Далекий маяк на северном море

1.
Словно зелёный пожар меди над входом горела неоновая вывеска, на которой крупными цифрами значилось: «семь к одному». Изучив ее, Мартин решил, что пред ним небольшой сетевой магазинчик, из-тех, что берут в названии дополнительное обязательство перед клиентом работать в определённые часы суток или дни недели — такие как севен-элевен или продукты-двадцать четыре, но, когда зашёл внутрь, понял, что это скорее какой-то храм, нежели заурядный ритейл.

Помещение было довольно большим и просторным. В углах приглушенным светом горели светильники, в нишах стоял полумрак. Смирённые люди в плащах с капюшонами читали свои молитвы. Судя по аскетической обстановке это была церковь, то ли баптистской, то ли буддисткой религии.

Мартин слышал, что последнее церковь закрылась в их городе лет пятнадцать назад, и поэтому был удивлен, что подобные заведения еще существуют. Впрочем, место, куда он попал, оказалась достаточно необычным, из тех, про которые ещё не написано  в википедии…

— Вы евреи? Седьмой день это суббота? — Мартин с порога озвучил свою догадку.
Ему не терпелось как можно скорее понять смысл вывески на фасаде, но монах, к которому он обратился, был так занят молитвой, что даже не поднял голову.

Подобное отношение Мартина ничуть не смутило. Молодой человек был полон энтузиазма, и, не получив ответ, лишь еще больше возбудил свое любопытство. Оказавшись один на один с нерешенной загадкой, он прежде всего решил посетить приалтарную зону, где на увесистом аналое покоится главная книга любой уважаемой церкви. Эта книга должна была все объяснить: во что верили здешние прихожане, какому богу молились, но вместо того, ещё больше его запутала. Перед Мартином  оказалась, ни Тора, ни Библия и ни Коран — на чёрном пюпитре из темного дерева мерно покоился томик Дарвина «происхождение видов путём естественного отбора». Обнаружив фолиант подобного атеистического толка в храме божьем, молодой человек пришёл в еще большее возбуждение и хотел было направиться прямиком к алтарю, когда заметил соседку Люси.

Молодая парикмахерша Люси была коротко-стриженной лопоухой брюнеткой, с замечательным телом и доброй улыбкой. Мартину она казалась слегка глуповатой, впрочем, это не мешало ему захаживать к ней в гости каждую пятницу. Не то, чтобы они сильно дружили, но, оказавшись рядом, он никогда не отказывал себе в удовольствие перекинуться парочкой фраз с большеглазой девицей. Вот и сейчас, подчалив к ней особой гарцующей походкой, он по свойски поинтересовался:

— А ты, что здесь делаешь?

Стараясь не нарушать покой намоленного места, девица ответила еле слышно:
— Поддалась всеобщему настроению. Увидела вывеску на фасаде, и решила узнать что, да как.

— И как? — эхом прозвучал в углах голос Мартина.

— Оказалось довольно загадочно, — Люси перешла на шёпот.

— Какая-то странная мистика разливается сегодня в воздухе, — подытожил Мартин. — Всех тянет в подобные заведения.

Стороннему наблюдателю могло показаться, что замечание Мартина казалось скорее метафоричным, но это было не так. Когда часы на площади пробили девять и какой-то несчастный сорвался с самой высокой башни, все в городе словно переменилось. Населявшие его люди почувствовали некий зов исходящей, то ли из недр холодной промозглой земли, то ли из очень плотного и густого тумана.

Туман накрыл город плотным саваном и внутри его белесой пелены стали происходить какие-то очень странные дела. То тут, то там работали механизмы, кипела работа, казалось, что посредством невидимой силы переставляются местами дома и меняются названия улиц.Поначалу скептически настроенные жители посчитали подобные метаморфозы плодом разыгравшегося в сумерках воображения, но, когда, поднявшийся следом ветер разметал эту мрачную изморось, оглядевшись по сторонам, они не узнали свой город…

Очередные несколько человек вошли в церковь, когда Мартин чуть слышно заметил:
— Ты тоже его услышала?

