Сибару

— Короче, бесит меня эта хамка: пьёт из белой чашки после сибАру. Ни стыда ни совести! — Ева расправила на вешалке пальто и пристроила в карман шарфик.

— Пьёт что?

— Из белой чашки после сибару.

— Си…бару?

— Выражение такое — значит, ведёт себя вульгарно, постыдно. Вы там за Водоразделом хоть бы книжки читали, а то совсем одичаете... — Ева осеклась; в её зелёных глазах застыло изумление. – Ты… ты что… никогда не ела сибару?

— Нет, а что это? — Я повесила пуховик и уселась за стол на мягкий диванчик.

— Ты должна, должна попробовать! Вот сейчас и закажем!

Ева плюхнулась в кресло напротив и начала водить пальцем по экранчику, вмонтированному в край стола.

— Мы же зашли поесть сладкого… —- Я пыталась отделаться от неожиданного гастрономического эксперимента.

— Тебе понравится, Анима, понравится!

— Фу, не называй меня так!

— Почему? Красивое имя! — Она глянула на мою кислую рожу. — Ну хорошо, хорошо — Аня. Тебе всё равно понравится!

Вот уж не знаю, кому именно пришло в голову выбирать нам имена по кубикам Руланда. Об этом семейная история умалчивает. Выпали Ева и Анима — мне не повезло. Дурацкое имя! Некоторые умники, услышав его, по-идиотски хихикают и несут какую-то чушь про японское аниме. Много раз собиралась поменять, но — дела, то одно, то другое… Спасибо родственникам, что хоть кубики, а не карты из колоды «Духов благоденствия», — какую-нибудь Задыуху в паспорте я бы не выдержала… Ева… всё время забываю, кто она мне: то ли троюродная тётка, то ли четвероюродная племянница. Младше на девять месяцев. И красивее. Сколько раз я слышала: «Вы очень похожи!» И ведь правда. Вот только мне кажется, что Ева — оригинал, а я — черновик или карикатура…

— …Так свинину? Или всё-таки курицу? Ань, не спи! Вот ещё форель есть — очень вкусно, хочешь?.. — Ева листала странички виртуального меню.

— Ну, давай свинину.

— Готово! — Она сделала заказ и ударила ладонью по экрану, провернув его вокруг своей оси — деревянной плашкой вверх.

— Сибару — это какой-то соус?

— Почти.

— Не острый?

— Скоро всё узнаешь. — Ева хитро улыбнулась и закатала рукава. Ей очень шло это тёмно-зелёное платье с вырезом, особенно в сочетании с распущенными рыжими волосами по пояс… И почему у меня не такие?..

Я огляделась. Ресторан выглядел уютным. Загадочно-приглушённый свет резных абажуров, массивные лакированные столы из тёмного дерева, сливовые бархатные обои с объёмным кручёным узором, растения-вьюны, тянущиеся из глиняных кувшинов на полу и обрамляющие потолок, но главное — шкуры! Они были повсюду: украшали стены, лежали на креслах, свисали с подоконников…

Тишина прервалась — из динамиков заиграла этническая музыка. Гулкий бой барабанов перемежался мужским горловым пением, бубенцы рассыпались мелкой дробью, а пронзительный свист венчался шумным выдохом... К нам шёл официант в национальном экригском костюме: беретка с телячьими рожками, многослойная рубаха, грубые тяжёлые шаровары, ремень с костяной пряжкой и кожаные сапоги, украшенные заячьими хвостиками.

С подноса на стол перекочевали высокие стаканы из чёрного стекла, наполненные водой; чёрные фарфоровые чашечки с травяным чаем, чёрные вилки и ножи, подставка с чёрными салфетками, набор крошечных чёрных зубочисток, и наконец — варёно-тушёное мясо без гарнира на больших чёрных тарелках.

Официант повернулся к нам спиной, вытянулся в струнку и ударил себя правой пяткой по ягодице с таким сочным шлепком… затем как ни в чём не бывало удалился на кухню.

— Чёй-то он, а? — Я сидела с отвалившейся челюстью.

Ева покатилась со смеху:

— Это вместо поклона! Никогда не видела? Даже на праздничных танцах?!

— Что-то за тобой я подобного не замечала.

— Ну я же девушка! Это для мужчин…

— Кстати, а почему вся посуда чёрная?

Я держала чашку с травяным чаем, в котором явно улавливался запах шалфея, ромашки и чего-то ещё. Уже собиралась отпить, но Ева меня остановила:

— Нет-нет! Это в самом конце! Так будет невкусно. Смотри!..

Она взяла зубочистку — крошечный пластиковый держатель с двумя выступами и натянутой между ними нитью, — разомкнула губы, вставила зубочистку в щелку между верхним клыком и соседним зубом, а потом… быстрым движением порезала десну! Затем, изящно орудуя столовыми приборами на тарелке, отрезала кусочек свинины и отправила  его в рот. Вдумчиво пережёвывая, она явно испытывала удовольствие от процесса.

