Быть или не быть как проекция Моления о Чаше

МОНОЛОГ ГАМЛЕТА «БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ» КАК ПРОЕКЦИЯ МОЛЕНИЯ О ЧАШЕ

С. В. Герасимова
кандидат филологических наук,
доцент кафедры лингвистики и межкультурной коммуникации
Российского государственного университета им. А. Н. Косыгина, Москва;
доцент кафедры русского языка и литературы
Московского политехнического университета, Москва.
metanoik@gmail.com
Аннотация Монолог Гамлета «Быть или не быть», говоря в терминологии Ю.Лотмана,  - часть, гомеоморфная трагедии «Гамлет» в целом и соотносимая с евангельским текстом. Обретение решимости, послушание Отцу, предчувствие смерти как единственного исхода – структурные элементы, сближающие смысл моления и монолога. Гамлет умирает в результате послушания отцу. Герой может быть осмыслен как протестантский вариант преподобного, наделенный протестантским отношением к человеческой деятельности, готовностью творить свою судьбу и преображать мир, - эти черты складываются в протестантизме в результате отказа от бытия внутри Церкви и переосмысления категории труда.
Ключевые слова: Православие, Евангелие, протестантизм, Шекспир, Гамлет.

HAMLET'S MONOLOGUE "TO BE OR NOT TO BE" AS A PROJECTION OF PRAYING FOR THE BOWL
S. V. Gerasimova
Candidate of Philology,
Associate Professor, Department of Linguistics
and Intercultural Communication,
The Kosygin State University of Russia, Moscow;
Associate Professor of the Department of Russian Language and Literature,
Moscow Polytechnic University, Moscow
metanoik@gmail.com
Hamlet's monologue "To be or not to be", speaking in the terminology of Y. Lotman, is part of the homeomorphic tragedy "Hamlet" as a whole and correlated with the gospel text. Finding determination, obedience the Father, a premonition of death as the only fruit are structural elements that bring the meaning of prayer and monologue together. Hamlet dies as a result of obedience to his father. The hero can be understood as a Protestant version of the reverend with a Protestant attitude towards activity, a willingness to create one's inclination and transform the world - these traits are formed in Protestantism as a result of the rejection of being within the Church and the rethinking of the category of labor.
Keywords: Orthodoxy, Gospel, Protestantism, Shakespeare, Hamlet.

