Шарман

(Текст создан в холе алхимических опытов в Кабинете малой прозы под руководством Александра Попадина)

**
 
Что родом я отсюда, он понял сразу. Нас, коренных, выдают перепонки между пальцами рук, обхвативших стаканчик с кофе, и жабры под шарфом, купленным в Швеции в позапрошлом году. Резиновые сапоги цвета Балтики в летний дождь. В зимний - тоже сойдёт. Но и в самом этом человеке  было что-то, что не сразу и разглядишь. Очень светлые глаза, и взгляд такой, как будто всё, что нужно, он видел неким иным, потайным зрением.
 
Сидел старикан в арке дома в том районе, в сторону от Штайндамма, где реальность становится проницаемой, расслаивается на «было», «есть», «может быть». Впрочем, здесь у нас почти везде так. На шарманщика никто не глядел и никто не останавливался послушать мелодию из чудного резного ящичка, и денег ему никто не бросал. Только какой-то школьник долго стоял, опершись о притолоку, и вслушивался в далёкое, бессловесное «Ах, мой милый Августин…», тонущее в потоке машин. И то, на моей памяти - всего однажды.
 
Возникал этот элемент пейзажа безо всякой закономерности. Я не видела, откуда старик приходит, не видела, куда уходит - мой автобус являлся раньше. Но одна постоянная здесь всё же была: когда он играл, всегда начинался дождь. Это мог быть какой угодно дождь: кипучий ливень, или тот, что идёт при полном безветрии, свесившись с неба шёлковой шторой, или просто пыль в воздухе - целый пасмурный день… Вообще, у нас для дождя слов должно быть не меньше, чем у эскимосов для снега. Когда первые капли затопотали по крышке шарманки, старик надел свой котелок, запахнул пальто неопределимого цвета, и устроился на автобусной остановке, в эти часы и погоды уже опустевшей.
 
- Эк вас законопатило – произнёс он с такой небрежной уверенностью, будто я должна знать, о чём идёт речь. Я не стала ничего спрашивать и кивнула на всякий случай. Старик посмотрел на меня пристально, немного скривил лицо – видимо, эта мимическая фигура была равна у него улыбке – и принялся говорить нараспев, тихонько покачивая головой.
 
- Теперь это, можно сказать, ваше дело. Прямо священный долг всех, кто хоть что-то смыслит – найти ходы-выходы. С острова святого Иммануила. Понять, наконец, куда что ведёт.
 
После этих слов он вздохнул, как учитель младших классов, объясняющий новый урок.
– В Таллин можно попасть, войдя в ночь новолуния в Кафедральный собор, Да, да, на Кнайпхоф. По слухам, окажешься в Нигулисте на органном концерте. Ну, или на мессе. – Он ехидно подмигнул - Это уж как повезёт. По рельсам возле Собора, уползающим в никуда, при благоприятном стечении обстоятельств может прикатить пражский трамвай. Садись в него и езжай смотреть Карлов мост, слушать, как бьют часы на Староместской площади. Чтобы попасть в Германию, сгодятся любые руины. Но Бальга приведёт, говорят, в Берлин, а вот ротонда где-нибудь в захолустье – в Баварские Альпы или на Берег Рейна. Нужно встать прямо посередине на истаивающей луне, не скрытой тучами, и произнести заклинания, переведённые с языка птиц. Холмы Роминтена в ясную погоду доставят путника прямо в Карпаты. А Исландия, вроде бы, открывается только морозной зимойгде-то в полях за городом, но этого я не проверял.
 
Передо мной пронеслись образы города, сжатого стенами времени и пространства, как бы внутри стеклянного шара или песочных часов, и там, в мельтешении деталей – двери в иные края, окованные медью, увитые плющом, в серой патине. От захлестнувших воображение ярких картин я очнулась лишь когда прямо передо мной лязгнул дверями автобус. Старик проводил меня взглядом, насмешливым и отстранённым.
 
Потом я ушла на другую работу и перестала ходить той дорогой. Теперь я ходила изысканными тропами через Луизенваль, но кто сказал, что моя музыка не найдёт меня там?
 
- Тебе, наверно, приходилось слышать об изнанке, которая видна только в дождь? Дождь – проявитель. Да-да, великий проявитель подспудных городов. Так ещё действует туман, но его поди дозовись. А в дождь видно многое. Стены, башни и бастионы… Старые кости здешних крепостей.
- Наших? – зачем-то спросила я.
- Ваши они не более, чем дно Марианской впадины. Не стоит обольщаться - тихо проговорил дед. - Они дышат дождём. Им нельзя позволять иссохнуть. Да и вам самим. Вы им тоже дышите. Вдыхаете сырость и выдыхаете. Потом снова вдыхаете – жизнь в старые здания. В храмины и руины. Поселяетесь там, умом или даже все целиком, принимаетесь читать об этом и петь кому ни попадя. Влагу приносит ветер. Aulaukis, начальник здешних ветров.
 
Сумасшедший лирик умолк, и ветер тоже стих, как будто понял, что тут говорят о нём, и прислушался. Старик продолжал, как ни в чём не бывало, крутить ручку шарманки. Имени своего он мне не сказал, и про себя я называла его Шарман. Слово «шарманщик» тут как-то не подходило: от этого слова пахнет ремеслом, древесной стружкой и необработанной кожей, а старик тянул не меньше чем на художника. Я ждала, что, доиграв и договорив, он исчезнет каким-нибудь таинственным образом. Я бы не удивилась, если бы он сейчас просто растворился в тени. Но он встал, поднял шарманку и не спеша двинулся к главным воротам парка.
 