— Ев, ты чё?! Совсем, что ли?!

Она улыбнулась с плотно сомкнутыми губами. Затем взяла чёрную салфетку и на всякий случай вытерла рот.

— Вот что такое сибару. Попробуй — тебе понравится. Леска в сибах очень тонкая, поэтому совсем не больно.

— Я думала, это зубочистки!

— Нет-нет! Чёрные — всегда сибы. Попробуй! — Ева отправила в рот ещё кусочек.

— Спасибо, я воздержусь.

— Зря! Вкус мяса чувствуется острее.

Неуклюже отпилив ножом краешек от своей свинины, я решила продегустировать его без сибару… Ничего особенного, можно даже сказать, никак… Без корочки, без соуса и практически несолёное… Есть такое не хотелось.

— Точно не будешь? — Она протянула мне инструмент экзекуции. — Без сибару это мясо стоило бы намного дешевле.

— Да мне есть как-то не хочется. — Я не врала, после увиденной сцены аппетит действительно пропал.

Ева пожала плечами и отпила воды из высокого стакана… Теперь понятно, почему чёрного!

— Что это вообще за дичь? Зачем себя резать? Можно же заказать мясо с кровью.

— Потому что так безопасно. Бабушка рассказывала, раньше действительно ели полусырое мясо, иногда мариновали в специальных соусах, но это было давно… до того, как животные стали массово болеть слепанкой и волчьей проказой. Сначала туши обрабатывались жидким… э-э, как же его? не озон, а другой… забыла название. Но были случаи заражения людей — полусырое мясо запретили. Его стали тщательно готовить и поливать сверху заменителем крови, пока не пошли слухи, что это страшная химия, вызывающая рак. Какие-то истерички бегали с голыми сиськами по ресторанам и били витрины… A! Ещё была версия, что это настоящая кровь: то ли новорождённых детей, то ли лабораторных крыс… Короче, чушь полная, но всё запретили. Поэтому… сибару!

Ева снова взяла «зубочистку» и резанула десну в новом месте, случайно задев губу. А может, и не случайно. Она с наслаждением провела языком, слизывая выступившую кровь, потом стыдливо прикрыла рот салфеткой и продолжила уплетать мясо. Я не могла на неё смотреть без содрогания, поэтому таращилась то на стол, то по сторонам. Людей практически не было; у дальней стены сидел какой-то белобородый дедушка в старомодном костюме, на его жилетке поблёскивала цепочка от карманных часов. Наверное, забежал сюда после репетиции: мы проходили мимо театра «Сны Изоф;рры»… Он тайком курил сигару в приоткрытое окно и вяло ковырялся в десерте — я разглядела шарики мороженого и банан. Вот лучше б мы такое себе заказали…

— Пугает, да? Но мы давно привыкли. — Ева смаковала очередной кусочек, медленно катая его во рту, словно леденец. — Это своего рода ритуал. Например, жених и невеста на традиционной свадьбе едят из одной тарелки. И если после сибару невеста откажется целоваться, то… это страшное оскорбление для жениха и его родни, позор!

— А если наоборот? Жених откажется целоваться?..

Ева отложила вилку с ножом и посмотрела на меня с предельной серьёзностью:

— Я бы пинками погнала его на повторную сдачу медицинских анализов, каких только можно! И тебе советую поступить так же.

Вдруг у нас над головами закружила птичка. Трясогузка — зимой?! Она спикировала прямо на стол и засеменила между тарелками, помахивая хвостиком вверх-вниз… на жопке у неё красовалось неоновое сердечко.

— Ева… — протянула я, закатывая глаза.

— Что?! Можешь оставить чаевые.

— А можно не оставлять?

— Конечно. Не трогай её, и она улетит.

Ева прислонила большой палец к сердечку. Отсканировав своей задницей отпечаток, роботизированное чучело прочирикало какую-то знакомую мелодию и сигануло прочь.

— Ева, куда ты меня привела?

— О, святая Изоферра, вы за Водоразделом такие ханжи! Это же Маленький вестник!

— ..?!

— Маленький вестник!!!.. Ань, ну неужели ты ничего не помнишь: ни Музея Экригской Истории, ни Площади Тридцати Статуй? Ты же к нам приезжала!

— Мне было семь лет…

— Можем сегодня сходить на Площадь — там как раз проходят новогодние фестивали. Когда у тебя шаттл?

— В девять. Боюсь, не успеем.

— Хотя бы посмотри ролики в интернете. Это часть нашей… моей культуры. — В её голосе звучала досада.

Я почувствовала неловкость, захотелось в ответ кольнуть:

— Значит, сердечки на жопе — это хорошо, а пить из белой чашки после сибару — не очень?

