Samo

КИТ

Ты действительно веришь, что Господь призовет их к себе за нарушение заповеди "не убий"? Или это всего лишь рекламный ход… Мы сегодня ничего не можем сказать о смысле и цели Сотворения мира. Мы знаем только, какой поистине жуткий хаос вынесли из небытия наши предки, чтобы потом их потомки изобрели паровую машину и велосипед, керосиновые лампы и книги, а потом построили концлагеря и атомные бомбы, загубили миллиард жизней и придумали абстракционизм? Между тем все это не было случайностью, все произошло по совершенно непостижимым законам… Потому что даже в том хаосе, в котором мы оказались после взрыва в Хиросиме, человечество находило те мгновения, когда взрывная волна со всех сторон била в одно и то же место, как бы направляя его в единственно возможный путь. За несколько секунд мир был разрушен до такой степени, после которой восстанавливать его стало уже некому. Вот только кто сказал, кто потребовал, чтоб мы заново строили этот мир, называемый миром? Быть может, Господу было угодно, да нет, это слишком примитивно для Него, просто нет никаких оснований отвергать эту мысль, чтобы лишний раз увидеть в этом чудо. Сам Бог, наверняка это Он устроил, поскольку если б не Он, наш мир не знал бы, что ему следует сделать в следующий миг. И тут уж кто хочет, тот ищет во всем Провидение. Вопрос только в одном -- чего же хочет от нас Господь? И часто ли мы даем Ему то, чего Он от нас хочет? Что-то похожее на голодного котенка, готовящегося прыгнуть на своего хозяина и царапнуть его острыми когтями… Но что были для него эти царапины, если все можно было просто увидеть одним взглядом? Так вот, я не думаю, чтобы Бог хотел, к примеру, от котенка боли, которую тот испытывал. Я уверен, Ему было бы все равно, голоден он или сыт. Принимая бога за кошку, мы говорим ему нет. Как это нет? Да это просто всё. Просто даже сказать "нет". А почему? Я все это знаю, но вряд ли кто из вас это знает, ведь так, господа? Поэтому давайте не будем больше говорить об этом. Но представим себе на минуту, каким может быть ответный удар. Вот тогда… Это будет уже не ответ, а возмездие. А возмездия Бог не любит. Он слишком строг. Да и кто любит Бога? Ведь не мы же, верно? Он ведь с нами даже не говорит. Вернее, не говорил. В общем, давайте оставим эту тему. Устал я что-то. Пора мне, пора. На вот… Не плачь, котенок, все будет хорошо. Кто будет плакать?
Почему Бог? Нет, котик, это не бог… Никто не может плакать. Это ведь не человеческая эмоция. Если это и эмоц… Да, конечно. Извините. Простите, что я вам мешаю. Всё. Пока. Очень рад был познакомиться. Не поминайте лихом. До свидания. Нет-нет, подожди. Скажи, кто это? Как ты сказал? Какое имя? Никогда его не забуду. Всех обнимаю. Много воды утекло. Кто, я? Конечно, нет! Откуда ты знаешь? А ты вспомни, ты сам только что сказал. Рама. Помнишь, там в конце коридора, в зеркале… Или не в самом конце, когда я уже ушел... Я ведь тебе говорил, помнишь? Или не говорил? Да нет же! Вот дурак! Ну да, говорил… Точно. Так это ты был. Ты. Что же ты молчишь-то? Мне же интересно стало, какой ты теперь, как… Так ты действительно кот? Ну конечно! Так я и думал! Послушай, а почему это все называют меня Кит? Просто произносят мое имя, и все? Понятно… Ну и слава богу. Мне тоже. Всегда приятно встретить старого знакомого. Тебя, Ржавый, всегда приятно увидеть. Как жизнь? С чем пожаловал, Ржавчина? Чем-чем, а травкой, знать, не богат? Если богат, так ты лучше с этим повремени. А то… Нет, точно не по моей части. Сходи на помойку, узнаешь. Ну что, надо поговорить? Понимаю. И на что ты надеешься? Опять словоблудие! Ах, вот в чем дело. Прости, друг. У каждого свой крест. Может, тебе даже полегче будет. Это как посмотреть… Эй, ну где тебя носит, вражья душа? Ты бы хоть денег оставил. Или чего, что у тебя там так пахнет? А, понятно. Не, это не табак, отстань. Тем более не рекомендую. Лучше сразу застрелись, чтобы не мучился… Чем я тебя могу обрадовать? То-то. Совсем не рад. Да ты присаживайся. Понимаю, устал, бедненький. Тогда тебе лучше помолчать. Слышь, ты хоть не убивай его. Чего ты психуешь? Вот, клади. Гляди, какой молодец, сам всю коробку распечатал. Сам, видишь, допил. Правильно. Я всегда говорил -- когда ты один, дурное всегда тянется к дурному. Хорошо, что я дома был. Нет. Говорю, напился в стельку. Нарочно. Чтоб никто не увидел. Понятно. Ни хера тебе не понятно… Все, слава богу, спокойно. Теперь ложись, успокойся. Вот так… Выпей-ка. Ну вот и молодец… Ладно, давай. Где ж тебя черти носят-то так долго? Совсем с ума сошел… А знаешь, чем запах от колбасы отличается?
