Держись, парень. Курбатов Л. И. Часть-2

На западе не утихало зарево войны. Всё отчётливей слышалась артиллерийская стрельба, разрывы снарядов. Дорога была изрыта воронками. К вечеру морозец сковывал грязь на дороге, идти становилось легче. От большой деревни, где заночевала рота, осталось несколько домов. Разведвзвод занял один из них. Хозяйка хлопотала, всплескивала руками, сокрушаясь, что не знает, куда уложить такую ораву. Повалились кто где, только бы поудобней. Как и следовало ожидать, половине взвода места не хватило. Мелехин поднял уставших бойцов и стал укладывать сам: по рядно, голова - к голове. Теперь весь взвод разместился.
- В тесноте, да не в обиде,- проговорил командир взвода и, неожиданно для Лёньки, добавил,- Ионов, на пост! Охранять дом.
Усталости у Лёньки, как не бывало. Ведь это было доверие. Володин растянул губы в улыбочку скобочкой, глядя на Мелехина, понимающе качал головой и прятал глаза от Лёньки. Не каждому хотелось оказаться на улице после сорокакилометрового перехода. Через десять минут тяжёлый храп стоял в доме. Пахло снятыми портянками, хлебом и солдатской амуницией.
Лёнька стоял возле дома на посту и думал: "А ну кто придёт, что делать буду? Вдруг винтовка не стрельнет?". Сильно продрог, хотел зайти в дом, но не решился- не положено, пожалуй. Потянуло в сон, ныли усталые, непривычные к дальним переходам, ноги. Глаза слипались. Вздрагивал, всматривался в заледенелую даль, блестевшую под ровным светом луны. И снова падали свинцовые веки.
Кто-то потянул за штык винтовки.
- Стой, кто идёт,- очнувшись, тихо проговорил Лёнька.
- Смена идёт, товарищ боец!
Перед Ионовым стоял Мелехин, а за ним смена - Устюжин.
Сонливости, как не было. Стыдно, очень стыдно парнишке. Запинаясь, пробормотал:
- Да я всю ночь простою.
- Всю ночь не положено, а вот два часа надо бы выстоять без дрёмы. Иди спи, завтра разберусь.
- Да, брат, за это... - Прошептал Устюжин. Но увидев в конец расстроенное лицо, добавил,-однако, обойдётся.
Огорчение не помешало уснуть Лёньке моментально, если не считать мысли, вывернувшейся неожиданно чётко: " Что теперь думают о нём в железнодорожном училище № 3?" Но и она исчезла, устал. В сладком мальчишеском сне стал различим шум множества паровозов. Люди в замасленных комбинезонах шли повзводно, вытирая руки белыми, чистыми "концами". Выходили они из арки ворот, с металлической сеткой наверху, на которой сверкали три заглавные буквы ПРЗ. Рабочие морщились от солнца, прикрывая глаза ладошками-козырьками, смотрели на Лёньку и смеялись. Смех нарастал, ширился и перешёл в протяжный заводской гудок и оборвался криком:
- Подъём!
Звучные краски сна пропали, за окном светало. Нарастал гул нашего, низколетящего самолёта (немецкие ревут с надрывом - он уже знал это.) Дребезжали стёкла в чудом оставшихся окнах... От этого ещё больше усиливался контраст между сном и явью, между прошлым и настоящим. Всплыл откровенный страх от того, что он вчера натворил.
Надвигался грохот артиллерийского обстрела. Мятые лица солдат серые и злые, постепенно расправлялись, принимали обычное озабоченное выражение. Послышались шутки обстрелянных бойцов, а в ответ - нервный смешок храбрившихся новичков.