Ева посмотрела на меня как на пропащего человека, смиренно вздохнула и вернулась к еде. Какое-то время задумчиво жевала, а потом, глядя в тарелку, рассеянно произнесла:

— Кстати, с сибару связан ещё один ритуал. Тот, кто отказывается  пустить себе кровь, делится сокровенной историей из своей жизни.

— И что?

— Мы сидим за одним столом, я ем сибару, а ты не стала…

— Ну, вот доедай и пошли.

— Не могу, это позор. — Ева сняла с шеи хрустальный медальон с изображением богини Изоферры и положила на стол. — Я обязана тебя выслушать, иначе мне придётся его разбить.

— Ты серьёзно?

— Абсолютно.

— Он очень красивый. Вряд ли найдёшь такой же.

— Не найду. Он авторской работы. — В её глазах блеснули слёзы.

— Давай просто сделаем вид, что…

— Нет! Так нельзя!

— Почему ты меня не предупредила?!

— Вылетело из головы, прости. У нас если с кем-нибудь садишься за стол разделить сибару, то уже не отказываешься. Я не смогла съесть ни кусочка только один раз — наутро после операции под наркозом.

— Но я не хочу ничего сокровенного о себе рассказывать!

— Не волнуйся, всё останется между нами.

Я глянула на медальон — настоящее произведение искусства. И ведь разобьёт же… и не простит… Наврать что-нибудь про себя?

Дедушка у окна закашлялся, мне показалось, что он за нами наблюдает. Почему никак не доест свой десерт? Не любит бананы?

— Ну хорошо, и о чём мне говорить? — Я сдалась.

У Евы тут же в глазах забегали весёлые чёртики:

— О чём хочешь, Анима, о чём хочешь! Вот скажи: почему ты не замужем? Где твой Анимус?

— Не начинай. — Я отмахнулась. Не ожидала, что она с ходу полезет в душу.

Ева смотрела на меня выжидающе — не отделаешься. А фиг с тобой, хочешь слушать — слушай...

— Потому что меня нельзя любить. Меня даже родная мать не любит.

Ева нахмурилась и задумчиво произнесла, глядя куда-то внутрь себя:

— Знаешь, любовь родителей — это такая штука: ты её ждёшь, ждёшь… а у них просто начинается деменция.

Я не знала, как на это ответить. Непонятно, поддержала она меня или упрекнула. Я опустила глаза и только сейчас заметила, что она сидит перед пустой тарелкой. Ева поймала мой взгляд. А потом жадно посмотрела на мою порцию:

— Давай сюда свою тарелку. Я буду есть твой страх и пить твою боль. — Она улыбнулась, перетаскивая к себе мой кусок мяса.

Кровавая фиеста продолжилась.

— Расскажи о своих родителях.

Ой, зря она это начала, зря… Внутри заклокотало. Перед глазами мельтешили обрывки прошлого, как клочки туалетной бумаги, смываемые в унитаз…

— Ну давай… Я же чувствую, у тебя на языке вертится. — Ева продолжила подзуживать.

— Для папы я была калоприёмником, а для мамы — дилдо, которым она ублажала всех вокруг, — злобно прошипела я. — Довольна?! Ещё вопросы?!

Ева съёжилась, она забыла про салфетки, на губе выступила кровь:

— Прости… Мы можем не говорить об этом, если ты не хочешь.

«…если ты не хочешь…если ты не хочешь». Поздно. Воспоминания кружили над головой, как стервятники. У меня не было сил их разогнать.

Ева прервала молчание:

— Мда, не празднично как-то получилось. Отметили твой день рождения, называется…

Нашла, что приплести! Он был три недели назад…

— Давай о чём-нибудь другом, хорошо? — Она не смотрела мне в глаза.

Нет уж, теперь слушай…

— Мне исполнилось столько же, сколько было моей матери, когда она меня родила. И знаешь что? Я удивляюсь, насколько же тупой она была! Господи, какая дура!

Ева молча жевала.

— Им не надо было заводить детей, им нужно было лечиться у психиатра — обоим.

Она невольно хихикнула.

— Ничего смешного! Для детей это трагедия. Такие семьи должны сопровождаться специалистами. Встретились два ёбнутых — ну и прекрасно, ну и слава богу — мир да любовь! Завели бы себе кошечку, собачку. Но детей-то зачем? Они не хотели нас социализировать, мешали развиваться. И самое ужасное — что ты не сможешь легко и просто убежать из такой семьи, ты будешь медленно отползать, как калека, на карачках, а тебя будут догонять и допинывать.

— Почему?

— Потому что это был дурдом. Они сошли с ума, причём оба. Это я сейчас понимаю, тогда-то я думала, что всё дело во мне и это я плохая и ненормальная. Они неадекватные — у меня нет другого объяснения.

