Глава девятнадцатая. Грядущие перемены

Лихолетье Книга третья.
Глава девятнадцатая. Грядущие перемены.

 Совсем недолго пробыл Генеральным секретарём ЦК КПСС Юрий Владимирович Андропов. С ноября 1982 по февраль 1984 года. Осенью 1983 года его здоровье заметно ухудшилось и 9 февраля 1984 года он умер. На его место был избран Константин Устинович Черненко.
 Убирая в аптеке с видного места портрет Андропова с траурной лентой, Нина Ивановна Печерникова попросила своих сотрудниц не убирать слишком далеко траурную ленту. Уж очень плохо выглядел новый Генеральный секретарь. Однако же, никто не думал, что так скоро это произойдёт. Черненко уже не станет 10 марта 1985 года.
 Никто тогда, даже и в самом страшном сне, не мог предвидеть, что сразу же после его смерти страну начнут сотрясать катастрофические катаклизмы, связанные с избранием Генеральным секретарём ЦК КПСС молодого и говорливого Горбачёва. И эти потрясения с самого начала новый Генеральный секретарь назовёт перестройкой. Причём, всего и вся. Именно, она, его "перестройка", и приведёт к гибели великую державу Советский Союз.
 Казалось бы, внешне ничего катастрофического в стране не происходило. Только лишь звучали по радио и телевидению и сыпались со страниц газет и журналов партийные бравурные и пламенные призывы о необходимости быстрейшего перехода к гласности и демократии. Но, особенно, в основной массе, народ на них внимания почти не обращал.
 Считая всё это очередной шумихой и политической трескотнёй, какой-то новой кампанейщиной. Вроде того, как: "Выполним и перевыполним!", "Борьба за экономию и бережливость", "Рабочее время - работе" или же "Экономике - быть экономной!".
 В стране, казалось бы, всё было по-прежнему. Незыблемо и прочно. Работали все фабрики и заводы, борьба шла за выполнение планов очередной пятилетки и Продовольственной программы. Родители ходили на работу, а дети в ясли-сады, школу, студенты - в техникумы и институты.
 Но только вот, почему-то, всё острее и острее стала чувствоваться нехватка в стране продуктов питания, да всё полнее и полнее стали набиваться в выходные дни пригородные электрички до Москвы за колбасой.
 Появилась такая шутливая загадка: "Длинная, зелёная и пахнет колбасой. Что это?".  И все смеялись этой новой шутке, считая нехватку колбасы временными трудностями. Эти поездки вошли даже в привычку, считались уже не столь обременительным развлечением в выходной день.
 Тем более, что от Тулы стоимость проезда стоила всего рубль девяносто копеек. То есть, менее стоимости килограмма колбасы. Холодильники у всех дома были по-прежнему полны. Возрождалась привычка в организациях и учреждениях праздновать, прямо на рабочих местах дней рождения и юбилеев, проводов на пенсию.
 Никакого голода никто нигде не ощущал. Жизнь, по-прежнему, казалось, безоблачной и светлой, радостной и прекрасней. Все были веселы и довольны жизнью, уверены в своём будущем.
 Перестройка и гласность, казались, продолжением этого праздника жизни с прекрасными песнями по телевидению и радио, речами и демонстрациями. После правления Андропова, с его "закручиванием гаек", то есть, попытками бороться с расхлябанностью и расточительностью в производственной и общественной жизни, эта самая перестройка с гласностью и демократизацией общества, казались, теперь всем настоящим торжеством свободы и демократии.
 Которая должна была бы реформировать все сферы жизни общество и подвигнуть его на достижение дальнейших высот в строительстве светлого коммунистического будущего.
 Но на деле, все эти "реформы" нового словоохотливого генсека, с его новой командой, оказались для страны не столь безобидными. Все эти реформы таили в себе нешуточную опасность для самого общества и советского общественного строя.
 Все новые веяния и его речи были, всего лишь, дымовой завесой, прикрытием, непонятных пока народу замыслов и планов, направленных на разрушение существующего общественного строя.
 Возможно, Горбачёв и сам не понимал того, что творил, упиваясь своим словоблудием под рукоплескания капиталистического запада. Но результаты его перестройки обнаружатся значительно позже, когда крушение страны станет очевидным и неизбежным.
 Но тогда об этом мало кто догадывался, не подозревал, не чувствовал и не понимал грозящей опасности. Не понимал этого и сам Сергей. Вот потому, когда Матвей Николаевич Маленчев, решивший окончательно уйти на пенсию, прощаясь за дружеским столом в редакции, вдруг неожиданно сказал:
 - Дай, вам Бог, ребята, пережить эту перестройку!
 И выпил тут же рюмку водки, не чокаясь и не дожидаясь всех. И это тоже всех удивило. Совсем это не было на него похоже, всегда общительного и выдержанного в словах и поступках человека.
 И никто не осмелился тогда у него переспросить: "Что означают эти его слова? Что он имел ввиду?". Слишком большим было к нему уважение, к его авторитету, как к старинному партийному работнику и фронтовику, чтобы его переспрашивать или же уточнить высказанную им мысль.
  Но такое вот его высказывание не могло не удивить присутствующих в редакции. За столом застыло неловкое молчание в ожидании продолжения сказанного. Но Маленчев молчал. И все молчали. Сергей почувствовал в этом неловком молчании какую-то скрытую угрозу и тревогу, повисшую в воздухе. Все пытались разгадать  сказанное им за столом в столь торжественную минуту. 
 Но разгадка на ум никому не приходила, тревога оставалась. Но откуда она, эта тревога взялась?  Матвей Николаевич задумчиво смотрел в окно. Сергею было почему-то его жаль: "Не понимает, старик, что сейчас происходит в стране. Не может перестроиться. Он весь ещё в плену своих старых убеждений".
 Стране нужен новый мощный рывок вперёд, свежее дыхание для дальнейшего продвижения к социализму. Обязательно нужен! Слишком уж всё расслабились и попривыкли к безмятежности, самоуспокоенности, что всё хорошо у нас и прекрасно. А недостатков в стране ещё уйма. С той же дисциплиной и воспитательной работой. Есть над чем работать и работать.
