Последняя ведьма города К

(Текст создан в ходе алхимических опытов в Кабинете малой прозы под руководством Александра Попадина).

**
Одно из самых ранних воспоминаний – их дома. С шаткими лесенками, подслеповатые, с дочиста вынесенным нутром. Здесь прохладно всегда, в том числе, летом. За окнами – мельтешение листвы от близко растущих деревьев. Тишина, слишком полная, даже для городских заброшек. Особенно для них.
 
В детстве и ранней юности я иногда залезала в такие дома. Они будили мысли, для меня – драгоценные и загадочные. О том, каково было жить в особняке, похожем на этот, пока отцу не дали жильё в новой теплянке. О том, почему даже в жару здесь всегда сыро. Почему потолки такие высокие. Почему, пройдёшь, иной раз, по деревянным ступенькам, по стареньким половицам, и ничего не скрипнет под ногами. А потом, в межкомнатной тишине, стоит только задуматься о чём-то, замереть, и – скрип – как будто бродят по дому тени его жильцов, навеки ушедших в туман.
 
От прошлых хозяев нам досталась пара тарелок из той посуды, что и с собой не возьмёшь, такая она хрупкая. И густая метла из ивовых прутьев. Когда я ею мела, мне отчего-то всегда вспоминались жуткие истории про сожжённых заживо ведьм. Точнее, про суеверия невежественных жителей западных земель, казнивших по обвинению в колдовстве, а после боявшихся мести казнённых. Я знала уже тогда, что последнюю ведьму сожгли где-то здесь, много лет назад, на одной из городских площадей.
 
Ещё в их домах, как в лисьей норе, всегда есть два выхода. «Хитрые негодяи» – ухмылялся отец. Ухмылялся беззлобно, шутя. Только вот, поди посмейся над суевериями на закате солнца в тихом, как зимняя ночь, доме, помнящем голоса своих жителей, сохранившем их зеркала. Где почти всегда чувствуешь себя немного странно, будто во сне. Кажется, выйдешь наружу, а там – конные повозки горожан, рыночные прилавки, уличные газовые фонари в наступающих сумерках. И живые драконы.
 
*
Новый наш дом-теплянка – на краю большого острова в дельте здешней реки, на пустыре, но не на том, где раньше были дома, теперь разрушенные, а на настоящем пустыре, старом, прежде никем не обжитом. Деревьев здесь почти нет. Только вдалеке одиноко растёт большой раскидистый дуб. Как-то он, бедняга, уцелел. Когда переходишь мост и идёшь к жилью, земля под ногами сменяется гудроновым настилом. Наш дом стоит немного особняком, боком к реке, последний в ряду своих близнецов. Дома и эта дорога делают мир своим, похожим на тот, который остался теперь далеко-далеко, в обрывочных воспоминаниях, в разговорах родителей поздним вечером за столом с немытой посудой. А город – он как болото: поманит пёстрыми мхами и утащит на дно.
 
В теплянке жили мы с родителями и Фрида. Фрида нашлась в подвале того, старого дома. Она туда пришла в первую зиму после войны, с началом больших холодов, поняв, что дом обитаем. Если здесь топят камин и печи, то даже в подвале теплее. Обнаружили мы её ближе к весне. Что она ела там всё это время, как согревалась ночами, мы так и не поняли. В подвальном полумраке её можно было принять за призрака: кожа и кости, голова вся седая, а на лицо посмотришь – вроде и не старая ещё. Родители взяли её на хозяйство, хотя там, дома, держать прислугу было не принято. Она помогала маме с готовкой и стиркой, мыла полы и копалась вместе со всеми в огороде за миску перловки с мясом или капустный суп.
 
Говорила она мало, но мне иногда, под настроение рассказывала всякое из их прежней городской жизни. Про местных ходили самые разные слухи, которые питались тем, что никто их толком не видел. Болталии, что у всех, кто родился здесь, между пальцами перепонки, а вместо лёгких – жабры. Что они могут по своему произволению вызывать дождь и туман. Что ветер им подчиняется, но не любой, а только западный, с моря. Что здесь полным-полно сокровищ, которые они не смогли унести с собой и зарыли где-то в своих садах, спрятали в подпол. Было время, когда эти клады искали все, от военных до школьников, но толком никто ничего так и не нашёл, и постепенно копать почти перестали. Наконец, говорили, что все они были волшебниками. Я знала, что так не бывает. Что всё это здешние сказки, оставшиеся нам в наследство вместо сокровищ. И всё же…
 
– Один мой друг, математик, пытался своею наукой вычислить, как, гуляя по всем семи мостам нашего города, не пройти ни по одному из них дважды – Фрида встаёт, подходит к окну, сцепив пальцы в замок, разминает затекшие руки. Чай давно остыл, и солнце давно закатилось куда-то в подземелья, которыми, по слухам, как кротовыми норами изрыто здесь всё на множество вёрст вокруг.
 