— Не преувеличивай. Многие недовольны своими родителями, нет идеальных, всегда найдётся в чём их упрекнуть. Меня в детстве заставляли ходить в студию экригских танцев — до сих пор локти болят…

Ева потянулась за новой «зубочисткой». Я совершенно бездумно, на автомате, повторила за ней: взяла сиб, прижала к десне между зубами и резко дёрнула… Что ж, на пустой желудок вкус крови невероятно приятен, я даже ощутила голод. Сибару… в этом ритуале определённо что-то есть.

— Он над нами издевался… Мог с ходу ударить меня за то, что я что-то не так сказала или расплакалась на улице. Я тогда была совсем маленькой, даже не умела толком разговаривать. Хотя… может, в ваших Угодьях Изоферры именно так и принято детей воспитывать, а?

Ева помотала головой.

— Если ему что-то не нравилось, он молча хватал тарелку с едой и швырял об стену. Один раз с силой долбанул чашкой об стол и залил чаем весь потолок. Если бы я сейчас увидела взрослого человека, который себя так ведёт, я бы вызвала психиатрическую неотложку — пусть сидит и объясняет, зачем запустил вилкой ребёнку в лицо… Мне повезло: он промазал. Это не воспитание — с тем же успехом детей можно засунуть в клетку к бабуинам…

Я взяла со стола Евин медальон и, разглядывая розоватый хрусталь, вертела его в руках, гадая, каким же чудом внутрь поместили крошечную золочёную статуэтку богини.

— У меня в детстве был похожий. Он подарил. Но быстро отобрал и уже не вернул. Меня наказывали в день рождения несколько лет подряд. С самого утра у него было плохое настроение — искал, к чему придраться. Ты же понимаешь, маленького ребёнка легко спровоцировать — всё заканчивалось отвратительными сценами, он таскал меня за волосы и… Тебе идёт, надень!

Ева не глядя стянула медальон с моей ладони. Тонкая цепочка скользнула вокруг её шеи, она ловко защёлкнула замочек и поправила волосы.

— Когда я выросла, то поняла, что он мне завидовал. Сорокалетний мужик завидовал шестилетнему ребёнку! Он портил все праздники, до него не доходило, что новогодняя ёлочка для детей… Издевался — ему это доставляло огромное удовольствие. Вбегал в комнату и начинал орать, чтобы я ему помогала, но не объяснял, чего именно от меня хочет. Всё, что бы я ни пробовала сделать, было неправильным, и он опять орал. В итоге я замирала, как парализованная, на месте, и за это он тоже орал. Орал и орал. Разряжался на мне после работы. Это продолжалось часами, иногда изо дня в день. Правила всё время менялись, не было никакой логики, никакой причинно-следственной связи. Он мог ругать меня за то, что я не мою пол, а когда мыла — за то, что мою слишком усердно. Трудно было понять, чего он хочет, он ждал, что я буду, как телепат, читать его мысли... Недоразвитый, он и общаться-то толком не умел: рожал какую-то смесь из обрывков фраз и междометий…

— А твоя мама — она тебя не защищала?

