200 лет рода. Главы 16 и 17

16.     Прощай, Челябинск


        Челябинск встретил их шумом и движением. Все двигалось, катилось куда-то и не собиралось останавливаться, а в квартире на проспекте Спартака было необыкновенно тихо и пусто без Городниченых, уже вернувшихся в Ленинград. Его подруги детства: соседка Валя, что жила слева от них деловито готовилась к новому учебному году, маленькая татарка Гуля немного подросла и стала немного смелее, ее старшая сестра Флюра, которая так веселила всех, одевшись в вывернутый тулуп и разыгрывая деда Мороза, была довольна новым местом работы, - но не было кудрявой Лоры Городниченной, его вдохновителя и учителя поэзии, и от этого в квартире было немного пусто и грустно.
    Рита временно пошла в старую школу, а Алька - в свой детский садик, - все временно, потому что родителями было принято решение переезжать в Ленинград, и все, так или иначе, готовились к переезду.

    …Это были счастливые дни расставания и приготовления  к новой жизни. Вечерами Алька вместе с папой Гришей перебирали фронтовые вещи папы, особенно его книги из «Библиотечки бойца». Папа читал ему про пограничника Кацуба, изображенного на тонкой обложке книжки в виде красноармейца в длиннополой шинели, буденовке и с винтовкой в руках, как на папином ордене, или читал всем вместе рассказы  Киплинга из той же серии, где Альке запомнился один, про английского офицера, приручившего молодого орангутанга из джунглей. (Орангутанг ел вместе с офицером за столом, подносил ему вещи, как слуга, курил его сигары и так полюбил своего хозяина, что когда офицер женился на молодой рыжеволосой девушке, убил ее из ревности и плясал на крыше их дома с копной ее рыжих волос в лапах.) И у зверей, как понял Алька, бывают любовь и ревность.
   Но больше всего Альке понравился «Белый клык» Джека Лондона о дружбе человека с собакой где-то на севере, и с тех пор Алька заболел желанием иметь собаку, а заодно навсегда запомнил имя писателя, которого с удовольствием перечитывал не раз и любил всю жизнь.
    Как оказалось, папа очень много знал о собаках. У него до войны был ирландский сеттер, охотничья собака, с которой он даже ездил в деревню и охотился там на тетеревов и уток, и теперь с удовольствием рассказывал им о поведении птиц и животных, породах собак, об их повадках, воспитании и поведении с людьми.
    Папа рассказывал им о людях в этой далекой деревне под названием Мироежи (мирные едоки, как перевел Алька) и даже спел им очень смешную песню, привезенную оттуда: «Финский но-О-жик, финский но-О-жик, бирюзо-О-вый корешОк!.. Он больши-И-е раны дё-О-лает, да хвата-А-ет до кишОк!»
    Особенно он любил русскую песню «Летят утки», но когда он начал петь ее под гитару вместе с мамой, обнаружилось, что у папы совершенно нет музыкального слуха, и когда мама несколько раз вместе с Алькой, склоняли его на нужный тон, а у папы не получалось, и когда он однажды снова неправильно запел: «Летят утки, летят утки, а за ними - гуси… – мама вместо гусей неожиданно пропела: « … а за ними – го-О-лубь». А поскольку фамилия папы была Голуб, и представить папу летящим за утками было очень смешно, то все расхохотались.
     Больше всех, до слез, смеялся сам папа Гриша, и пару дней и потом в Ленинграде они часто вспоминали это, и снова смеялись представляя, как папа-голубь вместо гусей летит за утками и машет руками-крыльями.
      Последнее, что осталось в Алькиной памяти от Челябинска – это сбор вещей (разбирались, что везти в Ленинград папе, а что маме с Ритой и Алькой в Людиново). Тут Алька запомнил, как он сам аккуратно закладывает в картонную коробку свои новые, полученные мамой на работе по какому-то «лендлизу» брюки, светло-серые, теплые, короткие, но без лямочек, «под ремень», которыми Алька успел полюбоваться, но так и не успел одеть. Как объяснил папа, они называются шорты, от английского «шорт» - короткий.