 Гласность и демократизация общества должны раскрыть энергию масс, закрепощённую излишней регламентацией, пробудить в человеке творческий потенциал для технического совершенствования производства и роста экономики, для развития производительных сил...
 "Или же ему, Матвею Николаевичу, просто не хочется уходить на пенсию?- вдруг подумал Сергей.- Мог бы ещё и поработать. Парткому, да и редакции, он тоже сегодня нужен. Оставили бы без проблем...".
 И тут Сергею стало стыдно за эту мысль: "Нет, не такой он человек. Ведь сам он попросился на пенсию? Что-то здесь не то! Но что?".
 Ведь сегодня объявленная в стране перестройка в самом разгаре. С экранов телевизоров не слезают "архитекторы" и "прорабы перестройки", радио и газеты трещат перестроечными фразами, гласность выдаёт "на гора" не только лозунги и призывы, но и выявляет всё больше и больше имеющихся в стране недостатков. Это же хорошо! Нужно искоренять непростительные промахи в строительстве социалистического общества с "человеческим лицом".
 Эта фраза нового генсека прочно засела у всех в головах. Но какое сейчас лицо в стране никто не знал, да и не интересовался. С экранов кинотеатров хлынули зарубежные фильмы с откровенными сексуальными сценами, до того запрещёнными и непозволительные для советского общества.
 Не отставали от телевидения центральные и региональные газеты и журналы. Многим это не нравилось, а иным казалось, что так это и должно быть в свободном обществе.
 Потому, видно, все сидящие за столом в редакции и промолчали, что не знали, как на эти слова реагировать. Сделали вид, что не расслышали его слов. Никто не желал противиться взятому курсу партии на перестройку, дискутировать и спорить с ним в торжественный момент его проводов на пенсию.
 Человека уважаемого, коммуниста и журналиста с многолетним стажем. Все любили Матвея Николаевича. Потому никому не хотелось переходить сейчас за столом на столь серьёзную тему.
 Да и некому было здесь размышлять над этим. Не многие задумывались над сущностью перестройки, что и как надо перестраивать, а воспринимали её как лишь данность, спущенную им сверху для исполнения.
 Только Элеонора Кузьминична резко вскинула брови при этих его словах, но тоже промолчала, опустив глаза к своей тарелке. Хитро улыбнулась Бутинова. Ей-то перестройка нравилась, как и происходящие в стране процессы.
 Демократия и гласность манила молодёжь, кажущейся своей безудержной свободой во всём, "как на Западе". И она себя тоже причисляла к молодёжи.
 Эти слова Матвея Николаевича не столько удивили Сергея, сколько озадачили: "С чего бы он это так?". Он считал его человеком умным и настоящим коммунистом. Выдержанным и сдержанным в подобных высказываниях. Но вот такие его слова против линии партии были, по его мнению, здесь опрометчивы и совсем не к месту.
 Реакция многих, сидящих здесь за столом, могла быть совсем неоднозначной. Не все его поняли бы или постарались понять. Его проводы на пенсию могли бы быть испорчены ненужными спорами о том, чего никто ещё не знал и не понимал.
  Но большинство сделали вид, что не расслышали сказанных слов, занятые едой и разговорами между собой на далёкие от политики темы. Пытаясь, всё же, что-то понять и прочесть в его глазах, Сергей взглянул искоса ему в лицо.
 Глаза старого коммуниста-фронтовика были печальны. Но они поняли друг друга. Их взгляды встретились. Матвей Николаевич понял немой вопрос Сергея и также ответил взглядом: "Лихие времена грядут, дорогой мой, так что держись ты тут со своей газетой. Я всегда готов прийти к тебе на помощь, даже находясь на пенсии...". Сергей улыбнулся ему, встал и, подняв бокал, произнёс:
 - Дорогие рабкоры, друзья-журналисты! Давайте поднимем бокалы и выпьем за здоровье нашего Матвея Николаевича, талантливого журналиста с ещё фронтовых лет. Мне лично будет его очень не хватать в редакции. Его материалов. Давайте попросим Матвея Николаевича не забывать нас и наведываться к нам почаще со своими мыслями и предложениями, а лучше и со своими очерками, рассказами и стихами. За продолжение вашей творческой жизни, Матвей Николаевич!   
 Все дружно поддержали его слова. Раздался звон фужеров и бокалов, посыпались со всех сторон пожелания и маленькое торжество продолжилось. Однако же, Сергею показалось, несмотря на весёлый тон его поздравления, что Матвей Николаевич несколько расстроился, что он слишком уж пессимистически смотрит в своё будущее, а также комбината, да и страны в целом. И он знал почему.
 Слишком много физических и творческих сил, здоровья отдал Матвей Николаевич стране, предприятию и Крутому Яру. Сергей понимал, что его уход на пенсию был  обусловлен не столько его возрастом, сколько предчувствием каких-то кажущихся бед, грозящих стране.
 А он уже стар и не молод, не в силах теперь бороться против наступающих перемен. Но что в них страшного, в этих переменах, этого Сергей не понимал. Чего же он боится?
 "Так что же это у него такая за фобия?- размышлял он,- нужно с ним поговорить  об этом, как-нибудь, наедине". Конечно же, только не сегодня, в день его проводов. Не в таком вот его упадническом настроении, когда ему так нехорошо. Нужно просто постараться его понять и переубедить, что не всё так плохо в стране, как ему сейчас кажется.
 Конечно, многое в этой перестройке ныне Сергей тоже не понимал и многое его не удовлетворяло. Что перестраивать и как перестраивать? Из речей Горбачёва это было трудно понять. Всё тонуло в его трескучих фразах и многословии о "развитом социализме" или же "социализме с человеческим лицом".
 Получалось, что раньше у нас социализм был с нечеловеческим лицом? Но на это не многие тогда обращали внимания. Мало ли что придумал генсек. Значит, знает что говорит, а наше дело выполнять все предначертания партии.
 Внешне пока ничего в стране не изменилось, ничто не предвещало никаких бед и негативных перемен. Работа комбината была, как всегда, на должной высоте. Предприятие не выходило из числа передовых не только в области, но и в стране. Было оно одним из лучших в металлургии. Зарплаты и премиальные были у работников комбината неплохими, даже и в редакции. За счёт премиальных. Не многие журналисты других предприятий могли бы похвастаться этим.
