Глава 5

Мы стояли на мосту, похрустывая еще не совсем спелыми ранетками. Ржавые огрызки стройной линией выстроились на перилах. Красную, местами шелушащуюся краску прорезали имена, выцарапанные острым камнем, сердечки и название любимых музыкальных групп. 

С каждым расходящимся по глади реки кругом цепочка выстроившихся огрызков становилась все короче и короче. Когда у меня огрызок улетал дальше, чем у Иры, горделиво приподнимал голову и пританцовывал. Ира завистливо визжала, злилась. Потом брала очередной огрызок, спрыгивала с железобетонной опоры перил на дорогу и, разбежавшись, пуляла со всей силы. Но всплеск от ее огрызка все равно был ближе. «Да, блин! Так нечестно! » – канючила Ира. 

Огрызки неспешно уносило под мост течением, как и время уносило этот день. 

Солнце раскрасило горизонт прощальным огненным заревом, прозрачная гладь реки подернулась молочной дымкой, в траве застрекотали кузнечики. Где-то в кустах, за камышами, тревожно зачивикал соловей. Поежившись, я накинул плюшевый капюшон и сунул по привычке руки в карманы штанов, где зашуршали конфетки. Совсем про них забыл! 

– Хочешь? – протянул на ладони конфеты. 

– Давай, – Ира помешкала, какую бы выбрать. 

– Да бери все. У меня там еще есть, – полез во второй карман. 

Еще раз взглянули на реку, глубоко втянув прохладный, свежий вечерний воздух. 

– Завтра Андрей вернется. Во сколько они обычно приезжают? 

– Не знаю, – пожала плечами Ира. – Когда как. Как там Андрей выдержал Антона, мне интересно. 

– И чего они вечно цапаются! 

– Это Антон его всегда достает. Ходит один, ему скучно. Посидит дома, почитает, телевизор посмотрит, потом надоесть – вот и лезет, то к нему, то ко мне. 

– А с Ванькой чего он не гуляет? 

– Ванька не берет его с собой. Говорит, Антон нудный. 

Не успела Ира договорить, как мой рот растянулся от зевоты. 

– И тебе со мной скучно? – засмеялась. 

– Нет, – заулыбался. 

– Спать захотел? 

– Вроде, нет… Хотя… Я б уже повалялся бы в кровати. Почитал бы. Нам список на лето дали. Тома Сойера читаю. 

– О, прикольно! Я тоже читала. А потом для шестого дадут Гекльберри Финна. 

– Да-да. Видел. Вторая половина книги как раз про него. 

Я поднял велосипед: 

– Поехали? 

– Поехали, – Ира, не слезая с каменного возвышения моста, села на велосипед, толкнулась и покатилась по асфальту. Я чуть помешкал: поднял за багажник велосипед, прокрутил педаль под левую ногу и поехал, торопливо крутя педали. 

Перед горкой было лень разгоняться. Не хотелось суетиться, нарушать вечернее умиротворение. И болтать не хотелось. Наскучило за день. Ехали молча, думая о своем и гоняя во рту разноцветные стекляшки. 

Ноги на подъеме начинали ныть от напряжения: очень, уж, крутая гора. Спешились. Толкали велосипеды не спеша, шаркая подошвами по шершавому асфальту. Блаженством было повстречать на дороге битумную заплатку: мягко, ступаешь как на тонкое байковое одеяльце. Особенно приятно в жару босыми ногами оставлять отпечаток стопы на таком пятне, разогретом лучами яркого солнца. 

Остаток пути так и не проронили ни слова. Молчание нарушили, лишь прощаясь. Ира завернула во двор, а я – чуть дальше по дороге, мимо куста сирени с душистыми лиловыми гроздями, к дому. 

С будки, лязгнув цепью о чашку с водой, спрыгнул Салька. Рыкнул, тявкнул – не признал сначала – а потом замахал хвостом, поскуливая. Ну как пройти мимо такого, не почесав за ушком. 

Свежий ветерок шелестел кудрявой шевелюрой высокой березы в палисаднике. Тонкий саженец, воткнутой еще детской ручкой моей мамы, вымахал толстым белоствольным деревом. 

