Поющий мальчик

                I

          Это был необыкновенный рейс. Июнь, музыка, нежные волжские вечера, ночи длиною всего в шесть часов и бесконечные, как великая река, дни, и небо – то опрокидывающее в воду всю свою голубую глубину, то выбеливающее волны кучевыми облаками.
            Теплоход назывался «Серго Орджоникидзе», и в самом этом имени открывалось что-то гордое и высокое, словно кавказские горы.          
            Ослепительно белые палубы, деревянные лакированные жалюзи на окнах кают, удобные трапы, блестящие перила широких лестниц… Якоря на скулах теплохода и спасательные круги вдоль бортов, нос, разрезающий серо-голубую гладь воды, бурун за кормой, загадочный, словно в романах Жюля Верна штурвал, на котором уверенно лежат загорелые руки капитана…
           Но самое необыкновенное в этом путешествии было то, что на всех трех палубах красавца-лайнера бурлили водовороты юных пассажиров – пароход был заполнен старшеклассниками, это была их первая туристическая поездка, свободная от опеки родителей. И чувство свободы звенело в голосах и смехе ребят, казалось, всё вокруг состоит из этого радостного смеха.
             Моё сердце замирало от ощущения того, что совсем скоро и я буду такой же свободной – надо только стать чуть постарше. Но пока что мне было всего тринадцать и путешествовала я вместе с бабушкой и дедушкой.
             Руководителем рейса был известный казанский краевед, профессор со странной фамилией – Бушканец. Он смешно выворачивал ноги при ходьбе носками в стороны – так, будто в детстве обучался в балетной школе.   Жестокие подростки, конечно, стали называть профессора-руководителя по-своему: вначале «Тушканец», а потом и вовсе «Тушканчик».
            Просторная палуба на корме предназначалась под ежевечерние танцы – здесь звучали призывно и волнующе пластинки «Вокруг света» и «От мелодии к мелодии». Царили фокстроты и танго – вальсировать школьники пока не умели, за исключением тех счастливчиков, которые посещали танцевальные студии, а чарльстоны и твисты  ещё не появились на наших просторах.   
             Я перешла в 7-ой класс, не успев стать комсомолкой. Признаваться в своём пионерстве мне было неловко – так велико было желание казаться взрослой девушкой. На корму я приходила в эффектной васильковой юбке, называемой солнце-клёш, и белой блузке с перламутровыми пуговками. Коричневые кожаные туфельки на низком каблучке и с ремешком, охватывающим тонкие щиколотки. Вот только русые косы с белыми капроновыми бантами выдавали мой возраст. 
             Мальчиков в этой поездке было гораздо больше, поэтому надежда, что танцевать я буду, теплилась в моей душе.
             С 12-ти лет я уже танцевала достаточно ловко и вполне себе грациозно – спасибо отцу, обучившему меня год назад вальсу и даже вальсу-бостону, когда я отдыхала с родителями в черноморском санатории «Туапсе». Всего-то несколько уроков – и отец раскрыл мне незамысловатый секрет хорошего танца. «Слушайся своего партнёра! Подчиняйся его рукам!». И я стала скользить, порхать, кружиться так, как приказывали папины руки.
             Со мной на танцах приключилось что-то в духе первого бала Наташи Ростовой, приглашённой на тур вальса князем Андреем Болконским: и все наконец-то увидели, как замечательно она танцует.
             Я тоже неожиданно быстро была приглашена   старшеклассником со взрослой гладкой причёской и застывшей ироничной усмешкой на тонких губах. Он слегка крутанул меня – зашелестел шёлк блузки – и удовлетворённо хмыкнул:
              - Маленькая, а как большая! – изумился он.
              Рядом с нами танцевал какой-то вполне взрослый парень, который откликнулся на замечание моего партнёра.
              - А ты скажи, что лучше быть маленькой, но большой, чем большой, да маленькой! – посоветовал он, одобрительно взглянув на меня.
               
                *
         
            Теплоход шёл из Казани в Москву. Каких-то пара дней, и уже развесёлый турлагерь разбился на компании, где постоянно раздавался смех… У каждой группы были свои приоритеты, свои развлечения, свои горячие темы общения.

           В одной из компаний солировал невысокий мальчик с льняным цветом волос и прозрачными глазами. Он развлекал окружающих довольно успешно – выразительная мимика и артистизм помогали ему производить впечатление на окружающих.
            Сегодняшним вечером парнишка был в ударе и изображал популярные сценки из репертуара Аркадия Райкина.
             - «…В Греческом зале, в Греческом зале… Ах, Аполлон, ах, Аполлон…». «Дефиссит… Вкус спетифитесский…».  «Ты меня уважаешь, я тебя уважаю… мы уважаемые люди…».
             Ребята взрывались смехом, одобрительно похлопывая по плечу низкорослого паренька.
             – Молодец, Олег! – поощряли они товарища.
             Девчонки смотрели на него с восторгом, и он, конечно, чувствовал себя героем дня.
            И вот во время  очередного бурлеска я вспомнила, как звонко умеет смеяться моя мама, и щедро расхохоталась в ответ на его мальчишеские эскапады. Олег замер и остановил на мне свой прозрачный и изумлённо-строгий взгляд.
             «Маруцелла, маруцелл…», -  по-итальянски сладко разливался на пластинке Альдо Конти.
            Олег внезапно протянул мне руку. Я,  не колеблясь, положила пальцы ему в ладонь. И мы пошли на корму навстречу танцевальным ритмам.
            С этого мгновения я почти всё время танцевала с этим талантливым мальчиком. Временами он  пытался развеселить меня, чтобы в очередной раз услышать, как звонко я рассыпаюсь смехом…
            Я уже знала, что Олег старше меня на год, а у него в кармане лежала записка с моим казанским адресом.

                II
 
            На обратном пути из Москвы – за сутки до прибытия в Казань – теплоход на целый день замер у маленькой пристани. Зелёная стоянка – так это называлось.
            Я сошла на берег и побрела по узкой тропинке, ведущей в поле.
            Олег куда-то исчез, не предложив мне прогуляться вместе. Меня это не очень огорчило – я любила гулять в одиночестве, думая о чём-то своём, жонглируя стихотворными строчками. 
             Волны серебряного ковыля пробегали по полю, притягивая взгляд своими волшебными переливами…
             Внезапно я заметила промельк льняного чубчика среди высоких зарослей ковыля. Чубчик временами нырял в серебристых облаках, а потом выныривал, поднималась рука – в ней горели огоньки крохотных гвоздик.
             Я застыла, не желая обнаруживать своего присутствия. Пусть не знает, что я его заметила. Пусть не знает, что я догадалась, кому предназначаются эти алые маленькие вспышки цветов. 
               
                *

              Вечером теплоход отправился в путь, собрав оживлённые толпы школьников на просторной корме. Это был последний танцевальный вечер перед Казанью.
              После зелёной стоянки Олег ещё не появился среди танцующих.
              Облокотившись на перила палубы, я оглядывала знакомые лица, мысленно прощаясь с каждым из них.
             Напротив меня, на другой стороне палубы, стоял новый не известный мне мальчик и пристально смотрел на беззаботных смеющихся тинейджеров. 
           «Маруцелла, маруцелл…», - страстно зазвучал Конти, волнуя меня таинственными смыслами своей песни:

«Маруцелла, Маруцелл,
В твоих глазах бездонное море,
а в моей груди —
волнение.
Ты заставляешь мое сердце биться
сильнее, чем волны.
Когда небо темнеет,
сначала ты говоришь мне: "Да",
а  затем нежно и медленно заставляешь меня умирать…
Маруцелла, Маруцелл…».

            Неожиданно этот загорелый белокурый мальчик решительно шагнул навстречу мне:
            - Можно? – он положил тёплые крепкие руки мне на талию.

            Белая пышная рубашка пахла утюгом. Светло-кофейные брюки были льняные, летние, и кеды своей спортивностью подчёркивали молодёжный облик юноши. Да, я поняла, что не мальчик, а именно юноша.
            Он был слегка сумрачен, тёмные непроницаемые глаза под чёрными бровями скорее что-то скрывали, чем рассказывали. И кого-то он мне напоминал…
            - Я не знаю тебя… не видела на нашем пароходе…
            - Я сел в Горьком.
            - Как странно… Ты не турист?
            - Не турист.
            - А почему ты здесь?
             - Мой отец работает на корабле.
             - Он штурман? А, может быть, капитан?
             - Нет. Он директор ресторана.
             - Так ты будешь плыть ещё целый рейс?
             - Да.
             - Какое совпадение! Я тоже остаюсь  ещё на один
рейс. Только для меня он второй. Завтра в Казани эти ребята-старшеклассники сойдут на берег. Кто-то придёт на этот раз? Может, одни старички?  А, кстати, как тебя зовут?..
              - Леонид.
              - А меня Галина.
 
              После танца я заняла своё обычное место у перил и вдруг увидела Олега, появившегося внезапно на корме и оглядывающего танцующих в поисках… меня? Букет полевых гвоздик он бережно прижимал к груди – мы встретились глазами и улыбнулись друг другу. Олег взял меня за руку, а другой рукой протянул мне цветы.               Следующую песню Конти «Ладзарелла» я встретила, пряча лицо в алые гвоздики, слушаясь Олега, повинуясь его движениям… Весь вечер мы танцевали, бережно держа букет в руках.
               Меж тем, Леонид стоял у перил и временами взглядывал в нашу сторону, словно случайно пригвождая меня своими непроницаемыми глазами…

               - Я обязательно встречу тебя, когда ты вернёшься, - пообещал Олег, прощаясь со мной у причала казанского порта.

                III

               …В музыкальном салоне никого не было. Я села за столик у широкого окна, похожего на киноэкран, на котором менялись голубые небеса с белыми облаками, сизые волжские воды и зелёные берега, и раскрыла толстый роман Некрасова «Мёртвое озеро». У романа был такой занимательный сюжет, что стоило подумать над тем, каким образом в воображении могут рождаться подобные истории.
              Уже потом, спустя годы, я прочитала в одном из журналов статью о том, что, мол, в современной литературе нет места для сюжета. Так сказала, кажется, писательница Татьяна Толстая. Правда, очень задолго до рождения этой богатой мысли, существовало другое мнение – что самые невероятные приключения и сюжеты случаются только в жизни… и великой литературе. Так, примерно, сказал однофамилец писательницы Татьяны по имени Лев.  Он был не только писателем – он был граф и тачал сапоги.

            Мягко клацнула дверь салона, и вошёл Леонид. Он увидел меня, кивнул сдержанно и направился к светло-коричневому роялю.  Сел поудобнее на круглый вращающийся стул, ноги привычно расположил на педалях – и руки забегали по клавишам. Я услышала незнакомую мелодию. Немного погодя, Леонид запел  мягким задумчивым голосом:

               Смех отзвене-ел, и затихли слова-а-а…
               Гаснут огни-и, засыпает Москва-а-а…
               Только куранты поют в отдале-е-енье,
               Да в парках шумит листва-а-а…

             Я подошла к роялю, встала у выемки крыла… зачарованно прослушала всю песню до конца…

              Хорошо мне с тобой идти-и-и
              По ночно-ой Москве-е-е…
              Нам бульвары на всём пути-и-и
              Раскрывают объятья-а-а…
              Вдаль простор площадей зовё-ё-ёт,
              В серебре дома-а-а,
              В этот час по Москве идё-ё-ёт
              К нам любо-о-овь сама!
 
              Когда прозвучал последний аккорд, я спросила:
              - Чья это песня?
              - Бабаджаняна.
              - А кто её исполняет?
              - Я, как видишь.
              - А в оригинале?
              - Трошин. Он большой оригинал.
              - Мне он нравится. Особенно «Тишина». Но эта песня тоже хороша. И ты замечательно её поёшь. Ты учишься в музыкальной школе?
              - Закончил уже…
              - И на рояле играешь… Это здорово!
              - Я играю в заводском оркестре. Вообще-то на скрипке. 

              В это время в музыкальный салон неожиданно зашла ещё одна девочка – худенькая, среднего роста, похоже, что моя ровесница. Темные волосы её были заплетены в косичку, уложенную крендельком на затылке, карие глаза и губы бантиком обещали, что это юное существо непременно превратится в хорошенькую девушку.
              - Извините, я не помешала? – обратилась она к нам. – Вы играете?
              - Собственно, играет и поёт Лёня, а я только слушаю, - дружелюбно ответила я.
              - Меня зовут Фарида, а вас? Лёня и…
              - Галя. Ты перешла в седьмой?
              - Угадала!
              - А Лёня – в девятый. Он уже комсомолец.
              - А я с одной девочкой подружилась. Наша ровесница. Валя. Она сейчас придёт в салон.
              - Хорошо хотя бы ещё одного мальчика сюда, к нам – а то Лёне с нами, пионерками, возможно, будет не очень весело!
             - Поживём – увидим! – усмехнулся Лёня.
             - Здесь есть ещё мальчик, только мы с ним пока не знакомы, - заинтриговала нас Фарида.

                IV
               
           Первым городом, который посетил наш теплоход  после Казани, был Ульяновск.
           Идти на экскурсию, непременную на родине Ленина, не хотелось. Всё равно в 11 лет, когда я впервые плавала на пароходе, уже побывала на этой экскурсии с бабушкой и дедушкой – и дом Ульяновых хорошо помню, и яблоневый сад…
           Особенное впечатление произвёл тогда на меня рассказ экскурсовода о том, как в гости к детям Ульяновым пришла девочка, которая хвалилась своей ловкостью и на бегу сумела отхватить зубами кусочек спелого яблока, висящего на ветке. Ульяновы-дети оказались до того правильные, что оцепенели от негодования. И бедную девочку они облили презрением. В семье будущего вождя было принято собирать только упавшие яблоки. Мне почему-то стало тошно от подобной детской «правильности»…
            Не хотела бы я оказаться на месте этой отвергнутой девочки, посмевшей быть не такой, как ледяное семейство Ульяновых, кутавшее на ночь своих детей в мокрые простыни – и летом, и зимой… Это называлось закаливанием.

                *

               Любила очи я го-о-олубые.
               Теперь люблю-у-у  я чёрные-е-е.
               Те были милые таки-и-ие,
               а эти непоко-о-орные! – причёсывая светлый перманент, напевала бабушка звучным сопрано.
            Хорошо, что дедушка не слышал… а то бы он неодобрительно глянул на неё своими строгими голубыми глазами. Даром, что служил начальником уголовного розыска! А она работала под его руководством и старалась не гневить понапрасну.
             Бабушка с дедушкой решили просто прогуляться по холмистому городу, полюбоваться Кремлём, пройтись по знаменитой набережной под названием Венец – символ которого изображён на гербе и флаге Ульяновска…
             С  ними отправилась и бабушка Фариды, прихватив её с собой. Фарида была сиротой. Мать пропала, когда дочка была совсем крошкой, а молодой отец погиб, спрыгнув на ходу с трамвая.  Осталась только бабушка, начальник поликлиники, и она берегла внучку, как могла.
              Валя, с которой нас познакомила Фарида  – простенькая девчонка  в тапочках и белых носочках с русыми короткими косичками  – отправилась  в город на экскурсию.
              Воспользовавшись любимым уединением, я взяла книгу «Мертвое озеро» и пошла в пустой музыкальный салон, радуясь тому, что туристы на берегу и мне никто не помешает. 