 Люди на комбинате были довольны жизнью. Подсобное сельское хозяйство успешно развивалось. Печи работали исправно. Фитинги реализовывались не только внутри страны, но и её пределами, во многих странах мира. Выпускать начали даже оцинкованными для молочной промышленности.
 Их охотно брали, например, в Прибалтике. Начато было строительство ещё одного, не меньшего по площади, цеха по производству фитингов, но только с конической резьбой. И это было замечательным новшеством не только для комбината, но и для всей страны. 
 Кстати сказать, таких цехов в Союзе было не более двух-трёх, но значительно меньшего размера, небольшой производительности. На комбинате его можно было бы считать и третьим заводом. Вторым по возрасту был цементный цех.
 Вот только этот второй цех несколько сегодня "хромал" в производстве цемента, а также в отношении трудовой и производственной дисциплины, а значит, и в выпуске качественной продукции. Нередки были аварии.
 Над этим ломало голову всё высшее руководство комбината. Но особых перемен там не происходило. Никакой инициативы, кроме лозунгов и призывов. Вот таким было, например, тревожным сообщение из производственного отдела комбината, опубликованном в одном из последних номеров газеты:
 "Из-за неудовлетворительной работы вращающейся печи №2 в июле текущего года срывается выполнение государственного плана. Значительно ухудшилось качество выпускаемого цемента. Руководители цеха, во главе с начальником Жаворонковым, парторгом Курозовым и предцехкомом Строговым, плохо мобилизуют технологический персонал и инженерно-технических работников для стабилизации работы коллектива.
 Вращающаяся печь №2 долгое время работала с разуплотнёным холодным концом. На текущий месяц была намечена остановка этой печи на ремонт, но начальник цеха не принял необходимых мер по созданию запасов клинкера. И это не позволило начать своевременно ремонт.
 Руководителям цеха, всему коллективу необходимо принять срочные меры к улучшению работы цеха.
23 июля 1985 года. Начальник производственного отдела Е.Новиков".
 Публикуя это сообщение, Сергею тоже показалось странным резкое ухудшение работы  цеха в последнее время. Именно, тогда на комбинате своевременно, и в первую очередь, решались все вопросы обеспечения работников цементного цеха всем необходимым.
 Литвинов и раньше не допускал никаких упущений в обеспечении жизнедеятельности  основных цехов комбината. Сам лично строго контролировал работу каждого агрегата, цеха, участка. А тут? В чём же причина такой расхристанной работы цементников?
 Руководителями цементного цеха, как сам начальник, так и парторг, были в коллективе комбината, весьма, уважаемыми людьми, довольно авторитетными, опытными и профессионально грамотными специалистами высокого класса.
 Особенно большим авторитетом на Крутояровском металлургическом комбинате пользуется до сих пор многолетний руководитель цеха и высококлассный специалист своего дела Жаворонков, награждённый за хорошую работу многими высокими правительственными орденами и медалями.
 Его подозревать в некомпетентности трудно. До перестройки цех под его руководством работал много лет стабильно и с высокими показателями. 
 Опытным партработником был и нынешний начальник смены, а теперь вот уже ещё и секретарь партийной организации цеха Курозов. Хотя и новый председатель цехкома Строгов, что мастером на силосах, за небольшой срок работы в цехе тоже показал себя неплохим руководителем.
 Правда, Сергею трудно было что-либо сейчас сказать о председателе цехового комитета профсоюза Строгове. Он лишь недавно появился в цехе и в этой отрасли. 
 Говорят, что он работал раньше где-то на заводе железобетонных изделий заместителем начальника цеха. Но вот каким он был там специалистом, пока что этого никто не знал. Всё это было отмечено в его трудовой книжке и автобиографии в отделе кадров.
 Строгов показал себя с первых дней на комбинате не только человеком чрезвычайно активным, умеющий по-деловому выступать, остро критиковать имеющие недостатки на комбинате, но ещё и хорошо организовать работу на самих силосах. Там поддерживались чистота и порядок.
 Как-то Сергей заскочил к нему на его силосные башни. А он там самолично долбит ломом спрессованную глыбу из цементной пыли. Сергей ему:
 - Яков Константинович! Неужто ты сам? А где твои работники?
Смахнув пот с грязного лица, Строгов недобро взглянул на Сергея и недовольно
 буркнул:
 - Там, где они и должны быть, на рабочих местах...
 И отвернувшись от Сергея спиной, продолжил долбить цементную глыбу. С ног до головы он был весь в цементной пыли.
 Заметив его явное нежелание разговаривать и посчитав, что он сейчас слишком занят, Сергей не стал уточнять ситуацию, а развернулся и пошёл дальше, куда он и направлялся.
 К бентонитовому участку ремонтно-строительного цеха. Там ему нужно было взять интервью у начальника участка по поводу изготовления железобетонных изделий для строящегося свиноводческого комплекса.
 Но всё равно, Сергей был просто шокирован таким вот хамским его поведением. Обычно Строгов всегда был вежлив и стремился расположить к себя собеседника. А тут проявилось столько злобы! Видно, не за руководящей работой застал его Сергей? Не ко времени он, видать, подоспел. Или же не тот вопрос ему задал?
 Запомнился Сергею и тот его недобрый взгляд, сверкнувший из под пыльной каски. "Вот он какой есть настоящий!",- мелькнула у Сергея мысль. Таким он его видел впервые. 
 Придя на следующий день в редакцию, Строгов, как всегда, поздоровался со всеми здесь за руку, в том числе и Сергеем, и как ни в чём не бывало стал рассказывать о своих последних новостях из профсоюзной жизни.    
 Недавно его избрали членом профкома комбината. И это повышение статуса ему явно нравилось. В нём прибавилась некая значимость. Яков Константинович и здесь стал отличаться очень высокой активностью.
 Активно выступал на заседаниях профкома, подавал дельные предложения. Так что и наказывать его, вроде бы было как-то неловко. Социалистическое соревнование в цехе по повышению производительности труда он организовывал, обязательства на его участке все выполнялись, культурно-массовая работа тоже была на высоте.