— Не особо. Она меня любила, пока я была полузверюшкой-полукуклой, лет до пяти, а потом любовь закончилась и я начала её бесить… У неё были куча энергии и больное самолюбие, но вместо того, чтобы реализовывать себя вовне — в карьере, каких-то своих интересах, — она родила детей. Спряталась за ними от мира и чморила, самоутверждаясь за их счёт. По-моему, у неё снесло крышу от безграничной власти, от того, что маленький ребёнок смотрит ей в рот и считает богиней. Ей хотелось, чтобы это продолжалось вечно, даже если для этого придётся сделать из детей социальных инвалидов. Она считала себя очень умной, хотя была ограниченной. И у неё отсутствовала интуиция, которую она пыталась заменить сухой логикой, — получалось очень криво. Её пугало отсутствие полного контроля, любые перемены. Её пугали сами дети — тем, что растут. Она без конца меня критиковала, говорила мне, какая я глупая и уродливая. До сих пор бегает за мной и доказывает, какая же я плохая. Зачем?! Как будто я конструктор «Лего» и состою из деталек, любую из которых могу по желанию заменить, — вот сейчас пойду в магазин и куплю себе, к примеру, новые руки… Она так волновалась за нас, двадцать четыре часа в сутки прокручивала в голове картины апокалипсиса. Ей казалось, что волноваться значит заботиться, но по факту для нас делалось очень мало. Меня били в школе, а ей было пофиг. Всё сюсюкалась с чужими детьми, пыталась примазаться к другим семьям: считала, что они лучше. Самое главное — угодить посторонним, выслужиться перед ними. Выставляла собственных детей дурачками и неумехами, высмеивала, только бы польстить кому-нибудь. Из нас тоже пыталась прислугу для всех подряд сделать…Чем старше мы становились, тем больше родители изолировали нас от мира. Меня воспринимали этаким гаджетом, в который можно закачать школьные предметы для будущей работы, — все другие сферы жизни были не нужны. Я воспитывалась в семье, а по факту — как будто в закрытом интернате посреди Приотшибной чащи. Меня кормили, я ходила в школу, когда болела — показывали врачу. На этом всё. Никаких каникул, никаких кружков, никаких развлечений. У нас не принято было разговаривать с детьми. Кто я, что я — никого не волновало. Летом меня запирали дома, я часами ходила по комнате кругами и разговаривала сама с собой. Иногда меня водили гулять в лес — там можно было поговорить с деревьями. Смешно, да? Они считали, что всё в порядке, главное, чтобы им не мешала. Я донашивала за братом дырявые трусы, ела на обед комок слипшегося риса, а мне говорили, какая же я избалованная. Думала, мы нищие, а они копили на квартиру. Как только её купили, начали копить на дом — это у них такая идея фикс была, они почему-то были убеждены, что чем больше жилплощадь, тем лучше отношения в семье. Они совсем не хотели вкладываться в нас, тратить время, силы, деньги. Мне кажется, они ждали, что кто-то другой придёт и будет нами заниматься, воспитывать и развивать. Кто-то другой сделает из меня конфетку, а они тогда, так и быть, снизойдут до собственного ребёнка. Они считали, что физике и математике научить можно, а умение общаться, вести себя в разных ситуациях, разбираться в людях, ориентироваться в мире — это… от Бога, возникает само по себе из ниоткуда, можно детей хоть в глухом лесу держать. Когда мы всё-таки попадали на какие-то мероприятия, то стеснялись, «забивались с сухариком в угол». И родители делали вывод, что нам «не дано» и в следующий раз нас лучше оставить дома… Это худший вариант, когда родители максимально изолируют тебя от внешнего мира, но и сами тобой не занимаются. Они ревнуют тебя к другим людям. В такой семье тебя никогда не пустят, к примеру, в детский лагерь, никогда не появится другой взрослый, который может как-то на тебя повлиять. У тебя нет шансов. Из такой семьи ты выползешь отстающим в развитии полу-Маугли. Вместо картины мира в голове — не связанные между собой ошмётки, с которыми непонятно что делать. Ты будешь белой вороной и изгоем. У тебя уйдут годы на то, чтобы хоть как-то нагнать сверстников. Такую задницу устроить родным детям…

— Не можешь простить родителей?

— Дело не в обиде. Обида — это когда пятую по счёту куклу не купили. Вырастешь — поймёшь и простишь. Тебе эта кукла взрослому-то и не нужна — забудешь и больше не вспомнишь. А бывает реальный ущерб… Представь: человеку сломали позвоночник, и он теперь сидит в инвалидной коляске — это его реальность, его повседневная жизнь. И оттого, что он «простит и забудет», он не вскочит и не начнёт прыгать-скакать…

— Но ты ведь не инвалид, Анима.

— Формально — нет. Просто внутри безнадёжно поломанный человек. Это нельзя исправить, никак. Я в этом живу, это моя повседневная реальность. И самое ужасное — я как будто всё время должна оправдываться перед другими людьми за то, какая я. Как будто это был МОЙ выбор. Но я не была такой, понимаешь? И никогда не хотела такой стать.

Ева выглядела озадаченной, она с трудом продиралась сквозь мои слова:

— Какой «такой»?

— Догадайся сама…

Ева мелкими глотками пила чай из лечебных трав, еле заметно гоняя его по щекам, полоща рот. Её ответ пах знакомой всем ромашкой:

— Послушай, когда-нибудь духи навечно закроют им глаза. Тебе нужно просто забыть.

Я грустно рассмеялась:

— Почему все думают, что это работает? Что это ТАК работает?! Знаешь Обелиск Обескрыленных Ангелов?

— Конечно. Его установили на острове Забвения, после того как обязательную элиминацию воспоминаний вместо психотерапии признали неудачным экспериментом: тысячи людей, которым её сделали, перестали быть самими собой. Это напоминание об ошибке врачей.

— А зачем? Почему просто не забыли? Зачем все эти памятники, годовщины и грустные праздники? Чтобы знать прошлое, достаточно и учебников по истории. Почему, когда люди умирают, их хоронят, ставят надгробия, поминают, приходят к ним на могилы? Зачем, если проще уничтожить всё, что вызывает воспоминания — порвать фотографии, вычеркнуть отовсюду имена, — и забыть? Значит, это не так просто? Значит, так не работает? И наш мозг устроен по-другому: ему, наоборот, нужно помнить?

Игнорируя мою тираду, Ева рассеянно копалась в телефоне. Я не сдавалась:

— Вот скажи мне, любительница сибару: в вашей культуре есть традиции поминания своего прошлого, своего детства, так, чтобы это не выглядело в глазах других как нытьё, жалобы или обвинения? В нашей таких традиций нет. И в этом, мне кажется, проблема.