                *

              Неожиданно в салоне появился Леонид. Я поняла, что он тоже не пошёл на экскурсию. Это-то естественно – он, наверняка, каждое лето проводит в путешествиях и знает все города наизусть.
             Лёня шагнул к роялю, привычно сел и закрутился на  стуле, и открыл  лакированную крышку. Его руки пробежались по клавишам, зазвучала знакомая песня о Москве. Я с удовольствием стала слушать. И вдруг, искоса взглянув на меня непроглядными чёрными глазами, он запел нечто совсем иное:

              Ты не гляди из-под тёмных брове-е-ей,
               я ж не придумал улыбки твое-е-ей,
               просто она-а-а  вправду была-а-а.
               Что ж ты сегодня не пришла-а-а?

               Я сказал тебе не все слова-а-а,
               растерял я их на полпути-и-и.
               Я сказал тебе не те слова-а-а, -
               их так тру-у-удно найти-и-и.

            Я замерла, вслушивась в слова, показавшиеся мне такими многозначительными  и неслучайными. Смотрела на его тёмные брови, хмурые скульптурные черты… Если бы не белокурые волнистые волосы, я бы подумала, что он грузин.
            И вдруг я вспомнила, что ведь и у меня тёмные брови, несмотря на русые косы. И песня эта как будто про меня… Сердце моё оборвалось и ухнуло вниз, к ногам, на светлый ковролин, которым был покрыт музыкальный салон.

            Вечерело. На палубе потихоньку начали собираться туристы. Я увидела, как возвращаются из города бабушка с дедушкой и Фарида со своей бабушкой, как они идут к пристани. На дедушке была соломенная шляпа, светлая летняя рубашка с вышивкой и парусиновые брюки, а моя бабушка была одета в шелковое песочного цвета платье с алыми размытыми цветами. Полная, черноволосая с аккуратно уложенной головкой бабушка Фариды опиралась на руку внучки.
               
                V

             Наша весёлая компания собралась в уютном коридорчике у самого выхода на палубу. Там были красные кожаные диваны, а напротив них – зеркало в полстены.
             Пришедшая с экскурсии Валя оживлённо рассказывала, как на обратном пути в троллейбусе она увидела того самого мальчика, с которым мы намеревались познакомиться. И вот – случай подвернулся. У неё не оказалось денег на проезд. Она спросила у него взаймы 5 копеек. Мальчик дал ей 10.
              Уже на теплоходе Валя попыталась возвратить долг, но он не взял.
 
             - Да, девочки…  – сказала я. – А мальчик-то непростой. Прямо-таки по-хорошему непростой… Понимает, что перед девочкой нельзя мелочиться… А как его зовут?
             - Эдик, - ответила Валя.
             - Ему подходит это имя… - подумав, заключила я. - А фамилия?
             - Не помню. Какая-то речная. То ли Озеров, то ли Невский.

             В это время из недр корабельных коридоров появился Эдик.
             У него блестящие светлые волосы – они стоят над высоким лбом. У мальчика узкое лицо, пронзительные голубые глаза с лёгким прищуром. Он близорук, но очков не носит, и потому его взгляд кажется пристальным и сердитым.
 
              Я смотрю на него смеющимися глазами, скольжу взглядом по его синей клетчатой рубашке и синим брюкам. Вот руки… как у юноши – мужественные, с выгоревшими волосками… Так это бывает у подростков – руки взрослеют первыми!
              «Тебе понравились его руки? Как хорошо! Но ты быстро забываешь об этом. Надолго», - говорит мне закадровый голос. 
              Худощавый мальчик немного повыше Лёни. У него строгое лицо, тонкие черты, поэтому он кажется  серьезным, сосредоточенным. Благородство черт… Тогда не было принято искать в облике благородство. Хотя по-другому и не скажешь.
            «Смотри, смотри на этого мальчика! Внимательнее смотри!» - шепчет кто-то внутри меня.
            Я прищуриваю глаза, рассматривая нового знакомца. И неожиданно понимаю, что я когда-то и где-то его видела. Это так поражает меня! Пользуясь тем, что Валя заговаривает с Эдиком, наклоняюсь к Фариде и шёпотом сообщаю ей:
            - Я знаю этого мальчика! И очень хорошо знаю. Только не помню, откуда. Обязательно вспомню и скажу тебе!
            Но я уже готова  произнести что-нибудь насмешливое.  Облик черноглазого Лёни затмевает другие впечатления. 

             Мы знакомимся, называем свои имена.
             - Эдик, - говорит мальчик.
             - А фамилия? – спрашиваю я, изо всех сил стараясь быть серьёзной.
             - Щукин.
            Я засмеялась.
             - Ты почему смеёшься? – удивляется Эдик.
             - Это называется речная фамилия? Как у Чехова! Лошадиная фамилия – Овсов.
            К нам подходит Лёня. Мы представляем мальчиков друг другу. Они одногодки, и это сразу сближает их.
            - Кстати, Лёня, а как твоя фамилия? Может, тоже речная? Что-нибудь типа Озеров или Невский? Или ещё лучше – морская? Черноморцев или Каспийский? – поддеваю я.
            - Да нет… - смеётся Лёня. – Где уж нам, дуракам, чай пить! У меня попроще. Рязанов.
            - А что это обозначает? – с интересом спрашивает Фарида.
            - Военная тайна, - говорит Лёня, устрашающе сдвинув  брови.

                *

            Наш ковчег дрогнул, отправляясь в путь. Медленно и печально отплывает ульяновская пристань, освещённая заходящим солнцем. Мы стоим у перил на палубе – недалеко от нас бравый мужчина в чёрном кителе с золотыми пуговицами, золотыми нашивками и погонами. Фуражка вспыхивает на солнце.
            - Капитан! – поясняет Лёня.
            Вдруг Эдик начинает читать стихи:
 
Капитан стоит во фраке –
пуговицы до самой сра…зу видно интеллигентный человек!
Перед вами, дети, львица,
она большая мастерица…
Яша, Яша, не балуй,
она тебе откусит ху…лиган ты этакий!

            Я нахмурилась, моментально подобрав про себя неприличные  рифмы. Ничего себе, благородный мальчик!
            - Эдди, не надо материться при детях… - с укоризненной улыбкой говорит Лёня.
            - А детям – при взрослых!.. – хохочет Фарида.
            - Я не матерюсь. Я вообще решил мат не употре… - не договаривает Эдик.
           Лёня смеётся.
           - Какой пассаж! А меня жизнь научила не материться только при матери…

           - Эдик, ты, похоже, один на пароходе? Как это так? – интересуюсь я.
           - Меня мама отправила. Путёвка бесплатная. Здесь её подруга плывёт – она за мной, того, приглядывает.
           - А с кем ты в каюте?
           - С учительницей английского и её сыном.
           - Да… скучновато, когда за тобой всё время смотрят… - говорит сочувственно  Лёня.
           - Они в Ростове сойдут. Вот уж тогда!..

           - Пойдёмте-ка в музыкальный салон! – предлагает Фарида.
            Мы охотно принимаем предложение. Лёня садится на своё привычное место за роялем. И поёт, поёт…
            Эдик вслушивается, потом, когда Лёня останавливается, показывает ему другие аккорды.
            - А ты что, тоже учился в музыкальной школе? – спрашиваю я.
            - Да. Ещё учусь.
            - «Тишину» играть умеешь?
            - Чего проще!
            Я наигрываю свой вариант песни «Тишина» - Эдик исполняет мне что-то более сложное по гармонии. Мне нравится:

Ночью за окном мете-е-ель, мете-е-ель…
белый беспокойный снег.
Ты живёшь за три-и-идевять земе-е-ель
и не вспоминаешь обо мне… - мурлычу я.
 
            - А ты, Фарида, играешь? – поворачиваюсь к подружке.
            - Играю. Только в баскетбол, в волейбол. Я вообще спорт люблю.

            После музыкального вечера мы с Фаридой обсуждаем ребят.
           - Как Лёнька поёт! – восхищается Фарида.
           - Да! Чудесно! И оба играют на рояле…
           - Ты тоже играешь… - говорит Фарида.
           - Что, я?.. я немного играю…
           - А я вот совсем не умею. Но очень люблю, когда кто-то играет…
           - А давай, Фарида, придумаем мальчикам прозвище. И будем их так называть между собой, чтобы никто не догадался. Я всегда сочиняю прозвища мальчишкам.
          - Давай, давай!
          - У Эдика такое узкое лицо, и сам он такой продолговатый, давай назовём его Сухуми!
          - Здорово! И смешно! А Лёне?
          - Лёне… что-то не получается… потом придумаем…

                VI

            Мы все – пассажиры третьего класса, поэтому едем на нижней палубе. Нам положен нижний ресторан. Мы нисколько не переживаем по этому поводу – ведь кормят всюду одинаково. Но Эдик, несмотря на свои скромные права, обедает наверху. Ему нравится прекрасный
праздничный вид из круглого панорамного окна. Он любуется и изменчивым небом, и зелеными холмистыми и пологими берегами, и голубыми волжскими просторами. Его никто не водворяет на положенное ему место – и он весь рейс блаженствует в положении пассажира первого класса. А нарзан он пьёт, как я заметила однажды, не из стакана, а из фужера. Барчук однако!
             Вообще ему всё время хочется быть взрослее – он и девочек замечает лишь в студенческом статусе. Мы для него – малолетки. Правда, он не насмехается над нами, а напротив – не без удовольствия проводит время в нашей компании.   

             Я сижу в ресторане довольно далеко от Лёни, но иногда мы сталкиваемся в дверях.
            …Чей-то ребенок, оставшись без присмотра, залезает рукой в салат на чужом столе – и пробует на вкус:
            - Ты что делаешь?.. – грозно вопрошает его Лёнька. – Ты знаешь, что  Дед Мороз относит  списки плохих детей товарищу Сталину?
            - Напрасно ты его пугаешь. Он же не знает, кто такой товарищ Сталин, – смеюсь я. – Тем более, что его нет на свете.  Да и Хрущев недавно его разоблачил, так что детям знать товарища Сталина не обязательно.

                *

              В библиотеке мы выбираем нужные книги. Я всё ещё читаю объёмное «Мёртвое озеро», которое захватила из дома.
              Эдик тоже пришёл на теплоход со своей книгой. Это, как ни странно, сказки. Видно, ещё не расстался с детством.  Спрашиваю, что за сказки. Оказывается, «Персидские». Ну, тут пришло моё время удивляться. Я-то знаю, что это за сказки! Я их читала и была шокирована некоторыми их… гм-гм… подробностями.
              Ребята решили вооружиться книгами, необходимыми по школьной программе.  Мне-то это не нужно: я давно прочитала и Пушкина, и Лермонтова – не только стихи и поэмы, но и романы. Эдик взял «Войну и мир». Лёня – роман «Герой нашего времени», что меня удивило ещё больше. Ведь это произведение изучают в восьмом классе.
               - Лёня! Неужели ты не читал эту книгу? Вы же проходили роман Лермонтова!
               - Читал, конечно! Но это моя любимая книга…
              «Удивительное  предпочтение!»  - думаю я и пожимаю плечами. 
               …Эдик листает «Войну и мир».
               - Эдик, ты что так сокрушённо охаешь? – спрашивает Фарида.
               - Ужасно сознавать, что Пушкин не читал Толстого!
               - Читай-читай! Ты не Пушкин, тебе не отвертеться. Одним словом, сделал дело – гуляй смело! – с притворной строгостью  говорю я.
               - А не сделал дело – гуляй трусливо… - щёлкает языком Лёня.

                *

              Мы с Фаридой с удовольствием подтруниваем над Эдиком.
              Я вспоминаю фильм «Колдунья» с юной Мариной Влади и говорю подружке, что тоже умею колдовать – протягивать мысленно верёвочку на пути идущего, чтобы он споткнулся.
              Ловлю момент, когда Эдик идёт впереди нас по коридору, устланному зелёной ковровой дорожкой. Смотрю ему в спину и шепчу:
              - Су-ху-ми!
              Эдик спотыкается. Фарида смеётся.  Он оборачивается с недоумением и не может понять, что же нас так рассмешило.

                VII

           Дедушка бреет свою круглую красивую голову опасной бритвой. Он делает это виртуозно, почти не глядя в зеркальце, и никогда не доверяет бритьё парикмахеру. После встречи с острым лезвием кожа становится шёлковой, и дедушка любит демонстрировать мне это, гладя моей рукой своё лицо.
           И при этом напевает, вспоминая свою молодость:
          
           Ай, расскажи-и-и, расскажи-и-и, бродяга,
          чей ты родо-о-ом, отку-у-уда ты?
          Ай, да я не по-о-омню, ай, да я не зна-а-аю…
          Ромалэ нэ, нэ, нэ…

            - Дедуля! Что это за песня?
            - Цыганская… Песня Ляли Чёрной…
            Я вспоминаю, что цыганское пение – это дедушкина страсть, в особенности Ляля Чёрная.
            В молодости он лихо играл на гитаре, и пел, и его каштановые кудри касались плеч. В репертуаре деда была и цыганщина, и оперетта. Гитару он любил самозабвенно – она была маленькая, изящная с пунцовым бантом на грифе – такие гитары называют «дамскими». Он крутил её в руках, ставил вертикально, припадал к ней щекой, наслаждаясь своим мастерством.
             Однажды наша домработница чистила пёстрый настенный ковёр над кроватью и по неосторожности наступила на гитару. Гитара висела на своём привычном месте – на ковре. Нюша, так звали домработницу, аккуратно сняла инструмент с гвоздя и положила на кровать. Чистя ковёр, девушка приподнялась на цыпочки. Пружинный матрас предательски дрогнул под её немалым весом. Нюша потеряла равновесие и со всего маху наступила на гитару. Та жалобно хрустнула, звякнули лопнувшие струны… С тех пор я никогда не слышала дедушкиной игры, поскольку починить гитару было невозможно, а купить новую и подавно. Так она и лежала несколько лет под кроватью – выбросить рука не поднималась…
              На память о дедушкиных музыкальных занятиях осталась только старинная тяжёлая пластинка – разудалый хор цыган пел «Пролётку»…
 
              Бабушка поглядывает на дедушку и ждёт, когда придёт её очередь петь. Она пудрится и подкрашивает губы перед тем, как они с дедушкой пойдут в поход по магазинам в Куйбышеве. На её крепдешиновом платье как будто приземлились цветные бабочки – белые, оранжевые, зелёные:

Гляжу в поля-а-а просто-о-орные
на нивы золоти-и-истые,
а вижу брови чё-о-орные,
глаза твои-и-и лучи-и-истые…

Как в море, пле-е-ещет в по-о-ле рожь,
играет ве-е-етер ко-о-олосом,
а кажется, что ты поё-о-ошь
родным и ми-и-илым го-о-олосом…

            У меня замирает сердце – я вижу только одни чёрные брови и только одни лучистые глаза… Других и на свете нет!  И голос родной и милый… ясно чей!

                *

            В Куйбышеве Эдик идёт на экскурсию. На сей раз с ним отправилась и Фарида с бабушкой. Мои бабушка с дедушкой пошли в город. В конце концов, чего интересного может дать экскурсия в этом городе? Разве что можно узнать, что некогда он назывался Самарой по имени протекавшей возле него речки, а во время войны, когда гитлеровцы стояли под Москвой, этот город был весь перерыт бомбоубежищами – туда была просто переведена столица. Даже Большой театр. И был приготовлен бункер для Сталина. Однако Сталин и ставка не покинули Москву. 

                *

            Мы с Лёней опять остались на пароходе. И, конечно, встретились в музыкальном салоне, где он снова пел, улыбался и сияли навстречу мне его непроглядные глаза: 

   Как была бы эта ночь светла-а-а,
              если бы не тени облако-о-ов…
   Если б догадалась и пришла-а-а –
   догада-а-алась без слов!