 Экскурсионные поездки организовывал, спортивно-массовые мероприятия тоже, активно развивалась в цехе и художественная самодеятельность. Работала в цехе и  школа коммунистического труда. Всё было у него, пока, что нормально.
 А то, что производственные планы срывались, часты были аварии да простои на ремонтах, так это же всё к начальнику цеха, парторгу, производственным мастерам. У него Строгова, на силосах, было всё нормально, цемент в целости и сохранности. Так что, таких активистов, как Яков Константинович, не всегда было можно и нужно наказывать.
 Не всегда решался это делать и сам Литвинов. Строгов становился самой известной личностью на комбинате и в Крутом Яру. Его фамилия часто звучала в разговорах при жизни комбината. Тем более, что он сейчас недавно в цехе, да и в посёлке тоже. 
 Виновных обычно искали среди низшего состава технологического персонала, среди начальников смен, мастеров, рабочих. Их лишали премий по итогам работы за месяц, квартал. Как, впрочем, и самих руководителей цеха. В том числе, и самого Строгова.
 Но он к этому относился спокойно. Грозили цеху, порой, полной заменой начальствующего состава. Но над парторгами и профоргами директорская власть была слаба. Их избирал коллектив. А популярность Строгова уже была слишком высока.
 Улучшения, однако же, в работе цеха не происходило. И здесь, опять же, отличался Яков Константинович. Критикуя недостатки в работе смен и бригад, он старался не сильно затрагивать самих руководителей цеха.
 Основная же часть его критики была направлена обычно в адрес руководства комбинатом и его служб. Выступления его были с фактами, остроумными, ироничными, ядовитыми.
 Критиковал он всех подряд невзирая на лица. Как член профкома и бывший журналист, он находил такие слова, которые били прямо в цель. Его смелости удивлялись. Слушать его было всем всегда интересно.
 Выступать перед народом он любил и умел. Это было видно по его лицу. В такие моменты он был просто одержим и оно почему-то у него краснело. В такие минуты Строгов был особенно интересен Сергею. И не только ему одному. Выступлений его ожидали. И когда предоставляли ему слово и он выходил к трибуне, все были полны внимания. 
 Сергею хотел понять этого человека. Что им движет? К тому же, Строгов не был коммунистом. Почему? Если это не партийный долг и не принципиальность коммуниста? То что это?
 Неужели альтруизм? Желание искоренить все недостатки в людях, на предприятии и в самом посёлке. Добиться идеально чисты и порядочности в жизни? Или же это есть замаскированный банальный карьеризм, желание заявить о себе? Если это, то почему же он не является членом партии? Ведь многие стремятся ныне вступить в партию, именно, для продвижения по службе.
  Как, например, это сделала Марина, жена Аркадия. Вступила она в партию для того, чтобы получить место методиста в детском саду. И она этого не скрывала. Потому она, на этой почве, очень тесно сдружилась с начальником юридической службы комбината. С очень важной фигурой на металлургическом предприятии, активным коммунистом, прекрасным лектором и одним из лучших рабкоров местной газеты, в которой работал Сергей.
 Её отношения с юристом зашли слишком далеко, что и послужило причиной развода брата с женой. С тех пор слово "коммунист" для Аркадия было просто нетерпимо слышать. Оно вызывало в нём полное отвращение. О чём у них нередки и были споры с Сергеем. И они ни в чём не могли убедить друг друга. Особенно в том, что коммунисты тоже бывают разными.
 Так почему же Строгов не коммунист? Вот это тоже занимало Сергея. При его-то деловитости и принципиальности, нетерпимости к недостаткам? Это было для него странным. На этот вопрос он получит ответ несколько позже. Пока же он лишь наблюдал за ним вблизи и никак не мог его понять.
 Спустя некоторое время ему и в этом кое-что прояснится. Но опять же не до конца. Один из работников парткома, как-то расскажет у них в редакции, что Яков Константинович пытался подать заявление для вступления в партию.
 И его, будто бы, совсем уже приняли, но тут кто-то в секторе партийного учёта парткома заинтересовались тем, что в его трудовой книжке есть некий приличный разрыв в его биографии. Причём, в пять лет!
 Когда же его спросили: где он работал или учился все эти годы, то Строгов молча схватил заявление и ушёл. И это тоже не могло не возбудить интереса к нему у Сергея. Как, наверное, и у многих на комбинате.
 Что же он за человек? Сергею, после этого случая, он показался теперь совершенно загадочной личностью. И это было так на самом деле. Он не был похож на других. 
 В короткий срок, Яков Константинович, стал не только хорошо известен на комбинате и в Крутом Яру своими деловыми качествами, как и качествами оратора, но он ещё оказался и хорошо заметным среди рабкоровского актива "Калининца".
 Почти что её внештатным сотрудником. Его фамилия очень часто стала появляться на её страницах. Писал он очень быстро и охотно. Бутинова радостно потирала руки и говорила Сергею, когда Элеоноры Кузьминичны не было рядом:
 - Посмотри, Серёжа, как ловко он пишет!
 Сергей не мог с этим не согласиться. Заметки Строгова были, действительно, очень остры и задиристы. В критике руководителей он был неудержим и не стеснялся резких слов. Вот это и смущало Сергея. Тут-то, получается, не стыковка! Как к нему теперь относиться? Его хоть впору и его самого критиковать за плохую работу в цементном цехе? Как председателя цехкома.
 А вот этого Сергей не представлял как сделать. Почему? Во-первых, он недавно работает на предприятии, ещё недостаточно вжился в коллектив, в его проблемы. Во-вторых, он теперь ведь член профкома комбината! Один из учредителей газеты. Это тоже как-то нехорошо. В третьих, он активнейший рабкор газеты. Свой брат-журналист. Так это было уже тоже не с руки. Каждодневно же они встречаются в редакции.
 Хотя у самого Сергею к Строгову было, если честно сказать, довольно неоднозначное отношение. Ему явно нравились его журналистские способности, смелость в критических материалах, сарказм, умение подать материал.
 Но что-то было в нём ещё такое, очень смутное, не до конца ясное. Несмотря на явное желание нового рабкора понравиться всем в редакции, Сергею порой, казалось, что Яков Константинович не совсем такой, как он, кажется, на людях. 