Анализируя непредсказуемые механизмы культуры, Ю.М. Ломан утверждает: «Искусство – язык как таковой» . Универсальным языком обладает музыка, архаические искусства, например орнамент. Литература связана с национальным языком, поэтому требует перевода. В статье речь пойдет об особой форме универсальности литературы: она отражает универсальную структуру человеческого сознания и мышления, которая является семиотической системой, лежащей в основе семиотической системы культуры, имеющей в своей сердцевине образ отца. Отец в литературе больше чем отец. Отец земной – проекция Отца Небесного. Как литературный герой относится к Небу – так и к культуре отцов: нигилизм Базарова выражается как в атеизме, так и в желании ниспровергнуть либерализм отцов; а состояние духовной безотцовщины, проявившееся в первом сне Раскольникова о забиваемой лошаденке, которую не помог спасти отец, приводит в итоге героя к мысли создать новую религию и ниспровергнуть христианство. «Родство человека с Богом» , то есть родственные отношения, отмечает не только богословие, но и русское литературоведение, в котором сложилась традиция рассматривать образ земного отца как проекцию сакральной реальности, - мы встречаем подобный подход к анализу текстов на примере статей, посвященных творчеству А.С. Пушкина , Ю.М. Лермонтова , русских эмигрантов  и др.
С одной стороны, Шекспировский «Гамлет» впитал в себя личный опыт драматурга: трагедия была написана «в период траура» по отцу, который, по свидетельству П. Акройда, представлен как католик, выходящий из чистилища, причем «Шекспир сам играл эту роль» . С другой стороны, пьеса насыщена онтологической символикой . 
Произведения, повествующие об отложенной мести за отца, написаны на магистральный сюжет литературы. Среди них наиболее известна трилогия «Орестея» Эсхила, трагедия «Царь Эдип» Софокла, роман «Братья Карамазовы» Достоевского. Вопрос: «Кто виноват в смерти отца?» - и ответ: «Он сам», данный в романе от лица Ивана Карамазова, сближают сюжет романа с мифами о божественном престолонаследовании в греческой мифологии, предлагающей поклоняться потомственным отцеубийцам, поскольку Урана сменяет сын-отцеубийца Кронос, а последнего – подобный ему сын-отцеубийца Зевс.  Сюжет обладает универсальной устойчивостью, так как центральный герой, призванный осмыслить, кто виноват в смерти отца, и найти виновного, может быть назван и Орестом, и Эдипом, и Гамлетом. Отец в нем – онтологический символ, представления о котором опираются на традицию семиотики культуры, философии, литературоведения. Он указывает не только на символизируемую реальность, но на семиотическую систему сознания, в которой отец земной соотнесен с Отцом небесным, а бытовая семья с райским семейственным единством Творца и творения.
Для онтологического сознания доисторическое изгнание из рая – это феноменологическая мифологическая смерть Отца. А месть за смерть отца – это попытка исправить последствия изгнания из рая, на языке Гамлета – вправить миру суставы.
На вопрос, кто виноват в смерти отца, возможны три ответа. Иван Карамазов, подобно Кроносу и Зевсу, считает, что виноват сам отец. Гамлет и Орест переводят сюжет мести отцу в вариант мести за отца. При этом Гамлет трансформирует сюжет в детективном ключе и находит во внешнем мире виновного. Эдип, начиная с детективного варианта, преображает его, наполняя перипетиями самопознания, и берет вину на себя, то есть делает то, что ожидал Господь от Адама, которому должно было признать свою вину и остаться в раю, в то время как Адам оправдывается и даже винит Бога. Трагедия рока у Софокла переходит от доминанты самооправдания героя к доминанте покаяния, предваряющего христианскую средневековую исповедь и созревшую на ее основе – личность.