Ева устало зевнула и потянулась с обезоруживающей улыбкой. Потом встала из-за стола и подошла к вешалке с одеждой:

— Нам пора: ты опоздаешь на шаттл. Я оплатила счёт с телефона, собирайся.

Она протянула мне пуховик. Застегнув молнию, я напоследок обвела взглядом ресторан: на улице совсем стемнело, редкие посетители предпочли барную стойку пустому обеденному залу — за дальним столиком у окна тоже никого не было. Тот дедушка так и не съел свой десерт, оставив полную креманку. Странно, что мы не заметили, как он прошёл мимо нас. Наверное, вернулся в театр готовиться к спектаклю. Интересно, какая у него роль?

Ева ждала меня у выхода. Я толкнула стеклянную дверь и очутилась в зимней сказке. Город предвкушал новогодние праздники. Повсюду горели гирлянды и неоновые инсталляции. Запорошённые снегом палатки с леденцами и сувенирами напоминали пирожные, присыпанные сахарной пудрой. Туристы скупили все кормушки для птиц, сделанные из сухофруктов, и увешали ими деревья. То тут, то там прятались фигурки Духов благоденствия: Аздорб гордо восседал на козырьке подъезда, Элмага танцевала в витрине магазина, Задыуха, уже поломанная вандалами, отдыхала на лавочке… Красиво, вот только холодный ветер жёг лицо, а снежинки кружили мошкарой и лезли в глаза.

— Я провожу тебя до остановки, тут недалеко. — Ева уверенно вышагивала впереди. Могу поспорить: ей просто хотелось выгулять новые замшевые сапожки.

Мы свернули с празднично украшенной улицы в полутёмный переулок и пошли безлюдными дворами, набитыми криво припаркованными машинами. Нечищеные дороги и скользкие тротуары вывели нас к широкому проспекту. Я направилась к стеклянной автобусной остановке. Но Ева взяла меня под руку и потащила в ближайший сквер с какой-то статуей:

— Гляди, что покажу!

Мы подошли к мраморному постаменту с изваянием богини Изоферры, Ева раз пять хлопнула в ладоши. Ничего не произошло. Тогда она сняла перчатки и с силой забила ладонью об ладонь. Из каменного основания взвились цветные струи.

— Зимний фонтан?

— Это не вода. — Ева помахала рукой из стороны в сторону, одна из струй повторила за ней движение. — Красиво, правда?

Я так не думала: лучше бы сделали нормальное освещение в переулках, а не этот выпендрёж за деньги налогоплательщиков…

— Интересно, а Изоферру не оскорбляет, что перед ней пляшут и размахивают руками?

— Ань, что ты такое говоришь? Разве может любящая мать оскорбиться на дитя, двигающее ручками-ножками?

В подтверждение своих слов она исполнила перед статуей несколько танцевальных па.

— Ева, скажи честно… Про медальон и сибару — правда есть такой ритуал?

Она увлечённо дирижировала фонтаном, стоя ко мне спиной, и даже не повернулась.

— Ева… ты его выдумала?

— Ну не совсем, — бросила она через плечо, — так было в «Последнем походе Барада против бурдов», там, где его испытывает Гульбина и угощает сырым мясом…

Угу, эпический многотомный булыжник, который оцифровывали три с половиной года и в итоге никто, кроме филологов-задротов, дальше первых страниц не читает…
 
— Ева, какого чёрта?!

Она наконец повернулась ко мне лицом:

— Прости. Но ты так пренебрежительно говорила о наших традициях… Мне захотелось проверить, будешь ли ты пить из белой чашки после сибару.
 
— Зачем?

— Просто так. — Она пожала плечами.

— И как — я пила?

— Это зашло слишком далеко, прости. Мне не надо было…

— Нет, скажи: я пила?

— Да. — Ева со вздохом кивнула, глядя прямо мне в лицо.

Вот же дрянь! Ничего не изменилось с детства! Снова она на коне, а я — в дерьме…

— Именно этого ты и добивалась. Всё как всегда! Поздравляю!

— Но знаешь, я тебя не осуждаю. — Ева пыталась сгладить ситуацию. — Возможно, в той чашке что-то очень важное для тебя.

Глядите-ка — закос под саму Изоферру! Божественная мудрость и снисходительная доброта! Мне хотелось зарядить ей пощёчину. Я выкрикнула ей в лицо:

— И что же там? В той чашке?!

Ева молчала.

— Ненависть?!

Ева заботливо стряхнула снежинки с моего вязаного шарфа.

— Любовь?!

Она пожала плечами и поцеловала меня в щёку. Я отшатнулась: после сибару… фу!

— А что тогда?!

— Твой автобус едет. Беги быстрее! Он прямо до шаттла. Давай, а то опоздаешь!

Несколько секунд я колебалась: мы же не договорили. Но потом махнула рукой и бросилась со всех ног к автобусной остановке… А она выпуталась, снова выпуталась — вот в этом вся Ева!