Девушка испуганно оглянулась, а затем быстро кивнула:
— По-правде сказать, сначала я не собиралась сюда заходить, лишь вывеска показалась слегка странноватой, но в тот самый миг, словно голос какой-то сказал: «так иди и узнай, что же там происходит!» Конечно же я подчинилась…

Мартин покачал головой. В тот момент, когда он собирался сказать что-то очередное едкое и философическое, к ним беззвучно подошел один из монахов. Тучный самоуверенный господин в тёплом трико и просторном хитоне предложил свои услуги, дабы уже наконец развенчать все домыслы и загадки.

— Здравствуйте и добро пожаловать в церковь естественного гормонального баланса, — негромко произнёс он, разразившись широкозубой улыбкой.

— Как вы сказали? — переспросила Люси.

Он не стал повторяться, а лишь высокомерно добавил:
— Наша церковь основана мистером Шапиро, известным гормонологом-альтруистом, который первым получил ответ на сокровенный вопрос смысла жизни.

2.

— Не подумайте что мы малоизвестны, — продолжал монах увлечённо. — В нашей церкви состоят все самые знаменитые  люди города: политики, бизнесмены. Мы и сами не просто какие-то там клерикалы, а самые настоящие учёные-алхимики, — он заговорщически подмигнул своим слушателям и отрывисто захихикал. — Как часто вы задавались вопросом: «стоит ли жизнь быть прожитой?» — продолжил он, давая понять, что в кармане у него приготовлено необычное откровение.

Вместо ответа Мартин и Люси растерянно переглянулись.

Дабы не вводить своих слушателей в замешательство монах тут же продолжил:
 — Большинству людей такой вопрос даже не приходит в голову, поскольку плотно запечатан инстинктом сохранения. Этих людей мы называет «одна восьмая», — он скривил рожицу, поскольку относился к озвученной группе с явным пренебрежением и верно причислял себя к какой-то другой. — Люди подобного склада ума твёрдо уверены в ценности жизни. «Жизнь — великое благо!» — говорят они всем и каждому, и, к сожалению, ошибаются.

— Почему к сожалению? — уточнила Люси.

Монах бросил на неё строгий взгляд, словно предупреждал заранее, чтоб его не перебивали.

— Другая крайность, хоть к истине и ближе, тоже в плену заблуждений, — продолжил он без объяснений. — Такие всегда размышляют о вечности, как правило, забывая о настоящем. Конечно они не настолько слепы, как «одна-восьмая», чтобы верить в особенность жизни, но по специфики своего пристрастия к рефлексии и интровертизму создают слишком мало потомства.

— Потомства… — повторила Люси, размышляя о чем то своём.

Монах посмотрел на нее с раздражением.

— К ним мы причисляем различного рода мудрецов и философов. Прежде всего это Экклезиаст, Камю и отчасти Сократ. Их мы называем «одна шестая», — он сделал вокруг удивленной парочки один полный круг и добавил, — А дальше идем мы с вами, как говорят: «серединка на половинку», а на местном диалекте — «одна седьмая»!

Мартину не понравилось, что его обобщили с какими-то среднячками. В глубине души он был о себе очень высокого мнения и легче смирился бы с неразумной крайностью, чем слился с широкой массой. Но момент был наполнен сакральным смыслом, и он предпочёл  промолчать.

— Как эта вселенная зиждется на нескольких точных константах, так же и наш организм зависит от точного гормонального фона, — продолжал монах. — Если выразить эту идею простыми словами, то в организме у нас семь гормонов счастья противостоят одному гормону горя. Что это значит? — монах задавал вопросы и тут же на них отвечал. — В сущности очень многое! Если пропорцию изменить, к примеру, уменьшить количество гормонов радости — человек моментально приходит к тревожным мыслям, что в конечном счете может закончится суицидом, если же увеличить — становиться, либо фанатиком, или же проповедником.

— Но почему именно семь к одному? — уточнила Люси.

Монах по-привычке взглянул на девицу строго, но на сей раз без осуждения.

— Хороший вопрос!

Как стало понятно позже, все вопросы он разделял на правильные и нет. Правильные помогали ему в развитие сюжета, неправильные — сбивали с толку и он намеренно их избегал.

— Как известно гормоны — наше все! По сути они и есть мы сами. Вся наша жизнь, все науки и мудрости посвящены лишь одной идеи — обслуживать гормональный фон организма. Они напрямую влияют на наше мироощущение: гормоны радости вызывают радость, горя — беспричинное неудобство. Так что же с балансом спросите вы? И я отвечу. Подобный перекос в пользу позитива говорит нам лишь об одном — организму приходится тратить гораздо больше усилий, чтобы сделать нас счастливыми.