Да тем же самым, только намного хуже… У, проклятые! Чего уж теперь, домой не пойдешь? Не бойся, иди. Тут недалеко, два квартала. Только иди, не оборачивайся, прямо иди… Бывай. Все равно не помогут… Давай, держись. У тебя в коробках еще должно быть. Знаешь, как при Рузвельте морили? Не помнишь… Вспомнил. Двойнойтариф. Страшное слово. Всегда есть выбор. А почему нет? Черт его знает. Шеф говорил, так лучше… спокойней. Или выпивка кончится, или покурить захочется. Наверно, у всех так. Как это он сказал -- как на войну сходишь. Ну все, пока. Расти большой. Ты там тоже не очень, ладно? А то у нас таких, сам знаешь. В общем, удачи. Больше не приходи. И дверь никому не открывай. И даже вроде подпись есть. Харинг. Написано было по-нормальному -- Харинг, а  вторая-то буква…  то ли "а"… толи "е"… Это у них так кляксы ставят. Да нет, точно помню. Две буквы, значит. Понятно… А чем помолишься? Чем посоветуют. Давай. От души. Это тебе вместо прошения. Я тебе и подпись поставил. Храни тебя бог, брат… Стой. Куда это ты? Считай, что тебя там нет. Так лучше. Поезжай домой. Дом там, где сердце… Ничего… я за тебя помолюсь. Ступай с богом… Покойся с миром… Уж тебе-то, Ржавый, видней, кто прав. Понял? Ступайте с Богом. У нас тут своя дорога. Прощайте. До встречи. Чего так смурно, сэр? Душа у вас болит? Зачем же тогда машину повалили? Родная душа. Все от нее исходит… Ох, кабы знать. Кабы понять. Вот и друг тоже говорил. Что от жизни надо людям? Много денег, говорит, надо. Много-много. Чтобы хватило купить все, понимаешь? Ага… Есть у человека цель. Деньги, жена, дети… И работа. А потом, по мнению этого друга, человек должен умереть. Чтоб спокойно там на том свете было. И ничего от него не зависело. Мол, правильно молился. Правильно… Вот так ты и умрешь. Такая у тебя судьба. В одно и то же время в разных местах, говоришь? Ну и что? Да хоть сегодня ночью.
Один сценарист пригласил их сняться в фильме про двух бездомных художников, а дилер Эм Маццоли предложил снять пару сцен в Италии. Они никак не могли решить, какой фильм им снимать. Дилер позвонил отцу, и тот сказал: «Когда поймешь, позвони мне. Я постараюсь устроить для них небольшой тур по Европе". Так они попали в Венецию... Энди Уорхол дал Киту рекомендательное письмо одной старухе. Коллекционерше. Это было несложно: старуха, увидев мазню Ржавчины, пришла в восторг. "Мои глаза с детства очарованы искусством", -- сказала она, беря Кита за руку, чтобы отвести в свой палаццо. Показав большую часть полотен, она спросила, что их объединяет. Кит сказал: "Все мы чокнутые идиоты". Тогда старуха попросила повесить ту мазню на стену рядом с ее полотнами, на которых стояли подписи Пикассо, Кандинского, Эрнста, Кокто, Шагала, Поллака, Ротко. Кита удивило, как много полотен Макса Эрнста будет рядом, но он пообещал. Так три картины Само попали на эту стену. То же самое позже произошло с остальными двумя. Но об этом отдельная история. Про деньги.