Начиналась настоящая фронтовая жизнь, полная неожиданностей и неизвестности. Велись нехитрые откровенные разговоры и вместе с тем вкрадывалась затаённая и ненужная мысль: "Меня не убьют". Пожалуй, только один человек во взводе думал просто и верно: "Войны без жертв не бывает"
Это был Устюжин. Ему довелось в далёкие годы Забайкальских партизанских боёв воевать под командованием Сергея Лазо. В те суровые дни познал он цену жизни и смерти,когда вера в новую, счастливую жизнь заставила Устюжанина двадцать суток в тайге прятать товарища Андрея, большевика-подпольщика, от неминуемой участи быть сожженным в топке паровоза. Был Инокентий тогда молодой и не такой уж медлительный, как это кажется не в меру шустрому толстощёкому Володину.
Тут началась проверка взвода и именно. Володина не оказалось на месте... Не прошло и десяти минут, как он уже шепелявил:
- Тут я тут. Кореш у меня там. Вот бери, ребята,- и совал в руки солдат головки чеснока,- сгодится от цинги, может и от любви сгодится. Говорят бабы этого запаха не любят.
- Ещё один самовольный уход и вон из разведки, товарищ сердцеед,- резко отчитал растерянного солдата лейтенант Мелехин. Ещё раз проверили оружие, подгонку обмундирования и - в путь.
Шли занимать не подготовленные окопы, а естественные овраги на передовой линии. Шли ночью. Немцы стреляли наугад, но часто. Трудно понять, взрывы то там, то сям, рвётся земля комьями, осколки свистят с каким-то душераздирающим визгом. Это куда страшней, чем вой самого снаряда.
Взвод растянулся. Команда "Воздух!" резанула слух непривычным ощущением обмана. Воздух был и есть воздух, так зачем же кричать о нём с таким страхом? Только и успел подумать Лёнька, как грохот, чёрные столбы взрывов, бросили его на землю. Через двадцать минут, человек шесть бережно несли на растянутой плащ-палатке тяжело раненого командира, заботливо укрытого шинелью. Чёрные, слегка посеребрённые сединой волосы клочьями рассыпались по серому лбу. Длинные белые пальцы впились в плечо одному из солдат. Лёнька узнал командира батальона. Мелёхин кому-то объяснял про комбата:
- До медсанбата пусть на руках несут, позвоночник повреждён.
- Побыстрее, скоро артобстрел начнут,- проговорил младший сержант - помощник командира взвода.
По спине Лёньки прокатился холодок. И в этот момент над ним раздался сухой квакающий треск.
Послышалась команда, сначала даже не команда, а какой-то вопль, нервный, буквально срывающийся на визг:
- Всем в воронки! Всем в воронки! - кричали командиры. Лёнька растерялся,- бьют и бьют, зачем в воронки, там вонь пороха и грязь. Недалеко от него послышатся крик,- помогите!! И снова команда,- всем в воронки! И полезли бойцы в грязь весенней распутицы. Соскальзывали в воронку,а в ней уже на дне, выполнившие команду чуть раньше, пошустрей ребятки. Прямо на них и навалились ещё мужиков с десяток, да с оружием. Послышался мат и весёлый такой голос:
- Задавите, гады! -  а сверху ещё смешливее, ещё более забористый мат,- лежи, твою мать! Мышь копной не задавишь!
Так и пролежал Лёнька в живой солдатской массе, где было тепло от тел и совсем не страшно. Потом спросил кого-то:
- А чего это лейтенант кричал,- в воронки?- ответ был прост,- в одну воронку снаряд дважды не попадает. А в одну рану попадают только хирурги.
- Все целы? - оглядел взвод Мелехин.
- Все,- облегчённо вздохнув, за всех ответил Лёнька.
Мелехин оглянулся, нахмурил брови, хотел что-то сказать, но только махнул рукой. Лёнька повеселел, полегчала винтовка. Подумал,- видно простил.
Устюжанина назначили ездовым, учли возраст. Он едва удерживал лошадь, храпевшую и сверкающую белками глаз.
- Не пугана, обстреляется,- как бы оправдываясь, говорил он.
Стали занимать естественную оборону. Овраги, воронки, заснеженные окопы, прибрежья реки Миус.