— Получается, что жизнь — это история не о радости, а о горе, и только надев розовые очки гормонального дисбаланса, мы начинаем видеть все в радужном свете? — попыталась иначе сформулировала его мысль Люси.

— Совершенно верно! — монах, казалось, полностью переменил свое отношение к девушки. — Оказывается, что в мире не так много хорошего. Серые дни гормональный фон красит в яркие краски, а шесть лишних гормонов счастья удерживают нас от суицида. Мы позитивны, чертовски позитивны, самонадеянно слепы, наивны, оптимистичны и лишь поэтому живы! Если же отбросить искуственный оптимизм и трезво посмотреть на вещи не замутненным взглядом, мы неизбежно придём к единственной логически правильной мысли — жизнь наша в целом бесцельна! Бессмысленна, пуста, тщетна и контрпродуктивна, но вот незадача, все те, кто признал этот очевидный факт, не оставляют потомства. Пессимизм, уныние, меланхолия не побуждают к продолжению рода, а значит в эволюционном смысле всегда проиграют жизни. Таким образом мы становимся заложниками нашей извечной улыбки. Улыбки, которую мы вынуждены носить до самой смерти.

— Поэтому у вас там Дарвин? — Мартин ткнул пальцем в аналоэ.

Монах кивнул.

— И поэтому на свете так много глупцов? — вставила Люси.

— Именно! Мы радуемся жизни и думаем, что делаем это по собственной воле, но все, что удерживает нас на плаву —  нелепый гормональный перекос, заложенный в нас природой. С тех пор как мистер Шапиро открыл эту непреложную истину, мы убрали из нашей церкви все лишнее и выбрали, как объект поклонения, эволюцию, но не потому что в ней есть ответы — подобное мировоззрение не придаёт нашей жизни какого-то смысла, но оно объясняет ее неизбежность…

— У Сократа и Экклезиаста — трое, у Камю — два... — раздался внезапный голос.

— Что? — монах был так увлечён своей эскападой, что слова незнакомца застали его врасплох.

Он обернулся, и уставился на ординарного вида мужчину в старомодном костюме, шляпе и маккасинах.

— Я про детей, — пояснил тот, растерянно улыбаясь.

Монах соображал очень долго, так долго, что Мартину показалось, будто он слышит, как скрепят пружины его извилин. Наконец, когда до священнослужителя дошел смысл слов незнакомца, лицо его перекосило.

— ... иными словами… я хотел сказать… вы ошибаетесь, шесть к одному тоже дают потомство... — попробовал оправдаться господин в старомодном костюме, но в ответ монах просто испепелил его взглядом.

— это выдумки и исключения! — зашипел тот теряя самообладание.

Впрочем мужчина не собирался спорить.

— как хотите... — удивленный столь резкой реакцией монаха, он отошёл в сторону, насвистывая что-то своё.

— И не свистите в храме божьем! — раздраженно бросил монах в догонку.

— Вы такой же безбожники, как и я! — парировал господин, но свистеть перестал.

Монах покачал головой, осуждая выходку незнакомца и постарался незамедлительно возвратиться к рассказу. Сначала он делал вид, что ничего не случилось, но потом вдруг внезапно переменился:

— В сущности господин прав, Бог действительно умер… но это не отменяет того непреложного факта, что иррациональная вера в лучшее существует. День ото дня она продолжает двигать нами в поисках ответа на главный вопрос бытия, и наша церковь даём на него самый честный и исчерпывающий, — он указал на красивую резную табличку, которая располагалась на том самом месте, где в иных церквях пребывало распятие.

На доске красовалась обычная натуральная дробь, вырезанная умелым столяром по красному благородному дереву. В качестве знаменателя в ней возвышалась семёрка, числителем значилась единица.

— Семь к одному! — произнёс он как заклинание.

— Семь к одному! — подхватили иные монахи, и мощь их голосов, словно троекратное «Ура» на военном параде, сложило великую формулу жизни.

— Почему же последнее время все так несчастны? — когда эхо мужских голосов затихло, спросила Люси, чем, как показалось Мартину, испортила величественность момента. Но монах, услышав ее, вовсе не рассердился.