Мы обе долго молчим. Ещё я давно заметила: если дома никого нет, часы тикают громче, чем в присутствии жильцов, даже совсем притихших. Само же время в теплянках идёт, как обычно, а в старых домах замирает, уставившись в потолок. А может, и вовсе оно исчезло оттуда, завернувшись в линялый плед, ещё тогда, вместе с хозяевами. И отыскать его можно, только пройдя по всем мостам города К., ни разу не повторившись.
 
*
Утром жаворонок поёт где-то над старыми садами, а в маленькой комнате – тень от оконной рамы легла на постель крестом. Пора идти в школу. Школа тоже на пустыре, от дома недалеко. Сегодня по расписанию арифметика, чтение, два урока истории – про войну и про подвиги, про взятие этого города и других городов, про далёкую теперь родину. Потом – «Окружающий мир» – о природе и людях, их быте и обычаях, о вреде суеверий и пользе научного знания.
 
После уроков – дежурство в памятной комнате. Сегодня дежурю я: нужно стереть пыль со стендов, хранящих письма солдат, их кольчужные рукавицы, все в копоти, фляги, боевые штандарты, осколки снарядов... На стенах и вдоль них – свидетельства победного штурма и первых мирных лет. А прямо у двери – факел в честь погибших героев, только вместо огня – обрывки красной шёлковой ленты. Меня сначала немного коробило: как же так – бутафорский священный огонь? Потом поняла: настоящее пламя здесь слишком опасно. Факел – последний в ряду, в самом дальнем углу, а за ним – темнота, провал. Нет, стена там на месте, на неё после полудня даже падает свет из окна. Но она совершенно пустая, как будто раньше, до штурма, не было здесь ничего, как будто весь здешний мир появился из этого пламени.
 
Я вытираю пыль, поправляю шторы и думаю: ум за разум у местных зашёл. Слишком они надеялись на свою писанину и рассуждения. Что, если попробовать пройти по этим мостам самой? Ноги подскажут ту правду, о которой не знают книги.
 
*
С какой стороны ни возьми, а мост с нашего острова только один. Точнее, он один сохранился – второй был разрушен при штурме. Дальше дорога уходит через пустырь. То есть, конечно, дороги как таковой здесь нет. Есть тропинки, протоптанные переселенцами, но все они – поперёк, а я иду щербатым своим путём по намертво вбитым в землю кирпичным осколкам. Второй мост – через узкий рукав реки, с коваными перилами, с яблоками и вензелями. Он тоже цел. Может быть, потому что он низкий и совсем небольшой. Пройдёшь его, и глазам предстанет унылый пейзаж: выжженная земля, а вдалеке, на большом расстоянии друг от друга, как скалы из моря видны остовы храмовых башен. И так продолжается, пока, перейдя третий мост, не войдёшь под сень уцелевших домов. Стоящих друг к другу так близко, что можно, наверно, руку пожать через улицу. Здесь буйствуют розы. Вконец одичавшие, всеми покинутые, разобиженные на свою горькую участь. Они некроткого нрава: колют, цепляются, рвут одежду, будто не желая пускать никого к тайнам своих хозяев.
 
Вот он, тот дом, в котором мы жили когда-то. Вот его старая дверь, узкая лестница, наша большая комната с круглым столом и выцветшим абажуром. Вот каминная полка, стеллаж с книгами. …Книг здесь быть не должно. Я могу чего-то не помнить – была тогда совсем маленькой – но теперь я знаю, что книги дорого стоят и очень дороги местным. Хозяева просто не могли их не взять с собой. Но если бы только это. Так же отчётливо я понимаю, что и самого дома быть здесь не может. Он стоит совсем в другой части города, в этом я совершенно уверена, хотя после отъезда никогда туда не возвращалась.
 
Я выхожу наружу через вторую дверь. Снаружи нет ни драконов, ни прочих чудес. Я слышала многое об этих местах – должно быть, это мираж: здесь ведь болота везде вокруг города, кто знает, как действуют на людей их испарения. Мне не терпится разобраться. Но когда я возвращаюсь домой, из-под поверхности, на которой течёт обычная жизнь, выбирается, как змея из норы, совсем другой вопрос.
 
– За что сожгли последнюю ведьму?
 
Фрида так и замирает, ко мне спиной, с заварочным чайником в руке, но мне сейчас, почему-то, кажется, что именно этого она от меня и ждала.
 