     … Они возвращались уже перед новым годом, в вагонах было, то холодно, то нестерпимо жарко, пахло углем, дымом и человеческими телами, и Альке запомнились только два эпизода из всей дороги.
     Один произошел ночью на вокзале, в каком-то городе, где им надо было делать пересадку. Он проснулся на чемодане, у наружной стены вокзала, Рита спала рядом, и он попросился у мамы прогуляться недалеко. Мама разрешила, она уже не очень боялась отпускать Альку одного, и он пошел по перрону вдоль стены здания, зашел в  общий зал, где тоже на полу и скамьях спали и сидели люди, не нашел там ничего интересного и собирался уйти, когда услышал, что где-то наверху кричат.
Крик прозвучал и прекратился, но через некоторое время повторился снова, снова прекратился и снова повторился, как будто кто-то звал на помощь. Люди вокруг не реагировали, и заинтересованный Алька пошел посмотреть, кто это и зачем так кричит, дошел до конца зала, увидел лестницу, пошел по ней вверх и между вторым и третьим этажом увидел женщину.
     Она сидела между двух этажей прямо на полу лестничной площадки у стены, в ватнике и сером глухом платке, закрывающем лицо,  поджав колени почти к подбородку, и, прижав к лицу ладони, некоторое время молча качалась туловищем вперед и назад, а потом сжимала кулаки и, продолжая закрывать ими лицо, кричала  куда-то в пространство утробным, воющим голосом.
     Сначала Алька подумал, что ее кто-то ударил, или даже ограбил – вещей рядом с ней не было, - но, постояв немного, понял что это не так, потому что эти крики и качания женщины повторялись через определенное время, и она не делала никаких движений или порывов встать или как-то изменить свой состояние. Она не обращала внимание на окружающее и на Альку, словно не видела ни того, где она сидит, ни того что делает, - только качалась и качалась, а потом кричала, словно выкрикивала из себя какую-то боль, накопившуюся в ней.
      Сверху по лестнице спустился мужчина с чемоданом, задержался, взглянул на женщину, на Альку и прошел мимо, снова взглянув на Альку, словно удивляясь, что он тут делает. И Алька, никогда не видевший душевнобольных, понял, что с этой женщиной случилось нечто неизвестное, неведомое ему, и что если даже взрослый проходит мимо этой женщины, не берясь ей помочь, оставляет ее одну, то и он, Алька, вряд ли сможет ей чем-то помочь, а значит ему тоже надо уйти, а не смотреть на нее.
      Он поднялся по лестнице на третий этаж, спустился по другой лестнице, вышел из здания вокзала на свежий воздух, прошелся по перрону, наблюдая, как небольшие снежинки пролетают в свете фонарей и растворяются в темноте, но никак не мог избавиться от гнетущего ощущения этой сцены с кричащей женщиной, словно он случайно заглянул в какую-то бездну, в чью-то тайну и одновременно в чью-то беду, которую не мог, ни понять, ни объяснить, и которую ему не дано было даже узнать и тем более что-то изменить в ней.

      А на подъезде к Людиново их обворовали. Был поздний вечер, они подъезжали со стороны станции Ломпадь, и  мама беспокоилась о том, что им придется идти к дому бабушки от станции по заснеженному полю мимо леса, а ей писали из Людинова, что в лесу после немцев развелись брошеные немцами немецкие овчарки, натренированные на людей, и теперь они вместе с волками нападают на людей. Кроме того остановка в Ломпади по расписанию была всего две минуты, платформы в Ломпади не было, и мама боялась, что они могут не успеть спустить все вещи из вагона на насыпь, а надо успеть открыть дверь вагона, потом спуститься по лестнице, спустить вещи, и спуститься самим.
       Поэтому они перетащили вещи в тамбур заранее, и мама попросили проводницу помочь подать то, что они не успеют спустить сами, и даже дала ей за это деньги. Проводница согласилась, и когда они подъехали, так суетилась, так путалась у них под ногами, открывая двери и подножку, что даже Альке показалось, что без нее они бы справились лучше. И когда они наконец спустились, паровоз дал гудок и состав поехал мимо, а мама  с Ритой начали пересчитывать вещи, оказалось, что одну коробку проводница все-таки оставила в тамбуре. Мама так огорчилась, что чуть не заплакала с досады, что ее обхитрили, но впереди была станция, блеклый свет единственного фонаря, они стояли в снегу у заснеженных путей, и надо было еще перебираться к станции и с вещами идти к городу.
     Они долго шли под луной по заснеженному полю по узкой, почти засыпанной снегом тропинке, обвешанные вещам: останавливались, отдыхали, - Алька садился прямо в снег на этих остановках, - и снова шли. Волков не было, но сзади них в отдалении шел какой-то мужчина, которого мама тоже испугалась, потому что он не догонял их, но и не отставал от них. Так они и дошли испуганные до знакомого проулка на улицу Нариманова, а мужчина пошел дальше по дороге на улице Энгельса. Видимо он не обгонял их, потому что они втроем протаптывали для него хорошую тропу в снегу, и ему вовсе не хотелось идти впереди и протаптывать эту тропу самому. Разные были люди и в Людиново.