Набитый автобус поскрипывал на поворотах. Зачем она так со мной?! Никогда больше сюда не приеду! Никогда! И все семейные сборища к чёрту! Заблокирую её, где только можно!.. На меня уставились круглые виноватые глаза, растерянно перекатывающиеся под кожной складкой на лбу. Я опешила. Напротив, на коленях у хозяйки, сидел пыхтящий мопс с высунутым языком, весь такой в зелёном комбинезоне и красных ботиночках. Трудно злиться, когда на тебя смотрит милый брахицефальчик, как-то даже неловко… Пробок не было, мы уже подъезжали к «Пилигримской гавани».

Я бросилась от остановки к терминалу. Последний фуникулёр отходит через десять минут, пусть только попробуют не пустить — убью! Девушка за стойкой регистрации заметалась, глядя на меня глазами какающей мыши. Моё перекошенное лицо привлекло охранника — он бросился ко мне со своей лопаткой-металлоискателем. Разве я похожа на террористку?!

Слава богу, никаких сбоев, биометрика подтвердилась с первой попытки, и пять минут спустя я уже поднималась на лифте к фуникулёру. Большой бежевый салон был заполнен на треть, я заняла место в центральном ряду у окна. Ко мне, как назло, подсели две женщины. Им что, свободных мест мало? У одной в руке была помороженная квёлая роза, нижние лепестки которой отвисли и больше напоминали пожухлую вагину не первой свежести. У другой — планшет с наушниками. Я пристегнулась, фуникулёр плавно начал движение, медленно разгоняясь; внизу замелькали крыши пятиэтажек. Дамы оживились:

— А я читала, что семь лет назад магнитная подушка наверху отключилась и двести пассажиров упали в океан…

Вот дура, нашла время каркать! Я с досадой посмотрела в окно. Фуникулёр нёсся на огромной скорости, оставив далеко позади город. Чёрная бездна внизу противно мельтешила в ярком свете огромной пугающей луны. Я отвернулась, чтобы не укачало. Та женщина с планшетом смотрела какой-то фильм, я скосила глаза — кажется, Дэвид Линч. Горничная входит в богато обставленную комнату, подходит к открытому окну и начинает кричать. Снаружи высотного дома на коробке кондиционера, обнимая колени, сидит какой-то длинноволосый мужик без одежды. Худой и страшный, как Голум, весь обгаженный голубями. Девушка на него орёт, он рыдает, размазывая слёзы по грязному лицу. Она приносит швабру и пытается сбить этого мужика с кондиционера, но теряет равновесие и вываливается из окна вместе со своей шваброй. В последний момент ей удаётся ухватиться за край кондиционера. Крепление начинает рассыпаться…

Фуникулёр замедлил ход и повернул направо. Мы вошли в бухту, густой белёсый туман за окном поглотил черноту моря. Вскоре показались огни города, внизу потянулись  магистрали и дома. На табло высветился значок терминала.

Пятнадцать минут на метро — и я уже была дома. Очень хотелось есть. Но вся кухня была заставлена грязной посудой. Фу, совсем забыла… Я открыла окно, чтобы проветрить, и начала торопливо запихивать её в посудомойку. Играя в тетрис из чашек, тарелок и кастрюль, я пару раз отвлеклась, чтобы куснуть банан и запить водой, в итоге чуть не отправила в рот таблетку с моющим средством — мне показалось, я разворачиваю конфету… Включив посудомойку, взяла из шкафа чистую миску, почистила-порезала картошку и, залив её водой, поставила готовиться в микроволновку. Потом достала из холодильника сало в нарезке, вытащила несколько ломтиков и принялась мыть их под краном, чтобы избавиться от специй. Вода была холодной, сало обмыливалось в руках, покрывая пальцы плотным слоем жира, кожа чесалась от соли и перца. Пропищала микроволновка… Ой, вилок-то нет! Все в посудомойке… Но так даже лучше. Я вдруг представила, как верхний резец во рту застревает между частыми зубьями вилки, так что эмаль царапается металлом. А я беру и рывком прокручиваю ручку. Хруст до замирания сердца. И боль, пробивающая шилом челюсть… Я стряхнула наваждение. Взяла с подоконника пластиковый цилиндрик, перевернула его верх тормашками и потрясла — из отверстия показалась деревянная зубочистка. Буду есть картошку с салом, как канапе…

Я отпила из чашки, её краешек окрасился розовым — ранка на десне не успела затянуться… А чашка-то белая… Нет, это уже слишком! Это сводит с ума! Я схватила телефон и отправила эсэмэску: «Ева, скажи: что в чашке?»… Я почему-то была уверена, что она знает, — она же затеяла эту игру… Подождала минут десять и, выбрав самые злобные смайлики, написала еще раз: «Ответь!» Телефон молчал. Тогда я позвонила, но она не взяла трубку — наверное, уже легла спать.