Где деньги, там и смерть. Слышал такую поговорку? А ты подумай, чего ты хочешь на самом деле. Подумай. Глядишь, и светлее станет… Ну ладно, прощай. Храни тебя Господь… Прощай, брат! Не переживай… Вернешься -- расскажешь. Только не торопись. Как надо, так и расскажешь… Знаешь, как говорят - спрос с петуха… Что курили, друг, называется… В одну и ту же реку, братец ты мой, два раза не войти. Понял? И про себя все расскажи, что на работе, про жизнь. Ну все понял? Не слышу. Не понял, значит? Будешь тут умным. Ступай с богом. Да не кури больше, понял? И сунул ему какую-то пожелтевшую бумажонку. Звякнули о гранит, скатились под дощатую крышку монеты, которыми была щедро усыпана земля. Я то есть Кит вскочил и стал лихорадочно собирать их. Но… Проклятая сука в городе опять была права -- ну какие деньги нахер? Купить, чтоб потом продавать? Чего говорить -- дураков много, а дураку и денег много не надо… Ветер вдруг задул в другую сторону, злобно и нервно, полил мелкий дождь. Ржавый поднял воротник плаща и побрел по желтой асфальтовой полосе. Зачем он туда идет? Да так… Куда-нибудь идет. Вот так же и он -- шел, шел по этой проклятой жизни, когда ее начинал, думал: ну встану в самом деле сегодня с утра пораньше и пойду куда глаза глядят. Шея затекла. Скулы болят, ноги гудят. Что я буду делать? Ни хера я не знаю. И вот те на, иду. Ветер -- то с одной стороны, то с другой стороны. То с той, то с этой… И зачем, спрашивается, я из-за этой суки в люди вышел? Ведь все было, все! Нафиг надо. Под утро опять дождь пошел. Пришлось вернуться и идти назад. Еще ночь, дождь. До чего дело дошло, до самой смерти. Хоть бы эта сука опять права оказалась, Господи… Опять черт знает где заночую.
Я уже собирался развернуться и уйти, как вдруг увидел знакомую фигуру.
-- Привет, -- сказал я незнакомцу.
-- Здравствуйте, -- ответил тот.
-- Вы меня не узнаете?
-- Нет. А вы кто?
-- А я... я теперь... – Я не смог ответить и замолчал.
-- Да, я теперь вижу, что вы изменились.


ПЕГГИ

Карнавал в Венеции предстал перед ним в совершенно новом свете, но его это не слишком взволновало. Отрешенно качая головой, он неторопливо двигался к заинтересовавшему его месту. Видимо, представление обещало быть зрелищным. На всякий случай он повернул в проход между столиками и побежал. Пробегая мимо шумных компаний, Кит рассеянно кивал, хлопал в ладоши и одновременно записывал пришедшие в голову рифмы, вспоминая, как было сказано у кого-то в школьном учебнике: "И ладья через время поплывет…" Остановившись, чтобы перевести дух, на ходу уже строчил дальше. Те слова, что он должен был повторить, все время куда-то исчезали. Повторялась только та фраза, которую он уже написал: "Чаша Грааля хранится не в чаще, а в чахлом кусте роз…" Это было похоже на молитву. Мимо пробежала группа итальянцев, с которыми он недавно познакомился. Обгоняя их, его обогнала какая-то американская туристка.
У Дворца дожей, стоящего на площади Святого Марка, собрались все гондольеры и остальные фигуранты предстоящего действа. Дул слабый, но холодный ветер. Здание дворца мрачно возвышалось в тумане. Над ним парил надутый гелием орел; перья в его крыльях все же образовывали изогнутые линии и углы, напоминая о масках и широких шляпах, служивших венецианцам эмблемой праздника. Орел приближался. Вдруг ветер подхватил его, и гелий, заполнив треугольник рта, стремительно унес его в сторону острова. Стало ясно, что от духа Маски больше ничего не осталось. В толпе послышались тихие причитания. Слезы, не долетев до земли, свернулись и упали в темную воду канала. Фигуры на площади стали медленно крениться, потом согнулись и рассыпались. Начинался отлив. Где-то вдали завыла собака. Зрители стали расходиться по домам. Гондола, полная людей, медленно поплыла вдоль черных стен. Можно было различить горящие окна и фигуры людей с качающимися факелами. Вид этой картины вызвал у Кита печаль. Скорбь была глубокой, настоящей, неподдельной. Я вспомнил о брошенных Маской книгах, обнаруженных вчера в музее. Если бы не они, Венеция все еще оставалась бы для меня загадкой. Но они подсказали мне, как это произошло. Вспомнилось совершенное во время плавания на гондоле путешествие.