Эти онтологические смыслы включаются в сознании Шекспира благодаря непредсказуемым механизмам личной и общечеловеческой культуры, поскольку смерть, даже ожидаемая, всегда шокирует непредсказуемостью порожденных ею страданий. Смерть отца как личный культурный взрыв актуализировала в душе Шекспира онтологические смыслы, связанные с феноменологическим переживанием смерти отца.
Кто виноват в смерти отца Гамлета? На языке феноменологических символов – король датский Клавдий, дядя Гамлета и брат его отца.
На языке онтологических символов в смерти отца Гамлета виноват искаженный закон мира, роковая смерть, царящая в мире со времен грехопадения Адама. Гамлет должен исправить мир и вызвать на поединок саму смерть. Гамлет берет на себя миссию Христа, и Б. Пастернак это тонко чувствует, создавая свое стихотворение «Гамлет» из цикла Доктора Живаго.
Наибольшей семиотической полноты сходство Гамлета со Христом Шекспир достигает в монологе «Быть или не быть».
Ядерные механизмы семиосферы, ее важнейшие элементы «являются одновременно и частью целого, и его подобием» . Монолог «Быть или не быть» отражает сущность трагедии «Гамлет» в целом. А шекспировская трагедия – часть культуры, связанная своими ключевыми механизмами с Евангелием, точнее с той Его интерпретацией, которая была характерна для времени Шекспира.
Духовная борьба Гамлета на человеческом уровне соотносима по интенсивности с духовной бранью, которую ведет Спаситель в момент моления о Чаше. Этот «многократно сыгранный “на разрыв аорты” монолог»  и моление во многом различны, но они имеют общие структурные элементы, свидетельствующие о том, что код культуры и репрезентативный для нее тип личности смоделированы доминантным текстом культуры – для времен Шекспира это Евангелие в Его протестантской интерпретации.
При всей важности этого монолога для пьесы он не получил бы такую значимость для всей мировой культуры, если бы не был структурно соотнесен с Евангелием и с молением о чаше.
Моление о чаше свидетельствует о двух волях во Христе, Божественной и человеческой. Божественная воля находится в послушании Отцу и готова к крестной смерти, человеческая воля любит жизнь и не готова к крестной смерти. Ее символом становится чаша, пронести которую мимо молит Господь. Моление о чаше – это духовная брань в ситуации выбора «быть или не быть». Не быть в земной профанной действительности – значить остаться в послушании Отцу и принять чашу креста, исполнив Его волю и обретя бытие в сакральной действительности.  Быть в земной реальности – изменить своему предназначению и воле Отца.
Гамлет внутренне раздвоен, поэтому монолог делится на две части. В первой половине монолога воля Гамлета подчинилась призыву отца к отмщению. Во второй половине – герой стремится позорно избегнуть чаши, уготованной отцом, даже ценой самоубийства.
Раздвоена воля Гамлета и в сцене встречи с призраком. На языке символов это выражено так: сначала Гамлет иронично называет отца кротом, с лапами, похожими на человеческие руки, со страхом света, как у духов преисподней. Так человеческая воля Гамлета в ответ на призыв отца поклясться иронически отрицает его образ, не хочет принимать ни его воли, ни собственной смерти, которая ждет героя, если он будет послушен отцу. В контексте Евангелия отцу можно быть послушным только до смерти. Только в ответ на третий призыв поклясться просыпается другая часть души Гамлета, живущая чувством связи с небом и с волей отца. В ответ на третий призыв герой отвечает словами «Мир, мир, смятенный дух!», которые коррелируют с литургическим возгласом «Мир всем!» Так Гамлет выражает готовность слушать отца до смерти. Знаменитый монолог Гамлета – это также поединок со смертью. Христос должен избавить род человеческий от смерти собственной смертью. Гамлет, как протестантский преподобный, должен победить свой естественный ужас перед смертью, сразиться с ним и встать на путь послушания отцу и принятия смерти.
Гамлет предчувствует, что согласие с волей своего отца, приведет его к гибели:

