Эриния - это не Совесть

Несовпадение концептов «Эриния» и «совесть» в семиотической системе культуры (баллада «Ивиковы журавли» Шиллера и др.)
Светлана Герасимова (Москва)©

1797 год признан в творчестве Гете и Шиллера балладным. Именно в этот год Шиллер создает балладу «Ивиковы журавли», описывая убийство певца Ивика по дороге в Коринф, где совершаются Истмийские игры, в которых принимали участие не только спортсмены, но и поэты. За гибель поэта мстят журавли в небе и эринии на театральной сцене. По мысли Шиллера – Гете был не согласен со своим другом в этом – роль театра выше роли журавлей в деле возмездия убийцам поэта Ивика. Гете верит в единство природы и искусства, объединившихся против преступления. Шиллер видит в журавлях пусковой рычаг, приводящий в действие механизм возмездия, которым стал театр: «Театральная сцена берёт на себя в первую очередь функции «нравственного учреждения»: с помощью ярких образов театр показывает восстановление справедливости, наказание порока и смехотворность глупости» . Театр исполняет эстетическую и нравственно-воспитательную функции. В 1784 г. Шиллер пишет статью «Театр, рассматриваемый как нравственное учреждение», полагая, что именно театру предстоит нравственно воспитать единую немецкую нацию.
Эриния традиционно воспринимается как античная персонификация совести. Отражение мук совести в древнегреческой культуре усматривали, как указывает В.Ярхо, например, Леопольд Валентин Шмидт (1824-1892) в «Этике древних греков» (Берлин, 1882), Манфред Класс, видевший в совести «божественный голос» . В этой роли, как кажется, Эриния появляется не только в балладе Шиллера «Ивиковы журавли», но и в сне Раскольникова (3:VI), представ смеющейся старухой-процентщицей .
Однако сам Ярхо считает, что «несомненно следует отказаться от отождествления с совестью Эриний в эсхиловской “Орестее”, или, точнее, в финале “Хоэфор”» .  «Мы можем оценивать как угодно нравственный облик Ореста, но едва ли мы сумеем найти в его аргументах и действиях малейшие признаки пробудившейся совести» . Ссылаясь на Шёнлейна , Ярхо высказывает мысль, что понятие «conscientia», или «совесть», впервые сформировалось в контексте судебного ораторского искусства Рима, а затем перешло в нравственную философию Цицерона, Сенеки и последующую греческую прозу.
Чтобы понять, в чем же сущность парадокса, с которым мы столкнулись, и почему следует не столько доверять живому естественному восприятию античной трагедии, сколько выстраивать условные конструкции, часто противоречащие здравому смыслу и интуиции, - необходимо опереться на Н.Я. Данилевского , с его концепцией самобытных культурно-исторических типов, и О.Шпенглера , с его типологией культуры, предполагавших, что каждая культура обладает уникальной иерархией ценностей, которую, уточним, можно проанализировать в контексте проблем семиотики культуры .
Лотман Ю.М. указывает: «Воспринимающий навязывает тексту свой художественный язык. При этом текст подвергается перекодировке (иногда даже разрушению структуры передающего). Информация, которую стремится получить воспринимающий,— это еще одно сообщение на уже известном ему языке. В этом случае с художественным текстом обращаются как с нехудожественным» .
Античный код культуры существенно отличается от современного кода России и Европы. У древних греков было ярко выраженное нравственное сознание, но оно отличалось от нашей совести и имело иное место в семиотической системе культуры.
Говоря о национальной специфике каждой культуры и о ее неповторимой иерархии ценностей, нужно отметить, что существует общечеловеческая иерархия ценностей и единый эталон культуры. Национальная культура и мировое культурное самосознание находятся в отношениях диалогического общения и диалектического взаимодействия, не отрицая друг друга. Нравственный эталон – основа культуры. И у людей значительно больше сближающего, чем разделяющего.
В античности эринии проделали путь от хтонических богинь матриархата до хранительниц космоса и меры и кодификаторов космического софросюне  патриархата.
