Глава 431. Бетховен. Тридцать первая соната

Людвиг ван Бетховен
Соната для фортепиано №31 ля-бемоль мажор
Святослав Рихтер (фортепиано)
Запись с концерта памяти Марлен Дитрих, 1992 г.

musikus: Как-то, после очередного триумфа Каспарова, почтительно-восторженный комментатор заметил, что чемпион вообще «играет в какие-то другие шахматы»… И вот я слушаю, наконец, три последние сонаты Бетховена — с Рихтером. Как я этого хотел! Но это — какой-то другой Бетховен. Все не «так». По первому впечатлению — растянуто, странно, предельно аналитично, точно не сами сонаты, а комментарий к ним на мастер-классе. Привычно «выигрышные» места (звуки «грозы» в Тридцать первой, крещендо в Тридцать второй) затушеваны, смазаны. Скорбная тема в Arioso (так похожая на баховскую арию «Weinen, Klagen…») отнюдь не становится, как обычно, «моментом истины». Все общепринятые акценты сдвинуты… Другой Бетховен и, другой, «поздний» Рихтер.

В западных журналах любят давать ретроспективные фотопортреты Святослава Теофиловича: «Такой-то в 86-м году, такой-то в 94-м…». Человек один и тот же, а лицо разное. Неискушенный меломан, услышав т а к о г о Рихтера — без бравуры, брильянтности и прочего — совсем скривился бы (один такой любитель, стоявший у прилавка магазина «Мелодия» во время оно, на мое упоминание о Рихтере сказал: «Ну, этот-то, ковыряла»).

Каждый художник это — процесс, а не состояние, непрерывная смена состояний. И каждая вещь, созданная композитором, в каждом исполнителе проживает вместе с ним целую жизнь. Ноты те же, а музыка разная. Недаром почитатели Софроницкого ценят все его дубли, так как знают — он играл все время по-разному. Не понимать этого, значит не понимать ни жизни музыки, ни внутреннего процесса исполнителя. Да, поздний Рихтер порой меня озадачивает, ибо я неправомерно ожидаю от него бурных страстей 60-х годов, а на дворе, увы, 90-е, и сам маэстро, слушая свои поздние записи, с обескураживающей снисходительностью к самому себе (так на него не похожей!), благодушно говорит: «Ну, что же… для семидесятипятилетнего пианиста не так уж и плохо…».

Название фильма Монсенжона подается по-разному. Но принятое у нас — «Рихтер непокоренный» — оказалось наиболее точным. Этот болезненно худой, с трудом говорящий человек, представший на экране, никак не хочет, не желает примириться с чудовищной несправедливостью — болезнями, старостью, которые отрывают его от музыки, столь им любимой…

... Мы в Чернышево, и я слышу по радио: «Москва прощается с величайшим пианистом современности Святославом Рихтером».

Конечно, последние годы маэстро был уже не тот. Все уже свершилось задолго до его физического ухода, и он успел пережить, возможно (да пережил ли?), даже скрытно-отрицательные отзывы о своих московских выступлениях.

Вспоминаю заметки Рихтера о Прокофьеве — такие же гениальные, как и все остальное, что он делал. Он писал, что уход Прокофьева его как-то не очень уж огорчил. Он сравнивал Прокофьева с явлением природы и великими классиками. Не убиваюсь же я, писал он, что, вот, нет Гайдна…

Что-то похожее со мной, но — горько. Художник Рихтер не только был, но и есть. Он — навсегда. Но исчезновение человека Рихтера с планеты Земля, выключение его биополя, вызывает ощущение пустоты, точно годы с Рихтером, прошедшие в моей собственной жизни, канули в чудовищный темный провал.