       Утром выяснилось, что проводница оставила себе именно ту коробку, в которой лежали их новые вещи, и в которую Алька положил свои новые «ленглизовские» шорты «под ремень», и Алька немного погрустил по этому поводу. Не потому, что он лишился новых брюк, ни разу их не одев – он вовсе не собирался красоваться в них, да еще зимой, перед ребятами на улице Нариманова, бегавшими в чем попало, - а очень жалел, что не сможет показать их Вите, чтобы и он увидел, какие красивые брюки без лямочек, но под ремень, шьют иногда взрослые для мальчиков: маленькие мотоциклы делать не придумали, маленькие автомобили тоже, но хотя бы короткие брюки умеют шить...
      В этот день дедушка ушел в лес за настоящей елкой, потому что приближался новый год, и принес ее, морозную и пахнущую свежей хвоей. Ее поставили к задней стене кухни между ходиками и иконой прямо на пол - такая она была большая - и к вечеру украсили старыми довоенными игрушками, сохранившимися у дедушки на чердаке и бумажными цепями и бумажными снежинками с узорами. Елку украшали только девушки, не допустив к этому процессу Альку и Витю по причине их роста, и разрешили им только клеить колечки для цепочек. Потом, побегав по снегу, они убежали в его дом, где с удовольствием залезли на печь и болтали, делясь новостями и время от времени залезая в заветный мешок с картофельными «чипсами».
А следующим утром Алька ощутил, как хорошо в Людиново. Мухи куда-то пропали – возможно их всех убил дедушка - и Алька проснулся в запахе ели, когда уже было светло. На улице был легкий мороз и светило солнце, но главное – вокруг был огромный белый простор, который раздвигался во все стороны, куда ни посмотри: по улице, в сторону леса с заснеженными елями и соснами, в сторону большака 3-его Интернационала с заснеженными крышами домов, по огородам и дальше в сторону города. И вместе с этим распахнутым побеленным простором к Альке пришло ощущение свободы, почти полной свободы, которую он вдыхал вместе с морозным воздухом и, кажется не хотел ничего другого.
      Поэтому Алька совсем не огорчился, когда набегавшись по снегу с уличными ребятами, узнал, что мама собирается  ехать в Ленинград с Ритой, потому что Рите надо было устраиваться в школу, а его, Альку хочет оставить на зиму в Людинове, бабушке и дедушке, потому что не ясно, как обстоят дела в Ленинграде с детскими садиками. Но все эти аргументы для Альки были незначительны: простор, детвора, Витя и свобода от маминой опеки были явно предпочтительнее.
    - А ты не боишься? – удивленно спросила мама на его согласие. Видимо она ожидала, что он будет бояться оставаться в Людинове без нее.
     Нет, он не боялся, даже обрадовался, что останется в Людинове; дед при этом кивнул головой, а бабушка улыбнулась, и решение было принято к всеобщему удовлетворению. Тетя Клава и Валя были тоже довольны, а Витя, когда узнал, был просто рад тому, что Алька не уезжает, и будет с кем общаться в эту зиму.