   Ждать я всю но-о-очь готов
   легких твои-и-их шагов,
   легких шагов твоих всю ночь ждать гото-о-ов…

   Я сказал тебе не все слова-а-а…

              И над городом плыли облака, а их тени скользили по земле… И я бы догадалась и пришла, если бы не робость… моя всегдашняя робость…

             Потом мы ушли на корму, Лёня достал из кармана спички и, взяв в зубы одну, принялся крутить её в зубах и глядеть на берег. Довольно равнодушно он разглядывал набережную – хотя она и считается самой длинной в России. Надо о чём-то говорить – нельзя же просто молчать и наблюдать, как он грызёт спичку.
             - Лёня, я хотела тебя спросить, почему роман «Герой
 нашего времени» - твой любимый?..
             - Потому что Печорин – это личность. Никто не сравнится с ним в классической литературе. И умён, и талантлив…
           - Пожалуй, я с тобой согласна. Только вот одна черта никак не дотягивает до совершенного героя.
           - Какая?..
           Я внимательно взглянула на Лёню, в его непроглядные глаза, которые вдруг начинали сиять, когда он смеялся. Обвела взглядом тёмные брови, белокурые волосы…
            - Э-э… дорогой друг! Не думаешь ли ты, что похож на Печорина? Рисуешься?
            - Нет… мне это не приходило в голову…
            - Верится с трудом… Впрочем, ты, конечно, не сознаешься!
            - Так какая черта не дотягивает до совершенного героя?
            - Подожди. Сначала я хочу предупредить, что Княжны Мери из меня не получится…
            - А Вера?
            - Что Вера?
            - А Вера получится? Ведь Веру Печорин любит…
            - Вряд ли любит!
            - Почему? Он же сам говорит об этом! И плачет, когда не может её догнать и с ней проститься!
            - Да, но потом объясняет всё это расстроенными нервами… И не мешает ему эта так называемая любовь заводить очередной роман! Думаю, он просто не способен испытывать такое сильное чувство, как любовь.
             - Но кто же способен, если не он?
             - Онегин хотя бы. Вот он действительно любит Татьяну, и жизнь без неё для него теряет смысл:

                Я знаю, век уж мой измерен.
                Но, чтоб продлилась жизнь моя,
                я утром должен быть уверен,
                что с вами днём увижусь я. – Любимые стихи Маяковского, между прочим.
            - Да ведь Онегин не талантлив! Не может ямба от хорея отличить.
            - Жаль, что не талантлив. Но более цельный, гармоничный человек, по-моему. И потом – он ведь в будущем обязательно уйдёт к декабристам.
            - Давай не будем обвинять Печорина в отсутствии любви. Поверим ему на слово…
            - Давай поверим! – сказала я и улыбнулась.

             …Лёня протянул руку к моей руке, лежащей на перилах, коснулся осторожно, потом попытался нежно накрыть её своей рукой. Я выскользнула, не поднимая на него глаз. Всё-таки робость – моя главная черта… дурацкая…
             - Лёня, напиши мне слова этой песни… - тихо прошу я.

                *

           - Ах, Самара-го-оро-одок! Беспокойна-а-я-а--а я…
             Беспокойна-а-я-а-а я… Успокой ты-ы ме-е-ня! – напевала бабушка, возвращаясь из Куйбышева.
           - И чего переименовали город? – ворчал дедушка. – Вернут, вот увидите, вернут историческое имя. Кто такой этот Куйбышев?..

            А вот и Эдик. Спрашиваю, что интересного он видел на экскурсии.
            - Да ничего особенного, - отвечает Эдик. – Впрочем, вот – мумию купца в музее.
            - Мумию?.. – изумляюсь я. – Они же в Египте лежат в пирамидах…
            - Ну, не мумию, - отвечает Эдик. – Такое тело… нетленное. Как в Мавзолее в Москве. Правда-правда, я видел Ленина, я там маленький был… с бабушкой.
 
                VIII

             Саратов… Всезнайка Эдик ещё на пароходе объяснил, что название города происходит от татарского «Сары-тау» – «Жёлтая гора». Наверное, в справочнике прочитал. Я смотрела-смотрела – и никакой жёлтой горы не обнаружила.
               Когда я сказала об этом Эдику, тот на секунду задумался и тут же предположил: мол, была жёлтая глиняная гора, но её за несколько веков срыли – пошла на глиняные горшки. Мы посмеялись, пришлось с ним согласиться.
               Мне лично Саратов напомнил южные города с их особенной, волнующей сердце атмосферой. Здесь и солнце, и деревья, и ровное ласковое тепло. Знаменитый парк «Липки», весь в липах и сиренях, с его эстрадой-раковиной и соседним разноцветным храмом «Утоли мои печали», похожим на всплывший со дна речного былинный град Китеж. 
            Парк сторожит строгий в круглых очках Николай Гаврилович Чернышевский, чьим фантастическим романом я увлеклась позже, в старших классах. Мне очень нравились взаимоотношения героев, проживание каждого на своей половине квартиры и встречи, и чаепития только на нейтральной территории. Роман «Что делать?»… - мечты о будущем, где угаданы и грядущие стеклянные дома, и кондоминиумы.

                *

            Я гуляю по набережной и встречаю Эдика. Мы идём к нашему пароходу, величественно возвышающемуся над водной гладью и прижатому одним боком к пристани, и вдруг видим Лёню.
            Ловкий и ладный, в модных красных плавках, не замечая нас, он пытается взобраться по тросу, висящему над Волгой, на пристань. Дважды чуть не срывается. Я внутренне ахаю и говорю Эдику:
             - …Не заберётся! Руки о трос исцарапает!
             - Заберётся! – уверен Эдик. – Я-то забирался уже… утром ещё… легко. И он залезет.
             - Спорим, что не заберётся? Сухуми, а давай, кто проиграет, пишет другому стихи!
             - Давай! Только не зови меня Сухуми, а то обзову Толстуми – тогда будешь знать!
             Эдик смотрит на меня торжествующе, когда Лёня уже на пристани.
             - Я выиграл! Пиши… - говорит он насмешливо.
            Спорщик и не предполагает, что я рада его выигрышу даже больше, чем он сам.
            На пароходе в  любимом салоне я орудую карандашом и вывожу на клочке бумаги:

Прошедших дней мне не вернуть –
мне остается лишь одно:
в воспоминаньях потонуть,
смотря в туманное окно.

Я не дождусь тебя, весна.
Осенних дней не перечесть.
Я остаюсь совсем одна –
И где-то ты на свете есть…

Далекий, радужный, немой,
глухой к слезам, глухой к мольбе,
вернись, вернись ко мне с весной,
я так тоскую по тебе…
………………………….
            - Написала бы уж короче «глухонемой»! – хохочет Лёнька.
            - Здорово! Как ты сочиняешь! – говорит восхищённо Фарида.
            Эдик приготовился сказать тоже что-то язвительное, но в этот момент грянул громкий нестройный хор, заставивший нас выйти на палубу и присоединиться к глазеющим:

Огней так много золоты-ы-ых
на улицах Саратова-а-а!
Парней так много холосты-ы-ых,
а я люблю женатова-а-а!..

             Это туристы возвращаются с экскурсии на наш ковчег.

                *

              На пароходе едет ещё один мальчишка – крупный увалень, которого мы тут же награждаем прозвищем Батуми.
              В Саратове он решил искупаться. Полез в воду, явно намереваясь доплыть до буйка. Меня насмешили его широкие семейные трусы, а более всего тщетные попытки изображать из себя спортивного парня. Я не верила, что он дотянет до буйка. Эдик снисходительно предположил, что дотянет:
               - Жирных вода держит! – уверяет он. 
               Мы опять поспорили на стихи.
               На сей раз выиграла я, потому что Батуми, задыхаясь, повернул обратно, не доплыв до желанной цели.
               - Ну, теперь пиши ты! – усмехнулась я, указав пальцем на Эдика.
               Он на удивление спокойно согласился.
               «Да неужели сможет? - подумала я. – Где уж ему… матерщиннику…».
                Вздохнула, вырвала из тетради листок, достала карандаш и протянула проигравшему – пиши!
                Эдик не стал откладывать дело в долгий ящик – и на свет явились стихи, посвящённые мне:

Мой друг, ты помнишь наши встречи,
когда дружили мы с тобой?
И как в весенний тихий вечер
я провожал тебя домой.

Тогда любил твои я губы
и запах нежный от волос.
теперь же ты другому люба –
твоих я не увижу кос.
………………………..
Любить тебя всегда я буду,
вот и сейчас пишу любя
и никогда не позабуду
тебя, любимая моя!

            Изумлению моему не было предела. И этот легкомысленный мальчишка может писать стихи! Не только я, оказывается!
            Лёнька одобрительно смеётся. При этом он презрительно называет Батуми февральским.
            - Да что ты! Почему февральский? В феврале родилось много выдающихся людей. Шаляпин, например… И мой поэтический наставник поэтесса Шмелёва… - недоумеваю я.
           Но Лёня не удостаивает меня объяснением.

                *
               
          Валя жалуется, что у неё болит горло.
          Лёня сочувственно замечает:
         - Самое лучшее средство от всех болезней – это простая вода! Две капли на стакан спирта.
         - Ну, что ты его слушаешь, Валя! Он, как всегда, хохмит! К врачу надо сходить. Вон она идёт, кстати,  –  говорит Фарида.
         По коридору идёт корабельный врач. Она ещё молодая, у неё красивый макияж, подвитые волосы и белый халат. Лёня оглядывается и смотрит ей вслед.
         - Женщины-медики всегда пользуются успехом у мужчин. Наверное, им подсознательно нравится  невинный цвет медицинского халата… - иронически  замечает Эдик.
         - Я думаю, дело в другом. Мужчины подсознательно полагают, что у медичек  всегда есть спирт… - мечтательно произносит  Лёня.
        - Господи… какая тоска… спирт!.. – вздыхаю я.
        - Да просто дело в том, что в России главный показатель здоровья – можно пить или нельзя пить! – добавляет Лёня.
       - А недосягаемое счастье – это любимая женщина-собутыльник! – присовокупляет Эдик. – Например, как Пат в «Трёх товарищах» Ремарка.
          Я удивилась, услышав название незнакомого произведения. Я читала «На западном фронте без перемен», и этот роман мне очень понравился своей мужественной правдой.
          - Ну, ты даёшь, Эдди! – засмеялся Лёня. – Это Роберт её подпаивает ромом и портвейном. Ага, «Порто-ронко». А Пат не собутыльница, нет, она – порядочная девушка.

                IX

             Волгоград тянется длинной зелёной полосой вдоль берега, а от пристани взбегает по ведущей вверх Аллее Героев – и этому бегу не видно конца. Загадочный город, где под мостовыми кровь убитых русских и немцев.
            Страшный остов красного кирпичного дома. Гид сказал, что это и есть тот самый знаменитый Дом Павлова, который героически обороняли наши бойцы от наступавших фашистов. Реставрировать этот дом не будут, сказал нам гид, чтобы потомки помнили об ужасах войны и о бессмертном подвиге наших солдат. А ещё гид рассказал, что на Мамаевом кургане, где полегли тысячи солдат, будет сооружён Мемориал с именами погибших защитников города, и водружена огромная статуя Родины-матери. 
             И только много лет спустя я узнала, что красные руины были остатками сгоревшей мельницы, а Дом Павлова восстановили.

                *
 
             Ласковый шелестящий листьями пирамидальных тополей ветерок зазвал на прогулку всю нашу компанию. Я в ситцевом белом платье в красный горошек с чёрным лакированным поясом, но, увы, в детских сандалиях. 
             Сначала мы пытались говорить на серьёзные темы.
Мальчишки собираются поступать на физический факультет университета. Один в Казани, другой в Горьком. Эдик мечтает стать космонавтом и полететь на далёкие планеты... Причём, говорит о предстоящих полётах абсолютно уверенно, как о чём-то само собой разумеющемся. Вспоминает недавний полёт первого покорителя космоса Юрия Гагарина. Рассказывает о том, что Гагарин тоже мечтал… мечтал первым проложить путь в космическое пространство. Удивляется его
 прозорливости. Неужели, правда, знал, чувствовал?
           - А вот суки по имени Белка и Стрелка ни о чём таком не мечтали, а полетели первыми-то именно они... – ехидно замечает Лёня.
           Вспышка смеха у нас.
           - Лёня! Дарю тебе от меня японский палиндром «иди, укуси суку, иди!» - продолжает Эдик.
           Смех не стихает.
           - Гагарин говорил, что Земля – голубая. Помните, у Лермонтова? «Спит Земля в сиянье голубом…». Откуда это поэту было известно? – удивляюсь я.
           - Он же Демон… Летал… - задумчиво предполагает Эдик.
           - А я могу поспорить, что Гагарин о многом нам не рассказал. Есть и засекреченные моменты. А впрочем, первая заповедь космонавта: хранить в тайне, что Земля плоская и стоит на трёх китах… - заговорщицки сообщает Лёня.
             Мы дружно расхохотались.
             Эдик говорит, что в 9-м классе собирается учиться в математической школе.
             - Это самая престижная школа в городе! Пойду на радиофизику. Оттуда выпускники поступают без экзаменов в университет.
             - Ты вправду хочешь быть физиком? Почему никто не хочет быть лириком?
            - Галя! Разве их можно сравнивать? За физикой – будущее. Космос. Другие планеты. Тайны Вселенной…
            - А мне кажется, человек должен заниматься тем, к чему у него призвание… Не все же прирождённые физики!

            В Волгограде есть что-то томительное, потаённое… Строгая вознесённость тополей в небо. И еле слышный шелест листьев, сопровождающих нас. Кажется, вот-вот – и станет нам понятен язык деревьев…
            И мы, подчиняясь какому-то внутреннему ритму, перескакиваем с темы на тему… переговариваемся между собой… как беспечные листья на тихом ветерке.
           Из прибрежного ресторана доносится музыка – заводная «Чаттануга Чу-чу»… Лёня подпевает звукам оркестра. Эдик рассказывает о походе с другом в Казани на концерт Эдди Рознера, делится своими восторгами.
            - А я слушал пластинку оркестра Эдди Рознера. Шикарно!.. – вспоминает Лёня.
            - А «Чаттануга», между прочим, это из фильма «Серенада Солнечной долины» - добавляю я.
            - Моя любимая музыкальная комедия, между прочим! – подхватывает Лёня.
            - И моя тоже! – соглашаюсь я. – Но мне непонятно, почему Тед бросил свою певичку? Она же красавица! И так поёт!
            - А другая – спортсменка! И весёлая!
            - Но ведь он мечтал об этой певице. Сам же отличный певец и аккомпанирует себе на рояле. Мечтал о ней, и вдруг ему повезло – и она ему встретилась…
            - А он ей попался! – хохочет Лёня.
            - Ну, уж! Он и веселушке-фигуристке тоже попался! И она его отбивала у соперницы. Билась за него – и ещё как!
            - Бедный Тед! Жертва женского коварства! – заключает Эдик.
             - Вас послушать, так все мы – хищницы! – с укором говорит Фарида.
             - Прости их, Фарида! Их ещё никто не ловил, а они уже боятся! – усмехаюсь я.
             Мальчики смеются.
             - А вы знаете, о чём поётся в этой стиляжной песенке про Чаттанугу? – спрашивает Эдик.
             - Наверное, что-нибудь такое… развратное? – предполагает Фаридка.
             - Нееет! – Эдик смеётся. – Просто одни чуваки спрашивают других: «Эй, чуваки, это поезд на Чаттанугу?». А те им отвечают: «Ага, чуваки». Вот и вся «Чаттануга Чу-чу».