*
Места в доме-теплянке всегда очень мало. Считается, что людям много не надо: есть, где укрыться-согреться, и ладно. Чай обычно пьют на крохотной кухне, там же – ручной умывальник. В спальне – пара кроватей и тёплый бок домашней печи. А в большой комнате, где семья собирается вечером, и куда приглашают гостей – другая, чугунная печка с узкой высокой трубой.
 
– Ведьм жгли тогда всюду, и у нас тоже жгли. Иногда среди них находилась та самая. Ни разу в жизни не применившая силу во зло или ради корысти. Она попадала как бы в сеть, кем-то раскинутую, страдала и умирала. И что-то злое, напитавшись вот так, длилось и длилось, пока не начинало вновь иссякать, и тогда нужна была новая жертва.
 
– Откуда ты это узнала?
 
Фрида молчит. На пустом сейчас стеллаже застыли призраки книг, которые я увидела в том заколдованном доме.
 
– В хрониках города остались две женщины. Одна появилась здесь ненадолго и сразу была сожжена. Другая здесь родилась через много лет после первой, и видела это сожжение в медном котле. Одна была слегка не в себе – над такой чаще смеются, чем благодарят. Другая прочла горы книг, и её точила гордыня, незаметная, как булавка в одежде. Одна могла дать огромную силу, но для этого должна была умереть. Другая знала – опять же, из книг – что можно сделать: расплавить в медном котле старый недобрый мир вместе со всей его гнусной магией.
 
*
Не то, чтобы я днями слонялась без всякого дела. У каждого – и у детей – хватало обязанностей и забот. Нужно было готовиться к занятиям, да и кое-какая работа по дому имелась. Но не могла же я просто бросить попытки что-то узнать.
 
Я снова прошла три моста, также как в прошлый раз. Тот же пустынный путь лежал передо мной, те же розы хватали меня за руки и за одежду. Вот он, мой дом-мираж, стоит, прислонившись к чьим-то развалинам. А дверь в нём совсем другая. Так бывает во сне, когда на знакомой улице обнаруживается чужое жильё, и теряешься вдруг, и не знаешь, куда идти. Это Мироздание, в которое верили здешние жители, смеётся сейчас надо мной. И дверь та была открыта, а эта наглухо заперта, и выглядит так, будто ключ к ней потерян тысячу лет назад.
 
А край неба тем временем потемнел, не разобрать, то ли туча там грозовая, то ли туман ложится на город: здесь туман – полновластный хозяин: хочет, поднимется из ложбин и впадин, приползёт с реки, как ему и положено, а хочет – опустится сверху. Крыши ближайших домов и верхушки деревьев видны ещё хорошо, а дальше всё тонет в мареве. Реальность – как в школьной памятной комнате – умещается в десять шагов, а там, за пределами…
 
– Когда нам пришлось уйти, – говорила Фрида – дом потерял покой. С этих пор он бродит по городу, ищет тех, кто в нём жил.
 
– А меня он зачем нашёл?
 
– Я думаю, потому, что ты прошла путём, которым не ходят другие. Но, может быть, есть и иные причины.
 
– Он покажется мне ещё когда-нибудь?
 
– Если захочет.
 
Я жалею, что отправилась на закате. Но теперь уж как есть: сумерки на носу. И ничего зловещего нет в силуэтах домов и старых, мосластых деревьев, в хитросплетении живых изгородей, в нерезких тенях, в настырных напевах какой-то вечерней птахи. Но что-то пугает там, под ногами. И нужно пройти ещё шагов пятьдесят, прежде чем станет ясен источник тревоги: земля потеряла твёрдость, обрела податливость мха, под которым на много саженей – трясина. Ступи не туда – и провалишься прямо посреди города в невозможную топь, в которой, наверно, полно костей тех, кто брал его, и тех, кто его защищал, и осколков снарядов, и останков летучих «Стимфалов», брошенных против драконов при штурме… А там, в глубине, под всем этим – вообще неведомо что, непредставимое, древнее… Пара вдохов и выдохов, пара сердечных ударов, и нервы сдают. Ноги сами, не чуя земли-неземли, несут вперёд, прямо в сгущающуюся темноту прочь от гиблого миража, разберёмся потом, что это, всё-таки, было.
 
*
– У второй из тех женщин всё тогда получилось. Я до сих пор не знаю, к добру ли это. Она бросала в медный котёл туманные ночи, надежды на лучшее будущее, солнечные лучи, переломанные в солёной воде, лихие времена, упавшие звёзды, аистиные крики… И ничего уже не могло оставаться прежним. Никто не знал, как это будет: землетрясение, или война, или Море выйдет из берегов… Оказалось – война.
 