 Что в нём есть что-то такое, что сразу и не понять. Порой Сергею, казалось, что он и не случайно появился в на комбинате. Но почему же это ему так казалось?
 Как-то этой своей мыслью он поделился со своим соседом по Крапивенке, Николаем Алейниковым, работавшим в доменном цехе мастером на участке разливочных машин. Когда они вместе шли однажды после работы домой.
 Алейников внимательно тогда взглянул на Сергея и не сразу сказал:
 - Мне, кажется, что это засланный казачок. Он себя ещё покажет.
 Почему он так сказал? Сергей не понял:
 - Что за казачок? И кто его заслал?
 - Вот это мы увидим позже. Не спеши. Не прост, очень даже он не прост. Птицу по полёту видно. 
 Что он имел ввиду? Эти слова Сергея ещё более насторожили. В Строгове ему стало теперь казаться, что в нём, действительно, есть какая-то червоточина, двойное дно. И потому теперь он не мог быть с ним полностью откровенен. Близко с ним старался не сходиться, да и Строгов того не допускал.
 Был он совершенно закрытым человеком. Рассказывал о себе мало. Сергей потому не мог долго его понять: кто он есть на самом деле? Так до конца и не смог. 
 Безусловно, Яков Константинович являлся человеком одарённым, очень умным, энергичным и смелым. А вот что у него за душой Сергей никак не мог разглядеть. И это его ещё больше настораживало.
 Но общаться с ним было интересно. Сергею хотелось его понять, но, в то же время, и страшило. Ему, казалось, что от него исходит какая-то опасность. И с ним нужно быть очень настороже.
 Было что-то хитрое и жёсткое в его взгляде. Холодное и стальное, как лезвие ножа. В косоватых, с прищуром, глазах было что-то волчье, смотрящее на собеседника прямо и пристально, изучающе и не допускающее, что-либо, прочесть в своих собственных.
 Чувствуя повышенное внимание к себе, Строгов тут же отводил глаза в сторону, или же опускал полу, а затем резко поднимал голову и, как бы спрашивая: "Что ты ещё от меня хочешь?".
 Вот тогда глаза его приобретали стальной блеск. Не каждый мог выдержать этот его взгляд. Сергей тоже. Строгов, в общении с ним, казался, то открытым, в то и нет. В зависимости от темы разговора.
 Иногда он мог и посмеяться, пошутить, но чаще всего был чем-то недоволен и призывал работников газеты жёстче критиковать имеющиеся недостатки на комбинате. Кого-нибудь и что-нибудь обязательно обсуждал или осуждал. Кроме того, что касалось каким-то боком его личную жизнь или его работы. Здесь он находил совсем другие слова, не подчёркивая явно свои успехи в каком-нибудь важном деле. О промахах предпочитал умалчивать и избегать таких тем.
 Особенно, он не любил высшее начальство. Постоянно его критиковал, в том числе, и самого Литвинова. Хотя, заслуги директора перед комбинатом и посёлком были слишком велики, чтобы напрямую его критиковать. А вот исподволь умел подчеркнуть его промахи, как в разговоре, так и с трибуны.
 На конференциях и на заседаниях профкома он тоже косвенно обвинял его во всех недоработках в цеха, в отделах и в жизни посёлка. До Литвинова, его такое к нему отношение, естественно, доходило и было удивительно, что он это спускал, допускал и напрямую у них пока ещё не было конфликта. Слишком разные у них были весовые категории и роль в жизни трудового коллектива.
 Это тоже наводило Сергея на мысль, что Алейников прав, что Строгов довольно непрост. Он всё больше убеждался в том, что Яков Константинович полностью закрытый человек, как будто бы он находился в непробиваемом панцире, даже в самые доверительные минуты дружеского разговора.
 И это тоже наводило Сергея на мысль, что с ним нужно быть всегда осторожным в словах. Строгов же любил когда с ним во всём соглашались. Иначе собеседник становился для него неинтересен, а то и врагом. Но прямых конфликтов он избегал.
 Разговаривал Яков Константинович с собеседником так, словно играл с ним в шахматы. Прощупывая его и просчитывая каждый свой ход. Кстати, он имел первый разряд и играл по переписке в шахматы. Каждое его слово имело определённый смысл, словно зонд, определяющий сущность собеседника и его взгляды на жизнь.
 Сергею же он, казался, вещью в себе. И потому он был почти уверен в том, что даже самые близкие ему люди, вряд ли, знали тоже, каков он на самом деле. Да и не многое было о нём самом известно в Крутом Яру.
 Как и многие другие в посёлке, он не был его уроженцем. Какие-то сведения о нём просачивались и доходили до Сергея. Они были известны, конечно, в отделе кадров, из его личной автобиографии.
 То есть из того, что он сам позволил о себе написать. А в этом он тоже был очень осторожен. Строгов был лет на пять-шесть постарше Сергея и биография его тоже была небольшой. Но даже она не была известна. О себе сам он ничего не рассказывал, да и в близкие дружеские отношения он ни с кем не вступал.
 Говорили, что он появился в Крутом Яру откуда-то из Сибири. То ли с Лены, то ли с Оби, что он бывший хороший журналист какой-то крупной газеты. По его словам в молодости его стихи публиковались в молодёжных журналах. Одно время даже он работал заместителем начальника какого-то цеха на одном из больших заводов в Свердловске.
 В Крутом Яру Строгов оказался, женившись здесь на местной девушке. И у него от неё родилась дочь. Во и всё. Более точной его факты биографии никто на комбинате не знал. Но, особенно, этим никто и не интересовался. Тогда это было ни к чему, главным же была его работа и его общественная деятельность на комбинате. 
 Этакая таинственная личность, довольно известная в такой короткий срок на комбинате, конечно же, не могла не заинтересовать Сергея. Прежде всего, тем, как журналиста. Газета нуждалась в активных рабкорах, способных сделать газету живее и интереснее.
 Появление его на комбинате стало, казаться, Сергею ничуть не меньшей важностью и случайностью, как и появление самого Горбачёва в жизни страны. Он был тоже из той же активной перестроечной породы. Пришло время таких людей, время перестройки и безудержной гласности, всеобщей демократии.