             …Мимо нашей компании проходит отец Лёни – директор ресторана теплохода. Он высокий, по-военному прямой, начинающий лысеть, с несколько хмурым сосредоточенным лицом. И я вижу, как Лёня похож на отца своими чертами. Наверное, когда-нибудь будет таким же высоким и хмурым.

                X

            Мы плывём по Дону… Он действительно тихий. И на удивление неширокий, даже, скорее, узкий. Временами кажется, что наш огромный пароход протискивается сквозь высокие степные травы. Пахнет полынью, цветами, разнотравьем… Кружится голова от предощущения какого-то непонятного счастья. А высоко в небе медленно кружат коршуны…
           У нас снова зелёная стоянка. Песчаный пляж манит искупаться. Эдик первым решительно бросается в воду,
плывёт сажёнками, нацеливаясь попасть на противоположный  берег. Мы с Лёней лениво спорим «доплывёт-не доплывёт»… Я уверяю, что он вот-вот крикнет: «На помощь!» - и его тут же подберёт спасательный катер. Лёня не согласен – он не сомневается в спортивных возможностях друга. И точно – Эдик благополучно покоряет Дон и так же уверенно доплывает обратно. Наш спор с Лёней заканчивается моим проигрышем. Опять писать стихи! На сей раз посвящённые ему.
………………………
Рядом долго слишком
Думает мальчишка.
А во рту спичка –
Вредная привычка.
Что ж, пускай, быть может,
Мысль его тревожит,
Часто и тайно,
Или же случайно,
О стране, где море,
Голубые зори,
Где светлее звёзды
И прозрачней слёзы.

            Лёня улыбается, благодарит.  Но тут же пытается подтрунивать надо мной. Представляю, что он может наговорить своему пароходному дружку обо мне. Хотя – я уверена! – никогда не расскажет о нашем разговоре одними глазами…  без слов.

                *

            Неудержимо тянет искупаться. Бегу на пляж. Он широкий, просторный, с кустами тальника вдоль реки. Я хорошо плаваю, правда, не переплываю Дон – просто не хочу. Лёня купается на другом конце пляжа. Выходит из воды мокрый, встряхивается и пытается ходить на руках. Я вытираюсь мохнатым китайским полотенцем и разворачиваюсь лицом к солнцу, жмурюсь от удовольствия. На мне купальник из жатого ситца – сиреневый в зеленый цветочек. Лицо пылает от солнца, и я подставляю ему спину. На влажной земле возникает чёткая тень, напоминающая песочные часы. Неужели это я? Никто и не предполагает, что я такая себе взрослая девушка под полудетской одеждой.  Эдик купается совсем недалеко – за кустиком тальника – но меня не видит, наверное, из-за близорукости. А жаль… 

                *

             Ростов. Что то предложит мне этот город, кроме изрезанных оврагами холмов, озёр и рек – да, оказывается, через Ростов текут и другие реки, кроме Дона. У одной из них страшное название – Мёртвый Донец. Об этом рассказал пассажирам руководитель рейса по фамилии Дьяконов. Он – директор музея в Казани и всё знает о разных городах. А ещё я узнала, что старое название города – Донская столица или Казачья столица.
             Дедушка с улыбкой добавил, что, мол, есть и народное криминальное имя у города – «Ростов-папа». Ему как начальнику УГРО это хорошо известно.
             - А мама есть? Мама кто? – спрашиваю я с любопытством.
             - А мама – Одесса…  «Со мною везде твои не-е-ебо и мо-о-оре, Одесса!..» - напевает дедушка.
            - Ты был там, дедуля?
            - Ещё как был!
            - А что ты там делал?
            - В клинике Филатова лежал! А потом долечивался в санатории…
            - А что это за клиника такая?
            - Знаменитая… Офтальмологическая… Глазная, значит.
            Я посмотрела дедушке в голубые – такие яркие – глаза. И встретила его твердый взгляд.
            В то время я ещё не знала, что в годы сталинских репрессий дедушке повредили глаза в тюрьме на ночных допросах. Его пытали светом, направляя в глаза сильную настольную лампу. И так длилось месяцами – почти год. Дедушка всё выдержал и не признал себя ни японским, ни английским шпионом, как его в этом ни убеждали ласковые следователи. Он ничего не подписал – потому и выжил. Вместо страшной 58-й статьи его послали на строительство Волго-Донского канала – под конвоем, конечно.

             Одна из тайн Ростова – Пушкин, который дважды приезжал в этот город. Во всяком случае, это самое интересное для меня в этом незнакомом городе. Может быть, когда-нибудь я узнаю, зачем он приезжал сюда, с кем встречался, в кого влюблялся…
              После прогулки с бабушкой и дедушкой по зелёным улицам жаркого Ростова, немного усталая и в меланхоличном настроении я возвращаюсь на корабль.
            Эдик и Лёня в музыкальном салоне оживлённо рассказывают нам  о своих неожиданных приключениях, которыми встретил их так и не прочитанный ими город.
            
             Похожий на павильон летний ресторан заманчиво блестел стеклянными широко распахнутыми дверями. Он был совсем рядом с портом и недалеко от притягательного южного рынка.
             Эдик с Лёней в поисках взрослых приключений решили зайти пообедать в это соблазнительное заведение. Как будто на пароходе не было ресторана! Знойный день манил в прохладу. Народу в зале было мало. Важно расселись за свободным столом, покрытым белой крахмальной скатертью, готовясь заказать по бокалу вина и чего-нибудь эдакого на закуску.
             На небольшую круглую сцену неожиданно вышел квартет – 4 пожилых музыканта: пианист, скрипач, кларнетист и контрабасист. И без объявления начали лихо бряцать что-то зажигательное.

Джип, джип, джипджалярым!..

            К друзьям подошёл метрдотель в темном костюме с бабочкой и белым полотенцем через руку с блеснувшим перстнем.
           - Мальчики, уходите отсюда… Здесь только для взрослых. Слышите, музыка какая неприличная… развратная… вам нельзя слушать!.. Детям здесь делать нечего!

             А на эстраде заливался и заливался квартет, темпераментно наигрывая азербайджанскую песню:
 
Джип, джип, джипджалярым!
Цып-цып, мои цылятки…
Цып-цып-цып, мои касатки…
Вы – пушистые комочки,
мои будущие квочки!..

            Ребята вздохнули и нехотя направились к выходу, завистливо  оглядываясь на редких посетителей.
           Лёня щурится на яркое ростовское солнце и подносит руку козырьком к тёмным глазам:
           - …Эдди! Дураков на свете не так уж много… только они, чёрт возьми, почему-то встречаются на каждом шагу! – возмущается  он.
           - Просто грамотно расставлены… - усмехается Эдик.
           - А впрочем, без дураков было бы на свете очень скучно… - неожиданно говорит Лёня.

           - Пошли на базар… - предлагает Эдик. – Люблю шляться по базарам.
           Рынок встретил их богатыми разноцветными развалами полосатых арбузов, ярко-жёлтых дынь, розовых яблок, пахучих груш, сизых и зеленых запотевших гроздьев винограда, прохладных в пупырышках лимонов.
           В толпе покупателей раздались крики, и непонятная возня внезапно обнаружила двух активно действующих лиц – толстяка-кавказца и высокого мужика с длинной жилистой шеей. У толстяка в руках блестел внушительных размеров нож – на нём была кровь. Успел уже полоснуть длинного. Удивительно, что длинный не убегал. Его жена, которая наблюдала драку, кричала заполошным голосом:
             - Милиция! Милиция!!!
             Длинный угрожающе огрызался на жену, как бы пытаясь расположить к себе толстяка:
             - Замолчи! Я тебе дам! Получишь от меня! Убью!
             Жена всё не унималась, кричала. Муж не выдержал и смазал её в нос.
             А толстяк всё кружил и кружил зловеще вокруг долговязого.
             Наконец, раздались милицейские свистки – и мальчики ушли от глазеющей толпы. Так и не узнав – зарезал толстяк долговязого или не успел.
             По дороге Лёня умудрился стянуть с чьего-то лотка пару лимонов. Эдик даже не заметил, как искусно он это сделал. Потом Лёня  артистично жонглировал ими одной рукой – ни разу не уронив.
             - Да ты чего, Лёнька! Обалдел? Это же воровство! – возмущается Эдик.
             - Брось ты, Эдди! Они всё равно нас обвешивают, в накладе не останутся!..
             - Ага… Вор у вора дубинку украл! Ладно, авось пригодятся.
              Вечером наша компания наслаждалась чаем с лимоном.

           Эдик вернулся на корабль чуть позже Лёни. Он ещё гулял в одиночестве по таинственным улицам города. В одном из зелёных переулков, ведущих вверх, увидел старый каменный дом с широкими подоконниками. За полупрозрачной кисеёй шторы сидела обнажённая девушка и мечтательно смотрела в вечернее небо.
             Эдик прошёл мимо с замирающим сердцем… Девушка напоминала немецкую трофейную открытку и была, по его мнению, совершенством. Он – романтик, но тщательно скрывает это. Наверное, бережёт душу, чтобы в неё никто не плюнул.
             Как и Лёня, впрочем. Ему, скорее, хочется быть циником. Возможно, он помнит ремарку Ремарка: «Самый лёгкий характер у циников. Самый невыносимый – у идеалистов».

                XI

            Мы отправляемся в обратный путь. После Ростова Лёня переселяется в освободившуюся каюту к Эдику.  То-то теперь для них раздолье без взрослого пригляда!
            Подруга матери Эдика сошла в Ростове. С ней сошла и учительница английского с сыном.
             Эдик и Лёня обсуждают женщин – я случайно слышу их «взрослый» разговор, мне совестно, но я не могу оторваться от… неужели от подслушивания? А, наплевать – они меня не замечают. Впрочем, девочки делают то же самое наедине друг с другом – обсуждают мальчиков. Если бы они только слышали как!
              Лёня усиленно восхищается тридцатилетней дамой, той самой, что сошла в Ростове, куратором его нового друга. Она не забывала в ресторане зорким глазом следить за меню Эдика – а вдруг ещё, не дай Бог, закажет вино вместо положенного ему компота? Лёня называет её «женщиной в полном смысле этого слова». Что может вкладывать в эту пышную фразу 15-летний мальчик? Хотя дама, действительно, эффектная – статная, не без приятственной полноты.
           Друзья беседуют и о нас, пионерках. Лёня оправдывается перед товарищем за своё внимание ко мне. Посмеивается надо мной. Да как он смеет! Говорит, что вот Фарида – та вырастет в красавицу. (Я тоже так думаю. Мне кажется, что она похожа на актрису Ольгу Бган).
            Про меня Лёня говорит небрежно, даже боясь упоминать имя: «Правда, эта… умная».
             «Не верь ему, Эдик! Не верь… он просто смущается, что я в пионерском возрасте. Но ведь Джульетта – моя ровесница, хоть и не пионерка...  И Ромео столько же лет, сколько вам с Лёней!», - говорю я молча про себя.
               
                *

           Утром мы с Фаридой стучимся в каюту к нашим друзьям. Эдик открывает дверь – Лёня ещё валяется в постели, но тут же садится, как только видит наши насмешливые физиономии в дверном проёме.         
           - Лёня, с тех пор как вы живёте с Эдиком в одной каюте, ты утром еле глаза продираешь … Вы, небось, болтаете ночи напролёт…  Ты по ночам вообще-то высыпаешься? – деловито справляюсь я.
           - …куда высыпаюсь? – обалдело спрашивает Лёня. 
           - Мальчики… по утрам вас не добудишься… А кто рано встаёт, тому бог даёт! – бодро наставляет Фарида.
           - А кто поздно встаёт, тому бог уже всё дал! – открывая один глаз, лениво откликается Лёня.
           Вижу у них под столом пустую бутылку портвейна «Три семёрки», беру её за горлышко  и произношу с чувством:

           - Видела Рязанова…
             трезвого, не пьяного…
           - Трезвого? Не пьяного?
             Значит, не Рязанова!

           Лёнька хохочет.
           - Мальчики, а давайте чай пить! – с энтузиазмом говорит Фарида.
           - Нет, давайте пить, что пили! – возражает Лёня.
           Ещё один взрыв хохота.
           - Предлагаю тост за дам! – говорит Эдик.
           - Почему за дам, Эдик? – недоумевает Фарида.
           - Потому что «не дам» дурное словосочетание!
           Эдик дует в пустую бутылку, и та неожиданно отзывается почти пароходным гудком. Ловко! И как он это делает?..

                *

           Дедушка любит играть в домино. И здесь, на пароходе, он находит желающих сразиться с ним. Они и не предполагают, что в этой игре тоже можно быть асом. Дедушка вальяжно расположился в плетёном кресле  в  полосатой атласной пижаме и соломенной шляпе, спасающей его от солнца.  Перед ним листок бумаги, где он аккуратно записывает ходы своим писарским изысканным почерком.
             Когда игра закончена, дедушка, довольный, забирает листок к себе в каюту. Я вижу напротив фамилии проигравшего изображение козла – с длинными рогами, проказливой мордочкой и лохматой бородкой.
             - Дедушка, кто это нарисовал? – интересуюсь  я.
             - Я, - спокойно отвечает дедушка.
             Ахаю – так мне нравится его козёл.
             - У дедушки родной брат был художником, - поясняет бабушка.
            И я понимаю, что и дедушку бог не обделил талантом. 
 
              А в музыкальном салоне наши мальчики тоже играют. В шахматы.
              Эдик рассказывает, как он увлекался шахматами, ходил в шахматный кружок, не спал ночами – снились комбинации фигур на доске… Его товарищ, который был вовсе не способнее Эдика, стал-таки настоящим шахматистом, а нашему другу пришлось бросить шахматы. Он понял, что, в сущности, не хочет посвящать свою жизнь этой игре.
              Я тоже когда-то пробовала играть в шахматы. Мне было 5 лет, и отец научил меня замысловатым ходам. Как только я их запомнила! А потом, удовлетворившись своим знанием, перестала интересоваться этой игрой – и совсем забыла.
              Мы с Фаридой внимательно наблюдаем за турниром наших товарищей. 
              - Интересно! Среди шахматистов встречались и евреи, и грузины, и армяне, и русские… а вот цыган что-то никогда не встречала! – удивлённо замечает Фарида.
             - Цыгане в шахматы, похоже, не игра-а-ают. .. – задумчиво протягивает Эдик. – Они играют в карты.
             - Это потому, что цыганский шахматист считает партию проигранной, если он потерял обоих коней, – неожиданно  изрекает Лёня.
             Эдик не смеётся. Он всегда произносит «Ха!». Как будто экономит смех. Бережёт его на будущее.
             Игра закончилась выигрышем Эдика – это его не удивило, но он не демонстрирует торжества.
             - Ладно, ребята. В конце концов, победила дружба. Вы ведь друзья? – дружелюбно примиряюще говорю я.
             - Из двух друзей один всегда  раб другого, - цитирует  по-печорински разочарованно  Лёня.
             - Неужели всё так безнадёжно? – усмехаюсь я. 
             - Я не согласен с классиком. Друг – это другой я, – внезапно рождает афоризм Эдик.

                XII

              После Ростова наш ковчег отправляется в обратный путь.
              На набережной Саратова с голубого лотка торгуют земляникой. Очередь рассасывается быстро, потому что ягоды, расфасованные в кульки, подходят к концу. Моя бабушка стоит в очереди последней.