Как я никогда не мог бы себе представить, дух этой проклятой Маски украл и вынес из Венеции человек, рожденный в наше время, так хорошо знающий, до чего сложны, уродливы и неудобны идеалы человека ушедших столетий. И все-таки это случилось. У жителей города украли не только маскарадную Смерть, но и Надежду. Внезапно мне захотелось совершить какой-нибудь поступок, способный изменить мир к лучшему. В каморке под сценой, где раньше играли «Выпускной экзамен», стоял длинный ящик с инструментами. Недолго думая, я схватил самый большой молоток и начал крушить им пол, покуда яма, которую я вырыл, не стала достаточно глубокой. Теперь мне нужно было достать из ящика все необходимое для проведения более серьезного ритуала. Первым делом я разорвал праздничную маску Маски, сделанную из желтой овечьей кожи. Обрывок ее я положил в один из рукавов, а маскарадный костюм швырнул в яму. Затем я расшвырял все декорации. Где-то вдалеке часы пробили двенадцать. Я быстро вышел на улицу и стал ждать. Мне нужно, чтобы все произошло как можно быстрее. Некоторые из моих друзей считали, что это просто игра. Они говорили, с возрастом пройдет. Другие обвиняли меня в трусости. Но я верил в волшебство. Когда ударили часы, солнце брызнуло мне в глаза, и мир вокруг померк. Старинные часы на башне показали полночь. А потом стали бить двенадцать раз. Внезапно я превратился в восьмиугольную букву «W», и вокруг меня стала сгущаться темнота. Вокруг появились деревья с острыми красными листьями. Мир вокруг исчез. Остались только часы на башне, да большой черный кусок на земле. От меня к часам и к часам от меня пролегла красная линия. Удары становились громче, все сильней и сильней, потом ритм сделался таким быстрым, словно я управлял ими и заставлял бить, прикладывая все свои физические и умственные усилия. Вскоре часы лопнули и осыпались, их стекла оказались в моих руках. Грохота я не услышал. Зато я увидел свет. Зеленый, холодный и мертвый. Кажется, к тому моменту я уже не дышал.
По знаку гроссмейстера вперед вышли несколько человек и положили в воду зажженную свечу. По сигналу гроссмейстера они подняли животных с серебряного блюда и приготовились передавать их по кругу, стараясь расположить их как можно удобнее. Подойдя к рыбам, они остановились и что-то тихо пропели на незнакомом языке. Ослабевшие животные опять задергались, и на несколько минут вода замерла. Вслушавшись в музыку, Кит уловил в ней, помимо гудения колоколов и пения незнакомых птиц, слабое знакомое звучание, которому не сразу смог найти объяснение. Это был гимн, не имеющий определенного образца -- каждая строчка, как до сих пор казалось Киту, изображала какую-нибудь неизвестную часть тела, а затем отдельные слова взлетали, соединялись и уступали место целому. Но в песне было все: стройность мелодии, резкие акценты солистов, печальные октавы оркестра и даже заключительная фраза, удивительно похожая на цыганский романс -- только это была не припев, так и оставшийся непонятым, в который Кита занесли уже большие волны современности, завершившиеся вместе с растворением Венеции в потоке рассеяния, затопившем головы благодарной паствы. Закончив мелодию, обитатели города попадали на пол и затихли. И тогда… Он еле удержался на ногах от наступившего вдруг головокружения. Хлопанье крыльев, пение птиц и громкие удары, доносившиеся снаружи, сразу стихли, будто на улице выключили звук. Стало тихо, только время от времени с другой стороны площади доносилось слабое журчание фонтана, которое становилось громче по мере того, что место общего действия менялось. Наконец музыка стихла. Пока Кит соображал, почему не слышно аплодисментов, дельфины исчезли. Но в тот же момент по левому борту корабля открылась и закрылась дверь. Сперва Кит не заметил ничего необычного, потом заметил. С боковой стороны кормы появились полукруглые окошки, и в них просунулось что-то плоское и мягкое. Кит похолодел. Это была нога женщины. Нога так и осталась в окошке, а женщина выпрямилась и шагнула по направлению к центру корабля. Оборачиваться назад было поздно -- женщина повернулась спиной, присела на корточки и стала тщательно вытирать чем-то белым платье, шорты и парик. Подошла еще одна женщина и наклонилась к третьей, так же тщательно оттирающей какие-то пометки на коленях. Третья женщина вдруг тихо вскрикнула и, согнувшись, как бы под тяжестью невидимой ноши, исчезла из поля зрения.
-- Бас, ты смог бы трахнуть старуху? -- спросил Кит.-- Все, кто с ней переспал, стали знамениты.
-- Когда я под наркотой, я могу трахнуть все, что угодно, -- ответил Само.
-- Если потом ты трахнешь меня или Луизу, мы тоже станем знамениты...