                17. Зимой в Людинове хорошо

      В мирном Людинове всегда хорошо.
      Он понял это гораздо позже, когда уже в середине девяностых, не бывая в Людинове около двадцати лет, вернулся туда через Калугу на черной обкомовской волге со Стасиком. Стасик был уже начальником отдела в новой Калужской администрации, Алл создал экспериментальный конструкторский центр в Ленинграде, и они вместе с Виктором (Витей), проехали по городу, побывали у родственников и на могилах умерших, и  Алл вновь ощутил то, что всегда ощущал в детстве, но понял только сейчас: в Людинове всегда хорошо, - и наконец осознал  почему. А тогда, в детстве он только ощущал это, не понимая еще толком своих ощущений, но полностью погружаясь в них.
      Свобода была полная, или совсем полная. Никакого детского садика, никаких обязательных ритуалов с воспитателями и взрослыми, никакого «ложиться спать» днем, тем более по команде, и есть, когда тебе не хочется. Все было просто, ясно и понятно.
Конечно бабушка сначала проверяла, застегивал ли он пальто, выбегая на улицу, или одел ли свою шлемофонную шапку – мама предупредила бабушку об его ушах, - но и только. Он был вполне самостоятелен: ложился спать вместе со всеми, вставал под шум бабушкиных котелков или разговоры женщин, сам мылся, сам одевался, завтракал, чем подали (нелюбимую манную кашу не давали, да и из круп была только пшенка), и шел гулять, если была хорошая погода или находил себе занятие внутри дома, порой отвлекая взрослых от их занятий, но вполне не назойливо.
      Он узнал, что светильник перед иконами называется лампадой, что седой мужчина на карточке с крестами на плечах называется Николай-угодник, и он не грозит ему пальцем, а наоборот отпускает какие-то неизвестные грехи, познакомился со всеми комнатками сбоку зала и подержал в руках финку из Мишиной тумбочки, за которую бабушка ругала Мишу, а Миша убеждал ее, что финка маленькая, с лезвием меньше ширины ладони, а к такой даже милиция не придирается.
      Из интересных событий в Алькиной памяти задержались два с дедушкой и один с бабушкой. Первый с дедушкой заключался в том, что бабушка попросила дедушку достать из подпола картошку, и Алька немедленно напросился с ним, потому что на чердаке он был, а подполом - никогда. В центре кухни был сдвинут половик, под которым открылся люк в подпол, люк был поднят и дедушка с корзиной и керосиновой лампой полез туда под контролем бабушки и с предупреждением быть осторожным с лампой, а то, «не дай бог, весь дом спалите». Но Алька смело полез за ним.
Подпол оказался довольно теплым и глубоким по мнению Альки, и земля в нем сухая и твердая, словно утрамбованная заранее. Стены были земляными и покатыми, с отдушинами, закрытыми на зиму тряпками, а фундамента не было совсем, потому что дом, как объяснил дедушка, стоял на дубовых колодах, которые были внутри земли и снаружи засыпаны тоже землей, почему такой способ и земля вокруг дома называется завалинкой.
    - Потому в подполе тепло и держится, - пояснял дед, насыпая картошку в корзину.
    Картошку он выбирал из большой кучи, насыпанной у одной из стен; рядом с ней была куча поменьше с морковкой и еще чем-то темным, возможно «свеклОй», но Альку больше заинтересовала печь. Оказывается она стояла не на полу в доме, а проходила сквозь пол и стояла прямо на земле в подполе, такая же кирпичная и почти такая же большая, как сверху.
- А как же-ж? – объяснял дед на вопрос Альки, - Дом ходить, и с печью его связывать нельзя… Да она любой пол проломит, если ее на пол поставить, такая махина...
- Как это «дом ходит»? - не понял Алька.
- А так, - пояснял дед. - Земля вокруг, то влагу вбирает, то сохнет и – шевелится. И дом на ней шевелится, то вниз, то нАверх. А печь стоит тяжелая и не шевелится, и связывать их нельзя, порвет полы Иначе… так же и на крыше, - отвечал дед, подтыкая в щель между печью и полом тряпки.
- А тряпки зачем? – спросил Алька, но дед, кажется, знал все.
- А чтоб из подпола не дуло, весь дом застудим Иначе, - пояснял дед. «Иначе» он говорил, делая ударение на первый слог, как и слово «нАверх».

- Ну что? – скептически, спросила бабушка у Альки, когда они вылезли с картошкой, - было интересно?
- Конечно! – удивился Алька, а бабушка только усмехнулась, кивая головой.

