Сехизмундо и Обломов

«Сохранение культурного кода славянского мира»

Культурный код России в диалоге с Западом: Сехисмундо и Обломов, или Жизнь есть сон
Герасимова С.В.,
Российский государственный университет им. А.Н.Косыгина,
Московский политехнический университет

Аннотация: сложность сохранения традиционного культурного кода России связана с тем, что он основан на богословии кенозиса, предполагающего смирение, которое мешает реализовать более современный общемировой культурный код, в центре которого идея процветания и успеха. Конкуренция традиционного и модернизированного культурного кода началась уже во времена Гончарова. Обломов в его творчестве рождается как реакция на более современный тип культуры, протест против которой выражен не на языке сакральных логосов, а на языке их двойников – мифологем и архетипов, сближающих покой Обломова с буддийской нирваной. Для русской культуры сон – искушение, мешающее реализовать сакральные логосы покоя и стяжания мирного духа. Архетип мешает реализовать сакральный логос уже своим внешним сходством с ним. В культуре южных народов сон воцерковляется и становится антитезой страстности, как мы видим на примере Сехисмундо. Кальдерон почувствовал связь русского культурного кода с феноменом сна и реализовал его в жизненном опыте Сехизмундо.
Ключевые слова: национальный характер, семиотика культуры, сон, страстность

Русский культурный код и русскую историю западный человек часто видит сквозь призму «своей правды». Так, в основу драмы Кальдерона «Жизнь есть сон» легла история русского смутного времени. Но без комментариев мы бы ее не узнали. Россия страдала от волн захватчиков, раздиравших наше Отечество. А до Испании докатывались слухи, что все эти Лжедмитрии были законными наследниками и что русский царь томил в темнице собственного сына, имя которого – Сехисмундо – напоминает нам о польском короле Сигизмунде III, во владения которого в 1611 г. действительно направилось русское посольство во главе с Филаретом, будущим русским патриархом и отцом ставшего вскоре первым из династии Романовых царя.
В основе сюжета драмы контаминация событий из русской истории и буддийское житие, давшее название пьесе: «Жизнь есть сон». Главный герой пьесы соотнесен и с русским царевичем, как бы томящимся без вины в пустынной темнице, и с другим царевичем – Буддой, которого отец стремится оградить ото всех скорбных впечатлений и держит в роскошном дворце как в темнице.
Кальдерон спроецировал на славянский мир буддийскую идею жизни-сна, воспринятую через призму христианского вероучения: святой Иоанн Дамаскин преобразил житие Будды в «Сказание о Варлааме и Иоасафе», которое Кальдерон воспринял как центральную идею, высказанную в драме.

