Животный страх

Был послеобеденный час. Солнце нещадно палило с белёсого жаркого неба. Мир окрест, казалось, застыл. Лишь только море равномерно ласкало раскаленный песок накатами волн, и шум прибоя напоминал о вечности бытия. Ни малейшего дуновения ветра. Жара. Дикая жара. Беспощадная.

Я лежу в тени одинокой чинары у песчаных дюн и щурусь от яркого света вокруг. Малолетние мои дети уснули в номере пансионата. Вдруг, словно молния, стремительная мысль, жгучее, непреодолимое желание, противостоять которому нет сил: пойду на Сиваш. Здесь совсем рядом. За час-полтора дойду. Жара это моя стихия. Решено. Волна страсти оглушает меня. Я встаю, поудобнее надеваю резиновые вьетнамки, поправляю плавки, отламываю от высохшего перекати-поля сухую веточку, прикусывая её зубами, и отправлаюсь в путь вдоль по Арабатской Стрелке.

Эдуард Багрицкий писал о весёлом Диделе, странствующем по просторам Германии. Мне проще, - обо мне не напишет никто, я напишу о себе сам, - так интересней и достоверней. Я шел, словно Дидель, без палки, птицы и котомки. Из одежды на мне не значилось почти ничего, кроме упомянутых выше пляжных аксессуаров. В загорелую, темно-коричневую лысину мне светило палящее солнце. Я шел на Юг, удаляясь от Геническа, по приазовским степям Украины, некогда Таврической губернии Новороссии.

Земля была тверда, иссушена жарой, покрыта глубокими трещинами, куда при моем приближении юрко прятались любопытные ящерицы. Загорелые ноги мерно печатали шаг. Пот скользил прозрачными солеными каплями, заливая глаза, скатываясь по лицу на шею. Я шел, наслаждаясь уединением, жарой и предстоящей встречей с неизвестным, чем-то удивительным и необычным. Дорога вела вдоль моря, иногда сквозь песчаные дюны можно было услышать шум прибоя.

Спустя полчаса тропа приобрела белёсый цвет, на её поверхности стала выступать соль, а справа вдали, в лучах солнца, казалось бы за бескрайней степью, точно лезвие, блеснула гладь воды, уходящая куда-то за горизонт. Это был Сиваш.

Сиваш по сути своей лиман, огромный и величественный. Полагаю, он во многом схож с Мёртвым морем. Вода в нем отчаянно соленая. Он мелок, и нужно пройти сотни метров, чтобы воды стало по колено. От этого вода прогревается до немыслимых температур, уподобляясь воде в горячей ванне. Грунт его составляют грязи. Сейчас, многие годы спустя, я себе отдаю отчет в тогдашней своей правоте - бальнеологические центры и пансионаты открываются там один за другим.

Но тогда это был мистический пейзаж земли и воды. Я был один, на километры вокруг не было никого, лишь только чайки и альбатросы лениво перелетали через Арабатскую Стрелку к морю, наблюдая с высоты своего полета за одиноким путником во вьетнамках и плавках.

Я свернул с дороги и стал удаляться от моря, переполняемый детской наивной радостью. Кое-где слева попадалась песчаники. Белые, раскалённые. В некоторых местах зыбучий песок проседал, словно проваливался, образуя глубокие воронки, наполнявшиеся изнутри морскою водой. Иногда такие провалы выстраивались в череду небольших, чистейшего цвета лазури, прудов. Вода в них была тепла, почти горяча и солона до горечи. Грунтовая дорога осталась далеко позади. Я был один, и до меня не доносились никакие звуки, кроме робкого шороха ветра и редких криков высоко летящих птиц. Один – состояние, которое может быть столь же замечательным, сколь и тяжким. Однако это было не одиночество, но прекрасное уединение. Оно мимолётно и оттого столь желанно.