     В следующий раз их совместное занятие спровоцировал сам дедушка. Алька увидел двух необычных птиц величиной с воробья, но с желтыми грудками, которые прыгали между кур во дворе.
-          А!.. Синицы! – небрежно сообщил дедушка. – Я их на Волыни, когда мальчонком был, сколько не знаю переловил: и синиц, и щеглов. Пели хорошо…
- Как ловил? – спросил удивленный Алька.
- А силками летом и корытом зимой, - отвечал дедушка.
- Как, корытом? – совсем удивился Алька, пропуская силки.
     Способ оказался гениально прост: берется обычное корыто, переворачивается вверх дном, поднимается одним краем и под этот край подставляется колышек, а к колышку привязывается шнурок, конец которого оттаскивается в сторону к ловцу. Под корыто и рядом с ним насыпается крупа, и ждешь, сидя в засаде, когда птица залетит под корыто, а тогда дергаешь за шнурок, и корыто накрывает птицу.
Альку так заинтересовался возможность поймать птицу, что они с дедушкой быстро соорудили ловушку и сели за углом дома, но хотя воробьи и синицы моментально слетелись во двор, неизвестно откуда узнав о крупе, но к корыту приближаться не желали. Весело чирикая и посвистывая, они прыгали по двору, поглядывая на окружающий мир бусинками глаз, клевали желтую пшенку рядом с корытом, почти на краю с ним, но под корыто запрыгивать не желали. Видимо людиновские синицы и воробьи были грамотнее, чем волынские.
     Алька решал в голове вопрос, как они будут доставать синицу из-под упавшего корыта, ведь тогда корыто придется приподнять, и синица сможет вылететь из-под него, но солнце светило, мороз крепчал, белый двор слепил глаза, птицы склевали крупу вокруг корыта, но под корыто так ни одна и не залетела, даже воробьи. И хотя Алька так и не решил вопроса, как они будут доставать птиц из-под корыта, они с дедушкой так замерзли, что решили вернуться в дом. Бабушка снова над ними посмеялась.
      Но как можно замерзнуть, увлекшись игрой, Алька узнал только через несколько дней.
     День был такой же, солнечный и морозный, и бабушка, отпуская его на улицу, предупредила, чтобы он гулял недолго, но Алька заигрался с ребятами и, конечно, забыл об этом. Они возились в снегу, сбивали друг друга с ног, все перевалялись в снегу, варежки были мокрые, а у многих ребят и варежек не было – выскочили поиграть кто в старых полушубках, кто в чьих то ватниках, - и почти все уже разбежались домой. И тут Алька неожиданно почувствовал, что замерз тоже, причем так сильно, что заболели пальцы.
     Он побежал к дому, вскочил на ступеньки перед дверью в сени, потянул за кожаный шнурок, торчащий из двери, но шнурок заледенел и скользил в замерзжей варежке. Он попытался сжать пальцы сильнее, но они не сжималась, словно отказались служить, и шнурок снова скользил в них, и тогда он, почти в отчаянии, уже понимая, что замерзает не на шутку, повернулся к двери спиной и начал молотить ногой в дверь.
     Бабушка услышала, выбежала, сразу поняла, что с ним, схватила Альку, потащила его в избу, стащила с него пальто и варежки.
- Что? Что болит? - спрашивала она.
- Руки, руки замерзли, - чуть не плакал Алька, протягивая к ней побелевшие пальцы.
Она рванула его к ведру с водой, стоящему у входа:
- Суй! Суй руки в воду, - приказала она
- Она же холодная! - взмолился Алька.
- Суй, тебе говорят! – скомандовала она, - и Алька сунул.
О, какой же она оказалась теплой, даже горячей, эта вода из колодца в морозную зиму, словно ее специально подогревали!
- Держи-держи. Не вытаскивай, - говорила бабушка, склонившись над ним, - а он чувствовал, что по мере того, как пальцы начинают отходить, вода становится все холоднее и холоднее.
- Ну что? Отходят? - спрашивала бабушка, - и начала оттирать его руки полотенцем, а потом своими ладонями, попеременно прислоняя их к теплой печке, чтобы согреть их. – Когда руки или ноги замерзнут или обожжешь, всегда сначала надо сунуть в холодную воду, - учила она. - Потом уже отогревать или смазывать маслом, если ожег…
      Вот что знала бабушка Саша, видимо передаваемое из поколение в поколение, но она знала и большее, чего еще не знал Алька.