По Большому каналу каналу плыли десятки кораблей с разноцветными стеклами в бортах -- один гламурнее другого. Причем это вовсе не были старинные венецианские гондолы, которые можно увидеть в городском музее, а самые разные изысканные лодки -- от крошечных туфелек до  катеров с длинным скрипкообразным корпусом. Все эти лодки неслись куда-то на огромной скорости, и лица их пассажиров сливались с клубами пара, поскольку на носу не было стекол, сквозь которые было бы видно, куда они плывут Само высунулся из-за ограждения так, что его голова оказалась над водой, отчего прямо на него из расщелин обрушился поток ледяной влаги. В следующую секунду рядом с его головой проплыла гантель, которая сбила его с ног и теперь поднималась над поверхностью канала. Переждав волну, Само осторожно поднялся на ноги и, еле сдерживая хохот, побежал к каменной стене канала, за которой возвышался каменный же маяк, похожий на огромный католический орган. Недалеко от него был припаркован черный «мазерати», из-за которого Само мог видеть, как разворачиваются события. Два гангстера -- с ними был еще один -- возились с заевшей дверцей фургона. Один из них дернул дверцу еще раз, потом еще, под его пальцами что-то хрустнуло, после чего раздался щелчок, дверь открылась, несколько пассажиров выскочили из фургончика, двое из которых были без масок и с оружием в руках, а третий был в сопровождении двух мрачных корешей, размахивавших пистолетами с глушителями, — и мгновенно растворились в ночи... В действительности, все не так, как на самом деле. Но нам ничего не остается делать, как жить с этим до самого конца. Нам остается только смеяться. Как сказано в Писании: небеса радуются, когда вы им смеетесь. Что вы и сделаете в самое ближайшее время. Пегги ждет вас. С нетерпением.
Но, несмотря на это, сквозь музыку пробивалось еле слышное бормотание: Господи, только не сейчас, я уже бегу… Господи… Мне надо успокоиться и молиться… Вот она, моя молитва, словно в ответ на его мысли, заиграла все та же музыка. Несмотря на свою ускользающую от сознания скорость, готика старой Европы как-то удивительно умещалась в ее гармонии. Странное дело, именно в эту минуту он совершенно отчетливо понял, чего он действительно хочет. Он просто хотел услышать эту мелодию. Но не через испорченный телефон, откуда она будто бы лилась, не при помощи синтезатора, что делало ее такой неслыханной. Нет, он хотел ее саму, на фоне своей поездки, во всем своем уродстве и неприличной наготе. Он будет слушать эту музыку, пока она не кончится, а потом он перестанет слушать ее совсем. Господи! Да! Еще! Быстрее, еще быстрее! Раздавалось в его мозгу. Через пять минут он заметил, как его рука поднялась и сомкнулась на сверкающем серебряном диске, лежащем в ладони. Музыка остановилась. Где-то на улице завыла сирена. Финиш. Всё. Будь, Господи, благословенен. Как часто он в своих мечтах проделывал эти жесты: складывал ладони, указывал пальцем вверх и с ненавистью пинал невидимого врага ногой. И всякий раз после этого он понимал, насколько он ничтожен и слаб, и как ничтожны все те воображаемые враги, которых он пинает в эту секунду ногой на полу своего гадкого бунгало… Теперь он закрыл глаза и со свистом втянул в себя воздух. Что он может? Что угодно. Можно выпрыгнуть в окно и лететь вниз головой. Он вспомнил страшный вид из окна на уровне второго этажа -- небосвод в черно-оранжевых полосах огня, две багровые луны, пересекающие небо, похожие на неподвижные медные молоты, трясущиеся в густых клубах пара, поднимающиеся в небо и вдруг встречающиеся где-то далеко в черной вышине, после чего с оглушительным грохотом проваливающиеся в пылающее жерло… Он прикрыл глаза.
-- И что дальше? -- спросил он. -- Ты хочешь, чтобы я ее отпустил?
-- Нет. Я хочу, чтобы ты ей помог.
-- Помог? Как?
-- Я не знаю, но мне кажется, что это очень важно.
Некоторое время он молча смотрел на нее, потом покачал головой.
-- Я даже не представляю, как ей помочь. Я же не врач.
-- Ты можешь ее вылечить.
Он снова покачал головой:
-- Не знаю. Это невозможно. Она умерла.
-- Это не так! Я уверен, что она еще жива. Ее тело исчезло, а сознание осталось.


САМО

На узких набережных и мостах должны жить голуби, сохнуть бельевые веревки, дымить коптящие трубы, плавиться восковые свечи, улыбаться в темноте хмурые лица. Это и есть единственное, что по-настоящему радует душу. А кому этого мало -- кому-то ведь этого недостаточно, верно? Скажи. У кого этого слишком много, скажи? У тебя? Или у жирного кардинала? А вот этого никто и не заметит, пока не попробует сам. Но попробовать всегда лучше именно так, как ты сейчас. Попробуй… Попробовать всем вместе. Пожалуйста, попробуй. Сзади тебя препохабный мужик, это правда. Я и сам такой же. Только он правда прехабомный. И правильно. Нашему брату надо все время напоминать, кто мы такие на самом деле. Иначе это превратит нас в подобие немцев, понимаешь? Немоо… Это была шутка, Кит. Не обращай внимания.
Пегги Гуггенхайм шумно отпраздновала свое восьмидесятилетие, однако в следующем году ее здоровье пошатнулось, и ей часто приходилось принимать визитеров в спальне дворца на Большом канале.
