангелия. Он не воспринял важнейшую черту русского сакрального кода из Евангелия – смирения. Он горд. Всякое самоумаление ему кажется достойным только издевательства и насмешки.
Русское самоумаление на примере Максима Петровича действительно реализовано не на уровне сакральных логосов святости, а на уровне профанной придворной культуры фаворитов. Но эта духовная болезнь – следствие перенесения принципов кенозиса на быт. Это чисто русское явление: придвоный-юродивый, придворный-шут.
Чацкий не понимает специфики русского характера. Он русский иностранец. За правдой его слов и справедливых обличений нет правды и соответсвия русскому коду сакральной культуры – нет смирения, одухотворенного пневматологического ума юродивых, любви. Чацкий – гордец, поэтому в попытки переустроить мир он выглядит как самозванец, как смешной двойник Мессии.
Чацкий двойственен. Трагизм его судьбы задан евангельскими параллелями проведи и поругания. Комизм его фигуры становится результатом их бытового, эмпирического воплощения. Чацкий стремится исполнить миссию Христа, подменив центральные элементы русского сакрального кода. В нише библейской книги у него европейская книжность. А вместо пневмы – европейский нус.
Чацкий нападает на любовь Фамусова к иностранцам, но эта любовь – черта русского национального характера, хотя она  может вырождаться в «чужебесие».
Пушкин утверждает, что Чацкий не умен, действительно ум Чацкого не вписывается в код русской культуры. Он умен на европейский лад. То, что ценится как ум в европейской рационалистической культуре, кажется безумием в русской культуре.
Человек творит культуру по образу своему и подобию. Как в душе человека выделяется высший ум и практический рассудок, так в культуре – сакральный и профанный код. Подобно человеческому сознанию, подсознанию и бессознательному существует текст, реализующий эксплицитные смыслы и соотносимый с сознанием, и подтекст, связанный с имплицитными смыслами и подсознанием; в культуре существует ядро-сознание и вытесненные из сознания большинства тексты периферии (бессознательное).
Фамусов противопоставляет друг другу книжный и некнижный культурный код, фиксируя канон профанного кода – практическому разуму книги не нужны:

И в чтеньи прок-та не велик:
Ей сна нет от французских книг,
А мне от русских больно спится) [Гриб.  ]

Сакральная культура книги породила массу профанных двойников, указывая на непрактичность которых, русский здравый разум приходит к отрицанию книжной культуры в целом. Чацкий сродни Ревизору Гоголя – он самозванец и предтеча Подлинного Судии.
Евангельский Христос не критиковал грешников в духе Предтечи или его дальнего эха – Чацкого – Он во время проповеди переключал сознание людей с профанного культурного кода на сакральный, возводил от бытового ума – к созерцательному. Фамусовское общество невозможно ни в чем убедить, поэтому критика бесполезна. Можно вернуть людям самих себя, дать пережить правду сакральных кодов культуры в глубине сердца. Профанный код формирует общественное мнение и культуру общества. Сакральный код – личность и личную культуру.
Сакральный код устремляет нас к единомыслию во Христе, но с Богом каждый остается наедине. Сакральность рождается вместе с личностью, в одиночестве, в сосредоточенном предстоянии Небу при свете совести.
Профанный код ориентирован на массовое сознание, общественное мнение, но внутри него нет единомыслия, он представляет собой разделившееся царство.
Чацкий и Фамусов – одного поля ягоды, они представители профанного кода культуры. Здесь гордость и неумение любить противостоит сибаритству и барству, а европейский книжный разум-нус – перечит практическому разуму придворного, привыкшего выживать в мире интриг и игры случая. Но сама роль непонятого гения, гонимого одиночки проецирует на Чацкого страдальческий образ Христа.
Христос обличал фарисеев не потому, что хотел их в чем-то переубедить, а затем, чтобы дать верные духовные ориентиры народу, который можно возвести к логосам сакрального типа культуры и который верил авторитету фарисеев. Спаситель переставал обличать и учить, когда перед ним была душа, которую невозможно было в данный момент исцелить и исправить, а свидетелей, для которых обличение греха этого человека станет нравственной проповедью – не было.
Идеальный Чацкий в данной ситуации должен был бы переключить Фамусова с профанного кода культуры на сакральный, либо, если в данный момент это невозможно, молчать. Для переключения культурного кода нужна проповедь, а не обличение. Проповедь невозможна без любви. Обличение – это форма проповеди и предостережения от греха тех, кто рядом с согрешившим. Проповедь новозаветна. Обличение ветхозаветно. Обличение никого не может исправить. Оно вызывает стыд и протест. Дух противоречия, самооправдание и уязвленная гордость не дают согласиться с истиной. Законом никто не спасся. Спасительны любовь и проповедь.
Смысл названия комедии Грибоедова заключается в том, что фамусовское общество отрицает европейский нус, рационалистический практический ум, который приносит лишь горе человеку, доверившемуся ему. Чацкий-обличитель прав формально, но не духовно. Его обличение ветхозаветно, в нем нет любви. Отрицая гордый разум Чацкого, фамусовское общество с тем же успехом могло бы заявить о безумии носителя ума пневматологческого, высшего, созерцательного.