— Ответ на твой вопрос мы находим в другом нашем символе веры.

Он перевёл взгляд на большие электронные часы, которые в прежние времена можно было встретить почти в любой школе. Но на этих вместо времени перемен и уроков отображалась все та же коварная дробь. Единица была также строга-натуральна, вот только на месте семерки блуждало омерзительно-десятичное. Цифра, идущая следом, колыхалась и билась в истерике своего ежесекундного обновления и вечного неокругленного несовершенства, равняясь, то 5.654, то 5.453, то 5.333...

— Данные на этом приборе ежесекундно меняются, отображая  состояние гормонального дисбаланса жителей нашего города. Как вы уже успели заметить, гормонов радости становиться все меньше.

3.

Людовик имел на этот вечер самые, что ни на есть, короткоидущие планы — иными словами, собирался отправился на тот свет!

Придумал он эту идею уже давно, но вот приступить к исполнению все никак не решался. Как говориться, задумать — не то же самое, что и выполнить. Надо иметь силу характера, трезвость ума, и, конечно, уметь доводить дела до конца — никоим из перечисленных выше талантов наш герой  похвастаться не мог и, поэтому лишь иногда мучительно грезил своей идеей, а по факту совсем ничего не делал.

Так он промаялся много дней, в постоянных терзаниях и поисках вдохновения, пока окончательно не разуверился в собственных силах. «Кажется, я просто трус» — собирался он констатировать удручающий факт своего стенического поражения, но, когда  мощный поток ветра с дождём понёс по мостовой кленовые листья, и часы на площади пробили восемь, отчетливо ощутил, что совершенно готов.

Преисполненный небывалого энтузиазма, Людовик забрался  на самую высокую башню в городе и с замиранием сердца глянул вниз. По земле, разгоняя бомжей и нерадивых прохожих, гулял беспокойный ветер. Город накрыло тьмой слишком рано, так, что электрические фонари улиц ещё не успели зажечься. Наросты домов и башен погрузились в махровую тьму, и лишь одинокая вывеска «семь к одному» на углу третьей и пятой улицы Марата Шапиро светила сквозь мглу и расстояние, подобно далёкому маяку на северном море.

Глядя на ее изумрудный огонь, сомнения вновь обуяли Людвига. Он вдруг отчётливо ощутил, что при жизни уже не успеет узнать, что же там происходит, и от этой обыденной мысли ему стало нестерпимо грустно.

Однажды, проходя мимо вывески, он твёрдо решил, что когда-нибудь поймет ее смысл, но затем каждый раз находил оправдания, чтобы это не делать. То странный маршрут уводил его незнакомыми улицами прочь от загадочного места, то рассеянный взгляд готов был сосредоточиться на любой посторонней мелочи, лишь бы не замечать очевидного, то, в тот момент, когда он был совсем рядом, внешние обстоятельства ураганом событий срывали с места и заставляли мчатся в другую часть города. В итоге он так ни разу туда не попал и теперь мог лишь с горечью сожалеть о ещё одном не исполненном предприятии.

«Также и во всем!» — произнёс Людвиг в порыве нахлынувшей самокритики и, не справившись с чувствами, тихонько заплакал.

Оторвав взгляд от выжигающих едким неоном глазное дно цифер, Людвиг начал смотреть на громадины чёрных домов, парапеты которых, словно горгульи с готических храмов, облепили усталые группы зенитчиков, уткнув дула своих автопушек в предгрозовое небо. По слухам противник опять распылял над городом антигормон окситоцина и поэтому весь боевой корпус герцога Уден-Шатского находились сейчас на своих позициях.

Вдалеке горизонт то и дело озаряли зарницы всполох, что-то тяжёлое и грузное металось за облаками, изрыгая голодное пламя на темный город, а в ответ получая под брюхо щекотку трассёров, но в том месте, которое выбрал Людвиг для своего прощального оправдания, было необычайно тихо.