-- Мой милый мальчик, прошу вас не садиться в это кресло. В нем сидел великий Висконти...
Само по прозвищу Ржавый попробовал пересесть на стул.
-- О! На этом стуле сидел великий Пазолини. Извините, мой милый...
Само попытался пристроиться на небольшой скамеечке у самой кровати.
-- Это скамья осталась от моего мужа Макса Эрнста. Великого Макса Эрнста!
-- Куда же мне сесть, дорогая Пегги? У нас вами не короткий разговор...
-- А вы садитесь ко мне на постель... вам будет очень удобно, -- неподражаемо улыбнулась Пегги. -- Задавайте свои вопросы. Что вы хотели узнать?
-- Ну... как вы жили с Сэмюэлом Беккетом, например.
-- Он был очень красив, а я обожала театр абсурда. Смотрела все знаменитые пьесы Ионеско и Беккета.  Но случай, о котором я хочу рассказать, был с моей подругой. Как-то раз подруга уехала в отпуск на Гавайи. И с ней случился глюк -- она всерьез решила, что остров Гаити -- это и есть Япония, и принялась гонять на собственной малолитражке по шоссе. Собственно, на этом ее приключения и закончились. Но подруга придумала потом очень смешную историю. Расскажу. За несколько дней до отплытия в Гавану она купила в порту тоненькую книжечку, которую только что отпечатали в одном из японских издательств. Книжка была на японском, но подруга все поняла и с воодушевлением прочла ее вслух нескольким гавайским друзьям. Вернувшись из отпуска, она никому не стала рассказывать про свой шухер. Через несколько месяцев она решила сделать себе татуировку с надписью «Ионеско» -- и была совершенно права.
Марсель Дюшан привил мне вкус к современному искусству. А эту лампу расписал сам Ив Танги. Обратите внимание на угол ее плафона: внизу красуется башенка, а в вершине прорезано сердце. Три готические луны увенчаны черным фениксом, и эти три знака считаются в Тибете символом совершенства и чистоты. Символика совершенного человека -- "тройная луна" или, точнее, ее еще называют тройной шестнадцатиугольный костер, на котором в древности сжигали преступившего небесный закон.
У меня были десятки мужчин и семь женщин. Это всем известно. Я никому не изменяла, но как бы подчеркиваю то, что у меня не было постоянного сексуального партнера. Может быть, я преувеличиваю. Да и тема немного щекотливая. Но вам не расскажу, потому что вы умный человек, вы сами обо всем догадаетесь. К чему мне называть номера? На этой фотографии мой покойный муж Макс Эрнст. У него было потрясающее тело...
-- Как вы относитесь к кино?
-- Хорошее кино я обожаю. Особенно интеллектуальные фильмы... Ну, и Феллини, Антониони, Бертолуччи. Я их люблю. Так, впрочем, почти всегда и бывает. С самого детства я в кинозалах зависаю. Но больше всего люблю Софи Лорен. Вы с ней давно знакомы? Ах, да -- вы совсем молоды. Просто я мало что знаю о вас. Вам ведь сколько? Восемнадцать? Ну да, конечно, потому что вы сами только что об этом сказали. А мне двадцать пять... Что, неправда? Черт! Я ведь даже не знаю, как вас зовут. Вы подписываетесь "Само". Вам это имя нравится? Само. Да-да, разумеется. Очень красивое имя. Для девочки. Удивительно редкое. Знаете, наверное, такие имена дарят младенцам? Новорожденным, не так ли? Вот-вот. Вам подходит.
-- "Само" означает "То же самое дерьмо", -- сказал с улыбкой Само. -- И последний вопрос... Ваши отношения с Саем Твомбли?
-- Дорогой! Какие там отношения! Он младше меня на тридцать лет. Но я в прекрасных отношениях с Татой, его женой, и у меня с нею есть симпатия. И мне интересно было узнать, что вы все же нашли в ней. Конечно, она не так идеальна, как вы, но уж я-то знаю, какую женщину не остановит возраст, когда она так юна и свежа. Видимо, вы… Простите, мне не стоило об этом говорить. Как говорится, береженого бог бережет. Кроме того, я не могу не отметить, какое это счастье, если рядом с вами есть человек, которому ты небезразличен… Как вас зовут? Наверно, это как-то связанно с вашим биологическим отцом? Или с вашей матерью? Просто жить хорошо.