              Мы всей бесшабашной компанией возвращаемся из города.
              Эдик замечает торговлю земляникой возле пристани и неожиданно, бросившись к лотку, перехватывает последний кулёк под носом у бабушки и бежит к теплоходу, готовящемуся  в путь. 
              Бабушка охает и всплескивает руками… Увидев меня в окружении друзей, она говорит мне огорчённо:
              - И ты с этим мальчиком дружишь? Он у меня последние ягоды перекупил! Я хотела тебя порадовать, спешила на пароход, боялась опоздать, а он без очереди… цап – и был таков!
              Меня почему-то не возмутил этот его поступок, а, скорее, насмешил. В конце концов, Эдик ведь не знал, что это моя бабушка. Я так и вижу её растерянность, когда у неё перед носом уплывает вожделенный кулёк с ягодами.
              «Не расстраивайся, бабушка, - говорит закадровый голос. – За этот кулёк мальчик будет всю жизнь кормить твою внучку!».

                *

              - Идёмте сегодня вечером на танцы! Там такая музыка! Пластинки «Вокруг света»… - как бы невзначай предлагаю я. 
             - Чего мы там не видели! – равнодушно говорит не умеющий танцевать Эдик, охлаждая мой порыв.
             Лёня не рискует ему перечить.
             А Эдик просто не интересуется танцами с пионерками. Если бы там был его сердечный интерес – он бы полетел на танцплощадку,  даже не умея по-настоящему танцевать. Всё-таки танцы – это официально разрешённое объятие.
            - Лёня! Спорим, что Эдик не умеет танцевать,
потому и не хочет идти на танцы…
            - Не может быть! Ему уже 15! И вообще – чего тут сложного? Сейчас ведь никто не танцует так, как наши бабушки и дедушки. И даже наши родители! Держатся друг за друга и топчутся на одном месте. Ну, ещё покачиваются в ритм… если попадают.
            - А давай спросим! – предлагаю я. И, не дожидаясь ответа, обращаюсь к Эдику:
            - Скажи честно, Сухуми, ты ведь не умеешь танцевать?
            - А чего тут уметь? – говорит он. – Можно и не умея
танцевать.
            - Но ты скажи честно…
            - Ну, не умею. И что?
            - Ты проиграл, Лёня! За тобой – стихи.

            «Не сердись на Эдика за то, что он сорвал танцы с Лёней  под заманчивые пластинки «Вокруг света»… Ты и не догадываешься, что именно Эдик будет настоящим путешественником. Ему, а не вам суждено объехать вокруг света и увидеть 95 стран… И танцевать он тоже научится… с балеринами вальсировать станет», -  интригует закадровый голос. 

             Неожиданно по радио запел такой узнаваемый Кибкало:

Я трогаю русые ко-о-осы,
Ловлю твой задумчивый взгля-а-ад.
             А тенор похватил:
Не спят под Москвою берё-ё-ёзы,
В Париже каштаны не спя-а-ат…

             И вдруг Лёнины тёмные глаза становятся влажными и скользят по моим косам с белыми капроновыми бантами… как будто гладят их. Только бы он не услышал, как стучит моё сердце! Никогда он не признается Эдику, опасаясь его насмешек, что может так смотреть на меня…

                *

              На танцы мы не идём. Вместо танцев я предлагаю литературную лингвистическую игру.
              - Угадайте, ребята, у какого прилагательного в русском языке есть подряд три Е?
             Смотрят на меня в недоумении…
              - Ну что же вы? Не догадываетесь?!
             Лёня пожимает плечами.
              - Длинношеее животное… - подсказываю я великодушно… А какое слово включает в себя сто раз слово «нет»?..
              - Женщины всегда говорят «нет», у них тактика такая… - изрекает Лёня, пытаясь играть во взрослого.
              Но никто не смеётся. Все переглядываются, словно ожидая подвоха от моего вопроса.
              - Эх, вы! Это слово «стонет»! – торжествую я.
              - А произнесите мне пять дней недели подряд, не называя их! – неожиданно включается Эдик.
              Мы оживляемся, но, конечно, беспомощно молчим.
              - Позавчера, вчера, сегодня, завтра, послезавтра… - медленно перечисляет он, словно думает о чём-то своём, недоступном нашей легкомысленной компании.
              - Люблю русский язык. Такой богатый! – улыбается Лёня. – Только в России «попить» и «выпить» - разные понятия.
              - Хватит! – строго говорю я. – Не попить и выпить, а пожрать и покушать. Тоже разные понятия. Но подтекст лучше.
              Лёня широко и ослепительно улыбнулся мне в ответ. Разве можно поспорить с такой улыбкой?.. 

                XIII

              Мы стоим на палубе, опираясь на перила. Лёгкий ветерок треплет волосы, надувает рубашки, играет с юбками…
              Лёнька по привычке крутит спичку, потом достаёт из кармана пачку болгарских сигарет «Солнышко», медленно закуривает одну... Закончив с ней, достаёт вторую…
              - Лёня, ты что-то много куришь… Ты же вместо этого спички ломал!.. - замечает Фарида.
              - Я просто волнуюсь…
              - За что ты волнуешься?
              - За здоровье!.. – раскатисто смеётся Лёня.
              Глаза его сияют. Невозможно не откликнуться на этот заразительный смех.

                *

              - Скажу вам по секрету, девочки, сегодня Эдик проснулся одетый! – вполголоса сообщает Лёня.
              - Это почему? – спрашивает Фарида.
              - Потому что вчера он опять лёг спать сегодня…
              - Ну и что, что проснулся одетый – зато утро встретил нарядный, - оптимистично возражает Лёне Эдик.
              -  Да ложитесь вы, в конце концов, вовремя! Это же вредно не спать  ночи напролёт! – говорит Фарида.
              - Опять надежда лечь пораньше умрёт в районе трех часов, - со вздохом говорит стихами Эдик.

              На корме после недолгого скрипа и откашливания заговорило радио. В сцене из драмы Островского «Гроза» Кулигин делился с Борисом мечтами о вечном двигателе:
              «...Только б мне, сударь, перпету-мобиль найти! Как же, сударь! Ведь англичане миллион дают...».
              «А вы надеетесь найти перпетуум-мобиле?».
              «Непременно, сударь!..».
              - В этом мире не существует вечных двигателей. Только вечная мечта человечества о вечном двигателе… напрасная, - задумчиво продолжаю я радиодиалог. 
             - Зато вечных тормозов – сколько угодно, -  хмыкает Лёня.

             Облака, похожие на пароходный дым, полетели навстречу нам, обдавая прохладой. Зябко. Мы с Фаридой уходим к себе за кофтами.
             Фарида вздыхает и неожиданно откровенничает:
             - Галя! Лёня так поёт!.. Я умираю… я влюблена в него. А ты? – спрашивает Фарида, заглядывая мне в глаза своими распахнутыми карими.
            - Как я тебя понимаю!.. - говорю я уклончиво.
            - Ты знаешь, а ведь он похож на мальчика из фильма «Орлёнок»… Ты видела? Помнишь?
            Я не только видела, но бегала на сеансы этого фильма, кажется, бесконечно, пока его не перестали показывать в кинотеатре «Вузовец» возле нашего дома. И, конечно, мне ужасно нравился Жора Стремовский, который играл Орлёнка. Но об этом я почему-то не рассказываю Фариде…

                *

               - А что это за мужское сборище? Почему нас не позвали? – притворно строгим голосом говорю я, застав ребят в музыкальном салоне.
               -  Эх, вы, эгоисты! – укоризненно качает головой Фарида.
               - Не спешите с упрёками, девочки. Эгоист – не всегда плохой человек. В литературе два положительных героя-эгоиста: Онегин – эгоист скучающий и Печорин – эгоист страдающий… - философствует Лёня.
              - Да знаете ли вы, что такое эгоизм? Эх, сказал бы я вам, да вы маленькие ещё!
              - Скажи, скажи, Эдик! Нам интересно – поощряет его Фарида, наивно уставив на него любопытные глаза.
              - Ну, да ладно. Эгоизм – это когда ты мастурбируешь, не думая ни о ком.
             Лёня еле сдерживает смех.
             - А что такое мастурбируешь? – изумляется Фарида.
             - Не спрашивай, дурочка! – одёргиваю её, чувствуя подвох. Хотя я тоже не понимаю, о чём речь.
             До Фариды, наконец, доходит, что Эдик сказал что-то неприличное.
             - Какой ты распущенный, Эдик! – упрекает Фарида.
             - Девочки, не обижайтесь! Если человек распустился, -  поясняет Лёня, - значит, у него в душе весна…
             - А чего, собственно, обижаться? Нет причин! – удивляется Эдик.
             -  Непонимание причин женской обиды не освобождает мужчину от ответственности, – холодно замечаю я.
             - Эдик, ты выпил что ли? Болтаешь такое!  – укоряет  Фарида.
             - В защиту алкоголя скажу, что я творю херню и трезвым, - виновато оправдывается Эдик…
             - Давайте лучше я спою! – примиряюще предлагает Лёня.
             И снова звучат наши любимые «По ночной Москве» и «Ты не гляди…».

                XIV

            Дедушка в Казани радостно надевает любимую выцветшую тюбетейку. Здесь он будет говорить по-татарски в магазинах и с друзьями-татарами. На мой день рожденья подарит мне бирюзовый «Словарь русско-татарского языка» и скажет:
           - Учи, пока я живой!
            Мы приезжаем на несколько часов, чтобы продолжить путешествие на север  – в Чебоксары и Горький.
            Лёне нравится здание нашего речного вокзала – современного, стеклянного.
            - У вас такой красивый речной вокзал. Лучше, чем у нас.
            - У вас же тоже стеклянный.
            - Но не то… не то.
             Я смотрю, смотрю… и, откровенно говоря, не понимаю, почему наш речной вокзал лучше. В Горьком стеклянный речной вокзал увенчан шпилем и кажется более внушительным. Наш стеклянный проще, никаких изысков.
             Вообще-то в это время в газетах разворачиваются  призывы  избавляться в архитектуре от излишеств. Критикуют семь высоток в Москве, построенных в «тортовом стиле». В городах, как грибы после дождя, появляются малогабаритные кирпичи «хрущоб».
             Такую двухкомнатную хрущобу получает и папа – для нас с мамой. А бабушка с дедушкой по-прежнему остаются в моих любимых Музуровских номерах, из которых мы решаем не уходить, пока не обменяем две квартиры на одну трехкомнатную.

               Я взволнована предстоящей встречей с нашим домом  и встречей с родителями. При всей скромности казанской архитектуры – дома невысокие, много деревянных – здесь есть и красавец университет, построенный великим математиком Лобачевским, и мой любимый оперный театр, и золотистый Парфенон финансово-экономического института на холме, и моя родная колокольня возле Богоявленского храма… ею я всегда любуюсь из окна на закате солнца. А где найдёшь такое переплетение рек, озёр, холмов и заросших зеленью оврагов!.. И ослепительно-белый Кремль парит над городом…
               
              Вечером после Казани мы, оживлённые, приходим на ужин в ресторан – и решаем сесть за один стол. Я, Лёня, Фарида. С нами садится ещё какая-то взрослая незнакомка.
             Во время ужина мы внезапно начинаем спорить о том, может ли нас во время еды что-нибудь смутить. По очереди, соревнуясь в изощрённости, мы говорим гадости. И каждый из нас, равнодушно реагируя на очередную пакость, чувствует себя героем.
            - Во Франции едят жареных лягушек, - начинает Лёня.
            - А вот в Китае, - говорю я, - едят червей и тараканов.
            - В Корее собачье мясо – лучший деликатес! – интригует Лёня. – Вчера – Дружок, а сегодня – пирожок.
            И вдруг соседка, которая сидит в нашей компании, неожиданно говорит: «Бе-е-е!» и кричит: «Безобразие!».
           Мы еле сдерживаем смех.
           - Что это с вами?  – спрашивает Эдик, видя, что  мы давимся от смеха, выходя из ресторана. 

                XV

            Наш корабль плывёт, словно скользит, по зеркалу реки. Такая тишина, что я почти забываю, что завтра Горький и мне предстоит расставание с Лёней. На вечернем небе начинают высыпать звёзды. И мне кажется, что Волга – это счастливая дорога в желанную взрослость. Всё вокруг обещает мне это.
            И внезапно я думаю о том, что, в сущности, всё случайно: и Волга, и пароход, и наша с Лёней встреча, и беззаботная, в общем, жизнь… Война закончилась совсем недавно – каких-то 16 лет назад. Меня охватывает сильное незнакомое чувство – я горячо верю, что больше никогда не повторится весь этот ужас, который нечаянно оставил в живых моих родителей, чтобы появилась я со своим ожиданием счастья. И мой отец-студент, которого вывезли из блокадного Ленинграда по Ладоге, по дороге жизни, чудом спасётся от бомбёжки, чтобы приехать в Харьков продолжать учиться в авиационном институте. А оттуда – опять из-за войны! – вместе с институтом уедет в эвакуацию в Казань… И в этом городе в кинотеатре «Унион» на танцах встретит мою будущую маму – студентку Мединститута. И всё это для того, чтобы на свете появилась я и плыла на этом белом прекрасном корабле в погоне за счастьем…
             Лёня стоит рядом со мной и думает о чём-то своём. А, может быть, о чём-то похожем?.. В руках снова – спичка, которую он, вместо сигареты, берёт в губы.
             Я отрываю взгляд от зеркальной воды и искоса наблюдаю за Лёней. Меня волнуют его движения, его губы и его неразгаданные мысли. Неожиданно я говорю ему:
             - Лёня! Мне кажется, нас ждёт потрясающая необыкновенная жизнь! Какие-то сказочные приключения, о которых мы и не мечтаем! Нас ждут неведомые страны! И прекрасная судьба, и долгожданное счастье! И не обязательно коммунизм…  - только не смейся надо мной. Я не шучу. Я это чувствую – эту будущую замечательную жизнь и судьбу.
              - А я и не смеюсь, - произносит Лёня серьёзно.
              И я понимаю, что он тоже верит в это.

              По радио звучит песня из фильма «Верные друзья», которую так задушевно поёт Александр Борисов. Ему подпевают наши туристы. Я присоединяюсь к ним.

По дорожкам, где не раз броди-и-или оба мы,
Я пройду, мечта-а-ая и любя-а-а.
Даже со-о-олнце светит по-осо-о-обому
С той минуты, как увидел я тебя…

- С той минуты, как увиделА тебя… - тихо шепчу я.

                XVI

            Город Горький с утра встречает нас унылым дождём и северным ветром.
            Лёня выходит из каюты, зевая:
            - Будильник ненавидят в двух случаях – когда он звенит и когда он не прозвенел…
            Мы кисло смеёмся.
            - У меня растёт зуб мудрости! – объявляет Эдик.
            - И что это значит? Болит? – сочувствует Лёня.
            - Да нет… Просто я хочу, чтобы в зубах мудрости был хоть какой-то смысл.
            - Чёрт побери! Вчера синоптики обещали солнце! – говорит Лёня, оглядывая тучи и ёжась от холодного ветра.
            - Врут как всегда! – философски изрекает Фарида.
            - Единственная профессия, которая позволяет себе ошибаться постоянно!  – замечаю я.
            - Достаточно синоптикам научиться манипулировать словом «местами» - и в результате  стопроцентная точность прогноза  обеспечена! - утверждает Эдик.
            Лёня сходит с парохода в клетчатой рубашке с закатанными рукавами и быстро бежит под дождём.