Молодой человек устало вздохнул и подумал, что лучше на время совсем отключиться от созерцания диорамы окрестностей, чтобы, не отвлекаясь, сосредоточиться на главном, но, как сделать подобное, точно не знал. Сознание продолжало играть с ним в тревогу и беспокойство, бомбардируя воспалённый разум постыдными мыслями и опасениями, по типу, «а выключен ли утюг… Покормлен ли кот… Какую же глупость сморозил вчера с той загадочной незнакомкой...» Голова сама-собой  наполнялась любой несуразицей, лишь бы не думать о запланированном финале, поэтому Людвиг не выдержал растущего концентрата образов и смыслов, замотал ей так быстро и отчаянно, словно весь человеческой опыт был лишь досадным обременением, вытряхнул за пределы сознания всякое мыслетворчество, и с этими последними в жизни мыслями или отсутствием оных шагнул с парапета вниз.

Рассказ про Людвига в этом месте возможно бы оборвался, если бы, будучи апологетом идей доброй сказки, сильный ветер  в последний момент не отбросил беднягу обратно.

«Что за ерунда! — молодой человек выругался, погрозил кулаком желтым листьям, что, качаясь на лысеющих кронах, олицетворяли незримую силу ветра, крикнул «идите вы все в п***у!» и вдруг отчётливо осознал, что это был знак.

Прежде о таком повороте судьбы он даже не смел подумать. Ему казалось, что высшим силам давно плевать на его ничтожную сущность, но то, что случилось прямо сейчас на его глазах, нельзя было признать совпадением. «Может, кому-то не все равно?» — подумал он приободрившись, и, в надежде найти ответ там, откуда нисходят к нам все загадочные знаки судьба, обратил свой взгляд к небу.

Признаться, сегодня, начиная с самого утра и вплоть до настоящего часа Людвиг не смотрел на небо. Случилось так потому, что он до конца не был уверен насколько угодно его решение небесному властелину. Ему казалось, что стоит встретиться взглядом, как тот непременно набросился на несчастного, отчитает своим взглядом ночи. Но теперь, когда властелин сам приглашал к разговору, стоило подчиниться.

То, что он опасался увидеть на небе, он конечно же не нашел — со времён Моисея властелин не спешил открываться докучливым смертным, но вот то, что он
обнаружил, в конечном итоге, удивило его не меньше.

Освещая кромки облаков, сквозь мрачные тучи пятном проступила Луна. Собственно в ней и в ее блеклом свете не было ничего необычного, но то, что она освещала, представлялось в высшей степени странным.

Прямо над Людвигом, над его головой чернота ночи вдруг становилась особенно чёрной, рисуя в зените круг, очерченный сумрачным гало и бывший настолько темнее обычного неба, что казалось, будто какая-то чёрная дыра вывалилась на нашу планету из центра вселенной.

«Не может быть!» — Людвиг невольно поймал себя на мысли, что уж точно не это надеялся здесь увидеть, и примерно в то же мгновение, миллионы прожекторов вспыхнули в небе.

4.

Людвиг падал с крыши мучительно долго. Ему казалось, что, изменив своим прежним планам, ветер сорвал его с крыши. Он привык перекладывать на других причины своих неудач и делал так с внутренним упоением с тех самых пор, когда мать научила его ругать косяк, поставивший ему шишку.

Но в этот раз ветер здесь был не при чем. Ослепнув от тысячи раскаленных солнц, молодой человек, оступился, попятился, потерял равновесие, наклонился над пропастью и под тяжестью малохольного тельца отправился вниз.

Пролетая один за другим этажи, Людвиг видел, как люди занимались своими обычными делами, и, как нестерпимый свет, пролившийся с неба подобно дождю живительной влаги, вытаскивал их из привычного ритма жизни. Вот женщина отложила кухонный нож, которым в порыве злобы на свою непутевую жизнь хотела зарезать младенца, и, поддавшись магической силе огня, прильнула к стеклу холодным расчетливым лбом. Вот мужчина на цыпочках, на табуретке, в петле, в единственном шаге от смерти, вдруг углядел в несущейся в облаке света фигуре знамение свыше, осознал, передумал, освободился на время от шейных оков и, отложив до поры до времени сведение счетов с собственной жизнью, помчался заваривать кофе.

Люди, что видели Людвига, проносящегося мимо их окон в столпе нестерпимого света, невольно замирали, останавливались и замолкали, а когда видение исчезало, вздрагивали и, словно проснувшись от векового сна, начинали растерянно озираться по сторонам, ища в посторонних-привычных лицах хоть кого-то знакомого soulmate. Им казалось, что пролетевший мимо мужчина, ни меньше, ни больше, как падший ангел, а если настала эпоха ангелопада, то с хищными планами стоит повременить.