Солнце висело над головой, полоска воды, казалось, застыла, будто оставаясь на месте, а весь горизонт являл собой мерцающие испарения Fata Morgana, - то ли кажущиеся поверхности вдруг открывшихся озёр, то ли видимые волны, уходящие наверх, какой-то убогий дом где-то на краю земли. Впрочем, и волны, и озера были столь эфемерны, что сложно было определить, как долго их улавливал взгляд. Дом, однако, не исчезал, хотя в потоках горячего воздуха казался плоским и подвижным. Дом был настоящий. Он, покосившийся, с пустыми проемами окон, одиноко стоял посреди бескрайней пустыни, на твердом, высохшем и белёсом от соли грунте. Крыша его была провалена, штукатурка потрескалась и местами обвалилась. Он был обнесен хлипким забором, а металлическая искривившаяся калитка полуоткрыта. Я шел по кромке твердого грунта, слева от меня простирались пески. Дом вырисовывался всё явственней, я направлялся к нему, да иного пути и не было.

Вдруг посреди тишины я отчётливо услышал металлический скрежет, калитка сдвинулась с места, и в её проёме явился пёс, невероятно тощий, дворняга средних размеров. Он остановился в проёме калитки, уставился на меня, ощерился и недружелюбно зарычал. Мы стояли друг против друга на расстоянии метров пятидесяти, и холодок какого-то неприятного предчувствия полоснул меня по спине. Я не ошибся. Калитка толчком приоткрылась шире, и из нее с лаем, оскалясь и рыча галопом выбежала свора из шести или семи довольно крупных собак. Они неслись на меня, стремительно сокращая расстояние. Вся жизнь пролетела за эти мгновения передо мной. Я стоял в плавках и вьетнамках, более ничего. "Какая нелепая и болезненная смерть" - подумал я, "...сейчас меня будут рвать на части, и противостоять этому нет никакой возможности. Никто меня здесь и не найдет. Я кусками разойдусь по желудкам этих озлобленных голодом, одичавших животных. Пожалуй и кости обглодают, разгрызут всего. А главное, не небытие страшно, а та боль, которую сейчас предстоит испытать, и она будет длительной, мучительно долгой". Меня обуял настоящий, подлинный животный ужас, более мной никогда не испытываемый. Через мгновение я оказался окружен полудюжиной свирепых, горячо дышащих, брызжущих слюной и издающих бесноватый вой животных. Я стоял недвижим, уставившись в землю, старался никому из них не смотреть в глаза. Круг медленно, но неумолимо сжимался. И вдруг, о чудо, в пересохшем и потрескавшемся грунте, я заметил кусок шланга, обычного садового шланга для полива. Он был короток, сантиметров тридцать и уходил куда-то под землю. "Я его сейчас вытащу быстрым рывком из земли и убью кого-нибудь из них, пусть едят своего собрата" - подумал я. Быстро нагнулся, схватил шланг обеими руками, сильно дернул, но.......но шланг остался недвижим, видимо он глубоко и основательно уходил под землю, которая к тому же была тверда, как камень.
"Всё, это конец, тем более я еще и в согбенном положении" - пронеслось молнией в моём сознании. Я приготовился к душераздирающей боли, когда меня зубами будут рвать по живому. Но в это самое мгновение, когда я рванул шланг, когда я понял, что он не поддаётся, когда я приготовился к мучительному концу, они тоже видели это моё движение и какой-то предмет в моих руках. Словно по команде, все как один, поджав хвосты, с визгами ужаса, по головам друг друга они галопом ринулись обратно во двор. Мне хватило смелости притопнуть им в догонку. Теперь боялись меня они.

Несчастные животные были биты человеком, биты нещадно, жестоко, до их визгливого ужаса. Они знали, как выглядит то, что в руках людей доставляло им невыносимую, мучительную боль. Я освободился от бремени страха. Их несчастье стало счастьем для меня. Не знаю, обрадовало ли меня это. Просто стало легче на сердце. Но на то же сердце лёг иной груз сострадания и тоски.

Я шел дальше, приближаясь к кромке горькой, неописуемо солёной, безжизненной воды. Наконец бескрайняя её гладь распростёрлась у моих ног. Я лёг на живот, подставив затылок солнцу и вслушиваясь в тишину. Мысли улетучились, испарились, исчезли. Я уснул. Прямо в воде, положив голову на руки. Уснул сном всепоглощающего отдохновения.

Ближе к вечеру, возвращаясь обратно и проходя мимо злополучного дома, я бросил взгляд во двор сквозь приоткрытую калитку. Несколько пар несчастных собачьих глаз сопровождали меня с тоскою, любопытством и страхом.