 Время уличной демократии, демонстраций и митингов. Но пока до этого ещё не доходило. Горбачёв любил общаться с народом и последняя пятилетка восьмидесятых была его временем. Преддверием лихих девяностых. 
 Если честно сказать, то Сергею нравились заметки Строгова. Как и читателям газеты. Яркие и сочные. Они были конкретными и хлёсткими, приправленными юмором и сатирой.
 Работал же он в цементном цехе не на непосредственном производстве цемента, а на его хранении, то есть на цементных силосах.
 Так что время для сочинительства у него здесь было. В том числе, и для критики.
 А самого его критиковать за плохую работу цеха, было, вроде бы, и не за что. В цехе есть начальство и повыше его. Можно было критиковать его только лишь за неправильную сохранность цемента или же за нахождение бункеров не в должном состоянии, да ещё за плохую воспитательную работу в цехе, как председателя цехкома.
 Но и здесь претензий к нему, особенно, не было. Бункера были в порядке. Тем более, что цемента не хватало и он долго не залёживался на комбинате. В подчинении у мастера на силосах было всего несколько человек. Работал он в этой должности недавно, а председателем цехкома ещё и меньше.
 Да вот и в профком избран он лишь на днях. Тут уже дело не до сохранности цемента, а в накоплением клинкера для его производства, в плохой работе сырьевых мельниц. Клинкера постоянно не хватало. И здесь большая доля вины лежала, именно, на начальнике цеха, а в воспитательной работе главный спрос был с парторга и партийной организации. Цехком был в этой работе на третьих ролях. 
 Как тут можно было Сергею разобраться в причинах плохой работы цеха, коли сам производственный отдел комбината уже чётко определил виновных? Не спрашивать же это у самого Строгова: кто, именно, виноват в плохой работе цеха?
 Как-то тут нехорошо получается. Вряд ли он выложит Сергею всю правду-матку о состоянии всех дел в его цехе: в чём причина провала? Если сам об этом смолчал и не сказал ни на профкоме, ни на рабочих собраниях в цехе, при разборе аварий и причин срыва в выполнении плановых заданий в директорском кабинете, будучи таким бесстрашным правдорубом. 
 Это все понимали в редакции: "Кто же будет рубить сук на котором сидит?" Но Сергей, всё-таки, решился: "Попробовать можно!". И он Обратился к Строгову, когда тот заглянул к ним в редакцию:
 - Яков Николаевич, что-то производственный отдел недоволен работой цементного цеха. В чём причина?
 Но и эта попытка не удалась. Строгов только лишь пожал плечами:
 - Тут с кондачка сразу и не скажешь,- с прищуром, словно прицеливаясь, он смотрел на Сергея,- подойди ты, пожалуйста, к начальнику цеха, он тебе всё более квалифицировано изложит, а я нахожусь далековато от цеха, на цементных силосах...
 Этого ответа Сергей и ожидал. Правильно ли он понял Строгова? Знает ли он, что можно, а что ему нельзя говорить? Вот и вся здесь его принципиальность! "Однако же,- думалось потом Сергею,- мне нужно самому лично и почаще бывать в этом цехе, самому понять причины сбоя в работе. Потолковать с людьми и выразить их мнение". 
 А также выяснить причины большого количества нарушений трудовой, производственной и технологической дисциплины. Позже, он усомнился и в этой мысли: "Всегда ли ныне люди могут сказать про себя всю правду? Даже коммунисты! Не всегда. Вместе же они работают, в одном коллективе. Друг друга теперь на комбинате не сдают и не выдают. Поди, здесь тоже есть круговая порука, своя "честь мундира".
 Вот тут-то и кончается ныне вся его гласность, критика и самокритика. Кто же сегодня захочет выносить сор из избы? Не воспримут ли сами рабочие все эти мои вопросы, как подстрекательство к доносительству? И без того ныне все вокруг потихоньку Советскую власть начинают пинать.
 Попрекают её тридцать седьмым годом. Сталинскими репрессиями, а то и андроповщиной называют совсем недавнее время. Вместе же они работают, рядом. В одном коллективе. И всегда люди ныне могут сказать про себя всю правду? До конца. Даже коммунисты! И Сергей пришёл к выводу: "Не всегда!".
 Но если причины плохой работы скрываются тщательно в самом цехе от посторонних глаз, то это уже становится похоже на полное панибратство, расхлябанность и попустительство со стороны не только начальства цеха, но и его партийной и цеховой профсоюзных организаций.
 И это уже совсем плохо. Так что же здесь нет никакой вины таких активных профсоюзных деятелей, как Строгов? И немалая! Вот в это-то было для Сергея самым непонятным при нынешней всеобщей гласности и демократии! Говорить правду стало сродни предательству и доносительству. В цехах и отделах комбината появилась какая-то корпоративная закрытость. Не все ныне рискуют говорить прямо и честно про тех кто рядом им мешает работать.
 Если со стороны кто-то мешает, то тут пожалуйста! Здесь Яков Константинович проявляется во всём своём блеске. Разделает любого под орех. Но тот же Строгов, разве сам про себя ныне что-то плохое не скажет? Да ни в жизнь! Как и о своей непосредственной работе, так и о своих подчинённых. Конечно, нет! 
 Вроде бы от всех выпивох в цехе избавились. Но так ли это? Вот в этом Сергей и сомневался. Каждую неделю приходят сводки из отдела кадров и охраны предприятия в редакцию об их задержании.
 Самокритикой редко кто нынче страдает. Критиковать других всегда легче, чем самих себя. Ищут все виновных теперь на стороне. Сваливают вину друг на друга. Так легче жить и безопасней.
 Строгов ведь тоже явно не дурак. Тем более, что он сам только-только вживается в коллектив. Так он разве будет его критиковать и своё непосредственное начальство? Только о позитивном пишет. Вот и вся его премудрость нынешней гласности, открытости и демократии.
 Проще критиковать самое высокое начальство. Оно высоко и далеко. И твоя критика для него, как слону дробинка. Оно и не почувствует. Зато можно прослыть бесстрашным правдолюбом и защитником простых рабочих.