В свою очередь Людвигу нравилось наблюдать за людьми. По какой-то неясной причине его обуяло чрезмерное любопытство. Он вдруг отчётливо возжелал разобрать в мотивах и планах иных обитателей города, помочь им, наградить добрым словом, словно только теперь, впервые, освободившись от оболочки эгоистичной души, выпустил на свободу любовь. И только об одном он жалел теперь, что секунду спустя полет прекратится.

5.

Ожидая невероятной силы удар, Людвиг мысленно попрощался со всеми, кто был ему дорог, пожелал врагам долгой жизни,  друзьям — быстрой смерти, пожалел, что не навестил маму, зажмурился из последних сил и стремительно выдохнул...

Казалось, что вот он — конец этой странной сказки, что с гравитацией споры бессмысленны, что упавший с крыши кирпич непременно коснется чела проходящего мимо строителя, забывшего в следствии суммы тупых обстоятельств надеть свою старую каску, что все, что когда-либо родилось на свет, непременно его покинут… но с другой стороны: вот ракета, плюя на потуги коварной земли, уходит в свободное небо, вот аварийная сетка меж этажей, натянута мудрым прорабом, ловко ловит опасный кирпич, устремленный строителю в темя, а новая зелень бойко растет на останках старого замка.

Также и, подчиняясь неведомой силе внезапного хэппи-энда, полет Людовика не прекратится! История изменила своё прихотливое русло, как изменилось и направление полёта. Искусственно продлевая агонию неизбежного столкновения, летящая вниз фигура метнулась в сторону, так, словно гравитация и закон тяготения более ничего не значили. Людвиг не разбился! Он продолжал лететь, но не сверху вниз, а горизонтально. Двигаясь мимо ярких витрин и опустевших баров, вдоль мостовой и сквера словно плывя на матраце по руслу неспешной реки, он наблюдал, как разверзавшийся в вышине световой разрыв рождает вселенское чудо.

Где-то там в эпицентре вспышки появилась фигура. В отличие от Людвига, она управляла полетом самостоятельно, и, если Людвик мог назвать себя заложником, в крайнем случае, пассажиром, зацепером светящегося потока, то тот, кто спускался следом, был его повелителем.

Людвиг сразу же осознал, что человек, что спускается в мрачный осенний вечер из яркого света по собственной воли, явился сюда неспроста. Очевидно, пришёл он, чтоб передать хоть немного тепла и сострадания людям в промозглом осеннем городе. И вся пиротехника ночи, радуясь возвращению мессии, сияет лишь для него одного.

«Идём» — настигнув Людвига, сообщил незнакомец одними губами.

Естественно Людвиг повиновался.

Словно закадычные друзья детства, взявшись за руки на краю бездны, они спрыгнули со «светящегося поезда» на площадь и пошли босые и счастливые в направлении той двери под вывеской, что, казалось, ожидает своих посетителей целую вечность.


6.

Рука светлоликого была неосязаемо тёплой, словно ломоть пустоты в одеяле ночи. Она казалась Людвигу очень знакомой, будто сам почивший отец протянул сквозь время и гиперпространство первую жизненную опору. Памятуя о былом, Людвиг не готов был отдать сокровище, но светлоликий на время отдернул руку, чтоб поприветствовать встречного.

На встречу парочке шел архиепископ. Остановившись за несколько метров, он прежде всего поклонился господину в белых одеждах. Заметив Людвига, чуть заметно качнул головой, мол, «хоть я и видел те танцы на башне, но будь признателен светлоликому, его присутствие многое искупляет!»

Прощенный Людовик внутренне возликовал. Он даже готов был смириться с потерей сокровища и теперь шел позади властных мужчин, не возражая. Так втроем они поднялись на импровизированную террасу и увидели, что все уже в сборе. За столиками напротив загадочной вывески сидели: кузнец Григорий, лопоухая парикмахерша Люси, любознательный, но очень правильный юноша Мартин, напыщенный монах в теплом трико, скептик в мокасинах и шляпе, ещё один и ещё много скептиков (ведь в мире их большинство), женщина с высоким расчетливым лбом и мирно сопящий на груди у нее ребенок, мужчина с бумажным стаканчиком кофе и красной натертой шеей, строитель внезапно нашедший каску и много других неравнодушных жителей города.