            Вечером я возвращаюсь на пароход с мокрой сумкой и зонтом. На трапе толпятся люди, а мне так хочется поскорее вернуться в тёплый уют каюты.          
            И тут я вижу Лёню – он стоит на нижней палубе и делает какие-то знаки, мол, давай, иди сюда, я помогу зайти без очереди. Наконец, я понимаю его, бегу по пристани к нему – прыгаю на белый карниз парохода – и Лёня перетягивает меня через фальшборт на палубу. Уже на пароходе я вздыхаю облегченно:
            - Наконец-то, забралась с божьей помощью.
            - О-о-о! Я уже Бог? – лукаво улыбается Лёня.
            - Ха-ха-ха! Не смеши меня! – отмахиваюсь от него и только сейчас замечаю, что он всё ещё держит меня за талию.
            Я выскальзываю с виноватой улыбкой, и тут раздаётся мелодичный звон – матрос отбивает склянки…  Синкопа рынды судового колокола… Сейчас мы отчалим…
            Лёня прощается с нами – он остаётся в Горьком и провожает наш теплоход в рейс. Не просто теплоход – меня. Он стоит на пристани, облокотясь на деревянные перила… Лёня в костюме – я впервые вижу его таким взрослым. Аккуратная причёска волнами лежит вокруг головы, как у античных статуй.

              - Лёня! Как тебя красиво подстригли! – восторженно говорит Фарида.
              - А у меня всегда красиво получается, - снисходительно замечает курчавый Лёня - Только устал я от его болтовни.
              - От чьей?
              - Парикмахера. Он всё знает обо всех. И даже про меня кое о чём догадывается.
              Не успел замолкнуть наш смех, как Эдик озадачил Лёню своим вопросом:
              - Слушай, Лёнь, дай совет на прощание.
              - Совет другу? Всегда рад. Тем более, что у меня, как говорят, не голова, а Дом советов.
              Эдик, ничуть не смущаясь нашим с Фаридой присутствием, громко рассказывает Лёне, что ему, ну, ооочень нравится одна девушка на пароходе. Только она уже студентка, и Эдик соврал ей – он, мол, тоже студент. Жаль, пока институт для себя никак не подберёт.
               - Скажи, что ты учишься в консерватории на вокальном отделении, а если попросит спеть, скажи, что на каникулах студентам петь запрещено.
               Мы все дружно хохочем, а Эдик почему-то странно так улыбается.
               Завтра, оказывается, будет прощальный вечер в пароходном ресторане, Эдик уже внёс трёшку и узнал, что его нимфа тоже там будет.
              - Эдди!  Симулируй за столом эпилептический припадок! – предлагает с усмешкой Лёня.
              - Это ещё зачем?
              - Девушки любят загадочных парней!
              - Не-е-ет… - тянет Эдик. – Я читал про эпилептиков. Чтоб поверили, надо обосс… обмочиться.
             Лёня и Фарида ржут, а мне почему-то совсем не хочется смеяться. Я только пытаюсь притворяться весёлой. Натянуто улыбаюсь.

             Уплывает пристань, приросшая к высокому берегу торжественного кремлёвского города с таким невыносимо-горьким названием.
            Уплывает фигура Лёни в коричневом строгом костюме с поднятыми в прощальном рукопожатии руками… Я обжигаюсь о его непроглядные глаза… Это волнующее и грустное зрелище тает в лёгкой дымке, похожей на спустившееся внезапно с небес серое облако…

             Я еле добрела до каюты, сдерживаясь из последних сил. Бросилась ничком на койку, обняла подушку, стараясь заглушить вырывающиеся рыдания.
            Испуганная бабушка кинулась ко мне, села рядом, гладит меня по волосам:
            - Галочка! Что с тобой? Что же ты плачешь?
           Но неожиданно она догадывается, кто – причина моих слёз:
            - Господи! Как можно так убиваться? Ты же ещё маленькая!
            Я не могу сказать ничего вразумительного в своё оправдание. Как назло не вспомнилась даже 13-летняя Джульетта.
            - Вы адресами-то поменялись?
            - Да… - всхлипываю.
            - Писать-то обещал?
            - Да-а-а… - рыдаю.
            - Он еще приедет на пароходе? Он ведь собирался, да?
            - Да-а… - еле слышно от рыданий.
            - Галочка, что же ты плачешь так, будто его хоронишь?.. А я-то, внученька, боялась, что ты в этого озорника Эдика влюбишься.

                XVII

            Романтический Эдик всё-таки больше любит книги и приключенческие фильмы, чем взрослые развлечения в ресторане. Вот он видит в Чебоксарах рекламу фильма «Кёр-Оглы» и забывает о предстоящей вечеринке на пароходе и о внесённой им трёшке.
           Когда он, взволнованный просмотром такого увлекательного фильма, возвращается на пароход, вечеринка уже подходит к концу. Кто-то побеспокоился о единственном мальчике, заплатившем последнюю трёшку, чтобы участвовать во взрослом пиршестве. Ему оставили кусок севрюги и 2/3 бокала красного сухого. Рассказали о том, как на этом вечере выбирали 5 самых красивых женщин парохода и наградили их званием «жемчужинок». И его темноволосая стройная нимфа – совершеннолетняя – тоже была выбрана «жемчужинкой». Но Эдику это уже всё равно. Он мыслями там – в далёкой истории, вместе с Кёр-Оглы размахивает саблей и скачет на коне.
               Путешествие на пароходе завершается. На следующий день нас ждёт Казань.
               В ресторане на одном из столов алеет выведенная каллиграфическим почерком на белом листе бумаги надпись: «Жизнь – это дорога. Выбирай правильную!».

                *

               Вечер перед Казанью я провожу в библиотеке. Читаю стихи, чтобы унять горечь разлуки с Лёней.
               Сборник Луговского дарит мне стих «Прощание», в котором я вдруг открываю для себя что-то знакомое – прощание друзей на корабле… что-то не совпадает, но я тут же заменяю своим, близким, нужными мне словами и деталями. И стих становится таким родным, словно я сама его сочинила:

Уезжает друг на пароходе,
стародавний закадычный друг.
Нет, лучше так:
наш недавний, самый лучший друг.
Он к приятелям своим выходит,
пожимает много верных рук.

Уезжает друг большой, хороший,
море бьёт мильоном белых лап.
Нет, лучше так:
Волга бьёт мильоном белых лап.
Осыпает чистая пороша
чуть дрожащий пароходный трап.

Долго жили мы и не тужили,
Нет, лучше так:
 Дружно жили мы и не тужили,
и тужили на веку своём.
Много чепухи наговорили,
много счастья видели вдвоём…

Уезжает друг, судьбу пытая,
к берегам далёким неродным…
Нет, лучше так:
к берегам недальним и родным…
Брызги через мол перелетают,
налетает пароходный дым.

Мы ещё стоим и шутим грубо,
затеваем детскую игру,
мы глядим на мостики и трубы
и ломаем спички на ветру.

Но стальные цепи завизжали.
Писем… старина… не обещай.
Нет, лучше так:
Писем я не жду, не обещай.
Далеко, товарищ, уезжаешь…
До свиданья… может быть, прощай!
Нет, лучше так:
До свиданья лучше, чем прощай!

                XVIII

            Мы с бабушкой стоим на палубе и неотрывно смотрим, как причаливает наш ковчег к пристани.
            Пристань усыпана встречающими. Они улыбаются, машут руками, поднимают над головой цветы.
            Вдруг я вижу льняной чубчик, мелькающий в толпе. У меня томительно замирает под ложечкой. 
            - Бабушка! Спрячь меня… Олег пришёл встречать. Я не хочу с ним видеться…
           - Да как же так! Где я тебя спрячу? Мы ведь выходим в Казани. А потом… он же тебе во время путешествия присылал письма! И ты отвечала… И даже стихи ему писала, когда он подарил гвоздики. Он же тебе нравился… А теперь прячешься…
           - А теперь прячусь… не хочу видеть…
           - Почему?.. Что случилось?
           - Ничего… просто я влюбилась в Лёню.

                *

              В Казани через неделю, уже почти не веря в эту возможность, я получаю письмо в розовом конверте, подписанном знакомым незамысловатым почерком.

              «Привет, Галя!
               Кажется, я так и не написал тебе стихов? Теперь моя очередь…

Забыть ли блеск твоих глаз,
Рук твоих жарких кольцо,
Если сквозь слёзы не раз
Я видел твоё лицо?

Чтоб ни было впереди,
Приди любая беда,
Ты болью в моей груди
Останешься навсегда!..

До свидания.
                Леонид».

            Конечно, я поняла, что эти стихи написаны не Лёней. Слишком хорошо! Но меня они тронули. Точно подобраны… Показались искренними и как будто посвящёнными мне.
           С одной стороны, хотелось выяснить, чьи это слова. А с другой стороны, не хотелось знать автора. Пусть этим автором будет он, Лёня. Ведь он же подбирал их, какие-то чувства вложил в эти строки. И они так похожи на то, что чувствую я. А, возможно, и на то, что чувствует он.

            Выдержав паузу в две недели, я ответила на его письмо, намекнув, что я знаю, чьи это стихи. Может быть, зря я это сделала?  Но мне, действительно, совершенно случайно они попались на глаза. Сборник Степана Щипачёва. Вот где я их прочитала.
              Тот самый Щипачёв, что написал наставительное «Любовь – не вздохи на скамейке и не прогулки при луне».
А мы вовсе и не сидели, и не вздыхали. Значит – достойны любви, так получается.

             Прошло несколько дней. И, наконец, – очередное послание:

             Здравствуй, Галя!
             Твоё письмо меня очень взволновало, потому что я уже почти потерял надежду, что ты мне напишешь. Но оказывается меня ещё не забыли.
…………………………………….
              От нечего делать поступил в парашютную секцию. Но пока ещё только учимся складывать парашют, да прыгаем с 60-ти метровой вышки. Но всё это мура, всё скучно. Всегда мне чего-то не хватает, а именно тебя и других наших.
              Даже на другой день после приезда, просыпаясь утром, машинально подумал, что вот сейчас разбужу Эдьку, и с ним пойдём наверх, а там встретим вас. Но окончательно проснувшись, мне пришлось только плюнуть с досады – и всё.
……………………………………..
             Во второй рейс я, наверное, поеду, но так хорошо я его вряд ли проведу: не будет тебя, Эдьки.
             День 28-го июля, надеюсь, проведём вместе. Утром я буду в Казани.
                Леонид.

                XIX

            Я смотрю кинофильм «Летите, голуби» - фильм о юных и влюблённых! И мне очень нравится взрослая причёска у героини – русая коса, которую она носит на плече. И я решаю тоже носить такую.
            Объясняю маме, и она тут же мне сооружает эту причёску.
            - Теперь я буду заплетать только взрослую косу! – говорю я маме радостно.
           Утром мы с Фаридой собираемся встречать пароход «Серго Орджоникидзе», на котором приезжает Лёня.
           Я рассталась с бантами, и мама связала мне шёлковую кофточку серебристого цвета, напоминающую рыбью чешую – настоящую русалочью! Она мне очень идёт. Тем более с любимой синей юбкой солнце-клёш, похожей на расклешённые цветы табака душистого.
            Захожу утром за Фаридой – она живёт на Портовой, совсем около Речного.
            Фарида жарит картошку и с удовольствием слушает по радио комментарий Вадима Синявского о футбольном матче.
             - Фарида, опоздаем! – тороплю я её.
             Хотя мне очень нравится, как она жарит картошку, и запах  такой аппетитный.
             - Да не опоздаем, это же рядом! – невозмутимо возражает она.
             Приходим как будто бы вовремя, но корабль уже стоит у пристани.
             - Вот и опоздали! – ахаю я.
             Мы поднимаемся на борт парохода, спрашиваем матросов, давно ли они стоят.
             - Да уж с полчаса! Мы раньше пришли.
             - А не знаете, где Лёня Рязанов?
             - Его друг встретил, и они ушли к нему домой - просили вам передать, если вы подойдёте.
             - Спасибо! – кричим мы уже на бегу.
             Адрес Эдика я знаю, и мы отправляемся на трамвае на другой берег Казанки, где в новостройках живёт наш друг.

              Когда мы с Фаридой, наконец, выходим на улицу Короленко и идём по направлению к дому Эдика, неожиданно видим мальчиков, подходящих к дому с другой стороны. Они замечают нас и машут нам приветственно.
              Лёня не выдерживает и бежит ко мне. Я отрываюсь от Фариды и бегу к нему. Попадаю в его объятья, и мы кружимся в радостном порыве, и кружится от восторга моя юбка солнце-клёш. ..
              Лёня взглядывает на меня горячими глазами, я отвечаю ему смеющимися. Еле сдерживаю поток света, вырывающийся из моих глаз. Сердце не умещается в груди, стремится вырваться, как голубь из своей голубиной клетки. Лёня смотрит и смотрит на меня… «Ты не гляди из-под тёмных бровей…» - говорят мне его глаза.

           Эдик приглашает нас к себе – он живёт на третьем этаже кирпичного дома. Открывает дверь ключом – и мы  одни…
           Не успеваю я разглядеть квартиру, как кто-то пронзительно и прерывисто звонит в дверь. Эдик немного недоуменно, не спрашивая, распахивает её – и в прихожей оказывается его дед. Я сразу это понимаю, поскольку они очень похожи. Только вот у дедушки чёрные курчавые волосы с лёгкой проседью.
           Но дедушка очень крепко навеселе и начинает сразу доставлять внуку излишние заботы, поскольку никак не желает угомониться и спокойно отправиться спать.
           Эдик пытается отвести его в маленькую тёмную комнатку с фрамугой, где расположено  супружеское ложе бабушки и дедушки. Он с Лёниной помощью ведёт под руки деда, тот сопротивляется. Эдик уговаривает дедушку весьма забавно:
            - Дед! Успокойся. Тебе нужно в постель. Послушай меня. Ты же – старый чекист. На тебя Феликс Эдмундович смотрит!
            - Феликс Эдмундович! – вскрикивает дедушка. – Где он?
             И дедушка начинает метаться в поисках Феликса Эдмундовича. Наконец, душевный порыв его иссякает, и он даёт уложить себя на постель.
             - Вроде угомонился… - говорит Эдик.
             - А Феликс Эдмундович здесь?.. – жалобным голосом спрашивает ещё не отключившийся дедушка.
             - Нет! – отвечает ему Эдик. – Увидел тебя пьяным и ушёл.
             - Ушёл! – ахает дедушка и засыпает, пробормотав перед сном: Ушёл всё-таки… ну и хрен с ним…
             Мы с Фаридой еле сдерживаем смех.
             Кое-как уложив деда, Эдик понимает, что больше дома делать нечего.
             - Вы не подумайте, девочки чего-нибудь такого – дедушка ни в какой ЧК не служил и Дзержинского видел только на портретах… Брат его – тот, да, работал. А у дедушки так… видения…
            Я приглашаю всех к себе в гости. Всё-таки наши Музуровские номера в самом центре города, на моей любимой площади, именуемой в народе Кольцом.


           Наша квартира с окнами на площадь встречает ребят солнцем – она, как всегда, светлая и радостная. Два больших окна заливают солнечным светом квадратную гостиную и показывают ровную, ведущую на запад центральную улицу города – улицу Баумана. Бордовая колокольня ловит в своё окошко солнечный луч заката, похожий на золотую пряжу.
             У окна стоит любимый чёрный мамин рояль «Шрёдер» с целым фарфоровым выводком статуэток на его крышке.
              Не успеваю я пригласить к этому роялю моих друзей, как стук в дверь опять прерывает наше уединение.
Неожиданный приход подруги Тани удивляет меня – ведь встречу с ней я и не предполагала. Однако появление Тани – 17-летней брюнетки с короткой стрижкой – меня не огорчает: мне хочется познакомить её с моими друзьями. И уж, конечно, хочется, чтобы она послушала, как они играют и поют – ведь Таня тоже заканчивает музыкальную школу и играет на фортепиано. Когда я прошу Лёню спеть мои любимые песни, он, не колеблясь, садится за клавиши. Таня молча слушает, но я вижу, что ей нравится. Приходит черёд Эдика – он недовольно оглядывается на меня, я киваю поощрительно, и он устраивается на круглом вертящемся стуле и берёт первые аккорды «Тишины».
            Я решаю поставить чайник и выношу его в длинный коридор, куда выходят двери всех квартир на этаже и где стоят газовые плиты. Пока я вожусь с чайником, из дверей напротив выглядывает моя подружка-соседка Раиса Муслимова с тёмными пышными, заплетёнными в косы волосами.
             - У меня в гостях ребята с парохода! – делюсь я с ней своими новостями. И Таня пришла внезапно. Слушает, как они поют и играют. Ты извини, что я тебя не приглашаю. Они застесняются, подумают, что это смотрины!
              - Да ладно! – машет рукой Раиса. – В следующий раз.
            Хотя эта фраза кажется мне бессмысленной – следующего раза, скорее всего, не будет. 
             Из-за дверей глухо доносится что-то знакомое… кажется, это Ария Мистера Икс. Наверное, по радио передают концерт. Но, когда я вхожу с чайником в квартиру, никакого пения уже нет.
             Мы пьём чай с вишнёвым вареньем и спешим провожать Лёню в речной порт – пора!