To be, or not to be, that is the question:
Whether ’tis nobler in the mind to suffer
The slings and arrows of outrageous fortune,
Or to take arms against a sea of troubles
And by opposing end them.

Последние строки – двойная метафора. Во-первых, «sea of troubles» - это символ житейского моря, мирового зла, обступающего душу человека ничтожеством предателей и предательств. Эта метафора фиксирует готовность Гамлета бросить вызов мировому злу. Во-вторых, эта метафора, как отметил  «К.М. Инглеби еще в 1875 г., заимствована из “Историй” Элиана в переводе А. Флеминга, изданном в 1576 г. Элиан рассказывает о странном обычае древних кельтов: кельтские воины в полном вооружении с обнаженными мечами и поднятыми дротиками бросались в бушующее море и сражались с волнами, чтобы показать свою силу и отвагу» . Словом, этот поединок с морем для воинов завершался гибелью. Двойная метафора выражает готовность сразиться с морем тревог и погибнуть в нем, сражаясь. Учитывая сказанное, наиболее точным можно признать перевод П. Гнедича:

Быть иль не быть — вот в чем вопрос.
Что благороднее: сносить удары
Неистовой судьбы — иль против моря
Невзгод вооружиться, в бой вступить
И все покончить разом… Умереть…

Возможно двойное понимание монолога. Быть для Гамлета – принять волю отца и умереть. Не быть – отказаться от духовного подвига и покончить с собой.
Возможно и другое понимание монолога. Быть для Гамлета – это мириться с пороками мира, стать конформистом, смириться со злом. Не быть, то есть не стремясь к самоубийству, именно умереть, исполняя волю Отца – это и значит, что предстоит сразиться с морем невзгод, то есть с мировым злом и погибнуть.
Обычно этот монолог трактуется как искушение самоубийством. Но в действительности в первой части монолога речь идет не о самоубийстве, а о добровольной смерти в результате добровольного следования воле отца. Гамлет не помышляет о самоубийстве. Он ясно видит, что следование воле отца – это путь смерти, которая его страшит. Какой сон приснится самоубийце – очевидно. Это адский сон. Но Гамлет по-человечески страшится смерти, не знает – в раю или в аду он окажется. Слушаться отца – святое дело, открывающее путь в рай. Убийство – страшное преступление, ведущие в ад. Гамлет по-человечески не знает, добро или зло перевесит в его душе в момент его последней схватки с мировым злом и морем бедствий.
Возможно, Гамлет выбирает между двумя путями к небытию – к смерти ведет и послушание отцу – в подобном случае героя ждет физическая смерть и духовное торжество; и непослушание отцу. Оно также ведет к гибели. В подобном случае героя ждет духовная смерть, хотя телесно он останется по-конформистски жить. В отличие от Христа Гамлет не молит о даре остаться в живых. Он не любит жизнь – и причины его нелюбви миру бедствий также перечислены в этом повторяющем мотивы сонета  66 монологе:

For who would bear the whips and scorns of time,
Th’oppressor’s wrong, the proud man’s contumely,
The pangs of dispriz’d love, the law’s delay,
The insolence of office, and the spurns
That patient merit of th’unworthy takes,
When he himself might his quietus make
With a bare bodkin?