В хтонической древности эринии выражали страх древнего человека перед таинственной стихией природы, поскольку он «был задавлен, ошеломлен, вечно испуган бесчисленными, неожиданными и совершенно непонятными ему всесильными явлениями природы» . Эринии как преследовательницы преступников выведены не только в «Орестее» Эсхила, но и у Еврипида в «Оресте», в трагедии «Эдип» Сенеки, у Павсания в «Описании Эллады», в «Матаморфозах» Публия Овидия Назона. Переводивший Эсхила Вячеслав Иванов в труде «Эллинская религия страдающего Бога» соотносит Эриний с менадами, то есть спутницами Вакха. Еврипид в «Вакханках» сообщает, что вакханки – гречанки, а менады – азиатки, пришедшие из Азии в Грецию после Индийского похода Вакха. Видимо, в этот древнейший период эриния как женщина-первопредок и воплощение силы плодородия приносила в жертву вечно растерзываемое и вечно воскресающее мужское божество: отголосок хтонической древности сохранился в мифе об Орфее, замученном Вакханками; Овидий в «Метаморфозах» уточняет, что Вакханки в этот момент служили самой Эринии . Павсаний в «Описании Эллады» (Книга 8. 25: 3) соотносит с Эринией Деметру , скорбную мстительницу, не желающую приносить урожай. Эринии не только мстят, мучат и доводят до безумия, но и вызывают эпидемии и голод из-за неурожая. Статуэтки Богинь плодородия, найденные на минойском Крите в хранилищах Кносского храма, также увиты змеями, как и изображения эриний . Древняя эриния причастна культу круговорота бытия, жизни и смерти, которым покровительствовали богини матриархата. Эти наблюдения хорошо согласуются со взглядами Леви-Стросса,  обобщая которые В.М.Найдыш пишет: «Третий тип логических операций в мифе основан на двойственном характере главного персонажа <…> В логике развертывания мифа главный персонаж должен проявить себя с противоположных сторон» . Лосев также указывает на синкретизм добра и зла, жизни и смерти, даже женского и мужского начала как на ключевую особенность божеств хтонического матриархата .
Позже эринии становится хранительницами космоса, в котором гармония говорит на языке красоты. Представления о мире как о хаосе сменяются виденьем в нем космического порядка и меры, варварское пожирание заменяется пиром, сырое и нагое – вареным и одетым, а на смену синкретического божества приходит персона борющегося со злом и хаосом героя с ярко выраженными чертами характера. В Гераклите, чье учение сводят к афоризму : «Не войдешь в одну реку дважды» , видят философа, плачущего над текучестью бытия, хтонического и стихийного, но в его философской системе присутствует идея прекрасного космоса: «И солнце не преступит меры. В противном случае его настигнут Эринии, блюстительницы Правды» . Древние эринии – носительницы роковых ограничений даже для олимпийцев. Софросюне – мера, определяющая гармонию, красоту и нравственную сущность космоса, государства и человека – охраняется именно Эриниями.
Излагая свои «Двенадцать тезисов об античной культуре» , Лосев неоднократно повторяет, что древний грек мыслит себя в категориях космоса и применяет к себе его принципы соразмерности и красоты. Космос для грека – живое существо, с которым можно общаться, у которого можно учиться. Гармония не просто прекрасна, но нравственна, поэтому, нарушая своим преступлением гармонию и красоту вселенной, герой испытывает то, что мы назвали бы укорами совести, но то, что древний человек переживает как повреждение связи со вселенной, разрыв пуповины, связывающей его с породившей его красотой.
Достоевский верит, что мир спасет Красота, то есть Красота Спасителя. Грек верит в спасительность красоты космоса. Жизнь продлится, пока космос красив.
Космос, хотя и воспринимается греческой культурой как носитель софросюне, то есть соразмерности и гармонии, которой призван подражать человек, но он также может немилосердно преследовать человека и даже небожителя за преступление, за ослушание, натравливая на него эриний, ставших божественными персонификациями силы космического рока и космической справедливости – Правды. Таковы и все боги – они и источники видимых благ, и чуждые сострадания сущности: люди умирают – а боги смеются; люди гибнут под Троей, а боги заливаются гомерическим хохотом.