Было и правда поздно. Немного потупив в интернете, я пошла чистить зубы. Потом никак не могла дождаться утра, полночи ворочалась в постели. Мне снилась всякая муть: как будто я делаю покупки в супермаркете. Стою с полной корзинкой в очереди на кассу и вдруг слышу: рядом стоящему мужчине пришла эсэмэска. Он медленно запускает руку в карман кашемирового пальто, чтобы посмотреть. Через секунду и у женщины напротив брякнуло в сумке. И у того парня с мешком собачьего корма замигал в руке телефон. И та девушка, бросив пачку мороженого на ближайший стеллаж, теперь копается в рюкзачке… Телефоны ожили. То тут, то там — бряканье, жужжание, постукивание. Всем вокруг приходят эсэмэски… Меня охватывает ужас. Я бросаю корзину с продуктами и бегу к выходу. У кассы, растопырив руки, на меня прёт пьяный охранник. Грубо отталкиваю его и выбегаю из магазина в распахнутой куртке. Но и на улице со всех сторон прохожим сыплются эсэмэски. Я в панике несусь по мокрому снегу, чуть не падаю на заледенелой лестнице… Шум лопастей, в небе кружат вертолёты, что-то объявляют по громкоговорителям, но слов не разобрать… Мне нужно успеть раньше толпы, скоро все побегут! Я оглядываюсь через плечо и вижу вдалеке: один человек сорвался с места, второй, третий… Они устремились вслед за мной. Откуда я знаю, куда бежать? Я петляю, резко ухожу то вправо, то влево. Оборачиваюсь ещё раз — действительно, толпа движется прямо на меня. Нужно поднажать! Я несусь ещё быстрее, изо всех сил… Вдруг где-то совсем рядом громко брякнула эсэмэска. Я вздрогнула и проснулась. Сердце заходится в стуке. Куда я бежала? От чего? Мне так хотелось спрятаться…

Я нащупала в темноте телефон —  ействительно пришло сообщение: «Абонент снова в сети, вы можете ему позвонить». На часах было семь утра, очень хотелось спать. Я разрешила себе немного поваляться и задремала. Ещё не рассвело, окно было распахнуто настежь. Тонкие белые занавески чуть ли не рвались на ветру. Большую двуспальную кровать запорошило снегом. Одеяло сползло куда-то вниз. Я лежала голышом на животе, загребала ледяные хлопья полными пригоршнями и сбрасывала на пол. Но под слоем снега простыня и наволочки были покрыты инеем — холодной шершавой коркой. Я царапала её ногтями, сдирая колючие осколки… Прозвенел будильник на телефоне — я открыла глаза. Накинула халат и пошла на кухню. В коридоре то тут, то там валялись скомканные носки, напоминавшие собачьи кучки.

Я заварила чай и набрала Еву. Та долго не отвечала, но я настойчиво слушала длинные гудки.

— Да-а-а… — томно протянула она.

— Привет. Я тебе писала вчера. Видела эсэмэску?

После долгой паузы она рассеянно произнесла:

— Нет ещё. Я сейчас на работе… Занята…

Утром в субботу? Могу поспорить: она нежилась в постели с мужиком!

— Ева, скажи: что в чашке?

— В какой чашке?.. А, ты про это… белая чашка после сибару…

Я представила, как она лежит на спине, прижав телефон к уху плечом, а мужчина ласкает губами её грудь, слегка покусывая набухшие соски…

— С чего ты взяла, что я знаю? — Она протяжно вздохнула. — Ну хорошо. Давай, давай пофантазируем.

…Он медленно скользит ладонями по её телу и ведёт языком по коже, рисуя невидимую линию от ложбинки до пупка…

— Ань, я думаю, там ничего нет… У тебя просто порезана десна и губы в крови…

— Хочешь сказать, это моя вина?

— Нет, ты не виновата.

…Ева нетерпеливо обхватывает руками его голову, перебирает пальцами короткие мягкие волосы, потом сгибает ноги в коленях и увлекает его ниже…

Она нервно захихикала в трубку:

— Но в самой чашке ничего нет, ничего…

Её голос звучал тихо, то нараспев, то прерывисто, откуда-то издалека:

— Можешь больше не ломать голову и не маяться… Анима, Анима — мятущаяся душа… Вечно мятущаяся, вечно неприкаянная, вечно… вечно…

Она шумно втянула ртом воздух… Связь оборвалась.

В этом вся Ева — вся Ева… Хотя при чём тут она вообще?!.. Я села за стол и хотела отпить из вчерашней чашки, но заметила отпечаток. Первой мыслью было швырнуть её об стену, но вместо этого я понесла её в мойку. Крутанула кран, и в чашку ударила мощная струя. Вода, пенясь, переливалась через белые фарфоровые стенки… Кончил, да, Ева? Кончил?!.. Я усмехнулась. Закрыла кран, отряхнула чистую чашку от капель и поставила на сушилку.