Глава 7

В сарае, что вел к огороду, длинной зеленой змеей растянулся шланг: сегодня воду набирали не в огородные бочки, а в баню. Из открытой двери бани слышался звон крышек баков для воды на печной плите. Это бабушка шланг пыталась прижать, чтоб из бака не выскочил. Было один раз (а, может, не один): включила воду, приходит – а шланг на плите. Все залило, еще и на дрова в топке натекло. Пришлось сухие закладывать и лучину заново щепать. 

Хотелось первому все рассказать бабушке. Она ведь увидит измазанную одежду, свежую ссадину (столетник прикладывать будет), заметит мое настроение. «Чего, сынок, такой сурьезный? Нерадостный ты какой-то. Случилось опять чего? » – так всегда начинались наши разговоры, если я был расстроен. Я сначала отнекивался, бубнил, что все хорошо (не хотелось бабушку расстраивать; она переживала за меня), но вскользь все же упоминал про свою беду. От этого становилось легче, спокойнее. Бабушка никогда не ругалась, даже если я сам был виноват, а рассказывала историю из жизни, похожую, поучительную. Казалось, у нее на любой случай история найдется. И уже через полчаса я заливался хохотом, и бабушка тряслась от смеха, придерживая ручками пухлые бока. 

Я сел на порог бани, придавив попой пакет с деньгами. 

Было темно. Занавеска наполовину сползла на оконце. Противно пищал комар, запутавшийся в сетке вязаного тюля. 

Бабушка мельком глянула на меня и перебросила шланг в другой бак: 

– Ты чего, сынок, опять сурьезный такой? 

Я покусывал нижнюю губу, не зная, как и начать. 

– Случилось чего? – не поворачиваясь, продолжила бабушка. 

– С Андрейкой больше не дружим, – промямлил в ответ. 

– А чего? Поругалися? – лицо бабушки вытянулось, брови подпрыгнули. 

– Ага… И даже вот, – показал на ободранное колено. 

– Дай-ка гляну, – бабушка наклонилась к ссадине. Хотела коснуться пальцем, но отдернула руку, будто ей больно сделается. – Сейчас столетник приложим. 

– Да ерунда, не надо. 

– Надо, надо. Заразу чтоб вытянул. – Бабушка зачерпнула ковшом воды из ведра. – Помой тихонько, – ковшик мне к порогу поставила. 

Бабушка притихла, почесывая между бровей. Я плескался в ковшике. Промыть – бабушка верно подметила. Какая вода уже мутная, грязная. 

– Чего разругались-то? 

– Из-за денег, – заерзал на пороге. 

– Чего так? Деньги взял и не отдает? 

– Да нет, не из-за настоящих. Из-за этих вот, – вытащил из-под попы сплюснутый пакет с белыми бумажками. 

– А какие ж там деньги? – бабушка прищурилась, пытаясь в полумраке бани разглядеть, что там у меня в пакете. – Все белые какие-то! 

– Это наши, – зашуршал, вытащил из пакета, – игрушечные. 

Я все рассказал бабушке. Как мы нашли немного денег от «Монополии», как взяли рулон бумаги, как нарисовали эти деньги, как все сначала было весело и интересно. Даже сам немного расцвел от воспоминаний. 

Вода уже журчала почти у верхушки бака. 

– Сынок, сбегай, дружок, кран закрой, – бабушка сунула шланг в зеленое пластиковое ведро на скамейке под полком. 

Я поковылял к подвалу. Сошел по бетонным ступеням, ступая неушибленной ногой. В углу у двери чернел запотевший кран. Прохлада вентиля приятно обдала ладонь. Все, закрутил. Дальше не идет. И обратно к бабушке. 

– Ну, а чего ж тогда такой грустный, раз играли так? – завидела меня бабушка в двери. 

– Антон, этот дурацкий, влез. 

Рассказал, как Антон подговорил Андрея украсть у нас все деньги, как они пришли к нам в сарай… Про злое лицо Андрея рассказал, Антона и ссадину. 

У меня нижняя губа надулась как гриб. 

– Вот, Артемчик, не зря говорят, что дружба дружбой, а деньги – врозь. На себе испытала. Слушай, что расскажу. 

