Из дневника писателя. Писатель и шум

РАБОТЫ ПО ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЮ
http://proza.ru/2023/10/10/137

ПИСАТЕЛЬ И ПОСТОРОННИЕ ШУМЫ

Посторонние звуки всегда мешали писателю думать. А уж о писать и говорит нечего. Сколько жалоб, филиппик, проклятий, облитых горечью и желчью и покрытых бессильным юмором раздавалось и раздается до сих пор со стороны пишущей братии.

"Надо спать. Над моей головой идёт пляс. Играет оркестр. Свадьба. В бельэтаже живёт кухмистер, отдающий помещение под свадьбы и поминки. В обед поминки, ночью свадьба... смерть и зачатие... Кто-то, стуча ногами, как лошадь, пробежал сейчас как раз над моей головой... Должно быть шафер. Оркестр гремит...", -- описывает свою квартиру в Замоскворечье Чехов.

     "В воскресенье в полдень в доме пианино
     Вместе и отдельно сотрясают зданье,
     Гул стоит в квартире, словно в барабане,
     Пляшут пол и стены, люстра и картина.

     От "Ave Maria" до рапсодий Листа,
     Трели и пассажи сверху, справа, слева
     ...

     Бухают как в пекле, оглушая джазом.
     И, когда как дьявол, в исступленье трубном,
     Сам я в пляс пускаюсь, потерявши разум,
     Страшная цыганка лупит в лоб мне бубном"

А это уже жалуется Леопольд Стафф.

Кажется, что раньше, до изобретения магнитофонов и радио было много лучше. Но нет. И из тех веков доносятся жалобные вопли.

"В этом месте, которое самим провидением и природой предназначено исцелять от болезней и волнений, поистине царит разврат и беспутство. Вместо тишины, покоя и удобств, столь необходимых всем страждущим недугами, больными нервами и неустойчивым расположением духа, здесь у нас — шум, гвалт, суета... Место это следовало бы назвать национальной здравницей, но можно подумать, что пускают
сюда только умалишенных", -- пишет о курорте в Бате пожилой джентльмен, который прибыл сюда, чтобы закончить в тишине свой труд, да заодно и подлечиться. (Смолетт. "Путешествия Хэмфри Клинкера")

По-разному писатели боролись с этой напастью. И главным инструментом в этой борьбе было найти уголок, где бы тебя не доставала обезумевшая толпа..

Лев Толстой оборудовал себе комнату, куда было строго воспрещено входить всем посторонним и куда не долетали никакие шумы. В Москве он даже отказался от аренды очень удобного дома только из-за плохой звукоизоляцию

Марсель Пруст обил свою квартиру пробкой.

Георгий Егоров, наш алтайский Шолохов, после Нового года запирался у себя на даче и до весны не вылазил оттуда. За это его очень уважали коллеги, ибо всё лето -- а жара у нас на Алтае бывает не хилая, когда все стремятся улизнуть по отпускам, он один отдувался за всех с утра до вечера торча в Союзе писателей.

Но это все больше люди состоятельные, а для всякой финансовой мелкоты существовали два доступных способа: библиотека и перенесение своих занятий на более удобное время суток: в условиях городской скученности чаще всего глубокая ночь или раннее утро.

Не вылазил из библиотеки наш алтайский поэт  Владимир Сергеев. В шишке (Алтайская краевая библиотека им. Шишкова) даже был отведен небольшой зал для писателей, где можно было даже пообедать и в небольшой смежной комнате даже вздремнуть. И хотя права пользования этим залом имело что-то порядка 50 человек, регулярно пользовались им  двое: днём чаще всего как раз Сергеев, а ночью философ Филиппов.

Примеры тех, кто работал по ночам столь многочисленны, что каждый может нашкрябать их в своей памяти хотя бы несколько штук.

Хуже обстоят дела с утром. Из самых известных здесь Валери. А у нас на Алтае ученый-тюрколог Суразаков. Он обычно появлялся в своем родном Горно-Алтайске где-то в часа два дня, обходил все злачные места: пединститут, издательство, обком, библиотеки, а часов в 6-7 вечера его приводили, а то и приносили еле живого домой. 