На площади были сотни людей в разноцветных костюмах и масках, а пространство перед помостом со всех сторон было заполнено ряжеными людьми. Из динамиков неслась музыка, и в сгущающемся сумраке огни карнавальной иллюминации казались какими-то зловещими, хотя сами гирлянды выглядели очень красивыми. Но потом я увидел Само, стоявшего чуть в стороне от толпы, но окруженного несколькими поклонниками и целующимися парами. Возле Само стояла изящная юная девушка. Свет от ее длинной золотистой косы падал на ее лицо, в котором не было ни малейшей тени злости или обиды, только страх. Я узнал ее. Это была та самая американская туристка, которая искала в моей сумке пятьсот лир. Она часто мне улыбалась. А теперь ее глаза были широко открыты и неподвижны, словно она смотрела на что-то невидимое для остальных. Со спины я не мог ее хорошо разглядеть, но, кажется, она была не просто с Ржавчиной, как я сначала подумал, -- она, скорее всего, ждала кого-то. Само выглядел невероятно элегантно, переливающийся в электрическом свете перламутр его фрака играл на черных локонах; лицо его казалось странно серьезным, даже скорбным, и только глаза блестели весело и лукаво. А Луиза...
Я никогда бы не подумал, сколько у женщины может быть нервов. Когда ты начинаешь оскорблять свой ум мыслями о том, что она чувствует, то становишься недостойным жить в ее мире. И тебе остается только смеяться.
-- Ну, если уж ты так хочешь, то можешь мне помочь. Помоги мне найти отца. Не мог же он покинуть меня в такую минуту. Я надеюсь, что он жив. Если нет, то я бы хотел, чтобы с ним все было в порядке.
Она посмотрела на него:
-- Ты уверен? Ты думаешь, что твой отец жив?
Она покачала головой. Ее волосы упали ей на лицо, по щекам потекли слезы.
Она вытерла их рукой, и ее пальцы были мокрыми. Но она этого не замечала. Они молча смотрели друг на друга. И вдруг она улыбнулась.


МАДО

Они вошли в церковь, и ей показалось, что на нее пахнуло запахами вина и свежеиспеченного хлеба, распространявшимися от толпы людей. Они миновали коридор и спустились в другое помещение, где тоже были деревянные скамьи и большой алтарь. На миг ей почудилось, будто она чувствует присутствие всех ангелов, небесных и земных, которые присутствовали в этой церкви когда-то. Такого не бывает, думала она, но в ту же секунду она поняла, в чем дело. Все это происходило на самом деле, а значит, было возможным... или будет, когда минует разочарование от того, как великолепно устроен мир. Люди, приходившие сюда молиться, не могли ничего знать. Но они надеялись. И верили. Надеялись на лучшее. Им нужно было в это верить. Надежда -- это все. Луиза видела это во сне, во тьме, за занавесью своей собственной смерти. Она ощущала это, вдыхая теплый воздух и улыбаясь.
-- Знаешь, -- сказала она Само, -- у меня не очень подходящее для сцены имя...
-- Назови себя иначе. Это просто.
-- А как? -- спросила она.
-- Назовись Мадонной. А что? Чем тебе не нравится это имя? Христиане должны были его придумать, верно? И потом, оно такое красивое. Мадонна! Как тебе? Ну же, улыбнись. Мы еще обязательно что-нибудь придумаем.
Но карнавал проник и сюда. Появились жрецы -- закутанные в шелка белые фигуры, пробиравшиеся к алтарю, точно волки, ворвавшиеся в стадо овец. Чтобы они там ни делали, они хотели застигнуть их врасплох. Они хотели сразить их внезапностью своего появления, и это им почти удалось. В комнате стало темно, потому что жрецы закрыли источник света плотным полотном. Один из жрецов схватил Луизу за руку и повернул ее лицом к себе. Он был стар. Совсем стар и еле стоял на ногах. Другой жрец, напротив, был молод и строен, но так худ, что казалось, он танцует и прыгает на тонкой серебряной нити, натянутой над полом. У них были крылья. Настоящие, человеческие крылья с восковыми перьями, развернутыми веером. Косясь друг на друга, жрецы спрятали острые ножи за черными крыльями и поклонились. Старец прошептал что-то бледному молодому человеку, который прислонился к стене. Юноша не отвечал. Луизе почудилось, будто он спит. Потом он открыл глаза. Сквозь них на нее смотрело множество глаз. Из дверей и прорубленных в стене щелей появились люди в масках. Где-то он видел эти маски. А, вот... Это был тот самый человек, которому дал интервью старый жрец перед тем, как рухнули декорации на площади. Старик указал ему на девушку. Новый друг старика подошел к ней и остановился в шаге от нее, внимательно глядя ей в глаза. В его лице было что-то хищное. Но уже не пугающее. Просто хищник. Рядом с ним девушка казалась беззащитной и маленькой. Она сделала шаг ему навстречу, и юноша положил ладони на ее плечи. Он прошептал ей на ухо имя. Они некоторое время молча глядели друг другу в лицо, словно взвешивая, с какой стороны удобнее напасть.