             Красавец «Серго Орджоникидзе» перекрыт, как обычно, деревянной пристанью.
             Мы прощаемся с нашим другом, пожимаем ему руки и остаёмся  на пристани, а он вскоре появляется на палубе. Лёня стоит, опираясь на перила фальшборта.  Он перебрасывается с Эдиком какими-то репликами. Я ничего не слышу. Вижу только загорелого Лёню в белой рубашке и светлых брюках. Отвечая Эдику, он смеётся, обжигая меня взглядом. Моё сердце замирает. И останавливается…
             Дома я сажусь к письменному столу, обитому зелёным сукном – папиному инженерному столу, включаю его инженерную лампу и пишу…

Закат в волнах огнём горел –
как в зеркале, горел в реке…
Твой голос птицей улетел,
исчезнув где-то вдалеке…

Та песня нежною была
и вдаль плыла с моей мечтой.
Но лишь теперь я поняла,
как нужен тихий голос твой…

                XX

             Раиса учится в 9-ом классе 131-ой школы. Эта школа только что открыта, она самая знаменитая в городе и приняла ребят, тяготеющих к точным наукам.
             1 сентября подружка, взволнованная, прибегает ко мне.
             - Ты знаешь! В нашем классе учится Сухуми! – радостно смеясь, сообщает она мне.
             - Это невозможно! – удивляюсь я.
             - Правда, правда! – уверяет Раиса.
             На следующий день Раиса, увидев Эдика в классе, бросает ему:
             - Привет, Сухуми!
             - Откуда ты знаешь? – удивляется Эдик.
             - Пойдём сегодня после уроков со мной, тогда узнаешь, откуда… - загадочно говорит Раиса и приводит его ко мне домой.
             С тех пор Эдик нередко после уроков заглядывает ко мне. Иногда он просит позвать Раису – и они обсуждают что-то школьное, интересное для обоих.
              После передышки у меня в гостях Эдик отправляется в свой дальний район города. Меня удивляет его героизм – каждый день он ездит тремя транспортами в школу, а после уроков идёт в музыкальную.
               Транспорт настолько переполнен в эти часы-пик, что ему приходится зачастую ехать на подножке троллейбуса и трамвая. Но менять школу на более близкую к дому он не хочет. Ведь его школа – самая лучшая. Так он считает! После школы он без экзаменов попадёт на физфак университета. Такой эксперимент впервые в городе. А, может быть, и в стране. 
              Эдик рассказывает мне о своей любви к ядерной физике, о том, что он будет выдающимся учёным. Я посмеиваюсь, но он не обижается, а рассказывает мне о тех невероятных открытиях в этой науке, которые ещё предстоит сделать. И он тоже будет иметь к этому отношение!
            У меня дома много книг и журналов, которые выписывает папа. Такие журналы, как «Знание – сила» или «Наука и жизнь» его очень интересуют, как и моего отца-инженера. На письменном столе в пластмассовом стакане у меня стоят авторучки. В том числе и знаменитое золотое перо - Паркер. Здесь же Эдик видит самшитовый нож для разрезания книг. Он так и призывает к бою. Эдик не выдерживает и хватает его, занося надо мной, размахивается, обняв меня за талию и зарычав низким угрожающим голосом:
              - Молилась ли ты на ночь, Дездемона? Молись!
              Я изгибаюсь, отклонившись, чтобы увернуться от кинжала.
              Эдик вдруг замирает, взглянув на меня с изумлением…
              На столе у меня лежит альбом для рисования, привлекающий неожиданно его внимание.
             - Что это? – спрашивает он и начинает листать.
             На первой странице он видит героев оперы «Ромео и Джульетта», нарисованных моей рукой – в старательно воспроизведённых костюмах. 
             - Ух ты! – говорит Эдик.
             - Я люблю ходить в оперный театр. И потом рисую то, что увидела. Особенно тех артистов, которые мне понравились.  Вот здесь Ромео – Нияз Даутов. Он самый лучший тенор нашего театра. А Джульетта – Баранникова. Они оба очень красивые.
             - А это кто? – спрашивает Эдик о других героях.
             - Это из «Травиаты» - Альфред. Тоже Даутов. Видишь, он сидит на скамейке и в руках у него ракетка. Он играет в теннис.
             На следующей странице изображено что-то балетное.
             - Это балет?
             - Да. Это «Бахчисарайский фонтан».  Хан Гирей – Нарыков, Зарема – Калашникова… А здесь «Лебединое озеро». Принц – Ревдар Садыков. Лебедь – Гертруда Баширова.
             - Интересно! – равнодушно замечает Эдик.
             - Хочешь послушать пластинки? Мне удалось достать «Вокруг света» и «От мелодии к мелодии».
             Но Эдик почти не реагирует на ту музыку, которая так волнует меня, с которой связаны мои воспоминания о нашем путешествии на пароходе.

             Осень после «Серго Орджоникидзе» становится очень плодотворной для меня. Её иронично именует мой поэтический гуру Лидия Панфиловна Шмелёва «Болдинской осенью». Я часто пишу стихи – и все они посвящены моим летним переживаниям…

                *
Ах, какое над Волгой зарево!
Нестерпимо горит небосвод!
Пусть тогда ни о чем не сказали мы:
время вылечит – все заживет!

И не нужно тревожить прошлое.
О несбывшемся ты забудь!
Мы припомним с тобой хорошее,
отправляясь в обратный путь...

И пускай голубая осока,
что топорщится в зеркале вод,
заблудившихся ранит глубоко...
Время вылечит – всё заживет!

            Г Л А З А

Холодные и гордые,
они презреньем плавили.
И глубина их черная
меня пылать заставила.

С тех пор в ветра упорные
и сквозь метели снежные
глаза мне снятся черные,
покорные и нежные...

                *               
                Мне грустно оттого, что у откоса
                неразделимы Волга и Ока.
А нас с тобою разделяет осень,
ну, а соединяют - облака...

Мне грустно оттого, что так устало
ты смотришь вдаль, не опуская глаз.
Мне грустно, что я верить перестала,
едва успев поверить в первый раз...

Ты не смотри так пристально и долго -
далекой пристани не увидать тебе.
Между тобой и мной - межою Волга,
а, может, - голубым мостом к судьбе?

Ты не смотри упрямыми глазами:
прилежна память, только - коротка.
Сквозь осени желтеющее пламя
лиловые промчатся облака...

                *
Мне не нужно пылкости и страсти,
чтобы сердце рвАлось из груди.
Ты скажи мне что-нибудь на счастье,
взглядом обожги и уходи...

Слово тихое растопит радость,
а от взгляда взгляду тяжело...
Только больше ничего не надо -
уходи, пока не рассвело!

Если возвратиться ненадолго
приведется, может быть, сюда –
снова взглядом обожги – и только...
Без руки, без слова, без следа..
.             
                *
Опять я здесь.
                Все те же облака
плывут, качая крыльями упругими.
И к ним с надеждою безлистная тоска
корявые заламывает руки...

Пускай,
              что нам казалось на века,
ушло, размытое осенними дождями...
Но голос слышу твой издалека,
как птичий крик, повисший над полями.

                *
Среди вешних ветров, среди осыпей снега,
вспомнишь, вспомнишь ли дни -
                семицветные радуги?
Может, было то горе?..
                А, может, радость,
отзвучавшая эхом,
                отлетевшая смехом,
августовской развеянная прохладой?..

Или вдруг отрезвленный однажды
                прозреньем,
отчужденный разлукой,
                подавленный прозой,
ты забудешь,
              как ночи в нас сыпали звездами –
или памяти прошлого с новым изменишь?

           А потом мне почему-то захотелось наградить героя моей детской влюблённости синими глазами…

                *
На тебя мне трудно наглядеться:
взгляд твой переполнен синевой!
Я хочу перед прощаньем с детством
окунуться в счастье с головой!

Не таи мелькнувшую улыбку,
видишь: я печали не таю.
Я запомню грацию, и гибкость,
и отвагу юную твою!

...А потом через года и дали
суждено мне с горечью понять,
как мы много друг о друге знали,
как нам мало довелось узнать!..

             Но этого мне кажется недостаточно, и я решаю написать роман. Мне хочется изобразить моих друзей и подружек – и я решаюсь перенести действие в некое прошлое, чтобы никто не мог догадаться, о ком речь в этой книжке. Называю её «Каравелла «Белая лилия», или Необыкновенные приключения современных людей в далёком прошлом».
              Все мои герои охвачены пылкими любовными чувствами, как и положено в романе. Моё дружеское расположение выражается в том, что Фариде я уступаю Лёню. Она ведь влюблена в него, не так ли? Имя у него в романе Артур Диккенс… Ничего себе – дала фамилию известного английского писателя! А Эдика я поручаю заботам моей другой подружки – одноклассницы Люды. Он в романе – некто вроде Паганеля, который вечно попадает в нелепые ситуации и приключения. К тому же книжный герой – пианист. По имени Эдмон Дантес.
                Почему Эдмон Дантес? Ну, Эдмон – это понятно, созвучие Эд-Эд. Но отчего возник Дантес – не знаю. Впрочем, отчего Дюма наделил своего героя такой фамилией – он ведь, наверняка, знал историю дуэли Пушкина? А Эдмон Дантес в романе Дюма – положительный герой. Как это можно сочетать с тем, что Дюма первый стал переводить Пушкина на французский! И Пушкин вообще его коллега! Он и кровью своей негритянской – родственник Дюма.
            Меня, Людку и Раиску увлекает это занятие – сочинение романа. Придумываем сюжет мы втроём. К нам присоединяется Фаридка. А записываю – я. Вместе с Людкой мы разыскиваем рисунки для романа. Кое-что я рисую сама, а что-то приходится заимствовать из журнала «Советский экран».

            «Эх, ты – писательница!.. – усмехается закадровый голос. – Эдик – вот кто станет настоящим писателем! И полвека будет дружить с твоим любимым поэтом Евтушенко. И будет писать о нём, и будет описывать свои приключения».

                XXI
 
          Декабрь становится для меня событием – перехожу в новую школу. Это школа для старшеклассников, здесь можно получить не только аттестат зрелости, но и настоящую профессию. В новой школе я буду референтом по делопроизводству со знанием машинописи и стенографии. Мечта для сочинителя! А ещё вместе со мной учатся будущие строители, сантехники, воспитатели детских садов, обувщики…
            Когда-то в этом здании была Мариинская гимназия – и я тоже чувствую себя гимназисткой, под стать этой школе с просторными классами, высоченными потолками, широкими лестницами и огромными старинными зеркалами на лестничных площадках. И ребята там куда взрослее моих бывших одноклассников. Мне кажется, что и я сразу повзрослела. 
           Подкрадывается и день рождения – мне вот-вот исполнится 14. А это значит, что пошёл пятнадцатый год, а там и до юности рукой подать…
            Приглашаю Эдика на свой день рождения. У меня одни девочки – он первый мальчик, которого мне захотелось пригласить, чтобы девочкам было весело. Я уверена, что он справится со своей задачей. Хотя кое-кто из моих одноклассников меня поздравлял и дарил мне подарки, я не пригласила никого из них. Пять девочек и один мальчик – мы сидим за столом и чинно беседуем. Не танцуем, не поём, а говорим, говорим… И Эдик дирижирует нашей компанией вполне умело и темпераментно. Девочки его не смущаются, потому что он умеет играть роль подружки!
            Эдик видит у меня песенник, составленный мной и оформленный моими рисунками. Мне даже не приходит в голову, что такой песенник мог бы быть издан и продаваться в магазинах. Кстати, нарасхват был бы – слов этих песен днём с огнём не найти. 
            - Галь! Дай мне, пожалуйста, твой песенник. Здесь есть клёвые песенки с отличными словами. И как это ты все их разыскала и собрала вместе?          
            - Просто запомнила… - сказала я. И это была чистая правда. – Бери, конечно, изучай. Только не потеряй, смотри!

            На новогодний вечер я прихожу к Раисе Муслимовой в её знаменитую школу. Кое-кого из Райкиных одноклассников я помню ещё по прежней школе. Но в её классе учится Эдик – и я вижу его на этом празднике. Он в тёмно-сером костюме и узком галстуке. На вечере играет эстрадный оркестрик – ударные, аккордеон, кларнет, труба и фортепиано. Эдик за пианино – лихо наигрывает песню из фильма «Летите, голуби». В оркестре есть свой солист, долговязый сутулый парень с вытянутой вперёд шеей. Он довольно уныло выводит:

Вот и стали мы на год взpосле-е-ей,
И поpа настаё-о-от -
Мы сегодня своих голубе-е-ей
Пpовожаем в пpощальный полё-о-от.
Пусть летят они, летя-а-ат,
И нигде не встpечают пpегpа-а-ад.

            После концерта начинаются танцы. Я одета в строгую форму – это новая форма мятного цвета с круговыми складками на юбке и белым шёлковым воротником. Эдик приглашает меня на танец – танцевать он по-прежнему не умеет, но у него белоснежная рубашка и волна приятного запаха какого-то незнакомого одеколона. Я прикрываю глаза и вдыхаю этот запах…

            Весной Эдик, в свою очередь, приглашает меня на день рождения. 1-го апреля. Я, конечно, знаю поговорку «Первый апрель – никому не верь!». День бесконечных розыгрышей, день весёлого вранья, день смеха и юмора – поэтому не верю, что он надо мной не подшучивает.
             Эдик живёт в спальном районе, а я в центре города, и не решаюсь ехать к нему одна. А вдруг он обманул, и никакого дня рождения нет? Поехала с бабушкой. Оставила её внизу, у дверей подъезда, а сама поднимаюсь на третий этаж. Открывает дверь мама Эдика – я вижу, что это она. Так похожи их лица! Только у неё пышные каштановые волосы, собранные в высокую причёску.
             - Здравствуйте, Валентина Николаевна! – говорю я, решаясь задать главный, кажущийся таким нелепым, вопрос. – А правда, что у вашего Эдика сегодня день рождения?
              - Правда, - говорит мама.
              И, не успевает она ничего добавить, как я кричу, перевесившись через перила:
              - Бабушка! Иди домой! У Эдика, правда, день рождения!
              Именинник в глубине квартиры в окружении друзей. Он в нарядной белой рубашке, пахнущей утюгом и одеколоном.
               Наконец, я взглядом обвожу квартиру – хоть это и хрущёвка, но довольно просторная. Я вижу полированный сервант с синими хрустальными бокалами, вместительный фарфоровый чайник в разноцветный горох, тонкие и нежные блюдечки и чашечки, похожие на яичную скорлупу. В проходе стоит полированный книжный шкаф с золочеными корешками: Чехов, Шиллер, Джек Лондон, Майн Рид, Жюль Верн. У стены – большой комфортный диван. В полуоткрытую дверь спальни посверкивает на полированном трельяже цветное стекло пепельниц, духов и пудрениц. На пианино в гостиной возвышаются сталагмиты больших ваз, которые называются богемскими, как я потом узнаю. Особенно поражает меня сине-розовая ваза, прихотливо закрученная переливающимся под светом люстры тяжёлым винтом. А другая – словно ледяной прозрачно-золотистый утёс. Узорчатая драпировочная ткань как театральный занавес отделяет кухню и коридор от гостиной.
           Я робею от этой обстановки. Квартира мне кажется очень красивой, изысканной. Я думаю: здесь обитает какое-то аристократическое семейство. Я почему-то не вспоминаю, что у нас тоже есть квартира, которую получил папа. Мы пока в ней не живём. Она обставлена тоже красивой полированной мебелью – и мы ждём момента, когда соединим две квартиры в одну трёхкомнатную, мечту для нашего семейства, состоящего из трех поколений.
            Ребята и девочки усаживаются за раздвинутый стол и готовятся попробовать угощенье. Эдик берёт кусочек сыру – совсем как ворона – а потом кусочек колбаски. Пробует без вилки, вздыхает… и облизывает чистые аккуратные пальцы. Я торжествую – тоже люблю облизывать пальцы! После этого мне становится легко и робость куда-то исчезает. Да он свой!