По осиному жужжали и цокали пули над головой. Иные пролетали близко и стеганув по ушам, заставляли то и дело вздрагивать и оглядываться.
- Иди-ка рядком, доброволец! Не кланяйся,- крикнул Лёньке комиссар. Фамилия его была Кривенко. Он тихонько, только одному Лёньке, прошептал:
- Сам я, друг, боялся, да плюнул. Каждой пуле не накланяешься. Посуди-ка сам,- коль щёлкнуло, просвистело, значит не наша, а? Страшно?
Лёнька признался, что страшно, но вспомнив кто он, поспешил добавить:
- Пройдёт, товарищ комиссар.
В почерневшем, проторённом сотнями солдатских ботинов, рыхловатом снеге группами сидели солдаты в насторожённом ожидании. Лёнька переходил от группы к группе, прислушивался к разговорам и недоумевал,- чего ждут?
В заснеженном, тесном овражке, прижавшись друг к другу, сидели две молоденькие  медсестры. Они удивлённо посмотрели на Лёньку и прыснули смехом. Парень с достоинством и презрением отвернулся, но немножко обиделся. Недалеко в неглубоких окопах сидела группа бойцов в белых маскхалатах. Там шёл весёлый, шумный разговор. А в трёх метрах от них лежали два закоченелых трупа. Не успели убрать. Лёнька, где-то в глубине души, возмутился там, где убитые люди. Он с малых лет со страхом и каким-то таинственным почтением относился к покойникам. А тут,впрочем, убитые оказались в фашистской форме.
Вдоль оврага мелькали огоньки самокруток. Вдруг все зашевелились. Старшина привёз дневную порцию водки. По сто граммов на душу. Пили по разному. Кто одним махом, кто маленькими глотками, но никто не закусывал, как говорили старики,- скорей возьмёт. Для Лёньки это были первые сто граммов водки. Сделав глоток, он быстро закусил куском хлеба. Водка показалась ему препротивной, но скоро почувствовал, как обожгло желудок и ударило в голову какой-то бесшабашностью. Стало легко и просто.
Начиналось утро нового дня. Предрассветную тишину всё чаще и чаще нарушали квакающие разрывы навесных мин и редкие взрывы снарядов дальнобойной артиллерии в разных частях обороны. Они вызывали непонятный внутренний протест: "Кто бьёт? Зачем?"
В ложбине позади окопов появились командиры. Они сбились в кружок и долго рассматривали карту, порой поворачиваясь в сторону немецкой обороны, размахивали руками. Среди них были комиссар Кривенко и лейтенант Мелехин. Но вот командирам всё, видимо, стало ясно и они разошлись по своим подразделениям.
Перекличкой поплыла команда:
- Вперёд! В а-та-ку!
- В ата-а-а-ку!- закричал комвзвода и первым, выхватив пистолет, перепрыгнул через окоп.
Бойцы за ним полезли через бруствер. Они знали, что утром должны были идти в атаку, их готовили к этому, но всё получилось очень скоро и неожиданно. Как перед прыжком в ледяную воду, у Лёньки перехватило дыхание. Успел заметить, что "В атаку!" кричат все во весь голос. Срывающимся тонким голоском и он закричал, тут же почувствовав, что не так страшно. Крик объединял верой в успех, в товарищей. До этого Лёнька думал, что первым пойдёт в атаку, его храбрость заметит командир, но в самом деле всё вышло иначе.
Бледные, с лихорадочным блеском в глазах, решительные люди шли пригнувшись, низко опустив винтовки, будто они тянули к земле пудовой тяжестью. Непонятная сила вытолкнула Лёньку из овражка. Дёрнулся он вроде, как от раскалённого железа, не чувствуя себя, смутно различая окружающее. Рядом упал молодой парень, чуть старше его, судорожно раскинув руки. Лёнька бежал и бежал, не останавливаясь, пока не остался один, пока не заколотилось в голове, закрутились огненно-красные круги в глазах. Упал в неглубокий снег и замер.