- А я никогда не верила, что немцы нас победить могут, - рассказывала она всем сидящим на кухне, отрываясь от печки. – Куда им, немцам, такую Россию опростать?.. И в начале войны не верила, и когда под немцами были, не верила и потом… Когда под немцами были, сон увидела, будто у нас на двор чужой черный петух заявился, а наш красный его не пускает и не пускает, и - подрались… Долго бились… Потом красный черного за гребень ухватил и начал трепать, да так, что тот свалился и крылья раскинул… А наш красный на шест взлетел и запел.
Алька подумал тогда, что она, наверное, такой сон увидела, потому что с самого начала не верила, что немцы могут победить.
       Но откуда у нее была такая вера?
       Бабушка Саша была недоверчивым человеком - это Алька понял еще по рассказу деда, как его «бес водил». Но откуда в ней была такая вера в победу, словно она презирала немцев, словно она видела в них какую-то слабость, которая для нее была важнее всего?
      Перед войной, она получала письма от двойняшек Петра и Павла, когда их призвали в армию, и Василия - с финского фронта и позже из-под Ленинграда. Петр служил где-то на границе в Молдавии и прислал ей вырезку из газеты с фотографией, где он обучает солдат пользоваться ручным пулеметом. А Павел уехал в Орел, там женился, был призван уже после начала войны и воевал где-то в центре России.
     Первую «похоронку» она получила о Петре. Она пришла незадолго до захвата Людинова немцами, но бабушка сумела еще написать о его гибели Анне. Вторую, о Павле, она получила уже после освобождения Людинова, в конце сорок третьего  года, почти через год после его смерти, а третье сообщение о том, что старший Василий пропал без вести, получила уже под осень сорок четвертого, после освобождения Ленинграда, но заранее была готова к этому.
     Как выяснил через много лет Алл через Центральный архив министерства обороны, сержант Петр Яшин погиб на четвертый день войны 26. 06. 1941 года в Молдавии, и похоронное извещение о нем дошло довольно быстро. Место его первичного захоронения находилось на границе с Румынией на восточной окраине села Скуляны, на левом берегу реки Прут напротив Ясс, - правый берег и Яссы в начале войны был у Румынии. Село Скуляны известно «Битвой под Скулянами», которая произошла в 1821 году между турками и восставшими греками на правом – тогда «турецком» берегу Прута, описанной А.С. Пушкиным в повести «Кирджали». Сейчас в Скулянах известны несколько братских могил, в одной из которых захоронены более 800 человек, погибших во время военных действий 1941-1945 годов, но до сих пор продолжают обнаруживать ранее неизвестные захоронения.
В одной из этих могил и покоится сейчас прах Петра Яшина, первого из двойняшек, родившегося в деревне Голосиловке, и первым из сыновей бабушки, погибших на фронте.

     Заместитель политрука Павел Яшин был «убит в бою с фашистами 25.03.1942 г.», как написано в Именном списке безвозвратных потерь Министерства обороны, в донских степях, видимо при отступлении к Сталинграду, и место его захоронения указано у «левого хутора Задонский на правом берегу р. Дон».
     Один хутор Задонский (Азовского района Саратовской области) расположен на левом берегу реки Дон и довольно далеко от берега, около 20 километров по прямой, на берегу реки Кагальник, притоку Дона. Но взрослый Алл обнаружил еще один хутор Задонский или Задоно-Авиловский в Волгоградской области в крутой излучине Дона, где Дон резко приближается к Волге и Волгограду, и куда рвались немцы в сорок втором году, надеясь захватить Сталинград.
      Хутор располагался у подножья плато Венцы – обширного плато, изрезанного оврагами и балками, с уникальной природой (самые высокие меловые горы в Европе, более тысячи видов редких животных и растений) и уникальной историей с древними капищами времен зороастризма. Именно в этой излучине и именно на правом берегу Дона стоял этот хутор во время войны, но позже был упразднен из-за «потери местного населения», и на этой территории был позже создан большой природный парк «Донской», который и существует в настоящее время.
Долгое время Алл считал, что это и есть место гибели Павла, но потом обнаружил у Риты блокнот матери, где она записала: «брат Павел 1919 г, заместитель политрука 566 с.п. 153 с.д. погиб 25 августа1942 г. Захоронен хутор Затонскский Рост. обл., очень любил мать, вечная ему память». (В записи точно указаны  полк и дивизия, но!… 25 августа, а не марта и хутор Затонский, а не Задонский, как написано в Именном списке потерь.) Случайные ошибки?.. Но откуда она могла знать точно номер полка и дивизии?.. Видимо только из Похоронного извещения, присланного матери, потому что «списки потерь» Министерства обороны тогда еще не публиковали. К тому же в списке потерь есть другие ошибки: неправильно указано место рождения (г.Орел, вместо Людиново), и в дате смерти 25.08.1942, восьмерка исправлена на тройку. Возможно эти списки составлялись позже, по другим документам, и ошибки появились при переписке?
     А в Ростовской области в Шолоховском районе недалеко от станицы Вешенской, родины С.Шолохова, до сих пор существует хутор Затонский, и именно на правом берегу Днепра. По переписи населения 2010 года в хуторе Затонский насчитывалось всего 125 человек и лишь недавно открыт Фельдшерско-медицинский пункт. Отступление в районе донских степей летом сорок второго года прекрасно показано в удивительно правдивом фильме «Они сражались за родину» С.Бондарчука с такими корифеями советского кино, как Бондарчук, Ф.Шушкшин, В.Тихонов, Н.Губенко, Ю.Никулин, Г.Бурков и другие. Сохранилась ли там могила зам политрука Павла Яшина неизвестно, но в том, что его останки покоятся именно там, вряд ли можно сомневаться. 566 стрелковый полк, 153 стрелковая дивизия…