Фрида молчит. Чай от её молчания покрыт ледяной коркой. За окнами ночь онемела от собственных воспоминаний об остатках привычного мира, уцелевших после пожарищ. Говорили, что в первые, мирные дни даже лик луны был весь в ожогах и пятнах. Что луна, почему-то, помогла не штурмующим, а врагу, засевшему в городе, и за это, раньше серебряная, теперь она потускнела. Я смотрю в окно: действительно, пятна.
 
– Но было что-то ещё. Что не попало в котёл, затерялось в золе от пожарищ. Раньше мир искрил от наших прикосновений, а теперь он тих, и нем, и глух, но, всё же, не до конца. Я это чувствую. И ты, наверное, тоже.
 
Она что-то недоговаривает, вот это я чувствую точно. За что сожгли последнюю ведьму? Да и точно ли была она последней? Эта история – как поезд в тумане: поди разбери, где там последний вагон. Но сейчас мне, почему-то, кажется, что Фрида не ждёт такого вопроса. Даже боится его.
 
– А тот математик, он решил свою задачу про мосты?
 
– Нет, не решил. Вместо ответа над одним из мостов он посадил ведьму. Заказал её горельеф у известного скульптора и поднял на свежепостроенный дом, – он, кстати, до сих пор цел.
 
– А куда делись книги, которые ты читала?
 
– Их сожгли. Сложили большой костёр и спалили на площади.
 
Я смотрю в чашку с чаем, потом – в окно на луну. Фрида смотрит немигающим взглядом прямо перед собой, насквозь.
 
– Зима в тот год была очень суровой. Составы с углём никак не могли прибыть из-за снежных заносов. Ближний к городу лес и так уже весь порубили, когда строили теплянки, а дальше рубить запретила ваша столица: там на эти деревья были свои планы. Людям нужно как-то согреться. Это был выход.
 
Фрида опять молчит, и по глазам её видно, что тот костёр давно уже отгорел.
 
– Но это же...
 
– Да. И плавить в медном котле непонятно что ради смутной надежды остановить не пойми кого – тоже выход не лучший. Но когда-нибудь ты поймёшь, что обычно всё это так и бывает.
 
*
Я пытаюсь заснуть, но на самой границе яви и сна мне начинает казаться, что я лежу в спальне нашего старого дома. Напротив меня – стеллаж с книгами. Нужно решиться и встать. Мне, почему-то страшно идти к стеллажу, браться за корешок. Первый лист, белый, как мрамор, второй, третий... А дальше – формулы, цифры и рисунок тушью: карта города со всеми семью мостами и указателем-стрелочкой. Только мосты эти будто бы на луне, и дорога бежит красным пунктиром по законам скруглённого мира... Значит, пройти по ним, ни разу не повторившись, всё-таки, можно? Почему тогда Фрида сказала, что задача не решена, зачем обманула? А книга вспыхивает как факел прямо в моей руке. Так больно, что нужно проснуться.
 
За окном кромешная темнота, и неясно, новолуние это, или всё затянуто тучами. Но скорее всего, будет дождь – вон как душно, оттого и снятся дурные сны. На моей ладони след от ожога, на месте приснившейся книги – школьная арифметика. Сухая гроза приходит внезапно и возится где-то там, за громадами облаков. А дождь обрывается с неба в один момент и падает с такой силой, какая бывает только в июльские грозы, но сейчас уже осень. Я слушаю, как грохочет вода о стекло, и думаю о том, что дожди, туманы, ветра приходят, когда захотят. Почему тогда со всем остальным – с домами, мостами, дорогами и деревьями – должно быть иначе?
 
А на утро, ещё только подходя к школе, я услышала крики и шум. Оказалось, ночью из-за дождя протекла крыша. Здорово залило класс на втором этаже и немного попало на первый. Все сновали по коридорам туда-сюда. Уроки не начинались, помощь, вроде, не требовалась, и я просто смотрела в окно, ожидая, что будет дальше. Что-то там, за окнами, было не так. Я увидела, что высокая башня старого храма на другом берегу реки, уцелевшая при штурме, и потом несколько лет торчавшая среди развалин, похоже, лишилась купола. Вид у неё теперь был какой-то обглоданный и оттого ещё более одинокий.
 
Я спустилась вниз. В коридоре кто-то громко причитал, что экспонаты, слава предкам, не пострадали, но стена в памятной комнате прямо за факелом намокла, там растеклись по всей штукатурке большие тёмные пятна. У памятной комнаты стоял табурет, перекрывая вход, но и с порога можно было увидеть факел и стену за ним. Там, где раньше была пустота, теперь красовались пятна: силуэты конических крыш, башен, ворот и мостов… Как будто чужой, таинственный город в прошедшую ночь какой-то невиданной акварелью нарисовал на этой стене свой портрет.