Олицетворяя две крайности, о которых рассказывал Мартину настоятель, находились за одним столиком и два закадычных друга американец и русский. Американец всегда улыбался и имел с каждым маленький разговор. Русский же напротив с самого начала вечера не проронил ни слова и сидел с каменным лицом уставившись на светлоликого, словно всерьёз замышляя чьё-то убийство.

Было здесь и много других жителей города, готовых в столь поздний час променять холодные наволочки скрипучих кроватей на теплый стаканчик кофе из уличного киоска.

Ветер стих. Поднявшаяся было, буря скромно спрятала в воротник подворотен свою худощавую шею, на время засунула в рукава водостоков свои тёмные намерения и прибившись к остальной копании неприметной тенью, вела себя, подозрительно дружелюбно. Людвиг ненароком подметил, что она сидит в чёрном дождевике и тёмных очках во втором ряду с краю и притворяется будто не в курсе происходящего:
— Неужели это он? — обращалась смутьянка к своему соседу с гримасой полной недоумения и лукавства.

— Конечно же, он! — уверенно отвечал Аналбек Галраевич, хранитель ключей от музея туркменских ковров.

— А может так только кажется? — не унималась Буря.

— Бросьте, Буря! — ругал её старый туркмен — ко всему вы склонны иметь подозрения. Присмотритесь получше незамутненный взором и сразу же все поймёте!

Буря смотрела-смотрела, но ясность взгляда не была её фишкой. С начала времен она ловила рыбу в мутной воде, и ее беспокойная сущность жаждала конфронтаций.

— Разве вы не чувствуете это тревожное ощущение будущего? — говорила она озираясь. — Все меняется! Старые устои рушатся. Добро и зло больше не ориентиры. Молодое племя несётся в какую-то беспросветную чушь, а вы продаёте ковры, как какую-то новую сущность...

— Я их не продаю, — аккуратно поправил ее Аналбек Галраевич, — я их экспонирую.

Ему вдруг настолько пришлось по душе это новое слово, которое он выучил накануне, что он на время забыл, и о бури, и о городе, и о ночи, и в своем воображении уже спешил в миллионы абстракций, где узоры сотен ковров мастили проверенный путь к родному Туркменистану, и к познанию высших истин. Буря же напротив, потеряв собеседника, расстроилась, завертелась на стуле и стала выкрикивать новые провокации, все с той же единственной целью - лишь бы другие услышали и усомнились.

— Тишина! — призвал к порядку архиепископ.

Его поднятая к верху ладонь в золотых перстнях и татуировках, заставила все собрание замолчать. Притихла улица, притихла площадь и лишь голос Бури, переигравшей саму себя в своём артистичном притворстве, продолжал звенеть над толпой хлестким фальцетом: «…все же я не могу поверить!»

Архиепископ взглянул на неё грозно, так что смутьянка сжалась, спряталась за спинами впередистоящих, постаралась смешаться с толпой и временно не докучала.

— Великий баланс нарушен! — произнёс архиепископ громогласно, показав рукой в сторону вывески.

Этот момент удачно совпал с катастрофой. Сильным порывом ветра семерку сорвало с креплений, перевернуло вверх хвостиком, так, что она, повиснув на единственном саморезе, принялась гулко и методично биться. «Бум-бум-бум» — бестолково покачиваясь и мигая, она призывала своим мерным ритмом какого-то древнего бога.
 
«Хи-хи-хи», — В задних рядах захихикала буря. Но, когда ее уличили в причастности, стала отнекиваться, лебезить, и всячески уверять, что не имеет к случившемуся никакого предлога.

— Великий баланс нарушен… — архиепископ попытался продолжить свою эскападу, но внезапно замолк, уставившись в темноту.

— Что? что? что? — послышалось из задних рядов, но всем уже было плевать.

Толпа обернулась в ту сторону, куда уставился их предводитель, где в свете факелов и телефонных экранов замелькали зловещие фигуры.