Дома было тихо. Я вглядывался в комнату. Бабушка-то точно спала (ей в пять утра вставать корову доить и свиньям подавать), а вот дедушка никогда не ложился, пока не посмотрит девятичасовые новости. Он и в течение дня их смотрит, но порой может пропустить, увлеченно мастеря в гараже очередную приспособу для трактора или печку для теплицы. А вечерние для него были незыблемым ритуалом, завершавшимся мелодичными нотами музыки прогноза погоды. Но дедушки тоже не было видно на диване. И на кухне свет погашен, никто не бормочет. Спит. Значит, точно уже почти десять. 

Можно было закрываться. Входную дверь на крючок и на замок, и обязательно вторую дверь на крючок. Все как бабушка учила, рассказывая страшные истории про цыган, шастающих по домам. 

На кухонном столе меня как обычно дожидалось молоко в огромной кружке с рогатым лосем на опушке. Поверх лежали круги толстого рассыпчатого печенья с маком. Я сначала жадно втягивал молоко, оставляя не больше трети, а потом наламывал в него печенье, все это перемешивал ложкой и уплетал такую сладкую кашу. 

Вкусно! И в животе сытость. Еще и пригрелся в теплой толстовке, что совсем обмяк. Облокотился на стол, неспешно потирая лицо ладонями, отчего рот растянулся в зевоте. Пора и мне спать. Умыться только надо. 

Ладонь коснулась прохладного носика рукомойника. Я замер. Разбужу всех! Не буду греметь полупустым металлическим бочком. Звенеть, как колокол, будет. Огромный такой! Почти два ведра воды залить в него можно. Зачерпнул желтым эмалированным ковшом воды в стоящем под краном ведре на большой металлической бочке (она всегда была заполнена на «черный день»: вдруг воду отключат; такое случалось, когда выходил из строя нанос на водонапорной башне) и вернулся в закуток у печки, к раковине. Приятно умыться прохладной водой. Только вот рот полоскать от пасты неприятно – зубы сводит. Тепленькой добавить! 

Тронул чайник – еще не остыл. Дедушка всегда чай как кипяток пьет! Как не обжигается! И бабушка всегда ему говорит: «Налил бы чуть холодного. Сёрбаешь сидишь», а дед ни в какую! 

Налил горячей в ковшик немного – другое дело! Хоть полоскать можно. И мама всегда говорила, чтоб холодной не полоскал: эмаль потрескается, зубы испорчу. 

На диване уже высилась башня из дутых перьевых подушек и толстого ватного одеяла. По ночам было прохладно, а печку бабушка летом почти никогда не растапливала, только, как говорили, плиту – отдельную небольшую топку под чугунными кругами. И то по утрам, чтоб свиньям каши на день наварить и натушить картошки со сметаной в толстостенной плошке с тяжелой крышкой. 

Хотелось уже скорее лечь: набегался за день. Стянул с себя кофту, накинул на спинку маленького «горбатого» диванчика у стенки. Называли «горбатым» за его форму: короткий диван с выгнутым в дугу пружинистым сиденьем. На спинке стула повисли спортивные штаны, футболка, а под стулом законное место заняли комочки невывернутых носков. После чего, как всегда, уже по традиции, подошел к висевшему у зеркала трельяжа календарю. Висел там уже не один десяток лет. Я и не представляю эту стену без календаря. Каждое лето у бабушки – календарь как висел, так и висит. Все потому, что на нем четырьмя колесиками можно было выставлять месяц, число и день недели (на любой год годился). А в конце дня или начале следующего, если с вечера забывали, оборотом колеса начинался новый день. Мне всегда этот календарь напоминал вафлю. Вся коричневая поверхность была усеяна маленькими квадратиками, прямо как на шоколадной вафле. Я покрутил нижнее колесо – в окошко выползла суббота. 

Завтра Андрей возвращается. 

Отвернутый угол пышного одеяла зазывал, манил. Уже стоять сил не было: забегался. Плюхнулся на диван. Укутался. Приятная прохлада обволакивала гудящие, ноющие от беготни и велосипеда ноги. Чуть сжался, сдерживая накативший смешок: какое наслаждение – выпрямить ноги и расслабиться. 

Повернулся на бок, уставился на календарь. Стоило закрыть глаза, как наступит суббота. А значит новые приключение в маленькой жизни под названием лето. 

В воображении рисовалось, как рассказываем Андрею новые задумки про ценники, про привоз продуктов в магазин, что каждый будет получать зарплату. Рисовались красочные картины веселья и игр, которые постепенно заблудились в сонном забытье.