Гончаров указывает, что для России характерно искушение буддийской нирваной, в которую впадает Обломов. Блаженная лень – гномический, травестийный двойник святости. Преподобный Серафим Саровский советовал стяжать дух мирен, чтобы тысячи спаслись вокруг Вас.
Модус русской святости раскрывается через богословие кенозиса. Юродивые – мудрость под тенью безумия. Страстотерпцы – мужество под тенью пассивности.
Обломов – православная созерцательная святость под тенью буддийской нирваны.
Так сказался русский самокритицизм, русское самоумаление.
Гончаров изображает идеал, но поврежденный. Это архетип, а не логос созерцательности.
Русский культурный код познается через юродство, страстотерпчество, потемневшие иконы. Русская святость не кричащая, смиренная, без тени экзальтации, несущая глубины духовной тишины.
Широта личности как отражение широты русских просторов.
Обломов – не буддист, это не состоявшийся святой созерцатель, но русскому человеку свойственно видеть русскую святость через призму самоумаления, поэтому у Гончарова русская созерцательная святость под спудом буддийской нирваны.
Именно в этом ключе видит славянский национальный характер Кальдерон. Сехизмундо балансирует на грани буддизма и христианской святости.
Кальдерон до неузнаваемости исказил русскую историю, но удивительно тонко почувствовал своеобразие славянского характера, противопоставленного гуманистическому индивидуализму, и наделил этот характер склонностью воспринимать жизнь как сон.
Однако слово «сон» многозначное. У Кальдерона и Гончарова оно использовано в совершенно разных значениях.
У Кальдерона сон –  это знак иллюзорности бытия, это выражение мимолетности всего сущего под луной. Мир растворится, как сон, и мы увидим, что все, за что мы боролись, к чему стремились – иллюзия, плод больного воображения. Сон химеричен, лжив, неустойчив, обманчив, это лишь иллюзия бытия, его суетных двойник, морок, болезнь сознания.
Христианство восприняло буддийскую идею, изменив ее также сильно, как Кальдерон русскую историю.
Мир и его страсти растают, как сон, и христианская душа предстанет пред ликом Божьим, встретится с подлинным бытием, сочным и весомым, так что и жизнь, и смерть, и все земные проблемы растают в огне Божественной правды, божественно полного и полноценного бытия. А все земное – иллюзия, сон, порожденный страстями.
Мы видим, что христианская трактовка буддийской легенды не отрицает бытия, его ценности, не отказывается от идеи личности, но возводит к ней.
Проснувшийся от земных страстей Сехизмундо обретает личность. Личность – это фокус человеческого бытия, его центр, главный нерв. От иллюзорных представлений о том, к чему стоит стремиться и за что бороться – а боролся он за Росауру, а стремился он выбраться из унылого тюремного замка в пустыне, - Сехизмундо приходит к подлинному идеалу духовного бдения, он обретает внутренний императив – жить добродетельно, обретает полноту бытия в царском дворце, примирившись с отцом и обретя статус короля.
Совершенно иной смысл вкладывает в идею сна Кальдерон. Если у испанского драматурга сон представляет собой мир суетного и иллюзорного, то у русского романиста сон – это устойчивое состояние, это фундаментальная основа жизни, ее важнейший модус.
Сон у Гончарова – это падший двойник благодати, это своеобразная нирвана, лишенная буддийской философии.
Обломов уходит от всех жизненных проблем в сон, а Кальдерон сами эти проблемы считает сном и уводит от них героя в мир подлинного бытия. Жизнь – суетный сон, а противопоставлена ему полнота бытия в замке как в аналоге рая на земле, в котором оказался Сехизмундо.
Если Кальдерон утверждает идеал, призывает проснуться, зовет от сна к полноте бытия, то Гончаров в духе русского самоумаления предлагает скорее травестийный аналог идеала – предлагает увидеть в безмятежности Обломова ту духовную невозмутимость и чистоту, которая сделала бы его святым, если бы эти черты были соединены с каноничным для жития чертами – с подвигом аскезы и с бдением.
Но Обломов хранит идеал в глубинах невозмутимого сна. Сон для него – естественная стихия бытия, само бытие. И в сне Обломова значительно больше благодати, чем в бурной деятельности Штольца. 
Если у Кальдерона «жизнь есть сон» звучит как признание суетности и мимолетности жизни, осмысленной как сон, то у Гончарова жизнь как сон – обретает антологическую глубину бытия, философское обоснование права жить сном, ибо все, кроме сна – суетно и мимолетно. Сама жизнь мимолетна, а сон вечен.
Мы видим, что в контексте русской и западной культуры одна и та же словесная формула может наполняться совершенно различным смыслом.
Кальдерон указывает на идеал, зовет к нему, утверждает его значимость.
