Свой путь

               
            А его так и не замечали. Никто не реагировал на размещенные им на сайте произведения, никто не писал рецензий, словно его не было и вовсе. Он внимательно читал некоторых авторов, пытаясь уяснить для себя – как  та галиматья, которую размещали они, может притягивать к себе столько внимания и заслуживать такие эпитеты. Он не видел у других авторов одни только недостатки – он просто не был «заточен» на то, чтобы замечать только плохое или, скажем так, не достаточно хорошее. Он был, в общем-то, объективным читателем и критиком. Но он мог разложить рассказ на составляющие, и рассказ этот лежал перед его взором разобранный на детали и части, как какое-то приспособление, и ему бывало не понятно, как из подобной каши могло сложиться то, о чем некоторые рецензенты писали взахлеб, хваля автора.
 «Может быть, они, пишущие такое и так, просто талантливее меня? – часто думал он, но, вчитываясь снова и снова в строки, написанные столь ленивой, небрежной,  равнодушной рукой, он никак не мог согласиться с тем, что это – талантливая вещь. Конечно же, были и авторы, читал которых он с удовольствием, порой даже с наслаждением, и он писал им об этом, но отвечали ему почему-то немногие и не быстро.
              Он решил поглубже изучить природу творчества, много читал о жизни выдающихся писателей прошлого, и мало-помалу они стали для него словно добрые знакомые, у каждого было СВОЕ, непохожее: один держал твое внимание скрупулезным и точным описанием деталей, и часто какая-то вроде бы мелочь служила у него «спусковым» крючком для понимания всего произведения, и оно, это понимание, обрушивалось на тебя, как сброшенная из плотины вода; другой «обтачивал» характеры, словно ювелирных дел мастер, и они, не существующие в реальной жизни как единица, видны были со всех сторон, и казалось, что их можно было даже потрогать; третий был мастером диалога и интонации и этим «обыгрывал» ситуации, случающиеся у героев; четвертый мог писать пронзительные до боли и слез лирические куски и незаметно и мастерски вводить тебя в рефлексирующее состояние; пятый писал твердой рукой человека, не боящегося никаких трудностей,  и знающего, как в них не попадать и как из них выбираться; шестой мог описывать что-то словами, а они звучали, словно музыка и были выпуклы, ярки и цветасты, как краски на холсте художника.
        Но были и такие авторы, которые писали,  не говоря о чем-то важном прямо в лоб, и было у них об этом как-то опосредовано, они не взывали к твоей жалости, состраданию, ненависти, они не вербовали тебя в союзники, но выводили тебя, держа своей неожиданно твердой и крепкой рукой, к пониманию сути написанных слов. И это был высший пилотаж.
                Он перепробовал многие стили, он научился писать подробно и обстоятельно, как Тургенев, который в процессе работы выводил целое генеалогическое дерево своих персонажей; он мог почти как Достоевский взять нервы воображаемого читателя и наматывать их , вытягивая до состояния струны на скрипке Паганини; он научился рассказывать разные истории, похожие больше на небылицы, загадочно улыбаясь в усы, как Гоголь. Сюрреализм некоторых Гоголевских произведений приводил его в замешательство и почти в ужас, а читая про похождения Чичикова – он часто смеялся вслух и цитировал целые абзацы, словно это было о еще одном любимом им персонаже - об О.С.Б.М. Бендере;  он мог писать рублеными «Хэмовскими» фразами и сохранять его интонацию и настроение. Он мог много, наверное, чего еще, о существовании чего в себе даже не догадывался. А его в упор не видели.
  А он не понимал, как его, обладающего такими навыками, приобретенными потом и практически кровью, могли не заметить эти наглецы и неумехи. Как они на такое только могли осмелиться! Робкий ручеек рецензий с еще более робкими ободряющими словами не в состоянии были утолить его жажду. И, как это иногда( а на самом деле часто) бывает, он начал терять свой первоначальный запал, и все чаще испытывал обиду на этих слепцов, не замечающих очевидное. «Да пошли они все на …., - иногда думал он.- Брошу я это неблагодарное  дело, пусть поживут-помаются без меня, тогда, м.б., и поймут, кто есть кто…» И плюнул, и забросил. И начал делать карьеру и зарабатывать "бабки". И началась у него совсем другая жизнь. А они, те, которых он послал далеко, и которые не хотели его замечать, жили без него, и, наверное, не особо-то от такой жизни и маялись, если о нем никто так и не вспомнил...               
       И вот как-то глубокой осенью, почти зимой, шел он в своей другой жизни и увидел отраженные в замерзшей луже зубцы тайги и подумал вдруг, что они похожи на зубья пилы, пытающейся распилить не совсем еще окрепший лед. И всякое еще такое похожее. А потом пришел домой, заварил себе крепкого чаю, горячего и сладкого, с лимончиком, и, согрев об чашку озябшие на улице руки, вдруг взял да и написал об этом. Написал так, как умел Иванов Иван Иванович, т.е. он. И, пока он писал эти нехитрые строки, ему в голову ни разу не пришли мысли ни о Тургеневе, ни о Достоевском, ни о Хемингуэе. Он словно бы на время забыл о них и писал о том и так, как легло ему на сердце. И его очень порадовало давно не приходящее к нему ощущение легкости. Словно он скинул с себя тяжеленные гири и стал от чего-то свободен.
   Он разместил это на своей странице, на которую давно не заглядывал. И забыл об этом эпизоде в своей жизни.
    Когда он через несколько дней зашел на свою страничку – он просто «офигел». На последнюю его миниатюрку отзывов и рецензий было больше, чем на все предыдущие публикации. Слова «талантливо», «неожиданно» и «ярко» были еще не самые «хвалящие». Для него это было неожиданно, и, как оказалось, весьма приятно. Но внутри него было спокойно, там хозяйничал «штиль», корабль словно сделал свое дело, совершив правильный маневр и пришвартовавшись в правильном месте. Не то чтобы его не радовала реакция на то, что он написал, результат, конечно же,  имел для него значение. Но, оказывается, самая интересная вещь во всем этом – это путь. И если его проложил ты сам, и он проложен правильно  и ты идешь по нему, не сворачивая, то ты придешь к нужному результату. Вы со мной согласны?
  И еще ему захотелось поблагодарить их, тех, которые не замечали его раньше. Их молчание и столь долгое игнорирование каким-то непонятным образом "заточило", словно оселок, его характер и научило не ждать сиюминутного отклика, приучило к терпению и рассудительности. Он стал строже в отборе слов, которыми описывал окружающую жизнь, людей и себя в ней,и иногда почти физически, мышцами и связками, ощущал, как тяжелеет от этого переделанная им по нескольку раз фраза, каким емким становится предложение, вобравшее в себя энергию, накопившуюся в нем.
  Иногда у него получалось написать подробно и обстоятельно, иногда удавалось взять нервы воображаемого читателя и натянуть их до состояния струны,иногда хотелось просто "побеситься" и немного "поугорать" от смеха, иногда писать так, словно рубишь дрова остро отточенным топором. Но он знал, что пишет это именно он, а не кто-то невидимый стоит у него за спиной и водит его рукой. Просто он нашел свой путь...
20.07.23