При переходе от матриархата к патриархату, то есть от одной мифологической системы к другой, божества предшествующего периода смещаются к полюсу зла и внешнего безобразия. Эриния ужасна, но, какой она была раньше, неизвестно. На новом этапе развития эринию можно сравнить с трикстером или Мефистофелем. Она творит добро, всему желая зла. И добро, которое она творит, не становится выражением ее благости.
Человек перед лицом космоса чувствует себя персоной, но не личностью, способной к самоуглублению и созерцанию. Преступность, царящая в мире людей, оценивается как зло не при свете совести, а перед лицом космоса, с его Правдой и его софросюне. И человек повреждает космос своим злом, навлекая на себя и на все человечество – частный или всеобщий «апокалипсис», рок, смерть. Впрочем, греки живут скорее в пространстве, чем во времени. Эринии разрушают софроюсне человеческого разума – доводят до безумия. Софросюне – гармония, реализующая себя на уровне идеально устроенных и потому прекрасных сущностей: космоса, государства, персоны. Человек, совершая зло, запускает процесс распада, раскрывается перед вселенским злом – и оно терзает, не потому, что хочет сохранить космический порядок, но потому, что ничего иного не знает. Эриния – персонификация энтропии. Эринии хранят космический порядок и Правду уже тем, что свидетельствуют о безумии, хаосе и хюбрис, которые таятся под покровом ума, космоса и софросюне, обнаруживая себя, если совершено преступление. Человек, сталкиваясь в себе с тем, что ему самому чуждо, мыслит свой внутренний мир не в категориях личности или персоны, а в категориях космоса. Персональное зло человека открывает власть злу над ним самим и над всем мирозданьем, провоцируя начало частного и вселенского апокалипсиса, создавая условия для победы хаоса над космосом. Этот процесс отдаленно похож на феномен, описанный Н.В. Гоголем: не удержавшись от взгляда на Вия, Хома Брут становится видимым для него. Чтобы оставаться невидимым для эриний, человек должен быть чист от всякого даже малейшего зла, потому что зло притягивает зло.
Христианская культура прочитывает античный культурный код в контексте своих нравственных категорий. Тексты обретают иной смысл. Смыслообразующим становится взгляд читателя, который перекодирует текст. Теперь нравственное чувство соотнесено не с космической гармонией, а с чувством личности.
«Первая попытка изложить христианское нравственное учение в определенной системе относится лишь к концу IV века. Мы имеем в виду святого Амвросия Медиоланского, который в трех книгах "Об обязанностях" (De officiis) впервые изложил в системе христианское нравственное учение, противопоставив свой труд сочинению Цицерона, также носившему название "Об обязанностях" (De officiis)» .
Если древнегреческая элегическая доминанта соотносит человека с космосом, а древнеримская одическая доминанта – с государством , с гражданским самосознанием, то христианская литургическая доминанта соотносит его с Божественной Личностью. Кодификатором представлений о добре и зле у греков времен Эсхила является космос, у римлян времен империи – государство , у христиан – Господь. Постепенное формирование человеческой личности связано с кардинальным изменением семиотической системы культуры в целом. Космос для греков живая персона, но не личность, поэтому на место безличностных доминант: вселенной и государства – приходит христианская доминанта Личности. Профанная или земная культура – производная сакральной культуры, поэтому если в ней нет личности, то и в земной реальности ее не будет.
Зародившись вместе с христианской культурой, личность продолжает формироваться вплоть до XIX в.  Совесть становится ключом к пониманию личности. Именно совесть помогает различать добро и зло, поэтому античная эриния начинает четко ассоциироваться с совестью. Однако для грека она воплощение рока, с которым борется трагический герой. Эта борьба сродни змееборчеству, сражению с хтончискими силами матриархата. Если эриния – совесть, то она сама обладает хтоническими чертами и порождает сюжет поединка с совестью, то есть сюжет Достоевского  о праве на кровь по совести - что с точки зрения «Поэтики» Аристотеля абсурдно. Трагический герой в ней мыслится как невинный страдалец. Пафос древнегреческой трагедии не в утверждении права на зло, но в катарсисе, или в обретении софросюне через страдание и сострадание. Следовательно, «Преступление и наказание» - проекция античного сюжета на современную семиотическую систему культуры и ее христианскую иерархию ценностей. Древнегреческий герой борется не с совестью, а с хтонической составляющей мироздания, с неведением и случайностью, с авторитетным деструктивным мнением (божеств), которые противостоят красоте космоса и которые врываются в судьбу человека, порождая преступления, которых он не желал. Он борется за оправдание, за признание права на человеческую ограниченность и неведение, за право быть собой.