                XXII

             Наступила моя четырнадцатая весна, Волга освободилась от ледяных оков, а сердце – от рутины школьной жизни. И я опять вспомнила прошедшее лето, и на меня накатило внезапное чувство потери, то острое чувство, которое я пережила при расставании с Лёней. 
              Вот и каникулы. Я узнала, что «Серго Орджоникидзе» снова выходит в рейсы, и мы с Фаридой решаем встретить теплоход в надежде увидеть Лёню.
             Ранним утром мы приехали в порт и залюбовались лебединым обликом нашего ковчега.
             Матросы у трапа сказали, что Лёня здесь и назвали номер его каюты. Робея, я решаюсь постучаться.
             Через некоторое время открывается дверь – и на пороге Лёня. Только что это? Я упираюсь взглядом в его грудь – таким высоким стал наш друг. И волосы потемнели… или не успели выгореть. Он русый, а не блондин. Странное разочарование охватывает меня – я ждала другого юношу…
             Мы приглашаем Лёню в музыкальный салон – и там сидим без особого энтузиазма. Медленно и спокойно говорим ни о чём. Темы для разговора куда-то исчезли. И у Фариды такое же состояние – она не помогает мне в моей растерянности.
            Наконец, я спрашиваю, какая у него любимая песня теперь.
            - «А у нас во дворе есть девчонка одна…», - отвечает Лёня.
            Как символично! Ничего больше не нужно выяснять – всё и так понятно. И Лёня ни разу не улыбнулся, хотя бы из вежливости. И не засмеялся… Может быть, он разочарован – предполагал, что я тоже вытянусь вверх на полголовы. Я не хочу больше длить бессмысленную встречу.
            - Лёня, извини, нам пора идти… - говорю я твёрдо. – Счастливого пути тебе!
            В коридоре нас ловит один из матросов и зазывает к себе в каюту на угощение. Немного поколебавшись, мы принимаем приглашение.
            В каюте неожиданно встречаем Олега. Глаза его жёсткие и колючие. Мне становится понятно, что он пришёл на пароход, чтобы разоблачить меня, застать наше свидание с Лёней. Ну, что ж! Убедился в своих подозрениях – слава богу, я пришла на встречу не одна, а с Фаридкой.  Друзья-матросики насплетничали ему обо мне и нашей весёлой компании. Видимо, Олег ещё с прошлого года шпионит за мной – так я подумала.  И этот тоже меня разочаровывает!
            На скромном каютном столике немудрёная закуска из камбуза и красное вино. Матрос наливает нам по полстакана.
            - Пейте девочки, за открытие навигации! Не бойтесь – это сухое.
             Я, честно говоря, никогда не пила вино. Но возмутившись поведением Олега, решаю окончательно разозлить его – и опрокидываю в себя содержимое стакана. Знай наших, шпион несчастный!
            Олег сузил глаза и зло усмехнулся. Еле сдерживает гнев. Пытается облить меня презрением.
            «Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно!» – думаю я.
             Мы прощаемся и уходим с парохода.
             Больше я Олега никогда не встречала, хотя мы из одного города. Может быть, он уехал?

                *
 
            Воскресенье. Папа у зеркала расчёсывает влажные чёрные волосы: он вымыл голову, и я любуюсь, как он аккуратно расправляет волны, делает пробор, придаёт причёске гладкость и блеск. Ещё один взмах расчёски – и он становится похож на голливудского героя.
             Папа напевает песню:

На Волге широ-о-окой,
На стрелке далее-о-окой
Гудками кого-то зовёт парохо-о-од.
Под городом Го-о-орьким,
Где ясные зо-о-орьки,
В рабочем посёлке подруга живё-о-от.

              Наверное, что-то похожее было в его жизни, с таким чувством он поёт эту песню!
               А, может быть, ему просто нравится, что девушка забыла о свидании, потому что читала в это время книгу? Ведь мой отец так любит книги и добывает их с невероятной для того дефицитного времени виртуозностью.

Свиданье забы-ы-ыто,
Над книгой раскры-ы-ытой
Склонилась подруга в окне золото-о-ом.
До утренней сме-е-ены,
До первой сире-е-ены
Шуршат осторожно шаги под окно-о-ом, - поёт папа, наслаждаясь  не только мелодией, но и словами.

                А я обмираю и думаю: «Наверное, и правда – живёт рядом с Лёней его будущая подруга из рабочего посёлка Сормово…».

                XXIII

              В Казани снова весна. Во Дворце пионеров сегодня праздник – городской КВН школьников. Мне так хочется пойти, но я простужена и приходится сидеть дома. Я представляю, какая это будет интересная программа! Самые талантливые и остроумные ребята сегодня собираются во Дворце, чтобы соревноваться друг с другом.
              В окна заглядывает синий вечер – и в этот момент раздаётся звонок телефона. Это Фарида.
             - Галь! Тебя чего во Дворце пионеров не было?
             - Да я простудилась!
             - Жаль! Такой праздник был чудесный! И Эдик был. Он эрудит команды 131-ой школы. И ещё он, ты не поверишь, пел «Куплеты Мефистофеля» на свои слова.
             - Хм! – недоверчиво реагирую я.
             - Я даже попросила у него текст – он мне дал шпаргалку…  послушай!

Собрался здесь род людской.
Суетятся и шумят,
КВН создать хотят.
Здесь сцепились в жаркой схватке
Две команды хохмачей
И друг друга осыпают
Жаром пламенных речей!

            - Ну и что?.. – говорю я безучастно.
            - А потом мы вместе пошли домой до Кольца.  Он проводил меня до трамвая, а сам пошёл на троллейбус. Я ему сказала, что он прекрасно пел.
           - Щедрый комплимент!
- Знаешь, по-моему, в Эдика тоже можно влюбиться.
           - Влюбиться? В Сухуми? Не смеши меня! Ты с ума сошла! Ой, умираю со смеху!
- Зря умираешь со смеху! Да ты знаешь, как он поёт?
- Ещё чего придумала!
           - Честное слово! У него такой голос! Настоящий!
Он поёт даже лучше, чем Лёня!
- Лучше? Не может быть!
            - Почему не может? Если ты влюблена в Лёню, значит, лучше него никто не может петь?
- А ты что, уже не влюблена в него?
           - Ну-у… просто предположила, что и лучше петь возможно… А Эдик поёт – просто чудо!
            - Ладно. Не будем спорить. Можешь влюбиться в Сухуми – разрешаю. Я во всяком случае никак не мешаю. И не собираюсь быть твоей соперницей.

             «Этот мальчик и вправду станет певцом. Оперным певцом и учеником Нияза Даутова, того самого, который пел Ромео, а ещё Эдвина в кинофильме «Сильва», - говорит мне закадровый голос.

            Осенью Эдик приходит ко мне, как обычно, в гости по дороге из школы домой. Рассказывает, как летом он работал в археологической экспедиции, и на пасеке, куда он зашёл случайно, в его шевелюре запуталась пчела, и весь рой набросился на него. Как он убежал в поле, катался в хлебах, но спастись от этой жужжащей беспощадной смерти было невозможно. И тогда он рванул в лес, где они, наконец, отстали. Более 100 укусов получил – и почти не распух. Но как остался жив? – вот чему удивлялся врач,  делавший ему уколы и достававший  последние жала.
            Слушая его рассказ, которому Эдик пытался придать легкомысленный оттенок – мужчина же! – я ужаснулась настолько, что одна мысль о том, что его могло не быть в живых, потрясла меня. Я словно чувствовала, что что-то непоправимое могло произойти и с моей жизнью!

             В ноябре мы собираемся у Элки Шейн, с которой я учусь в школе. Только я в 9 классе, а она в 10-м. С ней нельзя не дружить – такая она весёлая, остроумная, бойкая. Она небольшая, вся такая кругленькая и хорошенькая. Тёмные глаза Элки всегда полны какого-то только ей присущего задора, а ещё она умна, начитанна и тоже пишет стихи. Как не подружиться с поэтессой!
              В те дни мы были увлечены анкетой Карла Маркса и по возможности честно заполняли её, даже не подумав, что кто-то может воспользоваться нашей откровенностью. Элка писала, что её отличительная черта – оптимизм, что в людях она больше всего ценит романтичность, а её мечта – минимум, стать газетчицей (так мы непафосно называли профессию журналиста), максимум, написать что-то вроде «Войны и мира».
              Сегодня не день рождения, не праздник – просто кто-то из наших школьных друзей заявил, что надо бы собраться у Элки дома 24 ноября. Ведь этот день бывает только раз в году. Встретимся – запомним, может быть, на всю жизнь.
               Дом Шейнов очень гостеприимный. Родители Элки – врачи. А отец к тому же военный… да ещё фронтовик! Он начальник медчасти танкового училища, поэтому с удовольствием шутит с гостями на медицинские темы. Родители принимают нас, как долгожданных друзей дочери.
              Я прихожу с Рустамом, моим одноклассником и, пожалуй, ухажёром. Ходит за мной повсюду, носит портфель, провожает домой. Охраняет, одним словом, и с некоторых пор опекает меня.
              Вот тебе и раз! У Элки в гостях встречаю Эдика. Они, оказывается, знакомы. Элка, конечно, была во Дворце пионеров и слушала там его выступление – после этого и пригласила к себе.
             Мне очень нравится у Элки дома, он очень уютный, этот дом. Его не хочется называть просто квартирой – дом! С красивой люстрой под потолком просторной комнаты, низкими модными диванами и креслами, с современным торшером, сотворённым, как позже рассказала Элка, её папой – мастером на все руки. Пианино «Красный Октябрь» так и ждёт желающего на нём сыграть.
            В начале вечера за пианино садится мать Элки – кудрявая, весёлая, как и дочь. Она играет попурри из песенок, вальсов и киномузыки. Потом, вскрикнув: «Ой! Пирог подгорает!», - убегает на кухню. А крышка пианино открыта и словно говорит: «Ну, кто следующий?».
             Мы рассаживаемся за уставленный разной снедью стол, оживлённо готовясь попробовать что-то горячительное в разноцветных бокалах. Лёгкое, лёгкое, конечно! Скорее всего сухое вино.
             Илья Генрихович, готовясь произнести тост, обрушивает на восторженных детей очередной анекдот:
             - Приехали пожарные на вызов тушить больницу. Ну, всё сделали, как и подобает настоящим героям: пожар потушили, в грязь лицом не упали… После окончания тушения командир расчёта докладывает главному врачу: «Задача выполнена, возгорание ликвидировано. Правда... есть пострадавшие. Девять человек. Семерых мы откачали, а двоих, к сожалению, спасти не удалось». После этих слов главврач бледнеет и, заикаясь, говорит: «...К-как семерых откачали??? Р-ребята, вы же морг тушили!..».
             Аудитория за столом взрывается хохотом.
             - А что такое морг?.. – робко спрашивает кто-то.
             - Вырастешь, Саша, узнаешь! – цинично отвечает ему сосед.
             Смех вспыхивает с новой силой.
             Елизавета Ильинична выносит из кухонных недр свой знаменитый шедевр – торт «Косолапый мишка». На руке балансирует поднос, в другой руке дымит сигарета. Торт временно водружается на журнальный столик. Голосом Анны Маньяни она побуждает Элку следить за тем, чтобы у гостей были полные тарелки и хороший аппетит.
            Некоторые стеснительные девочки разглядывают богатый по тем бедным временам стол, не решаясь приступить к еде…
            Неожиданно Илья Генрихович разражается афоризмом:
            - Если женщина отказывается от секса, не пьёт водку и не курит… значит, её родителей сегодня вызвали в школу…
            Не успевают занятые закуской школьники захихикать, как Елизавета Ильинична реагирует:
            - Илья! Не смущай детей, дай им покушать!
            А открытая крышка пианино тем временем нетерпеливо вопрошает: «Кто следующий? Ну, кто следующий?..»

             Эдик садится за инструмент, кладёт руки на клавиши – сейчас, наверное, сыграет «Тишину»…
             Но вместо знакомой песни звучит вступление к романсу, который я однажды слышала по радио в исполнении Шаляпина:

Уймитесь, волнения стра-а-асти!
Засни, безнадежное се-е-ердце!
Я плачу, я стражду –
Душа истомилась в разлу-у-уке…
 
             Это – «Сомнение» Глинки. Я удивлена, но ещё больше поражаюсь, когда Эдик начинает петь. Нет, не так, как поют в компаниях, даже не так, как пел мне Лёня. Я не верю своим ушам! Не может быть! Он поёт, да, поёт! Настоящим оперным голосом. У меня кружится голова и бьётся сердце. Мне кажется, что в голосе Эдика присутствуют шаляпинские интонации – ну, конечно, он подражает великому певцу! Но и его собственный голос – особенный. Как будто живёт отдельно от Эдика – никогда бы не подумала, что у школьника может быть такой мощный взрослый голос. Баритон, это баритон! Кажется, от этого голоса звенят стёкла, а комната явно мала, чтобы вместить такой большой звук.
            И тут я замечаю, что смотрю на Эдика как будто на незнакомого мне юношу. Ему уже скоро исполнится 18, он перестал стесняться своей близорукости – и очки в роговой оправе ему идут. И посадка за пианино у него красивая, и руки… И вообще – он не Сухуми никакой, а очень даже похож на киноактёра Василия Ливанова из фильма «Коллеги». Ну, вылитый Саша Зеленин! Вот это метаморфоза!

            Пройдут годы, и дочь Шаляпина Марфа в английском городе Ливерпуле скажет Эдику «браво!», когда он споёт у неё дома «Очи чёрные». И добавит, что его голос похож на папин. Только баритон. «Волжский голос, потому и похож», - подумаю я, когда Эдик поделится со мной подробностями этой сказочной встречи.

             Но я не слишком удивлюсь – ведь в жизни моего мужа было столько невероятных встреч и приключений! Когда он мне рассказывает о них – то словно ведёт меня за руку в какие-то волшебные дебри неведомых мне миров… Я слушаю, ахаю удивлённо и с восторгом смотрю в его глаза за дымчатыми стёклами очков. Хотя пора бы уже и привыкнуть удивляться. Сколько всего было в его и моей жизни! И сколько ещё будет… Я хочу в это верить!