     А старшина Василий Яшин пропал без вести через два года, в марте сорок четвертого в районе Ораниенбаума под Ленинградом, и о его погребении неизвестно ничего, а о гибели можно только догадываться.
    Широко известно об «Ораниенбаумском пятачке», или Ораниенбаумском плацдарме, который находился на южном побережье Финского залива напротив Кронштадта, никогда не был захвачен немцами и выстоял вместе с Ленинградом все дни блокады. Но многие не знают, что этот «пяточек» - целый полуостров соизмеримый по площади с самим  Ленинградом (65 километров по линии фронта и 25 километров в глубину), оказал Ленинграду огромную помощь в его защите.
    Его форты Красная горка и Серая лошадь, построенные на северном берегу залива еще до первой мировой войны, огнем своих тяжелых орудий не допускали немецкий флот и авиацию к Ленинграду и Кронштадту с запада, били по немецким батареям на юге и даже достигали целей на северном берегу Финского залива. Защитники «пяточка» организовали «малую дорогу жизни» через Кронштадт к Лисьему носу на северном берегу и далее в Ленинград. Она функционировала туда и обратно непрерывно по льду  и по воде, снабжая плацдарм снарядами и оружием, а Ленинград рыбой из заливе и овощами во время блокады. Именно на Ораниенбаумском плацдарме была установлена радиолокационная станция Редут-3, предупредившая Кронштадт и его форты о нападении армады «Люфтваффе» 21 сентября 41 года, и именно с него, чего совершенно не ожидало немецкое
     Подготовка к операции началась еще в ноябре 43 года в обстановке чрезвычайной секретности. Имитировали вывод войск с плацдарма, засылали разведывательные и диверсионные группы в тыл врага, тренировали морские десанты, проделывали ходы через минные поля, подготавливая захват немецких укреплений в их тылу.
     Василий несомненно участвовал в этих приготовлениях, был ранен, перевелся из артиллеристов в морскую пехоту, как писала в блокноте Анна. В последнем письме матери он писал, что, если что-то случится с ним, пусть она не бережет, а продаст все его гражданские вещи, и мать поняла это по-своему («Бог любит троицу», - часто повторяла она народную пословицу, думая о сыновьях, и доказывала это многочисленными примерами).
    Последние фотографии от Василия тоже отличались от остальных. Если на фотографии, датированной 7 июля 1942 года с надписью «Краснознаменный балтийский флот», он снят в гимнастерке, в пилотке, со значком артиллериста и четырьмя клинышками на воротнике – знаком различия старшины, то на последней фотографии Василий сидит уже в довольно помятом морском кителе, в морской фуражке с кокардой, но без знаков различия. И таких фотографий оказалось две, в том же кителе и фуражке, но с двумя чуть измененными ракурсами и выражением лица, которые становятся понятны только при сличении снимков. Один снимок был послан бабушке Саше в Людиново без надписи и другой, с чуть более уверенным выражением лица, - Анне с надписью: «На вечную память сестричке Ане, брату Леше и племянникам Риточке и Алику…Х11-43г», Но первый, посланный в Людиново видимо в двух экземплярах, был переслан Анне с припиской не рукой Василия:«от Клавы, Зины и Галочки, 43г»...
     Так, сняв знаки различия и оставив в части все документы и письма родным, уходили на задания разведчики, десантники и диверсионные группы, заранее предполагавшие, что могут не вернуться. И то, что в списке потерь, опубликованном ЦАМО, не значится дата, а только месяц, март 1944 года, говорит о том, что и дата, и место его смерти так и не были установлены (может быть – земля, а может быть – волны Финского залива). Последнее, учитывая морскую форму на фотографии, вероятнее.