Пять немецких пулек, на излёте, развернулись веером перед глазами и ещё горячие протаивали снег. Пара шагов и эти пули имели бы силу остановить его жизнь. Страх безжалостный, липкий, отвратительный до тошноты, пришёл сразу.Он парализовал волю, заставил блудливо бегать глазами, поджать колени под живот и ужом, изогнув тело, ползти назад в овраги.
Повернул весь взвод, атака сорвалась. Несколько человек осталось недвижимо лежать на истоптанном, местами обрызганном кровью, снегу.
Пока разбирали причину срыва атаки, Мелехин мимоходом, коротко похвалил Лёньку:
- Молодец!
Парень часто-часто заморгал глазами, хотел сказать, что это совсем не так, но слёзы душили горло, да и лейтенант был уже на другом фланге.
- Лёня, иди-ка, ведь убьют тебя,- волнуясь, торопясь и от того путаясь, заговорил Устюжин. Он видел, как бежал Лёнька, как вырвался вперёд, почувствовал, что это не от храбрости, а просто от неумения.
- Ты паря побеги метров пять, упади, жди других значит, отдыхай, потом опять. А фляга то где?
Фляга была стеклянной и вдребезги разбилась шальной пулей, когда Лёнька полз. Устюжин подал ему свою и он выпил полфляги крепко заваренного холодного чая.
- Пей пей, в нём сила,- грустно пошутил ездовой.
- Ты ему водочки дай, покрепче будет,- пробасил помкомвзвода.
Водку, что дали утром, Лёнька променял на железную коробку со спичками  "Мордастому", так он про себя прозвал Володина.
Осторожно Лёнька выглянул из оврага на поле, где несколько минут назад он усомнился в формуле "меня не убьют". А в поле те самые молоденькие сестрички переползали от одного к другому тяжело раненому. Потом, лёжа на боку, перевязывали их и, надрываясь, тащили к повозке. На войне каждый делает своё дело.
Твёрдо усвоил свои обязанности и ездовой Устюжин. На передовую он возил боеприпасы, а обратно убитых в первой и последней для них атаке. Немногословный, ещё более угрюмый и задумчивый, он душевно переживал гибель и увечья людей. Весь долгий обратный путь с навеки отвоевавшими бойцами, медленно думал о прошлом:
- Простор, ветерок с сопок, сурки-тропаганы в долине, как понатыканные столбики. Летом частые травяные пожары. А хорошо, как в песне и главное - тишина. Скосив глаза на убитых, Устюжин заговорил вслух:
- Вот такие дела, жить бы, да поживать, но смерть она - того.
Лошадь насторожённо водила ушами и очень тихо, как бы боясь вспугнуть мысли хозяина, жалобно и протяжно вздохнула.
Незаметно подступил вечер, тёмным покровом накрыл дорогу, смазал очертания редких деревьев. Зато отчётливо стали видны гуськом летящие трассирующие пули. Похолодало, солдаты сгрудились погреться. К ним подошёл комиссар и завязался разговор. Все спрашивали об одном, о неудавшейся атаке. Кривенко объяснял:
- Не было бронированного кулака. Два танка, направленные на наш участок, были подбиты. Зато братский полк форсировал Миус и угрожает немцам с фланга.
- Воевали, а живого немца не видели,- пожаловался кто-то.
Комиссар шуткой успокоил:
- Это от вас не уйдёт, была бы охота. А где наш доброволец?
Лёньку смутило такое пристальное внимание к своей особе. Больше всего желал он, что бы о нём сейчас забыли и не считали его маленьким. Думал, как ответить погрубее, но в это время заиграла гармошка. Все встрепенулись. Неожиданно хорошо играл неизвестный гармонист, полилась грустная, давно забытая мелодия. Играл он с душой, без фальши. Разговоры смолкли,все слушали.