У Достоевского появляется свой вариант эринии – старуха-процентщица. Герой признается, что не старуху убил, а себя убил, то есть свою совесть, свою природу, которая становится основным оппонентом героя, свидетельствуя, что убийство ей чуждо. Собственная природа мучит Раскольникова страхами и ужасными снами. Особенно страшен сон о вторичном убийстве старухи, которая становится символом убиваемой совести. Заявив о праве на кровь по совести, Раскольников убил и продолжает убивать себя и свою совесть. Спаленная совесть, подобно эринии, начинает преследовать героя. Герой убивает свою совесть, а старуха-совесть мучит его в страшном сне чудовищным смехом.
Герой чувствует накануне сна ненависть к матери, сестре и старухе-процентщице: «Мать, сестра, как любил я их! Отчего теперь я их ненавижу? Да, я их ненавижу, физически ненавижу, подле себя не могу выносить... — О, как я ненавижу теперь старушонку! Кажется, бы другой раз убил, если б очнулась!» . Эринии у Эсхила преследуют за кровь не любого человека, но именно женщины – кровной родственницы. Эринии прежде всего защитницы материнского права. Раскольников пролил кровь не кровной родственницы, но кровь старухи-процентщицы заставила его ненавидеть мать, поэтому ненависть к матери сближает Раскольникова с Орестом.
Если опираться на перевод Жуковского, то между Эринией и старухой-проценщицей сновидения есть два важных сходства: у них обоих лица мертвы, и они готовы посмеяться над убийцей: «Ваш стон, ваш плач — веселье нам». Мысль Жуковского о смертельной бледности, как бы мертвенности Эриний соответсвует 108 строке баллады Шиллера: «In ihren Wangen flie;t kein Blut» , в которой говориться, что в ланитах Эриний нет ни кровинки. В 138 строке баллады Шиллера также речь идет о связи Эриний с гробовой тишиной, точнее – с тишиной смерти. Мотивы, связанные со смеховой культурой, у Шиллера отсутствуют.
У немецкого поэта эринии ужасны и неотмирны. К этим чертам Жуковский добавляет их готовность посмеяться над убийцей. Добавление переводчика отражает русскую языковую и культурную картину мира и коррелирует со сном Раскольникова. 
«Образ смеющейся старухи у Достоевского созвучен с пушкинским образом подмигивающей в гробу старухи графини и подмигивающей пиковой дамы» , сон Раскольникова близок сну героя «Последнего дня приговоренного к смерти» В. Гюго. Бахтин отмечает также связь со смеховой культурой: «Перед нами образ развенчивающего всенародного осмеяния на площади карнавального короля-самозванца» .
Но для самого Достоевского характерна иная оценка этого сна. Писателя следует рассматривать в категориях, признаваемых им самим. Перед нами роман-проповедь. Раскрытие шестой заповеди «Не убий» (Исх.: 20,13).
С торжеством христианства в средние века, культура включила в себя доминанту «мир во зле лежит». Космическая тьма окружает апостолов на иконе «Сошествие Святого Духа». На место характерного для древних греков общения с прекрасным космосом приходит христианское Богообщение, на смену античной персоны и софросюне - личность и совесть, а прекрасный космос оборачивается космической тьмой.
Совесть, как основа личности, теперь строит космос или государство внутри человека, обладая законодательной, исполнительной и судебной властью . Человек – это макрокосм в микрокосме. Все, что есть во вселенной – есть и в человеке. Но он обладает также свободой, которой нет во вселенной.
Космические силы начинают восприниматься как демонические. Эта идея смеющегося демонизма Эриний появляется у Жуковского в переводе баллады и у Достоевского в сне Раскольникова. Так отражена христианская семиотическая система культуры. Личность противопоставлена космосу, он темен, а эринии как языческие  персонификации космических сил начинают восприниматься как демоническое начало. В античности же они мучат человека, сохраняя божественный статус. 