 На то она и нужна сейчас критика, чтобы тебя заметили и это есть способ опорочить всё прошлое, советское, в том числе и пьянство и разболтанность в цехах. Тем более, что такая критика ныне приветствуется сверху и она безопасна. А коммунисты молчат и не могут дать ей отповедь.
 Точно также, как после двадцатого съезда была разрешена огульная критика Сталина и его заслуг. Она шла лавиной. Ныне приветствуется всякая критика партии и против всего советского. И всё это под видом совершенствования и демократизации социализма.
 Да и ему, Строгову, разве ныне в цехе критиковать некого? За ту же плохую работу цементного цеха?! Тем более, зная всё изнутри. Ему же там виднее, чем им из редакции. Но не критиковать же самому Якову Константиновичу своё начальство? 
 Это будет себе дороже. Что он сам себе враг? Лучше промолчать. Как говорит Жанна Моисеевна: "Не гавкай на своё начальство, останешься без куска хлеба!". 
 Видно, Яков Константинович тоже исповедует этот принцип. О цехе и его людях он пишет только позитивное. Здесь удивительно быстро он сошёлся с людьми. Увлёк их за собой игрой в шахматы.
 В обеденный перерыв многие побросали играть в домино, а пристрастились к игре в шахматы. Строгов стал организовывать внутри комбината и в Крутом Яру шахматные турниры.
 Добился же через профком и дирекцию комбината, чтобы приделали к спорткомплексу на стадионе пристройку для организованного им шахматного клуба. И это ещё больше подняло его авторитет.
 К каждому празднику Яков Константинович организует на стадионе шахматные соревнования. В том числе, и ко дню рождения Калинина, чьё имя носит комбинат. Так что Яков Константинович быстро становился одним из самых популярных и известных личностей в Крутом Яру.
 Активность нового члена профкома проявлялась теперь во всём. В том числе, и в участии во всех спортивно-массовых мероприятиях между цехами. По волейболу и мини-футболу, да ещё и баскетболу.
 Несмотря на всю его тучную комплекцию, Строгов самолично возглавлял цеховую команду. Совершенно ничего не стеснялся. Ему казалось, что он выглядит довольно прилично и довольно спортивно.
 Однажды, внимательно рассматривая своё фото в редакции, он сказал Бутиновой:
 - Когда я смотрю в зеркало, то мне, кажется, что лицо у меня нормальное, а на этом фото рот несколько на боку?
 Бутинова рассмеялась, пытаясь успокоить его:
 - Так, Яков Константинович, у всех у нас лица асимметричные. Не волнуйтесь. Вот фото и подметило такой ракурс. Не обращайте на это внимание. Всё у вас на месте.
 Но Строгов явно расстроился. Сергею, показалось, что он мнит себя почти что донжуаном.
 А было ему уже тогда под пятый десяток. С большой залысиной на голове, которую он тщательно маскировал, зачёсывая её волосами. Но его коммуникабельность, интеллект, компенсировали все его физические недостатки. В том числе, и небольшую картавость.
 Она не мешала ему выступать. К этой его особенности все сразу же и привыкли. Это стало, как бы даже его шармом. Как и его полуулыбка, она, казалась, саркастической. Возможно, это так было и на самом деле?
 Особенно, активным стал Строгов при объявлении Горбачёвым всеобщей гласности и демократии в стране. Многие на комбинате перестали вскоре удивляться его вездесущностью по всем вопросом комбината и Крутого Яра.
 Его язвительная критика и прекрасное владение пером сделали его ещё более популярным. Газете это тоже было на руку. Бутинова не могла нарадоваться. Элеонора Кузьминична тоже была не против с ним сотрудничества.
 Такого острого пера, язвительного языка, многие стали опасаться, и даже побаиваться. Не трогал он только Литвинова. Газета стала намного острее и ещё более читаемой.
 Связываться с ним опасались многие, включая и самого директора. Особенно после того, как в мае девяностого года Строгов примкнёт к зарождавшемуся движению "Демократическая Россия". Популярность его особенно резко возросла после одной из совместных партийно-хозяйственных и профсоюзных конференций, где выступивший начальник одного из самых крупных цехов комбината, фитингового, Габралович стал резко возражать против избрания в профком на должность председателя жилищно-бытовой комиссии одного из лучших бригадиров его цеха Костягина. С освобождением его от основного места работы.
 То Строгов встал и с места громко крикнул:
- А что, в профком нужно избирать одних только дураков?!
 Весь зал в Доме культуры, где проходила конференция, засмеялся и бригадир был избран. Таким острым и резким, находчивым был Яков Константинович на всех собраниях и совещаниях, где доводилось ему присутствовать.
 Но эта его известность, как возмутителя спокойствия, придёт к нему не сразу, а лишь в самый разгар перестройки и ближе к лихим девяностым. А сейчас он лишь только-только вживался в коллектив.
 Впереди ещё не так остро грезились большие перемены, ещё явственно не виделась  впереди катастрофическая гибель страны. Несмотря на её предтечу катастрофу Чернобыля, случившейся через год после прихода к власти Горбачёва.
 От этой катастрофы, случившейся в ночь с 25 на 26 апреля 1986 года, содрогнётся весь мир, но только не Советский Союз. Граждане его и не сразу узнают о ней, лишь только после того, как забили тревогу не Западе.
 Она стала крупнейшей катастрофой в атомной мировой энергетике. А Первого Мая 1986 года граждане страны радостно шагали на демонстрациях, в том числе, и в Припяти, не зная об этой катастрофе, где на атомной станции уже боролись с ней ликвидаторы.
 В том числе, и солдаты Советской Армии. Только значительно позже станут известны её масштабы и героизм ликвидаторов. Многие из них потом погибнут от радиации, а город Припять обезлюдеет на многие годы.
 С этого несчастного года, полного бедствий, в том числе, и рукотворных, несчастья не оставят в покое страну. Начались они с неуёмной активности неистовых "архитекторов и "прорабов" перестройки, с их говорливого лидера, сиявшего со всех экранов и портретов радостным своим ликом и белозубой улыбкой.