— Воинство беззаконника! — заметил кто-то вполголоса. И буря, почувствовав силу иного характера, сделала вид, что хочет на время отчалить. Она уже было метнулась в ту сторону, откуда надвигалось на площадь суровое шествие, но в последний миг была остановлен кузнецом Григорием.

— Не балуй! — произнёс он над самым ухом, предусмотрительно попридержав перебежщицу за воротник. А затем, обращаясь к присутствующим, самоотверженно сообщил: — Не волнуйтесь, за бурей я пригляжу!

Когда армия беззаконника подошла практически вплотную, то вместо того, чтоб сомкнуть ряды темной массой, замешкалась, рассыпалась на маленькие фрагменты, собрала в кружки по интересам, и тут же превратилась из грозного воинства в несостоявшийся митинг.

Вельзевул, Бальтазар, Абрасакс нервно курили в сторонке, и стоило кузнецу отвернуться, как Буря уже стреляла у них сигареты.

— Ууу! — прикрикнул он на неё угрожающе, и та немедленно возвратилась.

— Но, где же сам беззаконник? — заметил кто-то из светлых.

— Опаздывает, — промямлил под нос Абрасакс.

— И часто он так?

— Ежедневно… — пояснил Бальтазар, как и все прочие темные недовольный таким поведением шефа.

— С того момента, как от него ушла девушка, — уточнил Вельзевул.

— Девушка! — глупо захихикала буря, но поняв, что никто не смеётся, сразу же замолчала.

— Что ж, будем начинать без него, — произнес архиепископ, но без особой энтузиазма, поскольку знал, что без предводителя от тёмного воинства не будет особого толка.

7.

В этот момент на небе сверкнуло, словно в высших слоях атмосферы отделилась от грозового фронта внезапная молния. Запахло озоном, зачесалось в носу. Все затаили дыхание в преддверии раската, словно в ожидании долгожданного чиха, но желанный момент не настал. Вместо этого зажглось и погасло еще пару вспышек. Десятки глаз пытались определить природу беззвучных молний, но плотная пелена туч вносила интригу в грядущее представление.

В природе между тем все словно застыло. Замерло мельтешение ветра, стихли голоса нижнего мира, звуки соединились в неблагозвучное акапелло — доминанта ждала свою верную тонику. И вот продолжительный гул принялся нарастать. Небесное дно наконец прорвалось, и сквозь него показалась громадина Стратофорсера. В то же мгновение в латте сумерек ворвались миксера винтокрыла, и принялись взбивать небесную гущу в тончайшую пенку баристы.

Мартин посмотрел в свой остывший стаканчик с кофе, где среди прибрежных пузыриков на черной глади ночного неба плавал невесть откуда взявшийся листик, слегка пригубил, поморщился и вылил остывшую жидкость наземь. И в то же мгновение чёрные фигуры горгулий ожили. Запели десятки орудий, наполнив ночь незапланированным весельем.

Монстр не стал тратить сил на букашек. Он лишь пару раз огрызнулся в их сторону огненной отрыжкой, поднатужил закрытые бомболюки, надулся и выплюнул серпантин разноцветной бумаги прямо на город. Облегчившись, вероятно, задернув ширинку, он дернулся вверх за облака и там растворился. Жители же наблюдали, как тысячи разноцветных фрагментов ночной агитации посыпались на головы подобно не случившемуся дождю.

Когда одна из бумажек коснулась асфальта, Мартин взял ее в руки и прочитал:
— «Послание мистера Поппера и Ко!»

— Осторожно! — воскликнула Люси и метким движением выбила ее из рук друга.
— Эти послания с антигормоном!
После чего, достав носовой платок, бережно вытерла прокламацию.

— Кто такие эти мистер Поппер и Ко? — поинтересовался Мартин.

— Карл Поппер первым придумал идею объективности истины и создал «правильную сторону силы», — принялась объяснять девушка, — его сообщник Фрэнсис Фукуяма объявил «конец истории», а глашатай Люк Скайуокер разнёс их учение по всему миру. В наших краях их призыв услышал Илья Кормильцев и ртом Вячеслава Бутусова спел: «правда всегда одна». Сегодня последователи этих горе-философов, забравшись на самую вершину морально-нравственного пьедестала, вершат с этим миром любую дичь.

Мартин закрыл глаза, в голове загудело.

8.



Продолжение следует…