-- Ты будешь Маской, -- наконец произнес он. -- У нас двести лет не было карнавала!
"Откуда он знает мое имя?" -- мелькнуло в голове у Луизы. Кажется, они были знакомы. Наконец юноша прикоснулся губами к ее уху, а она отступила на шаг назад и махнула рукой. Несколько человек из свиты выхватили ножи. Молодой человек вдруг обмяк и медленно повалился на пол. Лезвие ножа проткнуло ему горло, когда он еще не успел понять, что произошло.
В декабре Майкл Джексон сообщил Луизе о смерти Пегги Гуггенхайм. Луиза была потрясена этой новостью, узнав, что Майкл также собирался встретиться с ней. По словам Луизы, Майклу на пороге двадцатилетия все чаще стала приходить в голову мысль о том, чтобы провести свой последний день в компании с Пегги на необитаемом острове. Она находила это странным, потому что Майкл был центром внимания и мечтал сделать мир хоть немного лучше, а получалось наоборот. Он представлял себе Пегги совершенно иначе -- хрупкой и нежной, причем сам он, конечно же, никогда не был слаб. И, как любила повторять Луиза, "они были предназначены друг для друга в другом мире и другом времени". Именно это и происходило в действительности, но из-за этого, вспоминает она, Майкл все время ловил себя на том "что надевает на Пегги смирительную рубашку".

Он шел по этой тропе кажется уже много лет. Должно быть, так кажется только из-за долгого отсутствия людей, но если хорошенько приглядеться к базальтовым плитам… Порой кажется, что находишься в саду, полном цветов… Однажды ночью он ощутил нечто похожее на улыбку, но быстро отогнал это ощущение -- здесь ничто не принадлежит Вечности. Тут все принадлежит смерти. Да, смерть здесь. Но еще сильнее она там, где жизнь зарождается и умирает, а потом, уже позже, исчезает навсегда. Так и с этими плитами. Жизнь проходит сквозь них постоянно. Но жизнь где-то там не видна и не ощущается. Она есть, но смерть все еще там, откуда пришла. Только смерть отпадает. И все же смерть -- единственная реальность, вокруг которой можно жить, зная, что есть она, и одновременно не находя ее ни здесь, ни там. Здесь же нет места, где ее можно найти. Остается лишь жизнь и смерть, и между ними идут еще две дороги -- к смерти и от смерти. Но какую в любом случае выбрать? Решиться на смерть в самом начале? Это было бы величайшей глупостью. Выбраться отсюда? Все верно, но только на короткий промежуток времени. А что такое этот долгий период? Всего несколько мгновений.
От этих мыслей его чуть не стошнило. Он сел прямо на асфальт и опять закурил. Пить он не стал, опасаясь, что это его добьет. Вдруг сбоку тихо всхлипнули. Само повернулся и увидел тоненькую девочку с изможденным лицом, в линялом платье с пятнами грязи, хлюпающем на коленях. И мальчика, еще меньше ее, почти прозрачного. Она держала в руке раскрытую кожаную сумочку с перетянутой резинкой доской для шахмат. Поймав взгляд Само, девочка сжалась, мелко затрясла головой и, всхлипывая, спряталась за дерево. Поняв, наконец, чего она от него ждет, Само встал и протянул ей свой мокрый пиджак. Девочка робко улыбнулась и приложила к мокрой ткани кармана маленький красный кружочек с буквой "С". "Пожалуйста", -- прошептала она. Дождь не унимался. Они сели на ту же скамейку. Мальчик по-прежнему выглядел неважно, но был еще жив и дышал. По его щекам медленно стекала тоненькая и прозрачная влага. А девочка, несмотря на то, промокла до нитки, казалась совершенно сухой. Прошло несколько минут. Дул холодный ветер, было темно и очень тихо. Но вдруг где-то далеко, за домами, отчаянно и звонко заиграла музыка. Сразу несколько голосов стали петь очень странную песню, где из слов оставалось только "ё-о", и слова этой песни, отчетливые и холодные, бились о мокрые крыши, размазывая слезы по лицам людей, громко голосивших на улицах. Само ощутил, что с каждой нотой песню поет и он сам -- звуки, как ласковые щенки, тыкались ему в душу и заставляли ее ныть и стонать, и мир вокруг начал меняться. Вдруг одна нота отделилась от общего хора и, преодолев преграду в виде реки, унеслась далеко-далеко, на северо-запад, туда, куда на закате уплывает маленькое красное солнце. Это была нота "фа". Она была самой важной в песне, самая любимая. Постепенно ее подхватил хор. Музыка стала другой -- спокойной и печальной, она, казалось, не столько пела, сколько рассказывала то немногое, чему была свидетелем: про весну, про эту ночь, которая никогда не кончается, но все никак не может стать навсегда последней.