 Печать, радио и телевидение, дорвавшись до гласности, почувствовав себя неуправляемой "четвёртой властью", с каким-то даже упоением и наслаждением смаковала имеющие в стране недостатки.
 Особенно, программы "Взгляд" и "Пятое колесо", многие газеты и журналы приобрели "жёлтый" оттенок. Появился телемост Познера со Штатами, где высмеивались советские люди, пытающиеся защищаться от западной "сексуальной революции".
 Единственная программа, которая нравилась Сергею, это была "600 секунд!" Александра Невзорова, но потом и он разочаруется в ней. Наступившая эра всеобщей вседозволенности и гласности открыла все шлюзы, сдерживающие до того антисоветизм и откровенный антикоммунизм, под лозунгом "За социализм с человеческим лицом". 
 Впереди всех здесь оказалась, почему-то, творческая интеллигенция. Так называемые, "властители дум" и "инженеры человеческих душ". Горбачёв вернул из ссылки академика Сахарова, Говорухин создал фильм "Так жить нельзя!", съездил сам специально к Солженицыну в Вермонт, где снял там о нём фильм.
 Популярный журнал "Огонёк", под редакторством Коротича, просто осатанел и не уставал обличать сталинизм, не оставляя на нём камень на камне. Не отставали от него и другие популярные "толстые" журналы.
 Тяжёлое впечатление на Сергея произвёл фильм "Покаяние". Он вышел тогда из кинотеатра "Родина" совершенно больным. У него трещала голова и поднялось давление.
 Были опубликованы романы Рыбакова "Дети Арбата", Колымские рассказы" Шаламова, "От "Глухаря" до "Жар-птицы" Жжёнова, " Один день Ивана Денисовича" того же Солженицына.
 И всё это разом обрушилось чёрной лавиной на самого читающего в мире советского человека. Демократия и гласность, по-горбачёвски, ошеломила его, он оказался беззащитным перед агрессивной западной культурой, эротические фильмы ринулись на экраны страны. 
 Снимались. конечно, и советские фильмы про очень нехороших и бесчеловечных чекистов. Неприятнее всего было то, что антисоветизм входил в моду и особенно ярко вылился он в творчестве нашего известного и талантливого земляка-туляка Игоря Талькова.
  Где слово "совок" звучало особенно оскорбительно и унизительно для каждого настоящего советского человека. Но его эпатаж и талант, как певца, музыканта и композитора, да ещё и выразительная внешность, не могли не привлекать людей, особенно женщин. 
 Сергею с Ниной тоже случилось съездить в коллективной поездке от комбината в сентябре 1991 года Москву. Вместе с профсоюзной экскурсионной группой они попали на программу "Шире круг", где Тальков пел свою знаменитую "Россию". Песня потрясла их всех по силе эмоционального воздействия. И с той же силой огорчила.
 В первый раз Сергей тогда подумал: "Что будет со страной?". Вот таким образом страна и приближалась к катастрофе. Но тогда, даже таким людям, как Сергей и Нина, она казалась ещё нереальной.
 Советский Союз была тогда ещё достаточно прочен и мощен, как им, казалось, в своём экономическом и идеологическом развитии. А партия - монолитной и единой. Но это было всё не так.
  В середине восьмидесятых крушение страны, казалось им, просто невозможным. Первый, довольно ощутимый удар по стабильности в стране, нанесла ещё и непродуманная антиалкогольная кампания Горбачёва. Вместо ожидаемых результатов роста производительности труда и укрепления дисциплины, подобная забота о здоровье трудящихся, при сокращении производства и потребления алкоголя, дала обратный экономический эффект и расцвёл тогда целый букет новых проблем.
 Это астрономический скачок теневых доходов и накопление первоначального частного капитала, бурный рост коррупции, исчезновение из продажи сахара, в целях самогоноварения…
 Короче говоря, результаты оказались прямо противоположными ожидаемым и казна недосчиталась огромных бюджетных сумм, возместить которых оказалось нечем.
И эта борьба доходила порой до смешного, когда на стене одной из пивнушек в Крутом Яру Сергей прочёл слова: "Моча Мишки Горбача!".
 От "палёной" водки и некачественного суррогата произошли немалые отравления. Так умер, в расцвете своего таланта, известный тульский художник и друг Аркадия Жора Софин.
 Продажа водки до 14 часов создавала огромнейшие очереди и это вызывало недовольство народа. Кроме того, началась вырубка виноградников на юге России, в Крыму и Молдавии, это ещё тоже нагнетало недовольство и создавало социальное напряжение.
 А сокращение закупки вин в Болгарии, Румынии и Венгрии тоже создавало напряжение между социалистическими странами. Подобного вреда и враг не мог придумать. Действительно, благими намерениями мощена дорога в ад.
 Но проблема со спиртным Сергея, особенно, не волновала. В их семье этим никто никогда не злоупотреблял. Но, всё-таки, на его глазах произошёл, однажды, такой вот казус.
 И он понял, что в борьбе с алкоголизмом палка сильно была перегнута. На юбилее одного из самых знаменитых и уважаемых хирургов Крутого Яра, в бывшем спортзале Дома культуры, когда на столах, ломившихся от угощений, стояли бутылки лишь с минеральной водой, да сладкие газированные напитки и соки, то все разложенные яства на столах не смогли вызывать аппетита участников торжества.
 Все столы остались почти нетронутыми. Вся эта борьба с пьянством и алкоголизмом, казалась, теперь ему смешной и нелепой. Спиртное покупалось в три-дорога у тех же таксистов, причём, в любое время суток. Да и у тех же негласных самогонщиков и торговцев разбавленным спиртом.
 Но Гончаровых пока эти проблемы мало волновали. Они жили другими проблемами и считали борьбу с пьянством просто жёсткой необходимостью и вызовом времени. Однако же, кроме принудительно-запретительных методов борьбы с этим злом, они считали и необходимость усиления воспитательной роли средств массовой информации и работников культуры и искусства. Тай же творческой интеллигенции.
 По-прежнему, они собирались в их "родовом гнезде", не отказываясь сами от бокала лёгкого вина. Правда, эта тема тоже находила здесь обсуждение. Но правильного решения этой проблемы они тоже не находили.
 А Бочаров.
2025
2025.