Бабушка села лавку. Стянула с головы платок: «Слушай, значит. Давно это было…» Вспоминала молодость… Историю, которая с ней и соседкой приключилась. 

Бабушка тогда еще в магазине продавщицей работала. Вспоминала: «РайПО тогда еще у машинного двора было, где сейчас груши растут. А там же и машина в полдень всегда доярок ждала совхозовских. Стоят, белыми головками в косынках крутят, галдят. А лето, жарко, у меня дверь нараспашку, кирпичом приставлена. Слышу, Маня Быкова – то к одной, то к другой… Дай, говорит, кто-нибудь два рубля. Сахара два с полтиной килограмма купить хотела. Мужик ее где-то клубники насобирал, хотели с сахаром перетолочь да сварить. А в среду на базаре бы продала и деньги вернула бы. А то испортится, говорит, ягода. Никто не дал ей: кто говорил, что дома все деньги, кто, что у самих нет. Подъехала машина, зачихала, бабы погрузились и поехали в поле. Только, думаю, сюда б ее не занесло. И как ты думаешь! Она в магазин ко мне! Стоит, упрашивает. А я что? У меня и денег с собой не было. Она говорит, отпусти мне тогда так сахару. А как я отпущу, у меня в конце дня касса не сойдется с журналом. А она все упрашивает, чтоб в журнале написала, что в долг дала продукцией. А нам не положено так! Ну, своих, говорит, дай деньжат в долг. Просит, чуть не молит меня. Я ж на работу деньги не беру. Почем они мне? Запричитала опять, что испортится клубника, погниет. Почти три кило пропадет! Уговорила она меня. И соседка все ж. Чего не помочь. Дед должен был в обед ко мне зайти (всегда за квасом заходил), а он всегда из дому с деньгами выходил. Привычка и сейчас такая. Два рубля у него и возьму. Взяла, когда пришел, вернула в кассу. Все с журналом сошлось. Через два дня базар приехал: люди толпились, кто на обед вышел, кто отпросился, чтоб купить чего. Отпускали: в выходной базар не приезжал, а в магазине не все было. Смотрю, и Маня Быкова. И правда, с банками стоит, как и говорила. А клубничное-то возьмут, я не сомневалась. Через час уже с одной литрушкой стояла: все раскупили. Думаю, не зря бабе деньги дала, способила клубнику. Отпустила уже покупателя два, смотрю, а уже и литровой банки нет. И Мани нет! Ну, думаю, продала все. Успокоилась. Сейчас два рубля занесет. А ее все нет и нет. Не пойму. И до конца дня не явилась. День не идет, другой. А мы с Валькой день через день на лето договорились работать, чтоб огород не запускать. Как-то вечером Вальку увидела, спрашиваю, заходит ли Машка Быкова в магазин, а то не видать давно. Та удивилась, говорит, конечно, заходит. Жду. Опять отработала день, другой. Нет Маньки. Ничего не пойму. Потом ее как-то у магазина поймала, про деньги напомнила, а она брякнула, что убегать ей надо. Некогда. На следующий день увидела ее. Иду, поздороваться чтобы, так она мне, что я ее теперь из-за двух рублей преследовать буду! А у меня и мысли не было! Так и все, надулась она на меня. Хотя я-то что. Потом как увидит меня – отворачивается. А если близко идет, процедит «драссе» сквозь зубы – и мимо меня». 

– Вот так, сынок. А вы друзья! Вон как вместе всегда играли, бегали. А теперь? По углам сидеть будете? С бумажками своими. 

Стало не по себе! И деньги еще больше опротивели. В голову лезли картины, как я один хожу по дороге, к пруду, как пытаюсь придумать, во что же поиграть. Как Андрей также слоняется у себя во дворе, пинает в стену мяч и украдкой поглядывает, нет ли меня где. Ирка сидит одна на скамейке с раскрытой на коленях книжкой. А деньги, совсем позабытые, плотно перетянутые пакетом, лежат на веранде на подоконнике за занавеской, чтоб на глаза не попадались. 