    Так почему же бабушка не верила в победу немцев?.. Не верила, когда гибли ее дети… Или все-таки дело было не совсем в вере, а в чем-то другом?..

     …И о четвертом сыне бабушки, уехавшем в эвакуацию с ФЗУ, смутно запомнил Алька один рассказ в детстве, который потом подтвердила Клава.
После эвакуации ФЗУ и завода в Сызрань пятнадцатилетнему Михаилу пришлось тяжело. Видимо он голодал, скитался по чужим домам, возможно воровал, чтобы выжить - об этом не говорили в доме прямо, разве что прорывалось намеками и короткими репликами. Известий от него не было никаких, но однажды, после освобождения Людинова от немцев, к бабушкиному дому прибрел какой-то нищий.
Их было много тогда после оккупации: нищих, бездомных бродяг и полу нищих - в старых шинелях без поясов, в солдатских обмотка, рваных пилотках, с мешками на веревке через плечо, - просивших милостыню, иногда готовых работать только за еду и ночлег. Таких видел даже Алька после войны, собиравших подаяние  хлебом, а позже, в менее голодные годы, собиравших хлеб и отдававших собранные ломти на корм скоту за мелкие деньги. Им подавали немного, в зависимости от того, насколько бедно они выглядели, и было ли в доме, что подать. И вот такой обносившийся бродяга, однажды появился  в бабушкином доме.
    Валя в этот момент учила уроки в кухне за столом у окна, Клава сидела рядом и читала книгу, бабушка, как всегда возилась у печки, а бродяга возник из сеней на пороге кухни, и сказал «Здравствуйте», - видимо как-то прошел через сени, что никто не услышал.
    Бабушка вышла из-за печи, бросила не него взгляд и сказала с упреком:
- Молодой еще милостыню просить… Еще молодой, работать надо. –  А тоненькая Валя подняла глаза от тетрадей на нищего и удивленно воскликнула:
- Мама!.. Да это ж – Миша!..
    И снова были слезы…
 
     А с письмами с фронта, к сожалению произошло несчастье. Бабушка никогда не плакала на людях, и Алька никогда не видел ее слез, за исключением дня их возвращения в Людиново, но она плакала по ночам над этими письмами у себя в маленькой коморке перед печкой при входе в «залу», и эти плачи слышала пятнадцатилетняя Валя, которая спала в комнатке напротив. Она много раз утешала бабушку, говорила что война кончилась, что надо жить дальше, и просила ее не доставать эти письма лишний раз, и однажды не выдержала. Она забрала эти письма, и не понимая, что вряд ли поможет этим бабушке, сожгла их.
    Решительная бывала Валя в крайних случаях, вся в бабушку.
Но может быть Валя была права?.. Может быть ее молодая, но женская натура поняла, что бабушка всю оставшуюся жизнь будет плакать над этими письмами и казнить себя за то, в чем не была виновата: что не уберегла своих сыновей для жизни, воспитала их так, что они не уберегли себя?.. Была ли бабушка виновата в том, что воспитала своих сыновей в труде и ответственности перед другими?..
    Виновата ли Валя, что сожгла эти письма, понимая заранее, что не сможет спрятать их от матери и потом солгать ей, и не дать их ей тоже не сможет, когда мать попросит. И все будет повторяться снова и снова?..
А жизнь действительно шла вперед, и нужно было сохранять силы, чтобы жить ее дальше, а молоденькая Валя уже чувствовала недостаток этих сил в себе и не хотела того же для матери.
     (Виноват ли был взрослый Алл, когда уже в зрелости усомнился в ценностях любви и во второй книге стихов перефразировал знаменитую фразу Гамлета:
    «…Любить иль не любить? -  Вот в чем вопрос, – написал он.
- Не «быть», - нам бытие давно заранее.
А вот – любить?… И боли мироздания
 Уже не знать: ни мук, ни слез, ни грез...

Любовь моя… как это нам понять?..»)