Для практического разума все истины созерцательного ума – юродство и абсурд. Фамусовское общество ошиблось, оно отрицает самозванца как Мессию, а рационалиста гонит как святого юродивого, живущего высшими истинами, что для мира звучат как безумие.
Русская культура живет этим внутренним напряжением между практическим разумом и святым умом юродивого. Эти умы уличают друг друга в безумии, но нуждаются в диалоге друг с другом и образуют структуру культуры столь же устойчивую, как структура личности, в которой разум и ум дополняют друг друга.
У Грибоедова мнимое безумие Чацкого звучит как священное безумие, так проявляется еще одна важная черта русского кенозиса – любовь к униженным и оскорбленным, поэтика сострадания. И даже любить для русского человека – значит жалеть. Страдание освящает даже непросвещенный высшим умом рассудок Чацкого, поэтому противопоставление фамусовского общества – Чацкому потенциально воспринимается как противостояние сибаритов и впадающего в священное безумие пророка.
Обличение Чацкого в безумии, соединенное с состраданием ему, становится формой оправдания этого рационалистического европейского склада ума. На смену поколению сибаритов приходят поколения европействующих рационалистов, и европейский тип рациональности закрепляется и распространяется в русской культуре именно благодаря Чацкому. Его ум был признан безумием, он вызвал любовь-сострадание и победил русскую культуру именно потому, что был соотнесен с типом юродивого в духе русского кенозиса. Чацкого полюбили за страдание, и его склад ума приняли, спроецировав на него тип юродивого с высшим созерцательным умом.
История восприятия образа Чацкого в русской культуре непонятна без учета феномена русского кенозиса, без понимания любви русского человека к невинно страдающим, потому что Евангельский Христос для русского человека – это прежде всего невинный страдалец, отверженный, юродивый.
В результате изменилась семиотическая система русской культуры, и антитеза практический разум фамусовых – святой ум юродивых, кажующийся безумием, заменилась триадой: русский практический разум – европейский нус – святой ум юродивых. В итоге антитеза грешный разум – святой ум сменилась антитезой бытовой ум – рационалистичский нус европейского типа, который занял нишу святого ума и был канонизирован русской культурой. Так зародилась вера русской молодежи XIX века в разум, способный перекроить мир. Чацкий – это начало русской революции. Чацкий – ложный двойник Христа, в этом смысле на него ложится отдаленный отсвет антихриста. Фамусовское общество изгнало из себя героя с тенью антихриста на лице, но не во имя Христа, а ради права жить во грехе. Из истины следует истина, а из лжи – все что угодно, и ложь, и истина. Поэтому лукавство этого образа состоит в том, что он, изгнанный из фамусовского мира по сюжетному канону Христа, обретает власть над обществом изгнавших именно благодаря причастности евангельскому сюжету.
Вина Фамусова в том, что он изгнал Чацкого не ради Христа, не ради любви и добра, а ради права не меняться. Свято место пусто не бывает, поэтому нишу Христа постепенно в русском обществе начинает занимать гонимый антихрист, преследуемые правительством революционеры-террористы, Нечаевы и нечаевцы. Они осмысляют себя мучениками новой идеологии.
Но Чацкий пока не страшен, он только смешон.
В контексте русского кенозиса разум – источник бед и изгнаний. Грибоедов от противного утверждает, что благом является не практический разум, бытовой, эмпирический, а высший ум, божественный и духовный. Рационалистический разум изгнан, чтобы благодаря авторской иронии над этим разумом восторжествовал высший ум святого. Развязка комедии Грибоедова открытая, автор показывает как изгнан ложный носитель разума и призывает: «Ей! Гряди Господи!» Свято место пусто не бывает, так пусть его займет Христос, ибо самозванец изгнан.
Такая трактовка комедии тоже возможна. Думается, она-то и есть истинная, ибо перед нами комедия и вера в счастливый исход.
Грибоедов освободил место на сцене, чтобы на ней восторжествовал высший разум юродивых, ибо только в нем благо, ибо только его торжество сделает комедию комедией.
Европейская культура не знает юродства. Однако есть исключения: божественный разум живет в мудрости шутов из трагедий Шекспира. Антитеза разума и божественного ума зафиксирована в последней трети «Похвалы глупости» Эразма Роттердамского, например в LXV–LXVIII главах, где воспевается блаженное «иступление» [Эразм ]. Названия произведений Грибоедова и Эразма Роттердамского духовно рифмуются, поскольку если горе от рационалистического ума, то остается одно – хвалить глупость, то есть святую глупость юродивых, которая вместе с тем насыщена божественным разумом.
4. Заключение
Человек создает культуру по образу своему. Противопоставлению в личности практического разума и святого ума соответствует в русской культуре диалог сакрального и профанного кода. Рационалистический ум Чацкого потерпел в комедии сокрушительное поражение, чтобы освободить сценическое пространство для сакрального ума юродивых, в котором внешнее безумие сливается с высшей мудростью, как и в трактате «Похвала глупости» Эразма Роттердамского.