Гончаров ставит вопросы, отрицает суетный идеал, стоящий за Штольцем и указывает на Обломова как на несостоявшегося святого, сон для которого стал лишь падшим двойником благодатного бесстрастия и равнодушия ко всему земному и преходящему. Русский богатырский сон Обломова – это болезнь, духовное падение идеала под предлогом его хранения.
Русский идеал всегда находится под спудом, он всегда юродствует и готов к смирению и самоумалению.
В основе русской культуры лежит богословие кенозиса. Светская культура вся в целом всегда является производной от духовной культуры, от богословия, от типа святости, наиболее актуального для данной культуры – или производной от незаполненности этой духовной ниши. 
Богословие кенозиса выражается в божественном самоумалении, проявившемся не только в акте творения свободного человека (умаление перед его свободой), в тайне искупления (умаление на кресте), но и в таинстве общения ипостасей (умаление из любви ради ипостасного общения): «Божественный энергийный кенозис истощателен в смысле самоотдачи, но и славен, поскольку неистощим и прославляет приемлющее творение» [Зинковский].
В русской культуре более важное место занимают логосы кенотического богословия и их дионисийские двойники-мифологемы. Это свойство русской культуры проявляется в значимых явлениях, отсутствующих на Западе и выражающих дух кенозиса: в служении страстотерпцев и юродивых, в потемневших иконах, в предпочтении черного хлеба. В контексте русской культуры пост играет несравненно более важную роль в сравнении с Западом. – Все эти культурные доминанты выражают логосы кенозиса. Логосам кенозиса соответствуют архетипы и мифологемы дионисизма, выразившиеся в прискорбном феномене пьянства.
Для русских житий характерна поэтика смирения. Вот святая Февронья излечивает святого князя Петра квасцами и банькой, хотя проказа неизлечима до сих пор. Святая совершает чудо благодаря молитве, но, чтобы избежать суетной человеческой славы и не ранить свою душу гордыми помыслами, она творит добро прикровенно – так, словно не она излечила любимого князя, горячо молясь о нем, но будто в само бытие заложены законы, способствующие исцелению, нужно только их знать – знать, что помогут именно квасцы и банька. Такова святая Февронья – благоверная княгиня и преподобная. Еще ярче это русское самоумаление до святости, русское смирение выражаются в подвиге страстотерпцев Бориса и Глеба, блаженного юродивого Василия Блаженного. 
Русский культурный код сложно сохранять в мире жесткой конкуренции, в котором лидирует установка на преуспеяние, процветание. Обломов отказывается участвовать в этой жестокой игре. Ему важно хранить идеал, то есть духовный мир, несуетную жизнь, но под прикрытием хранения идеала он переходит из мира логосов – в мир мифологем и архетипов, сближающих его с буддизмом. Святой в системе русской культуры реализует связь между земным и небесным, он хранит духовный мир, стремясь сделать небо ближе к земле, им движет любовь к небу.
Буддист чувствует иллюзорность земного и небесного, его нирвана чужда любви. Для русского культурного кода буддийское бесстрастие – двойник духовного мира, мифологема, мешающая обрести логосы святости, из-за внешнего сходства с ними.
Семиотическая система каждой культуры отражает национальный характер, запечатлевает уникальность народа как единой личности. Русский культурный код использует выражение – соборная личность, то есть русская культура отражает черты русской соборной личности. Сон – искушение для русской культуры и соборной личности, но для южных народов категория сна входит в христианский код культуры, становясь противоядием от страстности, как мы это видим на примере Сехисмундо из драмы Кальдерона «Жизнь есть сон». В русской культуре сон противопоставлен творческому потенциалу личности, в мире Кальдерна – суетности и страстности. В результате сон занимает разное место в семиотической системе романа Гончарова «Обломов» и дамы Кальдерона «Жизнь есть сон». На семиотическую систему культуры влияет национальный характер народа, и искушению расслабленностью русской культуры противостоит искушение давать слишком высокую оценку земным благам. В русском разгульном характере – вспомним Дмитрия Карамазова из романа Достоевского – нет поклонения материальным благам. Русская страстность скорее расточительная, чем сосредоточенная на приобретении ценностей. Страстность и сон в мире Гончарова и Кальдерона имеют разный духовно-психологический смысл и занимают различное место в семиотической системе культуры.


 

Список литературы

Зинковский, Мефодий, иеромонах. Кенотичность как ипостасное или личностное свойство. URL: (дата обащения: 30.12.2022)