И вот часа в 2-3 ночи в его окне загорался свет, который часто наблюдали дежурившие в ночную смену журналисты областной газеты. И горел часов до 9 утра (зимой).

И все знали, что Суразаков работает. А в 2-3 часа появлялся в городе, и круговорот возобновлялся.

Но лучшим средством борьбы против шумов всегда было вооружиться философским терпением и не обращать на них внимания.

Peream si est tam necessarium quam videtur silentium in studia seposito (Пусть я погибну, если погруженному в  ученые занятия на самом деле так уж необходима тишина!) -- писал Сенека, как и многие другие греческие и латинские мудрецы.   

Тем более, что простым непишущим шум. кажется, не очень-то досаждает, а порой даже доставляет удовольствие.

"Бат для меня — это новый мир. Все здесь веселы, благодушны, все здесь развлекаются. Роскошь нарядов и уборов непрестанно радует взор, а слух услаждает шум карет, колясок, портшезов и других экипажей. 'Веселые колокольчики' звенят с утра до ночи. Затем нас приветствуют в нашем доме уличные музыканты. Каждое утро музыка в галерее минеральных вод, до полудня котильоны в зале ассамблей, балы два раза в неделю и концерты по вечерам, а также собрания в частных домах и танцевальные вечера без конца", -- пишет юная племянница того же философа из "Хэмфри Клинкера".

Но и философское терпение оказывалось на поверку средством так себе. По крайней мере, тому же Сенеке, судя по детальному описанию шумов, оно не очень-то помогало.

"Сейчас вокруг меня со всех сторон - многоголосый крик: ведь я живу над самой баней. Вот и вообрази себе все разнообразие звуков, из-за которых можно возненавидеть собственные уши. Когда силачи упражняются, выбрасывая вверх отягощенные свинцом руки, когда они трудятся или делают вид, будто трудятся, я слышу их стоны; когда они задержат дыханье, выдохи их пронзительны, как свист; попадется бездельник, довольный самым простым умащением, -- я слышу удары ладоней по спине, и звук меняется смотря по тому, бьют ли плашмя или полой ладонью. А если появятся игроки в мяч и начнут считать броски, -- тут уж все кончено.

Прибавь к этому и перебранку, и ловлю вора, и тех, кому нравится звук собственного голоса в бане. Прибавь и тех, кто с оглушительным плеском плюхается в бассейн. А кроме тех, чей голос, по крайней мере, звучит естественно, вспомни про выщипывателя волос, который, чтобы его заметили, извлекает из гортани особенно пронзительный визг и умолкает, только когда выщипывает кому-нибудь подмышки, заставляя другого кричать за себя. К тому же есть еще и пирожники, и колбасники, и торговцы сладостями и всякими кушаньями, каждый на свой лад выкликающие товарища".

И хотя Сенека уверяет адресата: "клянусь богом, я обращаю на этот гомон не больше внимания, чем на плеск ручья или шум водопада", но все же, но все же поспешил убраться с модного курорта, ибо "лучше иногда побыть вдали от шума: ведь я хотел только испытать себя и закалиться. Какая мне надобность мучиться дольше, если Улисс давно нашел простое средство, и оно спасло его спутников даже от сирен?"

И все же честь и хвали тем, кто умеет приноровиться к посторонним шумам. Захожу ещё к одному нашему алтайскому писателю, М. Юдалевичу. А на улице настоящее лето. Окна у Марка Иосифовича нараспашку, и в них вливается шум с Ленинского, нашей главной магистрали, где от автомобилей отнюдь не приятный весенний гомон не прерывается ни на секунду.

-- Марк Иосифович, но у вас же есть комната, которая выходит во двор. Там же поспокойнее.

-- Эх старик. Работал бы ты в газете, когда приходилось писать прямо в типографии, ты бы не удивлялся. Я наоборот без шума и писать-то толком не могу".