В ночь за тем днём снился мне дождь, идущий из шерстяных облаков.
 *
 
В следующий раз был тот же Луизенваль, но в канун прихода весны. Теперь здесь стелился дым от костров, на которых готовилась еда, и потому пространство кругом стало немного тесным. Вокруг мелькало что-то цветное, солнце светило вниз и щедро грело всех своим подгоревшим краем, а его лучи мешались с манящими запахами. В  масленичном грохоте и чаду старик был совсем не кстати. Шарманка звучала тихо, еле-еле, как древесные токи глубоко под корой или шёпот ручья на дальнем конце оврага. В этот раз он ничего не рассказывал. Просто крутил свою музыку, пока за спиной у него не возник кто-то из ряженых, в деревянной личине с рогами. Он взял старика за плечи, довольно грубо встряхнул и что-то ему сказал. Слов с такого расстояния я, конечно, не слышала.

Я шла к ним - долго, целую вечность, сквозь сгущённый праздненством воздух. А когда, наконец, добралась, козлоголовый исчез, и старик встал со скамьи. Котелок был уже на нём, чудн’ое пальто застёгнуто, шарманка - в руке. Другой рукой он шарил в траве под тающим снегом, как будто искал там потерянные ключи. И прежде, чем я спросила, всё ли в порядке, он потянул за древесный корень и распахнул крышку люка прямо в земле. Оттуда тянуло сыростью, но не могильной, а какой-то грибной.
-Дальше сами - бросил он в мою сторону так, как будто между нами имелись старые договоры, и я, всё-таки, знаю, о чём идёт речь.
*
 
Летом явилась засуха. Бог знает, что её привело. Она не рождается в наших местах, она противоестественна для них со всеми их обитателями. Листья стали желтеть и сохнуть ещё в июле, вечные городские лужи сначала обмелели, потом пропали совсем, и солнце выбелило их дно. Природа мучилась, не в силах вдохнуть полной грудью. Что нужно предпринять, было более-менее ясно. Сначала я обошла все антикварные магазины. Без толку. Потом принялась искать в Сети - слишком долго и слишком дорого. Если вы знаете, как открывать сказочные порталы в пространстве, это ещё не означает навыка проделывать то же с собственным кошельком. В общем, всё зря. Шарманка в этой реальности была невозможна. Почему? Если бы знать.
 
А через полтора месяца всеобщих страданий, прямо на пороге сентября в Раушене, возле моря, объявился трубач. От Шармана в нём не было ничего, зато была какая-то беззаботность уличного музыканта, играющего не просто заработка ради. Труба для задуманного не подходила: не могу объяснить, как и почему, но я это чувствовала. Точно так же не годились, к примеру, гитара или аккордеон. В сувенирных рядах я купила тростниковую флейту. Всучив трубачу вместе с ней всю свою мелкую наличность, я напела ему то, что от него требовалось. Музыкант вздохнул и покачал головой. Я добавила денег, положив их рядом с ним, в какую-то странную шапку. А он вдруг взял эту шапку, высыпав выручку прямо на землю, перевернул её и надел - масленичную маску с рогами и всклокоченной гривой. Кого-то выдают перепонки между пальцами, кого-то… Я бросилась прочь, боясь обернуться. Не на всё можно оглядываться, особенно, если точно не знаешь, через какое плечо.
*
Руки были деревянными, флейта не слушалась, но я уже почти осилила первую фразу и начало второй. Листья скукожились окончательно. Города и поля за ними плыли в сухой безветренной пустоте под каким-то совсем уж мертвенно ясным небом. Я плохо понимала, где сейчас нахожусь. Где-то рядом плескалось море в огромной чаше, не в силах утолить ничьей жажды, а я, сидя прямо на земле, привалившись спиной к чьей-то шаткой ограде, размышляла о том, зачем бежала так долго и так далеко неведомо от кого, хоть никто меня не гнал.
 
Ах, мой милый Августин, какая же древняя это идея – вызывать дождь музыкой. Какая старая магия в том, чтобы уйти на край света сквозь щель в заборе. Как по-человечески понятны мечты и фантазии о тайном городе. Пусть – о городе-призраке и антигерое, главное, чтобы он был, только бы существовало что-то, объясняющее и оправдывающее все остальные крыши и стены, узкие улицы и щербатые лестницы. И только музыка оправдает себя сама.
 
Я играла долго и тщательно, от усилий пальцы покрылись солью. Здесь, в подворотне, откуда было так страшно выйти, пока на площади не смолкнет труба, мне отзывалось какое-то тихое эхо. Я вслушивалась в то, как загнанный, ломкий звук отражается от стен, пока не сделалось очевидным, что эхо - куда лучше оригинала, и звучит оно само по себе, вполне уверенно. И когда я его расслышала, исчезли все прочие звуки. Остались только шарманка, шум моря и ветра - ветра! - мокрого, налетающего порывами с самого берега. Уже вовсю пляшущего польку за пару секунд до того, как мне на голову рухнет стена холодной воды.

Флейта уже не пела - не было в этом нужды. Мы с ней превращались в патоку, в музыку, в дерево, а кругом не было ничего, кроме воды и ветра, которые в такие моменты, в сущности, одно и то же.