Старуха-процентщица у Достоевского двойственна, с одной стороны, она соотнесена с сожженной омертвевшей совестью, с другой – со злобной и насмешливой тьмой космоса.
В житиях встречается мотив смеха нечистой силы над святым, когда тот переживает духовный кризис, кульминацию искушений. Так, Киево-Печерский патерик повествует о прп. Исаакии. В затворе его заставила плясать нечистая сила, принявшая образ Христа с ангелами, которым святой поклонился. Это временное обольщение, когда нечистая сила смеется над святым, требуя себе поклонения и послушания, в духовной традиции называется прелестью. В этом состоянии пропадает дар различать добро и зло, а зло кажется добром. Именно в состоянии прелести находится Раскольников, считающий, что можно пролить кровь по совести. Ситуация осмеяния лирического героя демонами воспроизведена не только у Жуковского и Достоевского, но и в стихотворении В. Набокова «Лилит».
Антитезой прелести является подвиг юродивого. Над подвижником, впавшим в прелесть, смеется лукавый. А юродивый смеется над его лукавством и над всем миром, лежащим во зле. Юродивый попирает смехом смех. 
Соотнося поступок Раскольникова с русской языковой картиной мира, можно вспомнить пословицу «бес попутал», эвфемизмы «лукавый» и «шутник» . Персонификацией смеющейся нечисти становится старушка. Лукавый смеется над человеком, заманив его совершить преступление, а затем хохоча над его страхом разоблачения и позора. Этот психологический феномен многократно отмечен в русской духовной традиции: нечистая сила сначала заманивает совершить преступление, внушая, например, мысль о милосердии Божьем, а после доводит до мысли о самоубийстве, пугая Творцом как Грозным Судией.
В немецкой культуре и в балладе Шиллера не разработана категория прелести, поэтому нет мотива смеха эриний над преступником. Это чисто русская, даже общеславянская и греческая филофско-эстетическая категория.
Подводя итог, отметим, что, с одной стороны, образ космических эриний-мучительниц современная культура перекодировала, сделав персонификацией совести, светлого начала в человеке. В этом можно убедиться, задав студентам вопрос, соотносимы ли эринии с совестью. Подобный феномен отмечал также Ярхо, указывавший на Шмидта и Класса. Носителями русской и европейской культуры греческий миф воспринимается именно так: между эринией и совестью можно поставить знак равенства. И, убивая во сне старуху, Раскольников убивает именно свою совесть.
С другой стороны, Достоевский действительно обладает уникальным чувством чужих культур и всемирной отзывчивостью – старуха-процентщица, хотя и в функции эринии, ассоциируется у Достоевского с мировым (или космическим) злом, смеющимся, как шут, над человеком. Греки полагали, что космос благ, Достоевский, следуя традиции, видит, что мир лежит во зле, но греческая культура и интуиция Достоевского едины в описании вселенского рока, преследующего в образе старух Ореста или Раскольникова.
Смысл образа эринии определяется всем семиотическим целым, характерным для определенного типа культуры и для личных модификаций общей системы, свойственных определенным писателям.
Ближе всего к античному мировосприятию был Гете, веривший, что власть природы и журавлей выше роли искусства с его театральными эриниями в деле кары за преступление. Для Гете именно журавли,  не театральные мстительницы были основой возмездия. Шиллер, перерабатывая балладу, не во всем послушался своего друга, который в результате воспринял ее холодно. Гете искал в космосе первомодель (прарастение), которое производит все разнообразие живой жизни. Гете, подобно Платону, стремится найти во внешнем мире первоидеи, определяющие в том числе и внутренний мир человека – таковы журавли. Черные журавли Ивика – это космическая гармония и космическая правда, которые обличают преступников, так как преступление лишило их духовной красоты.
Шиллер воспринимает эриний как персонификацию силы искусства, призванного пробуждать совесть.
Одни и те же образы и сюжеты, преломляясь сквозь призму разных кодов культуры и личные коды, обретают различный смысл. Однако главным создателем смысла становится читатель, а не писатель. С одной стороны, читатель всегда прав. Но с другой стороны, задача педагога – указать на разницу культур и мировоззрений и научить понимать другого и другую культуру, вживаясь в культуры с отличными кодами.