– А деньги она отдала? – затеплилась надежда, что, может, история не так грустно закончилась. 

– Нет. Мужик ее отдал, когда узнал. В магазин мне принес. Говорил, что и сам с ней переругался из-за этого. А она и не извинилась даже. 

Стало мерзко! Хотелось убежать от всего: от бездушных бумажек, от ссадины на колене, от злобного лица Андрея. Только бежать-то некуда. Зачем придумали их? Хотелось выбросить этот чертов пакет, чтоб не видеть больше никогда! 

Бабушка огромным ножом щепала полено на лучину. Потом зашуршала на подоконнике газетой. 

– Сунем вместо газеты? – кручу перед ней пачкой денег наших. 

– Чего? 

– Этими бумажками растопим. 

– Все? Тут на несколько бань хватит. 

– Все! – вскочил, наклонился к топке и подсунул всю пачку под дрова. 

Бабушка потрясла коробком: «Е-есть. Я думала, в избе брать». 

Зафырчала спичка. 

Деньги скрутило, как от боли. Они извивались, сморщивались, распадались на части. Когда-то белоснежные листки вмиг стали черными, будто за несколько секунд проявилось их истинное нутро, серая пустая душа. 

Над разгорающимися дровами, как мушки, беззаботно завитали кусочки пепла. На лучине уже танцевали в оранжевых платьях языки пламени; дрова потрескивали. Было светло и тепло рукам. 

Плечи расправились. Даже задышалось легче, свободнее. Чудилось, что от тепла пламени растаял и подкативший к горлу ком. 

– Хоть ободрился, – радостно подметила бабушка, глядя на меня. – А то совсем смурной был. Испугалась даже, что случилось. Ой, сынок, чего только в жизни не случится, – обняла меня горячими руками. 

Запахло коровой и парным молоком, помидорами из теплицы и мясным супом. Запахло заботой и любовью. Именно этот запах встречал меня, когда в начале лета я приезжал в деревню, именно это тепло окутывало меня в первые мгновения летней жизни, маленькой жизни в деревне. 

– Сынок, в магазин надо. Съездишь? 

– А чего купить? 

Бабушка присела на банную лавку; и я к ней рядом. 

– Хлебца надо, – загибала палец, – буханки две-три, много не бери. Чтоб свиням на вечер дать да с утра. А нам – завтра свежий купим. Там деду есть буханка еще, и в хлебнице еще половина. Потом, посмотри масла растительного. Бутылку. 

– Кваса взять? 

– Квасу бутылку, гляди и две возьми. 

Я постукивал ногой по деревянной решетке на полу. Когда в баню идешь, половина застилалась фанерой, а сверху – полотенцем, а на второй половине стоишь голову вытираешь, спину, а остатки воды скатываются сквозь решетку. Чтоб лужи на фанере не разводить. 

«Тык-тык-тык» – стучала нога. 

– Не знаю, что еще. Конфеты есть. Печенье? Лучше в понедельник: привоз будет. 

– Вафель лучше. Печенье надоело. 

– Ну, глянь вафель тогда. Какие хошь, те и возьми. 

– А можно еще… – нога заколотилась чаще, – Киндер? 

– Яйцо которое? 

– Да. 

– Бери, сынок, – дыхнуло теплом, не то от разгоревшихся в топке дров, не то от бабушкиных слов. 

Я потащил шланг обратно в огород, к большой коричневой бочке у теплицы. Щурил привыкшие к темноте бани глаза, смотря на небо. Туда, куда из трубы улетала черная струйка дыма, растворяясь в беззаботной, чистой синеве. 

В сарае пропищали дверные петли, грузно ударило об пол что-то тяжелое. Уж, по звуку знаешь: ведро со старой засохшей глиной. Бабушка им дверь в баню подпирала, чтоб не закрывалась. Пока баню затопит, пока стирает, дверь нараспашку держала: жарко ей. Вся перепотеет. А так хоть немного задувает. А как все выстирает, выполощет, развесит, подкинет последний раз и втиснет в косяк разбухшую дверь. 

– Пойдем, сынок, денег дам, – бабушка, будто подпрыгивая, ступала по ступеням с предбанника.