Идея возмездия и исправления мира – центральная в жизни Гамлета. Ему нужно не только исполнение воли отца, но и исцеление мира от мирового зла. Гамлет, воспитанный в христианской культуре, решается нарушить заповедь «не убий» именно потому, что выбирает из двух зол меньшее: мириться с мировым злом – больший грех, чем покарать человека, ставшего проводником этого мирового зла.
Итак, для Гамлета «не быть» - это духовно состояться, но физически умереть, в борьбе со злом, следовать воле отца вплоть до смерти. Для Гамлета «быть» - позорно бежать от поединка со злом.
Гамлет вызывает на поединок сам страх смерти. Его душа томится, он полон сомнений. Все это роднит его со Христом.
Во второй части монолога этого единства нет. В нем действует человеческая воля. Герой не хочет исполнить замысел Творца о себе, но проходит по грани самоубийства, решает, не оставить ли этот мир.
Гамлет действует как протестант, хотя чаще в нем видят героя ренессансного гуманизма, однако гуманизм Северного Возрождения – производная от протестантизма. 
Наиболее полно концепция Гамлета-протестанта представлены в труде Владимира Карловича Кантора , который отмечает, что Гамлет, позиционирующий себя как христианина с момента первого появления на сцене, является протестантом, поскольку священника рядом с ним так и не появляется, и герой не может переложить на него свои проблемы. Действительно, отметим, что Гамлет не ищет причастия даже в самые трудные моменты жизни, хотя призрак отца его сокрушается, что умер без причастия, то есть отец Гамлета - католик. Речь самого же героя насыщена реминисценциями из произведений Эразма Роттердамского, ибо учился герой в  Виттенбергском университете,  городе Лютера и Меланхтона, здесь же разворачивается действие драмы Кристофера Марло «Доктор Фауст» (1588).
Отметим, что христианство и трагедия – вещи несовместимые (1). Христианской трагедии не может существовать. Если Христос Воскрес, и мученичество Христа ради – путь в Царство Небесное, то трагедии нет места ни на земле, ни в христианской системе ценностей. Однако «Гамлет» - христианская трагедия, что возможно только с такой существенно оговоркой: «Гамлет» - это трагедия протестантского понимания христианства, поскольку полнота благодати, пребывающая в Церкви, оставила протестантизм, постольку она оставила и героя, который не способен победить зло мира благодатью Христа, пребывающей в Церкви, но бросает злу личный вызыв и умирает под его натиском. Зло мира ассоциируется со змеем-искусителем, а рана, нанесенная Гамлету, становится смертельной именно из-за его яда. Гамлет умирает, побежденный змеиным лукавством лукавого мира, но нанеся ему существенный урон, поразив в нем один из источников лукавства – Клавдия.
Сумароков вводит в своей перевод «Гамлета» счастливую развязку, так как герой перенесен в контекст Церковного типа культуры, и не Гамлет мстит, а Сам Господь рукой Гамлета исправляет мир, поэтому Гамлет в развязке жив, продолжает любить Офелию, молитвенно благодарить за все Бога, и, видимо, за пределами пьесы, поведет ее под венец.               
Задача, которую возлагает на себя Гамлет, по силам только Христу, поэтому на образ Гамлета спроецирован образ Спасителя. Гамлет – это преподобный на языке протестантизма. В протестантизме святые не почитаются, но Христос остается идеалом и для протестантов, учение которых, развиваясь и опираясь на лютеранскую традицию, ныне получило такие формы: «С точки зрения леворадикальных теологов, греховность отдельного человека вытекает из греховности существующего социального порядка. Поэтому они считают, что подлинный христианин должен по примеру Иисуса Христа, который и есть воплощенный образ и подобие Бога, не бежать от общества, а бороться за утверждение христианских принципов социальной справедливости, равенства и братства» (11). По мнению протестантского богослова П. Тиллиха (1886–1965), миссия преобразования мира возложена Богом на человека (12). И Гамлет совершенно по-протестански стремится заменить собою Христа в деле исправления мира. Но задача исправить мир – нечто совершенно непосильное для человека, поэтому Гамлет медлит. Его медлительность также не изначальное свойство его природы, а реакция на непосильность поставленной задачи. Э. Мунье (1905–1950) видит сущность греха в пассивности самого человека (12). Импульсивный по природе, Гамлет обезволен непосильностью задачи и недостатком благодати. Принц Датский подобен Христу в том, что, как отмечает Кокс, он умирает в результате  послушания Отцу. Монолог «Быть или не быть» можно осмыслить как протестантскую версию Евангельского Моления о Чаше. В отличие от Евангельского Христа Гамлет словно плывет по течению.
В основе ключевого монолога Гамлета чисто евангельская ситуация внутренней борьбы, вызванная вопросом, последовать ли воле Отца. Для Христа согласие с волей Отца Небесного выразилось в решимости принять Чашу крестных страданий. Гамлет тоже исполняет волю отца и совершает очистительное возмездие, хотя решимость Гамлета созревает под воздействием обстоятельств.
Приняв волю Отца о себе, Христос изменяет мир к лучшему: разрушает смерть и открывает путь в райские обители.
Гамлет также принимает волю отца, стремится изменить мир к лучшему и обретает благодать покоя: «Now cracks a noble heart. Good night sweet prince: And flights of angels sing thee to thy rest!»  .
Шекспировский Гамлет – это не только вечно сомневающийся, рефлектирующий и парализованный мыслью герой. В нем есть решимость и готовность к великим делам, но он парализован несопоставимостью человеческих сил и миссии, к которой призван, – исправить мир. Протестантизм ценит человека действия, и именно таким протестантским преподобным будет Гамлет, в течение всей пьесы вынашивающий замысел, как действовать.
Шекспир создал тип героя, который тонко чувствует все безумие мира и вынашивает план, как его исправить. Эта миссия, монолог «быть или не быть», противоборство обоженной и чисто человеческой воли, поединок со страхом смерти – все это свидетельствует о структурной близости трагедии Шекспира и Евангелия. Причем основой этого структурного единства будет именно противопоставление обоженной воли героя с его готовностью мстить и умереть – и необоженной, чисто человеческой воли, медлящей с местью, избегающей опасности, размышляющей, но не готовой к действию. Таков Гамлет как онтологический символ. При феноменологической прочтении символического образа Гамлета как целостного иероглифа, мы видим, что герой в своих порывах мстить бывает жесток, проявляет греховное неведение, что творит: губит вместо Клавдия – Полония.
Гамлет ведет двойное бытие. В нем есть евангельский потенциал бытия, а есть и слабый страдающий человек.